Мастер объяснительных
Группа: Модераторы
Сообщений: 1095
Награды: 17
Статус: Offline
|
Мой родной человек
Летним погожим вечером я поднимаюсь по косогору. Накаленная за день, земля волнами отдает накопленное тепло. Этот поток напоен дурманящим запахом трав и цветов. Пятна крупного клевера приглашают прилечь, прислушаться к тишине. К той тишине, которую мы забыли как благодать, уничтоженную своими руками. Навстречу мне медленно опускается солнце — божественное Ярило. Как меток, как точен русский язык, как правильно и правдиво звучит это вещее слово!
Ласточки и стрижи вылетели на охоту — чертят небо, деловито попискивают. Воздух свистит за крыльями на крутых виражах. И как это они не сталкиваются на такой сумасшедшей скорости, не дерутся за добычу, не ссорятся, не таят друг на друга зла? Ведь дети-птенцы, есть у всех и каждому родителю хочется поставить их на крыло? Говорят, что когда-то и люди были такими.
Выше идти не хочется. Расслабленность, лень, истома ласковой сетью тянут к земле. Я сажусь на живой ковёр, обнимаю колени руками и бездумно смотрю на застывший в безмолвии лес, русло реки, крыши домов. Провожаю глазами солнце, будто прощаюсь с ним.
Есть какая-то завораживающая печаль в красках заката. Вот огненный диск коснулся верхушек деревьев на дальней горе и медленно стал погружаться в неведомые глубины. Кроны вспыхнули, как уголья в печи и красное зарево, прорываясь сквозь частоколы стволов, повисло над опустевшей станицей, отразилось искрами в окнах и брызнуло звездами ввысь, на черный бархатный занавес, закрывший от взора людского бездонную синь неба.
Мысли мои суетятся, прыгают, перескакивают с одного на другое, но что-то большое, тревожное сидит глубоко в подсознании не хочет проявляться вот так, походя. Ничего, подожду. Главное, что я здесь, святые мои родники. Скоро придет оно, душевное равновесие и вместе с усталостью в конце суматошного дня потом проступит истина.
Я говорила лесу, этой земле и этому небу, как мне бывает трудно без них, больно, одиноко до безнадёжности. И они пожалели меня. Набежал ветерок, поиграл прядью волос на мокрой от слез щеке и шепнул, как ребенку, на ушко, согревая и утешая: «Душа и тело старятся порознь, по-о-орознь».
Я вытерла глаза и лицо полою халата, прислушалась. Внизу прокричал какой-то шальной петух, но, никем не поддержанный, смолк. Обезлюдевшие дома затаились, затихли. Сгущались сумерки. Природа готовилась показать новое чудо своё.
Из-за крон знакомого сада выкатилась луна. Присела на низкую крышу усадьбы моего покойного свекра. И я поняла, почему накануне ночи меня понесло на этот крутой косогор, исхоженный вдоль и поперек ногами его…
Как мать протягивает руку своему упавшему ребенку, так и судьба жаловала меня. Послала в попутчики многих достойных людей, у которых я с большим удовольствием училась жизни. Удивительный это был человек — неродной, но очень родной отец моего супруга. Звали его Александром Петровичем. Истории, происходившие с ним, во многом комичны. Но, сразу оговорюсь, он не был пьяницей или лентяем. Дедушка Саня прошел войну. Она коснулась его своим черным крылом, оставив на лице страшную отметину. На мир он взирал одним глазом, но видел его так емко! В его единственном ясном глазу, словно в озере, все сущее находило свое неповторимое отражение. Свекор прочно был связан с деревенской жизнью. Всему сущему искренне, как водится в нашем народе, давал свое собственное определение, а любовь к жизни делала его наблюдательным и очень проницательным человеком. Несмотря на хрупкое телосложение, свекор был трудоголиком, умелым и умным хозяином.
Говорил он протяжно акая. Природа наградила его сочным басом. Но не только поэтому он прочно «владел аудиторией» — в его голосе чувствовался сильный характер. Да и говорил он всегда по делу.
Уж чего-чего, а жизненного опыта у дяди Сани было навалом. Родился и вырос в тихой кубанской станице. Люди здесь жили мирно, все и всё друг о друге знали. Строили всем миром дома, и «обмывали» их тоже всем миром. Лихо отплясывали на свадьбах и проводах в армию. А уж если затянут «Кубанские синие ночи, черешен густой аромат» — так душа замирает и думаешь, что родился в земном раю.
В горе люди опять вместе. Бывало, над кем-то смеялись, иронизировали. Но смехом никого не хотели унизить, и не было в этой иронии зла. Все шло от души: весело и как-то по-особому мягко. Это великая мудрость — принимать человека таким, каким его создал Господь. Грешно переделывать божье создание. Можно только легкой иронией помочь человеку, подсказать, подучить, направить на путь истинный.
Жил дядя Саня, как все. В армии отслужил, женился, дом построил, сад посадил, сыну жизнь подарил. Живи, казалось бы, в радости. Ан, нет — война — на долгих четыре года.
Не дождалась его с фронта избранница. Вернулся домой солдат, истерзанный душою и телом. Вошел в дом, когда-то построенный для себя, сынишку обнял. Все здесь его, а жена — чужая. И пошел он прочь, унося свою боль и обиду: вольному — воля.
Долгие месяцы, проведенные на больничной койке, среди таких же обездоленных, как и он, помогли обрести себя. Да и станичники не оставляли в беде: как бы походя, мимоходом, забегали в военный госпиталь, приносили «лишнюю» крыночку молока, дымящуюся лепешку из кукурузной муки.
Заглядывала к нему и Полина. Добром, заботой и легким, веселым нравом приглянулась она нашему дяде Сане. Лечили его доктора, лечило время, а молодая вдова, хоть и было у нее трое детей — взяла и вдохнула жизнь. Выписавшись из госпиталя, он пришел к ней и просто сказал:
— Вот он я, Поль, а тебе решать.
— Ну, заходи, раз пришел, чего уж…
Вот так и начали они новую жизнь с чистой страницы. Вот так и построил наш дядя Саня свой второй дом.
В послевоенное время людям жилось трудно. Но впереди светила надежда. Работали, поднимали колхоз. Но все равно, года четыре пришлось ждать, когда пшеницу на трудодни стали выдавать уже не мешками, а большими чувалами.
Как-то утром, выгнав корову в стадо, где, между делом, узнавались все станичные новости, баба Поля с собой принесла тяжкую весть:
— Дед, ступай, сыночек твой помер!
И снова пошел отец навстречу своему горю. Не забывал он сына при жизни, и теперь следует проводить. Не в армию, как всех его одногодков а в самый последний путь.
Вернувшись, обессилено повторял:
— Во, как оно бывае, утета так, ить восемнадцать лет!
Вытерев подолом рубахи лицо, дядя Саня ушел в лес: косить сено. А может быть, просто выплакаться? Земля, небо и лес, они ведь тоже порождение времени, и тоже врачуют души. Надо было жить. Стиснуть зубы и жить…
Наша первая встреча обескуражила. Свекор окинул меня оценивающим взглядом и промолвил:
— Ну, явились пропашшаи? И как жаш тибе звать?
— Люсей.
— О! А у нас у колхози лошадь, и тожа Люска, — сказал он, сверкнув озорно единственным глазом. — Ну, да ладна, лощадь она тоже вумная и человеку сподоблива…
Затем, словно почувствовав общую неловкость от этих слов, разрядил обстановку:
— Бабка! Неси, что ты тама нагандыбулила — ужинать будем.
За столом дядя Саня, как то по-особому чинно, держал ломоть хлеба: на ладони, дабы крошки не падали мимо, а оставались в ней. Он аппетитно отхлебывал душистый, наваристый бабкин борщ и это ему не мешало вести наблюдение за своею снохой. Периодически, он гостеприимно увещевал меня, советуя вдоволь поесть, уверял, что это «пользительное занятие», оно, мол, «сил добавляя».
Ночью из-за жары не спалось. Я вышла во двор. Он был вымощен по-хозяйски чистыми досками. Остывшее дерево приятно холодило босые ступни. Горы, лес — все отдыхало. Грустную песню сверчка то и дело перебивал настойчивый скрип кузнечика. Вот вскрикнула сонная птица, ударила крыльями в небо. Бесшумно пролетела сова, охотясь за беспечной добычей. Большая луна с холодным любопытством взирала на землю, придавая всему окружающему неповторимую прелесть. Я стояла напротив крыльца, под роскошной цветущей яблоней. Длинная ночная рубашка белого цвета пропиталась ночной прохладой. Волосы, вымытые с вечера в бане, ниспадали на спину и плечи. Я стояла и заворожено любовалась луной — хозяйкой звездного купола. Яблоневый цвет наполнял душу радостью и теплом. И казалось мне, что все сущее на этой земле плывет вместе со мной к счастью.
И тут что-то дрогнуло в этой безмятежной картине, вернуло меня в реальность. Скрипнула дверь, на крыльцо вышел Александр Петрович. Сунув обе руки под рубаху, он безмятежно почесывал свое хрупкое тело. Потом, потянувшись, зевнул, присел на ступеньку, загремел спичками, размял пальцами папироску. Не мог он смириться с со смертью родного сына. Ночью, когда все спали, свекор давал волю своим чувствам. Затягиваясь, вздыхал, покачивал головой, курил, курил, а может быть, плакал.
В общем, дорога в дом была мне закрыта. Как показаться тестю в таком неприглядном виде? Я, затаив дыхание, тенью скользнула под яблоню, оттуда — за поленницу дров. И все б ничего, да что-то упало, издав в ночной тишине неестественно громкий звук.
Дядя Саня соколом встрепенулся, подкрался к поленнице и заглянул за нее. Там он увидел меня, стоящую в лунном свете. Не спуская с «привидения» округлившегося глаза, свекор попятился прочь. Он испугался, и мне стало не до стыда. Было страшно за жизнь этого, насмерть перепуганного человека. Я вышла из-за укрытия, чтоб успокоить его и скорее вернуться в дом. Скрестив на груди руки, робко шептала:
— Пап, это я, пап…
Дядя Саня присел, с ужасом глядя, как это «что-то» двинулось на него и, вдруг, прыгнул с крыльца. Он побежал боком, с горы, наугад, задевая ногами пеньки спиленных старых деревьев, спотыкаясь, подпрыгивая. Прикрываясь рукой, он из-под локтя глухо выкрикивал:
— Тю… тю… тю… тьфу ты!
Видеть это мне было страшно. Уже не боясь разбудить домочадцев, сказала погромче:
— Да это же я, пап!
Дядя Саня, громко дыша, остановился, подтянул правой рукой подштанники и, все еще держась на почтительном расстоянии, как можно безразличней спросил:
— Люсёк, эта ты? А я сибе думаю, чего эта оно такоя?
Опомнившись, я быстро шмыгнула в дом, а свекор до зари просидел на ступеньке…
Утром, подметая гору окурков, свекровь возмущалась:
— Ты гля, накурил! Во, вражина!
Дядя Саня управился со скотиной и махнул бабке рукой: дескать, мне некогда, к завтраку можешь не ждать.
Баба Поля от удивления даже перестала ругаться и сказала, обращаясь ко мне:
— Сказивси! Ни свет ни заря — косу на плечи, да в лес. Что там забыл, не евши?
Я взяла и рассказала свекрови о ночном происшествии. Думала, тетя Поля утешит, снимет с меня этот неожиданный груз. Ведь мне было до сих пор неуютно, неловко. Да только куда там! Свекровь обладала природным чувством юмора и богатым воображением. Орудуя ухватом в русской печи, тетя Поля, в лицах и действиях, поведала домочадцам, нашу с дедом «военную тайну». Особенно ей удавалось копировать Александра Петровича. Получалось настолько смешно, что даже я хохотала в голос. Лишь изредка умоляла:
— Ну, хватит. Ведь неудобно же вышло…
Завтракать сели поздно. Как раз к тому времени, когда на горе показался дед с косою и граблями через плечо. Умывался он основательно, не спеша. Чувствовалось, что не хотелось ему садиться за общий стол. Дяде Сане было неловко, да и я полыхала щеками, в ожидании неизбежного. Не заведено было в кубанской семье садиться за стол без хозяина. Все положили ложки, сидели и ждали, готовые прыснуть сразу же при появлении деда, а я мысленно повторяла:
— Господи, помоги! Уйми, вразуми их…
Александр Петрович вошел, такнул и сел на хозяйское место. Вооружившись ложками, все низко склонились к тарелкам. И тут, наша добрая, смешливая бабушка Поля не выдержала:
— Ну, что дед, в штаны навалил?
— Ха-ха-ха, хи-хи-хи! — прорвало домочадцев.
У меня не осталось никаких сил вести себя достойно, прилично. Слезы застилали глаза, я готова была провалиться сквозь землю: стыд, горечь обиды и вины за содеянное, захлестнули меня целиком.
Деда Саня взял ложку, приосанился и сказал:
— Да не, я не усрався. Проста падумал: чево это оно такоя?
Лицо его тоже горело от смущения и стыда.
Завтрак заканчивался под бабушкины подначки. Свекор нахмурился и строго сказал:
— Хватя, Полина! Щас перекурю и пойдем огород полоть.
Он всегда умел выйти достойно из непростых ситуаций.
Работал дед Саня споро и качественно. Сорняки так и мелькали под лезвием острой мотыги. А ветер туда-сюда гнал зеленые волны кукурузного поля. Управившись с прополкой, он начал таскать воду, напомнив свекрови:
— Корову пора доить, а как управишься, ступай ужин готовить.
Баба Поля согласно кивнула:
— Пора, уморились нонче…
Так было заведено. Работа по дому не считалась работой. Все было само собой разумеющимся: на то ты и мать.
После ужина я исподволь любовалась, как свекор косит траву в нашем саду. Вдруг звон… нет – жалобный стон косы, повисший в вечернем воздухе. Тут же пошли стенания дедушки Сани:
— Ах, ты жа, бл…дь! Откуда ж ты узялся?! — Он поднял с земли и выбросил за изгородь камень. — Дык я жаш из-за тебя мог косу загубить! Утета так, недолга и загубить!
Сокрушаясь и охая, он радовался тому, что все «обошлося благаполушна». Поплевав на ладони, Александр Петрович пошел на второй прогон, периодически приговаривая:
— Фху! Фху! И откуда ж ты взялси? Косу-то так загубить можна… Фху! Фху!
Вечернее солнце весело улыбалось, освещая станицу. Дорожки скошенной муравы удлинялись за спиной косаря. Ветерок забирался под выпущенную из брюк рубаху, сушил ее, остужал душу. Радость труда блуждала по лицу деда Саши, и вдруг — она, тревожная мысль: «Да как жаш я так?! Косу-то чуть не угробил!»
Управившись, свекор ушел «на сходку», к фронтовикам.
В «гадюшнике» было накурено, тема поднята и развита. Спор накалялся — каждый отстаивал свою точку зрения. В стаканы было налито, праздник прошел без него. Завидев Александра Петровича, все загалдели, дружно пеняя ему за опоздание.
— Та, мине бабка за хлебом послала, — сказал деда Саня, «разрулив» щекотливую ситуацию.
Он, и правда, купил хлеба и направился к выходу.
— Обижаешь, Сашок, — сказали из-за стола, — твоя доля осталася, друзей мы не забываем. Ну-ка ступай сюды!
Ну, как быть? Нельзя же оставить людям «обиду»?
Откуда-то появился чистый граненый стакан. Из-под стола взметнулась бутылка темно-зеленого цвета. Да только вино из нее не лилось. Деда Саня обиделся окончательно и решил всех поставить на место:
— Коль выпили усе, так под стол постав, неча пустой посудой трясти. Вот деньги, я угошшаю!
Упрек был несправедлив. Фронтовики тоже обиделись. Бутылка пошла по кругу. Все тыкали заскорузлыми пальцами в нижнюю треть, наглядно указывая, что вино там все-таки есть. Убедился в этом и деда Саня. Он самолично взболтал содержимое и наклонил горлышко над стаканом — тщетно! Тут кум — косая сажень в плечах — схватил злополучную тару и так ее тряханул, что вместе с вином из бутылки вывалилась и «пробка» — раскисший от длительного хранения дохлый мышонок.
Стало тихо. Все ошалело смотрели на мерзостного утопленника. Потом кто-то громко икнул и все загалдели:
— Манька, тудыт твою растудыт, иде ты?
— Чем станичников поишь?!
— Глиди там в сельпе, больше темное стекло не бери!
Несколько мужиков выскочили на улицу. Буфетчица Манька разводила руками, оправдывалась. Даже выставила на стол «беленькую». Только праздник для деда Сани был безнадежно испорчен. Он ведь был чрезвычайно брезгливым человеком. Отстранив с дороги своего дородного кума, ушел он, отплевываясь. Да все благодарил Бога за свое опаздание.
Завтра надо снова идти в лес, картошку окучивать. Рано вставать, затемно…
Кубанские зори ясные, утро занимается быстро. Из-за гор выкатывается солнышко и все вокруг наполняется радостью. Трава на полянах чуть ли ни в пояс, стоит от инея белая. С первым лучиком солнца, иней в росу превращается. Каждая былинка-травиночка украшена радугой капелек и кланяется земле, как Создателю. Все равны перед матушкой. И люцерна, и клевер, и мышиный горошек. В пору серебристого разнотравья, все они прелестны по-своему.
Деда Саня мокрый по пояс:
— Глиди ж ты, продрог увесь, а ить не заболею! Видать, землица не только кормилица, она и лечить умея!
Шел он и все удивлялся красоте мудрой природы.
Дома сказал:
— Слышал я, бабка по радиву, што иде-та картошкины цветы ставили тольки королям да царям. А мы, уроде, и не цари, а цветов эньтих полно. Чудно! А жалаешь, я тебе букетик нарву? Что? Не губить картошку? Ну, тада так… идем-ка, Люсёк, чего тебе покажу!
Мы подошли к грядкам. Плети были усыпаны завязью. Из-под листьев выглядывали крупные, как кабачки, огурцы.
— Ты гля, Люсёк, — пошутил Александр Петрович, — бабка купила семена у Майкопи. ГовОря, «нежинскаи»! Утета они нежинскаи: пять штук — бочка.
Свекровь в ответ засмеялась:
— Да нежинскаи — так тетка сказала — это сорт такой, урожайный.
К обеду прополку закончили. Свекор объявил «перекур». Откушав, сказал тете Поле:
— Ты бы, бабичка, причипурила меня, подстригла, что ли? Чево, руки болять? Ну да ладно, ночью и отдохнуть. Ты тольки не цмыкай волосья. Не скуби, а стриги!
Не успела свекровь согласиться, как дедушка Саня, разоблачился и сидел с опущенной головой.
То ли машинка военных лет притупилась, то ли натруженные руки устали? Только никак не стриглось, а цмыкалось.
Дед медленно закипал. Наконец, терпение кончилось. Весь красный, он гневно спросил:
— Да ты чево делаишь то? Сказал жишь тебе, не скуби!
— А, твою мать, скублю, цмыкаю? Ступай туды, где стригуть! — взвилась баба Поля.
И как ни упрашивал дед, больше не поддалась.
Что делать? Жара на дворе, а у деда полголовы подстрижено кое-как, а на другой половине — сплошные лохмы. В сердцах, он сорвал с гвоздя солдатскую шапку-ушанку и подался садами да огородами к куму, чтобы достриг. Ну, чтобы никто не видел, засмеют ить! Идет, пригибается, хоронится от людей.
«Ну, слава те Господи, вышел к провулку, три шага шагнуть — и тама».
А у кума перед двором стояла роскошная ива. Ветки, как девичьи косы, свисали до самой земли. Здесь-то, в тени да прохладе, скрывались от полуденного зноя фронтовики — друзья деда Сани.
Только он стукнул в калитку, только успел порадоваться, что никого не «встрел», как неожиданно, из-за спины послышался ехидный вопросец, явно предназначенный для него:
— Санек, ты куды? О, да ты, никак, змерз? Гля, мужики, ушанку на голову нацепил!
Тут деда Саня понял, что допустил оплошность: левое ухо шапки в спешке позабыл опустить. Из-за него белела стриженная часть головы, по шее и по лицу ручьями струился пот. Дар речи пропал в одночасье, кисти беспомощно свисающих рук крутили перед станичниками замысловатые фигуры.
А голос обидчика все куражился:
— Ох, Господи! Санек, да ты лето с зимой спутал. Ты чо это? Тебе сюды к нам низзя, тута у нас для тебя холоднО!
В кругу на пенечке гордо стоял «Портвейн» и всем было хорошо-хорошо! Всем, кроме Александра Петровича.
Он судорожно сглотнул, не ведая как же быть, а мужики гоготали, как гуси, наперебой звали его «к столу».
Дед Саня присел, обреченно стащил с головы ушанку. Под деревом стало тихо. Потом, тот же самый голос, что минуту назад куражился, мрачно сказал:
— Глиди ж ты, вот это баба!
Все сразу сочувственно зашумели, зароптали на бабью несправедливость и налили деду, как пострадавшему, полный стакан вина.
Тостующийся сказал:
— Ну, с Богом! А то завтрева работы ой, мно-ога!
И так получилось, что сошлись здесь, под ивой, все как-то обойденные злодейкой-судьбой. У одного сын «городскуя» привез, своих девок ему мало, а у ей, от рождения, ногти красныя на пальцах растуть. Другому сноха принесла «очереднуя» девку… эх, ма, вымирает казацкий род! И пошло… и поехало…
Неудачи всех породнили. Кто-то сбегал за машинкой до кума, деда Саню красиво подстригли и довольные этим подняли последнюю чарку:
— Ну, баба… она, канешна создания вредная, а без нее — обойдись! За нас, мужики, чтобы бабы нас дюже не забижали и по домам. Завтрева работать ить нада!
Путь к дому был долгим. Через станицу мимо «гадюшника» протекала речушка Каменка, в лето почти пересохшая. Через нее казаки соорудили висячую «кладку» (мостик). А впадала та Каменка строго перпендикулярно в такую же маленькую речушку, издревле названную Вонючкой. Кто и за что дал этой красавице такую обидную кличку, никто теперь и не вспомнит. А была она не хуже других: легко и задорно несла свои быстрые воды приемлемой чистоты и прозрачности.
Подошел деда Саня к мостику, покачался и порешил:
— Не нада нам рисковать, тёмна. Пойду вброд, так будя надежна.
Скинул свои башмаки — и вперед. Русло любой горной реки загромождено валунами. Стукнувшись пару раз, он стал осторожнее обходить крупные камни. А чтобы зазря не терять время, намечал для себя завтрашний план работ. Шел деда Саня, шел и вдруг обнаружил, что берег куда-то пропал. По спине пробежал холодок. Сбитые пальцы ног сильно саднило, но страх придавал силы и он побежал, поминая Бога, прося у него прощения и защиты. Бежал, как ему показалось, целую вечность. И вдруг, упал.
Как он потом рассказывал, «руками — грабы, грабы! Грабы обо что-то твердое… Господи, это же берег! Услышал мою молитву, отпустил на землицу!»
А внизу обе речушки слились воедино и, ехидно посмеиваясь, понесли свои воды через преграды, чтобы вырваться на равнину, дать тень своим берегам и напоишь иссушенную землю живительною прохладой.
Отлежавшись ничком, деда Саня перевернулся на спину. В небе ему подмигивали яркие звезды. Дескать, поживем еще, старичок. Ярко светила луна. Все вокруг было необычайно ново.
Он встал и спустился к реке. Вымыл руки, вытер их о траву и пошел, в изумлении рассуждая о вечном:
Дома все жаловался:
— Как жаш эта оно палучилась? Вдоль русла пашол, думал хана мине. Не обошлось тут без нечистой, утета так. Только Бог вывел на сушу.
Бабка, зевая, ответила:
— Жгри больше ее, проклятую, он тибе ишшо ни туда заведёть. С сатано й не шутють.
Дед Саня согласно кивнул и лег, потрясенный, спать. Лежал и все думал: «Не видал ли кто? А то ить, засмеють…»
Прошло лето, когда от жары истомились не только люди, но даже земля. Отдала кормилица все соки новому урожаю. Незаметно наступила кубанская осень, порадовала людей щедростью и разноцветьем. И опять человеку надо спешить: убрать, сохранить то, что послала ему природа. Вот когда выделяется взором все самое красное, самое спелое, самое вкусное.
В доме запахло фруктами. На столе запыхтел самовар. К чаю подали мед в сотах и бабушкин пирог со сливами. Ну, как же тут устоять?
— Давайтя ужинать, — сказал деда Саня, — ох, и укусна жа!
Прихлебывая из чашки заваренную душицу, хозяин довольным взглядом окидывал кухню. Искусно заплетенные луковые и чесночные «косы» украсили стены. В мешках стояла мука. В кадушках томились квашенные овощи. Дожидались заветного часа: когда ж, наконец, «поспеет» дедова медовуха.
Посасывая свежий медок, Александр Петрович о чем-то сосредоточенно думал. Чувствовалось, вот-вот, и поделится наболевшим.
— Пчела, вона вумная. Вона из трудяг трудяга, — изрек он, наконец. — Ета государство в государстве и
усе у них чин-чинарем! Человеку бы у них поучиться. Ан нет: лень кахаем. Та-а-а!
По настроению деда Сани можно было понять, что зима сулит быть доброй, спокойной. В кругу друзей можно расслабиться. Вспомнить былую молодость, когда натруженными пальцами заводил на «двухрядке» лихую «Барыню» и нет-нет, да ловил на себе внимательные взгляды девчат.
Эх, было, да быльем поросло!
После трудов праведных, деда Саню нет-нет, да тянуло к фронтовикам, где под рюмочку, своим чередом, шли воспоминания о войне. Память о погибших друзьях не давала покоя и он, сгорбившись по-стариковски, нес эту тяжкую ношу домой. Шел и все выговаривал треклятому «хвашисту», загубившему уйму люда. Горы вторили ему эхом, будто бы разделяя эту душевную боль. Голос был слышен издалека.
— Снова нажгрался! — сумрачно констатировала бабушка Поля.
В один из таких моментов, гостивший у деда «унучок» Санька, решил над ним подшутить. Привязав к калитке верёвку, он надежно укрылся за кустами цветущих роз.
Стояла синяя кубанская ночь. Воздух прочерчивали звезды и светлячки: то вспыхнут, то снова погаснут. Из-за туч показался молодой месяц, озаряя предгорья загадочным светом. Где-то залаяла беспокойная шавка.
Свекор дошел до калитки, поднял правую руку, чтобы нащупать щеколду. И…о, чудеса: калитка, со скрипом, отворилась сама.
— Гля! — сказал он притихшим голосом, — сама атварилась…
Дед пригрозил самовольщине пальцем. Она послушно захлопнулась. Но стоило поднять руку, раскрылась опять.
— Не, — просипел деда Саня, — не можеть этава быть, ни за что не поверю!
Калитка осторожно закрылась. Потом, заскрипев ржавой пружиной, пустилась в обратный путь.
Свекор озадаченно озирался, не ведая, как объяснить эту «метамархвозу», но тут из-за кустов послышалось сдавленное хихиканье.
«Смикитив», в чем дело, дед тут же нашелся:
— Сашок, унучок, эта ты? А я себе думаю, ета што ж получается? Ну, не магёть калитка атваряться сама!
А утром, чуть займеться заря, уходил деда Саня по своим крестьянским делам. Знал он в лесу каждую тропку, как в доме своем — углы.
Получив после уборочной полный чувал пшеницы на трудодни, дед отметил это событие, взвалил свою ношу на плечи и поспешил домой. Шел он, шел, перебирал в памяти прожитое, поминал тех, за кого еще надо пожить и говорил с ними вслух. Потом душа всколыхнулась минувшими и будущими заботами. Все это так взволновало нашего деда, что он не заметил, как прошагал мимо калитки в гору и унес «черт знает куда» свой чувал.
Бабушка Поля забеспокоилась. Только что слышала деда — уже ни гу-гу. Вышла на крылечко, шумнула — нема!
Устав после подъема, деда Саня остановился. Батюшки светы! — кругом одна темень. В голове прояснилось:
— Да ета же я у лесу! Та-а-а
Свалил он чувал на землю, сел на него, перекурил. Попробовал снова взять на плечо, а чувал-то тяжелый, а подать-то и некому!
— Ты ж глиди, утета насыпали! Надо бабку покликать, ета жа нада жа!
Далеко за полночь, услышала баба Поля шаги со стороны леса. Выскочила, встревоженная, за калитку и увидела пропащего деда. Был он «уставши», дышал тяжело.
— Иде эта ты был?
— У лесу, идем-ка со мной.
— Куды?
— Чево закудыкала? — у лес. Найдем чего делать… и не работали стольки, скольки зерна у чувал насыпали!
К утру они волоком, вдвоем дотащили домой свой заработанный хлеб. Смололи муку. Баба Поля испекла на капустном листе «духом пахлый» каравай из нового урожая.
Хлеб хрустел подрумяненной корочкой. Каждый из нас думал не без иронии, как «тяжело» он деду достался.
Почувствовал общее настроение, свекор крякнул и громко сказал:
— Умеешь ты, бабка гандыбулить!
И, словно смутившись, что похвалил бабушку Полю, отправился править хозяйство.
|