Исключительный интерес представляет обнаруженное Ю. К. Бегуновым «Слово иное» — публицистический [206] памятник начала XVI в., посвященный собору 1503 г. и троицкому игумену (позднее новгородскому архиепископу) Серапиону.30) «Слово» начинается сообщением о созыве собора самим Иваном III, который «восхоте... у митрополита, и у всех владык, и у всех манастырей села поимати и вся к своим соедините». Владыки и монастыри должны были быть «изоброчены» из великокняжеской казны деньгами и хлебом. Подтверждается, следовательно, известие об инициативе государя в постановке вопроса о секуляризации. Автор сообщает, что «вси ему повинушаяся», кроме игумена Серапиона. Это или обычное автобиографическое преувеличение, или предание о первом этапе соборных заседаний. Далее, в «Слове» рассказывается: «Приходит же к великому князю и Нил, чернец з Белаозера, высоким житием словый сый, и Денис, чернец Каменский, и глаголют великому князю: «Не достоить чернецем сел имети». К сим же приста и Василий Борисов, Тферския земли боярин, та же и дети великаго князя: и князь великий Василий, князь Дмитрей Углецкий присташа к совету отца своего. И дияки введеныя по великом князе глаголаху: «Не достоить чернецем сел имети». Князь же Георгий всесветлое ничтоже о сих не глаголах»

Известие о поддержке Василием и Дмитрием Ивановичами секуляризационных проектов Ивана III в других источниках не встречается.34) Позиция молчаливого сопротивления Ивану III характерна для князя Юрия Ивановича — ведь последний был покровителем Иосифа Волоцкого35) и противником княжича Василия.

Дальнейшие события, по «Слову», развивались так. Серапион обратился к митрополиту Симону: «Аз убо сел пречистыя церкви не отдаю». Геннадий сначала говорил: «...глаголете убо вы, аз бо ограблен уже прежде сего». Но потом и он «нача глаголати противу великому князю о церковных землях. Князь же великий многим лаянием уста ему загради, веды его страсть сребролюбную». Возможно, инициативная роль Серапиона в споре с Иваном III в «Слове» преувеличена в духе агиографических традиций.36) Многозначительно отсутствие в нем всяких упоминаний о выступлении (и даже присутствии на соборе) Иосифа Волоцкого. Это вполне согласуется с предположением о позднейшем происхождении «речи» Иосифа, приведенной в «Письме о нелюбках».

В заключение несколько слов о месте церковного собора 1503 г. в складывании сословно-представительной монархии и земских соборов как центрального органа сословного представительства. В исторической науке повысился интерес к одному из достопримечательнейших явлений XVI в. — земским соборам.42) Для изучения самого существа структуры сословно-представительной монархии исследование ее центрального органа (земских соборов) имеет первостепенное значение.

Достаточно хорошо изучены все сохранившиеся сведения о соборах XVI в., начиная с так называемого Собора примирения 1549 г. Однако предыстория земских соборов не была предметом специального исследования. А это приводило порой к путанице между земскими соборами и другими формами «соборного представительства», в частности церковного.43)

Сложение земских соборов имеет длительную историю. Корни этого учреждения уходят в церковные соборы начала XVI в., когда светская власть начинает борьбу с церковным авторитаризмом, стремится взять в свои руки важнейший институт церковного управления. Зарождение земских, а точнее, церковно-земских соборов относится к началу XVI в. и связано с [209] процессом складывания единого Русского государства. Сама форма этого учреждения была заимствована из практики церковного управления.

Соборы первой половины XVI в. — это пока еще церковные соборы с участием великого князя, Боярской думы, дьяков. Таким был состав не только собора 1503 г. На церковный собор 1490 г., осудивший новгородских еретиков, Иван III послал «бояр своих» кн. И. Ю. Патрикеева, Юрия Захарьича, Б. В. Кутузова и дьяка Андрея Майко. На соборе 1525 г., приговорившем Максима Грека к заточению, присутствовали кроме Василия III его братья Юрий и Андрей, многие бояре, князья, вельможи, дьяки, а может быть, и «воинство», т. е. верхи московского дворянства. На соборе 1531 г., расправившемся с Вассианом Патрикеевым, кроме церковников заседали боярин М. Ю. Захарьин и великокняжеские дьяки.44) Это еще не были земские соборы: из четырех курий в них участвовали всего две — Освященный собор и Боярская дума. Только на «Соборе примирения» 1549 г. (первом земском соборе) впервые присутствовали представители дворянства, а на соборе 1566 г. — купечество. Пути сложения центральных сословно-представительных учреждений сходны с судьбами сословного представительства на местах. Элементы участия земских лиц «по выбору» мы находим в местных ведомствах первой половины XVI в., а губные учреждения появились около 1538 г.

То, что великокняжеская власть использует церковную, соборную форму для управления страной, имеет причины. Оба этапа сложения земских соборов (начало и середина XVI в.) падают на время напряженной борьбы с привилегиями церкви, с ее полунезависимым положением в стране. Вторгаясь в деятельность церковных учреждений, ставя их себе на службу, правительство тем самым подчиняло церковь своему контролю, что было составной частью борьбы за преодоление удельных порядков и развития государственной централизации.

Церковно-земские соборы не исчезли после появления земских соборов в их «чистой» форме. Так, к числу церковных соборов, в которых принимали участие представители светской власти, следует отнести Стоглавый собор 1551 г., собор об отмене тарханов [210] в 1584 г. и, возможно, некоторые другие. Но, сыграв значительную роль в формировании соборной формы представительства, церковные соборы постепенно все более и более теряли свою роль в политической жизни страны. Их функции ограничивались, а сами они постепенно вытеснялись из числа учреждений, занимавшихся вопросами государственного значения. [211]

Время распространения ереси при дворе Ивана III можно уточнить. Ф. В. Курицын в 1481/82 г. отправлен был послом к Матвею Корвину, а вернулся около 1485—1486 гг. Я. С. Лурье считает, что начало московского еретического кружка относится ко времени после 1488 г., когда в «Москву устремились на беганье» еретики из Новгорода, которые и привлекли к своей ереси Федора Курицына.3) Это не совсем так. Иосиф Волоцкий писал, что еще Денис и Алексей «многыя души погубиша», среди них Ивана Черного и купца Игната Зубова. Связь же еретических взглядов Курицына с событиями 1488 г., как правильно считает Лурье, продиктована была упорным стремлением Иосифа Волоцкого непременно вывести московскую ересь из новгородской. В бытность Ф. В. Курицына в Молдавии и [213] Венгрии (1482—1484 гг.) там протекала деятельность так называемых чешских братьев. Общение с гуситами могло как-то повлиять на формирование взглядов просвещенного посольского дьяка.4) Во всяком случае именно за рубежом Федор Курицын познакомился с легендами о Владе Цепеше, на основе которых создал «Повесть о Дракуле». Впрочем, из факта пребывания Курицына в Молдавии и Венгрии нельзя делать вывод, что еретическое вольномыслие на Руси было лишь отзвуком или эхом европейских реформационных идей.5) Итак, ересь уже во второй половине 80-х годов XV в. распространилась в окружении Елены Стефановны, которая после смерти своего мужа (1490 г.) возглавила придворную группировку, сделавшую своим знаменем Дмитрия-внука. Гонитель же ереси — Геннадий поддержал второго претендента на престол — княжича Василия.

Братья Курицыны были видными и широко образованными политическими деятелями. Дьяк Иван Волк в 1492 г. вел переговоры с любекским первопечатником Бартоломеем Готаном. Весной того же года в составе посольства ездил к императору Максимилиану и вернулся на Русь в июле 1493 г. В конце 1495 — начале 1496 г. он сопровождал Ивана III в Новгород. Около 1495 г. подписал докладной судный список княжича Василия. Летом 1497 г. Иван Волк участвовал в переговорах с ливонцами, а в августе отправлен был в составе посольства в Литву. Иван Волк назван вторым среди великокняжеских дьяков в хронографическом списке думных чинов 1498 г.; владел землями в Клинском уезде.6)

Выдающимся дипломатом был брат Ивана Волка — Федор Васильевич Курицын. Все важнейшие переговоры конца 80-90-х годов XV в. проходили при его деятельном участии. В 1488 г. он изложил имперскому послу декларацию, обосновывавшую суверенные права русского государя, и участвовал в переговорах с венгерским послом. В 1490 и 1492 гг. присутствовал на приемах имперского посла фон Турна, в 1492 г. писал грамоту послу в Крыму К. Г. Заболоцкому. В 1493 г. участвовал в переговорах с послом Конрада Мазовецкого, в марте 1497 г. вел переговоры с ногайскими послами, с 1491 по 1500 г. активно участвовал в русско-литовских переговорах. В мае 1494 г. вместе с [214] кн. В. И. Патрикеевым ездил в Литву сватать дочь Ивана III Елену. В конце 1494 г. вместе с дьяком А. Майко вел переговоры с ганзейцами, а в 1495 г. — с ливонцами в связи с закрытием Ганзейского двора в Новгороде. В конце 1495 — начале 1496 г., как и его брат Иван Волк, сопровождал Ивана III в Новгород. Возможно, с Ф. В. Курицыным следует отождествить «дьяка Федора», присутствовавшего на приеме послов кафинского султана.7)

Ф. В. Курицын участвовал и в различных делах по внутреннему управлению. Около 1488—1490 гг. он подписал докладную правую грамоту суда Ивана Молодого, а около 1490 г. — подтверждение княжичем Василием одной грамоты Троице-Сергиеву монастырю в Переславском уезде. В ноябре 1490 г. именно он скрепил своей подписью жалованную грамоту Ивана III пермскому епископу Филофею, предусматривавшую секуляризационные мероприятия великого князя. В июле 1497 г. Ф. В. Курицын подписал меновную грамоту Ивана III и кн. Федора Волоцкого, скрепленную печатью, на которой впервые изображен новый государственный герб, а в конце XV в. — докладную грамоту дворецкого П. В. Шестунова. Л. В. Черепнин предполагал, что Ф. В. Курицын мог участвовать в составлении Судебника 1497 г. Предположение это весьма убедительно, ибо отвечает внутриполитической ситуации конца 1497 г. В 1498 г. в списке думных чинов Федор Курицын назван третьим среди дьяков.8) После апреля 1500 г. сведения о нем исчезают.

Из обзора деятельности Ф. В. Курицына видны не только его большая роль в политической жизни страны, но и его близость к великому князю Ивану Молодому, причастность к секуляризационным планам правительства, участие в контроле над деятельностью княжича Василия, последовательная защита им курса на укрепление власти русского государя. Но все это — из-за отрывочности и скупости сведений — скорее догадки, чем обоснованные гипотезы.

Братья Курицыны были причастны и к литературной деятельности. Иван Волк переписал Кормчую книгу9) — сборник церковно-канонических правил. Он открывается памятником светского законодательства — «Мерилом праведным», содержащим кроме византийских и русские законы (в том числе Русскую Правду [215] и церковные уставы князей Владимира и Ярослава). Характерной чертой этого сборника, по мнению Я. С. Лурье, является большое число статей, посвященных еретикам.10) С именем Ф. В. Курицына связаны два произведения — «Повесть о Дракуле» и «Лаодикийское послание».

В «Повести о Дракуле» имя автора не названо. Но из текста памятника ясно, что его создатель побывал в Венгрии, знал он и Стефана Молдавского. Самый ранний список «Повести» датируется февралем 1486 г., что делает возможным авторство Федора Курицына, вернувшегося на Русь до августа 1485 г. В основу «Повести» положены рассказы о мунтьянском (валашском) воеводе Владе Цепеше, распространенные в Центральной и Восточной Европе в 80-х годах XV в. Образ главного героя «Повести» — жестокого правителя Дракулы (или Дракона, Дьявола) как бы двоится под пером автора. С одной стороны, это кровожадный, способный на садистские поступки, но умный и волевой властитель. С другой — дальновидный государственный деятель, стремящийся искоренить в своей стране всяческое зло: «И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ль велики болярин, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысь».11) Поддерживая борьбу Ивана III за утверждение единодержавства, Ф. В. Курицын не склонен был идеализировать самовластных правителей. Но стремление Дракулы подчинить и «великих бояр», и духовенство воле государя он всячески приветствовал.12)

Ф. В. Курицыну принадлежит авторство во многом неразгаданного произведения, носящего название «Лаодикийское послание» и вызвавшего большую полемику как в советской, так и в зарубежной литературе.13) Этот небольшой (девять строк) памятник состоит из набора афоризмов. Начинается он словами: «Душа самовластна, заграда ей вера». В нем есть такие изречения: «Мудрости сила — фарисейство жителство. Пророк ему наука. Наука преоблаженная». Анализируя послание, А. И. Клибанов отмечает, что его афоризмы (частью библейского происхождения) подобраны в духе реформационных идей. Идея самовластия души, своеобразно [216] интерпретированная Курицыным, фактически означала утверждение человека как мерила духовных ценностей и противостояла схоластической трактовке Священного писания как памятника нормативного характера. Курицын рассматривает религию как порождение пророческого дара, а не как свод обрядов и мертвых догм. «Впервые, — пишет Клибанов, — свободе, как праву на принуждение, противопоставлялось право человека на свободу». С кругом идей «Лаодикийского послания» он связывает так называемое «Написание о грамоте». В нем говорится, что «грамота есть самовластие, умного волное разумение и разлучение добродетели и злобы». Бог дал человеку «самовластна ума». Знание делает человека свободным. Автором «Написания» мог быть также Ф. Курицын.14) Интерес к вопросам языкознания в «Написании» гармонирует с толкованиями различных слов, помещенных в «Лаодикийском послании» после философского введения.

Идеи Ф. Курицына о свободе воли находят параллель в трактате Пико делла Мирандолы «О достоинстве человека» — одном из манифестов гуманистической мысли XV в. Много общего с «Лаодикийским посланием» есть и в сочинениях страстного поклонника Реформации — Иоанна Тритемия (1462—1516 гг.).15)

В кружок Ф. Курицына входил и книгописец Иван Черный, который происходил из среды церковных людей — крылошан. В 1485 г. он переписал крупнейшее древнерусское историческое сочинение — Еллинский летописец, а в 1487 г. — Лествицу Иоанна Лествичника. Вскоре после этого он вместе с купцом Игнатом Зубовым бежал в Литву. Для Иосифа Волоцкого он был Черным «яко же именем, тако же и делы». «Чръны званием и деанми» — так уничижительно подписался и сам он в приписке к Еллинскому летописцу в год тверского взятия и утверждения титула «государь всея Руси» Ивана III. Время отразилось на пафосе приписки Ивана Черного к труду о судьбах крупнейших мировых держав. Он указывал, что книга была переписана «в дни благочестиваго великаго княза Ивана Василеевича владимерскаго и новогородцкаго и московскаго и всея Росия. И в дни сына его, великаго княза Ивана Ивановича всея Россиа». В приписке в духе реформационных идей подчеркивалось, что «весь закон единем словом скончавается, еже любити бога и ближняго».16) [217]

А. И. Клибанов подверг анализу глоссы, которые сделал Иван Черный пермской полусловицей на полях рукописей Еллинского летописца, сборника библейских книг и Книги пророчеств. Пометами «зри», «удобно», «дивно» наряду со многими иными выделялись тексты, направленные против поклонения кумирам, продажности духовенства, лжепророков (которыми еретики считали духовенство). В конце сборника библейских книг помещено небольшое сочинение, направленное против монашества. Возможно, его автора следует искать в кругу лиц, близких к Ивану Черному. Б. М. Клосс обнаружил два сборника библейских материалов (ГБЛ, ф. 304, № 728 и № 2), являвшихся источниками сборника библейских книг (ГБЛ, собр. Ундольского, №1). Ряд помет в них также принадлежит Ивану Черному.17) Иван Черный был не простым переписчиком: он сам составлял сборники и проверял к тому же работу других писцов.

В состав московского кружка вольнодумцев кроме братьев Курицыных, книгописца Ивана Черного, Елены Стефановны и бежавших в Москву новгородцев входили купцы Игнат Зубов и Семен Кленов, «угрянин» Мартын, дьяки Истома и Сверчок. Состав московского кружка резко отличался от новгородского. Это была среда по преимуществу дьяческой администрации, а не белого духовенства. Позднее Иосиф Волоцкий различал ересь, «которую държал Алексей протопоп», от той, «которую държал Федор Курицын». Но особую опасность для ревнителей православия представляло то обстоятельство, что покровительствовал московским вольнодумцам сам государь всея Руси, а наследником престола был сын Елены Стефановны — Дмитрий. Иосиф Волоцкий впоследствии писал о большом влиянии Федора Курицына на государя: «...того бо державный во всем послушаша». Воинствующие церковники считали еретиком и самого Зосиму, ставшего в 1490 г. митрополитом. Позднее Иосиф Волоцкий приписывал Зосиме даже отрицание загробной жизни. Митрополит-еретик якобы говорил: «А что то царство небесное? А что то второе пришествие? А что то въскресение мертвым? Ничего того несть, — умерл, кто ин, то умер, по та места и был».18)

Словом, тревожно было в стане Геннадия и других гонителей вольнодумия. А тут еще надвигались [218] трудные времена для схоластов-богословов. В 1492 г. по древнерусскому летосчислению кончалась седьмая тысяча лет «от сотворения мира». Все расчеты церковных праздников («пасхалия») были доведены до 7000 г. Далее, как предполагалось, они не понадобятся, так как наступит конец света. Какие-то надежды с наступлением конца света связывали и еретики. Так, ересиарх Алексей якобы говорил Геннадию: «Только изойдут лета, и мы-деи будем надобны». Готовились к наступлению восьмого тысячелетия и новгородские ратоборцы с ересью. В 1489 г. грек Дмитрий Траханиот (из окружения Софьи Палеолог) в ответ на запрос Геннадия написал трактат «О летах седьмой тысячи». В нем говорилось, что «никто не весть числа веку», но все же дата «конца света» как-то должна быть связана с семеркой (ей богословы придавали сакраментальное значение): если светопреставление в 7000 г. не наступит, то надо ожидать 7007 г. и т. д.19) Ответ, надо сказать, довольно уклончивый.

Наступило 1 сентября 1492 г., т. е. 7000 г. Солнце по-прежнему сияло над землей. Люди, как и раньше, занимались своими делами. Мир продолжал существовать. Еретики издевательски (имея на то достаточно оснований) говорили: «... ныне седмь тысящь прошло, а конца несть: ино и святии-деи отцы солгали».20) Руководство церкви вынуждено было выступить с «Изложением пасхалии» — программным документом, написанным от имени митрополита Зосимы.21) 27 ноября 1492 г. Зосима изложил пасхалию на 20 лет «на Москве на соборе».22) Глухо упомянув о «еретичьствующих», митрополит повторил банальное утверждение, что никто не знает, когда наступит конец света и второе пришествие Христово, и сообщил о составлении пасхалии на следующую (восьмую) тысячу лет. Примечательно, что «Изложение» содержало апофеоз Ивану III, который громогласно провозглашался «самодержцем». Митрополит прославлял государя, которого бог поставил, как и «новаго царя Константина новому граду Констянтину, — Москве и всей Русской земли и иным многим землям государя». Так под пером покровителя еретиков зарождалась официальная теория о Москве как наследнице Византии.23) Вскоре она получит дальнейшее развитие в первоначальном варианте «Сказания о князьях владимирских». [219]

Выступая против всеохватывающей власти церкви, за освобождение мысли от господства богословия, московские вольнодумцы могли рассчитывать на какой-то успех, только опираясь на власть государя всей Руси. Именно поэтому они уже с 80-х годов XV в. последовательно проводят линию на укрепление идеологических основ великокняжеской власти. В 1488 г. Ф. В. Курицын от имени Ивана III зачитал имперскому послу декларацию (скорее всего им самим и составленную), где, в частности, говорилось: «Мы божию милостию государи на своей земли изначала от бога».24) В этих словах четко сформулирована идея полного политического суверенитета Русского государства. Та же линия на укрепление власти русского государя прослеживается и в «Изложении пасхалии», и в «Чине венчания Дмитрия-внука», и в «Сказании о князьях владимирских». Для создания этой политической теории сторонники Дмитрия-внука широко использовали тверскую традицию: ведь отец Дмитрия — Иван Молодой был фактическим наследником последнего тверского князя.

Рост влияния Дмитрия-внука и его сторонников при дворе, а также позиция Ивана III и митрополита Зосимы встревожили главного гонителя ереси — Геннадия. Он мобилизовал все силы воинствующих церковников, чтобы путем привлечения наследия «отцов церкви» упрочить идейные позиции ортодоксов и одновременно дискредитировать вольнодумцев и их покровителя Зосиму. При дворе Геннадия сложился круг книжников, который вел большую литературно-публицистическую деятельность. Крупнейшим предприятием кружка Геннадия стал перевод полного текста Библии, выполненный в 1499 г.25) Создание корпуса библейских книг на национальном языке — явление хорошо известное времени Реформации. В период борьбы с протестантизмом библейские книги переводили на национальные языки и воинствующие церковники на Западе. Сходная картина была в Новгороде. В геннадиевской Библии заметно влияние латинской Библии. Это объясняется авторитетом католиков в кружке Геннадия.

Организатором работ по переводу Библии был архиепископский архидьякон Герасим Поповка, принадлежавший к числу книгописцев и книголюбов (он, например, переписал «Шестокрыл»). Получил он [220] образование в Ливонии, находился в тесном общении с крупнейшими деятелями северорусского монашества. Так, Герасим послал в Кирилло-Белозерский монастырь сочинения Афанасия Александрийского, в 1489 г. — антиеретического «Сильвестра — папу римского» с доверительным письмом Иосифу Волоцкому, а в 1503 г. — в Пафнутьев монастырь «Дионисия Ареопагита».26) В переводе Библии принимали участие брат Герасима Поповки — Дмитрий Герасимов и доминиканец Вениамин. Д. Герасимов перевел также противоиудейские трактаты де Лиры и Самуила Евреина. В 1498—1500 гг. он вместе с толмачом Власом изготовил переводы немецкой Псалтыри. Переписал он и Афанасия Александрийского.27) К кружку Геннадия были близки братья Юрий и Дмитрий Траханиоты. В 1494 г. новгородский писец Павел Васильев в приложении к «Пятикнижию» Моисея поместил противобогомильское сочинение Козмы Пресвитера. Поддерживал тесные контакты с Геннадием игумен Досифей, основатель библиотеки Соловецкого монастыря. К 1493 г. в ней находились «Козма Пресвитер», «Сильвестр», «Дионисий Ареопагит» и «Пророчества», т. е. сочинения, которыми интересовался Геннадий в связи с антиеретической полемикой.28)

В Новгороде в 1494 г. протекала деятельность любекского первопечатника Бартоломея Готана. В 80-х годах он работал в Магдебурге, Любеке и Стокгольме. Летом 1492 г., в бытность у императора Максимилиана, Юрий Траханиот и Иван Волк Курицын договорились с ним о переезде в Россию. Прибыл Готан в Новгород, очевидно, в июле 1493 г., когда посольство Ю. Траханиота вернулось на Русь. В письме Иоганна фон Никеля от 29 мая 1494 г. сообщалось, что Готан в то время находился в Новгороде. Любекский хронист Реймар Кок (середина XVI в.) писал, что Готан прибыл на Русь после победы над татарами (1487 г.) и был «щедро одарен великим князем», но позднее «русские у него все отобрали, бросили его в воду и утопили». Готан погиб, скорее всего, после разгрома Ганзейского двора в конце 1494 г. Готан привез в Новгород немецкие первопечатные книги (в частности, Библию и Псалтырь), с которых геннадиевские писцы и толмачи делали переводы. В Любеке он напечатал «Диалог жизни со смертью». Интерес к этой [221] теме обострился в связи с ожидавшимся в 1492 г. «концом света». Вопросы жизни и смерти оживленно обсуждались еретиками и их противниками. Диалог был переведен в геннадиевском кружке и стал одним из наиболее читаемых произведений («Двоесловие живота со смертью»).29) Очевидно, вместе с Готаном приехал в Новгород любекский доктор и астроном Николай Булев. Ему принадлежит выполненный в 1495 г. перевод астрономического трактата 1486 г.30)

В Новгороде работал и доминиканец Вениамин — «родом словенянин, а верою латынянин». По поручению Геннадия он около 1497 г. составил трактат в защиту церковного землевладения — «Слово кратко противу тех, иже в вещи священныя... вступаются», где развивал мысль о превосходстве духовной власти над светской. Всякая власть, правда, «изболится от власти божественыа, и сице толко мирьскаа власть есть под духовною. Елико от бога духовное достоинство предположено есть, сего ради больши достоит мирьской». Царская власть должна подчиняться духовной. Всякие покушения на земельные богатства церкви недопустимы. Церкви в защиту даны два меча: «Един меч есть вещественый... той меч достоит пастырем церковным иметь, защищение церкви своеа, даже и до своего кровопролитна»; второй меч «есть духовный».31) Но теория доминиканца Вениамина не помогла — в 1499 г. церковно-монастырские земли в Новгороде были отписаны на государя.

В борьбе с митрополитом Зосимой за господство в церкви идеологи геннадиевского кружка создали «Повесть о белом клобуке», в которой развивалась мысль о новгородском епископе как фактическом главе русской церкви. В «Повести», как и в «Изложении пасхалии» Зосимы, проводилась идея о Руси как наследнице Рима времен Константина. Однако ее авторы постарались придать этой идее реакционно-клерикальный характер: власть новгородского архиепископа возвышалась над властью московского государя, а знак архиепископского достоинства — белый клобук, перешедший якобы от папы Сильвестра, становился «честнее» царского венца («понеже архангельского чина есть царьский венец, есть и духовнаго суть»). Составителем «Повести» был или Дмитрий Траханиот (что вероятнее), или Дмитрий Герасимов.32) Ответом на «Повесть» [222] было создание «Сказания о князьях владимирских» (в его первоначальной основе) и чина коронации Дмитрия-внука «царским венцом» — главным атрибутом власти.

Многообразная литературно-публицистическая деятельность кружка Геннадия отражала складывание идеологии воинствующих церковников. Она питалась не только особым положением церкви как государства в государстве, но и традициями новгородской обособленности, уходящей корнями во времена феодальной раздробленности.

Ударной силой воинствующих церковников в начале 90-х годов стал игумен Волоколамского монастыря Иосиф Санин. Около 1488 г. Геннадий, в епархии которого находился Волоколамский монастырь, обратился к Иосифу — наряду с другими иерархами — за помощью в борьбе с ересью. Следуя примеру Геннадия, Иосиф стремился подвигнуть виднейших церковных иерархов на борьбу с еретическим вольномыслием. При этом главный удар он наносит по митрополиту Зосиме, которого резко и бескомпромиссно обвиняет в ереси. Примерно в 1492—1494 гг. он написал послание епископу суздальскому Нифонту. В нем прямо говорилось, что на митрополичьем «престоле ныне седит скверный злобесный волк, оболкийся в пастырьскую одежу, иже чином святитель, а произволением Июда предатель и причястник бесом, иже оскверни и святительский великий престол, овех убо жидовству учя, инех же содомскыими сквернами скверня». Иосиф просил Нифонта встать на защиту православия, ибо «ныне, господине, о том стати накрепко некому, опроче тебя, государя нашего». Порицал Иосиф и тех, кто говорил, что «грех еретиков осужати».33) Сходное послание Иосиф написал и архимандриту Евфимию (очевидно, владимирского Рождественского монастыря). В нем волоцкий игумен скорбел, что «люта зима жидовства богоненавистнаго постизает церковь...». Все послание направлено против «лукавого змия», который «упився некогда от второго Ария — протопопа, глаголю, диявола». Как и в послании Нифонту, в послании Евфимию Зосима по имени не назван, но из текста явствует, что речь идет именно о нем. Пишет Иосиф Волоцкий и своему брату Вассиану, призывая его «подвигнуться» пострадать за правую веру. В 1495 г. Иосиф пишет «Сказание [223] о скончании седьмой тысячи» (лет.— А. З.), позднее вошедшее в 8-10-е Слова его «Книги на еретики» («Просветителя»). Исходя из утвердившегося тогда богословского тезиса, что «всемирный конец и второе его (Христа. — А. З.) пришествие никто же не весть», он считает всякое мудрствование (и в первую очередь еретическое) на эту тему богопротивным.34)

Таковы были основные мотивы обличительной полемики Иосифа Волоцкого. Позитивная программа его напоминала ту, которую развивали в кружке Геннадия. Иосифу только в большей мере присущи были темпераментность и настойчивость в изложении идей, крайность суждений и широкое знакомство с богословской литературой.

В послании иконописцу Иосиф Волоцкий твердо отстаивал позиции воинствующей церкви, и в частности тезис о превосходстве власти духовной над светской. Он заявлял, что царь «божий слуга есть... Аще ли же есть царь, над человеки царьствуа, над собою же имат царствующа страсти и грехи... злейши же всех — неверие и хулу, таковый царь не божий слуга, но диаволь, и не царь, но мучитель... И ты убо таковаго царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претить!» Иосиф, как и Вениамин, внушал мысль о необходимости сопротивляться «неправедному царю». Но даже праведным царям подобает «покланятися и служити телесне, а не душевне и въздавати им царьскую честь, а не божественую». Грозные речи волоцкого игумена по адресу «царя-мучителя» понятны не только в условиях внутрицерковной борьбы, но и в обстановке недовольства Иваном III со стороны волоцкого князя Бориса Васильевича, придворной обителью которого был монастырь Иосифа. Но вот в 1494 г. Борис умирает. Для Иосифа это была тяжелая утрата. Угас «четверосветлый и чюдный, он светилник весь до конца, и тмы, и дыма, и горести исполни всю Росию», — писал он какому-то вельможе Иоанну.35) Так как речь шла, скорее всего, о четырех удельных братьях Ивана III (Юрии, двух Андреях и Борисе), то скорбь Иосифа имела ярко выраженное проудельное звучание.

Атака на митрополита Зосиму в конце концов возымела действие. 17 мая 1494 г., воспользовавшись отсутствием в Москве князей В. И. Патрикеева и [224] С. И. Ряполовского и Ф. В. Курицына (отправившихся ратифицировать мирный договор с Литовским княжеством), высшие церковные иерархи сумели свести Зосиму с престола. Он оставил митрополию и ушел на покой сначала на Симоново, затем в Троицу и в конце концов на Белоозеро,36) т. е. в цитадель нестяжательства. Геннадий в 1495 г. объяснял отставку Зосимы «немощью». Владимирский летописец писал, что Зосима ушел с престола «по своей воли».37) В своде 1518 г. (основанном на своде 1508 г.) указано, что Зосима ушел «не своею волею, но непомерно пития держашеся и о церкви божий не рядяше».38) В своде 1497 г. и в Типографской летописи только отмечено, что Зосима ушел «не по своей воле». По Вологодско-Пермской летописи, Иван III «сослал» Зосиму с митрополии.39)

Выборы нового митрополита затянулись. Очевидно, споры вокруг различных кандидатур велись ожесточенные. Наконец 6 сентября был избран, а 22 сентября поставлен митрополитом игумен Троице-Сергиева монастыря Симон Чиж. Человек, склонный к компромиссам (судя по дальнейшей его деятельности), он не принимал активного участия во внутрицерковной борьбе. Ревнителей православия это устроить не могло. Вероятно, поэтому никто из владык не присутствовал на обеде по случаю его избрания, и Симону пришлось удовольствоваться обществом троицких монахов.40)

Кратковременный триумф Дмитрия-внука (коронация 1498 г.) вскоре сменился опалой его видных сторонников и пожалованием в 1499 г. новгородского княжения злейшему врагу еретиков — княжичу Василию. В 1500 г. сошел со сцены Ф. В. Курицын. В 1502 г. его покровители — Дмитрий-внук и княгиня Елена оказались в темнице. Уже накануне церковного собора 1503 г. (на пасху, т. е. 16 апреля) Иван III обещал Иосифу Волоцкому начать преследование еретиков. В 1504 г. Иосиф писал, что, когда он был «на Москве», великий князь «говорил со мною наедине о церковных делех. Да после того почял говорити о новгородцких еретикех... Да и сказал ми, которую дръжал Алексей протопоп ересь, и которую ересь дръжал Федор Курицин». Иван III добавил при этом: «...однолично, деи, пошлю по всем городом, да велю обыскивати еретиков да искоренити».41) [225]

17 апреля 1503 г. умерла Софья Палеолог.42) Смерть своей высокой покровительницы иосифляне, возможно, использовали для дальнейшего давления на великого князя. До собора 1503 г. Иосиф Волоцкий создал на основе своих антиеретических сочинений десятисловную редакцию «Книги на еретики» («Просветитель»). Книга открывалась «Сказанием о новоявившейся ереси», содержавшим историческую справку о появлении и распространении ереси на Руси. Весной 1504 г. Иосиф написал архимандриту Андроникова монастыря Митрофану и просил его воздействовать на государя, чтобы тот ускорил расследование дела о еретиках.43)

Накануне собора 1504 г. Иосиф доработал «Книгу на еретики», создав ее новую (одиннадцатисловную) редакцию. Это произведение сыграло роль развернутого обвинительного заключения. Назойливое стремление вывести ересь из враждебной Литвы должно было обеспечить вынесение смертного приговора вольнодумцам.

О соборе 1504 г. сохранилось краткое сообщение свода 1508 г. (в редакции 1518 г.): «Тоя же зимы князь великий Иван Василевичь и князь великий Василеи Ивановичь всея Русии со отцем с своим, с Симоном-митрополитом, и с епископы, и с всем собором и обыскаша еретиков, повелеша их лихих смертною казнию казнити; и сожгоша в клетке диака Волка Курицина, да Митю Коноплева, да Ивашка Максимова, декабря 27, а Некрасу Рукавову повелеша язык оурезати и в Новегороде в Великом сожгоша его. И тое же зимы архимандрита Касияна Оурьевскаго сожгоша, и его брата, иных многих еретиков съжгоша, а иных в заточение разослаша, а иных по манастырем».44) Сын боярский Дмитрий Коноплев еще в мае — сентябре 1503 г. ездил в свите посольства в Литву. Сожженный Иван Максимов — это тот, кто «свел в ересь» Елену Стефановну, которая находилась теперь в «нятстве» и умерла 18 января 1505 г.45) Инквизиционные костры запылали и в Новгороде. Здесь зимой 1504 г. «архимандрита Касиана Юрьевского сожгоша, да брата его, Ивашка Самочернаго, да Гридко Квашню, да Митю Пустоселова».46) Сожжен был там и Некрас Рукавов. Кассиан был ставленником братьев Курицыных, по их настоянию Иван III и назначил его архимандритом крупнейшего в Новгороде Юрьева монастыря. Держался он [226] здесь независимо от Геннадия, «понеже помощь имеяше Федора Курицына». В период новгородской самостоятельности юрьевская архимандрия была государственным институтом, независимым от архиепископа.47) Властный владыка Геннадий решительно боролся с этой сохранившейся и позднее традицией.

Московские и новгородские костры вызывали ропот не только в народе, но и среди монашества. Иосифу Волоцкому пришлось писать специальное послание от имени митрополита о соблюдении соборного определения 1504 г. и правомерности казни еретиков как «вероотступников».49)

Слух о казнях проник и за рубеж. Фогт Нарвы в феврале 1505 г. сообщал, что «Волк, секретарь старого великого князя, сожжен со многими другими русскими из-за некоей ереси, которая среди них распространилась. И этот (Василий. — А. З.) велит еретиков в любое время хватать, где их только можно выследить, и приказывает их сжигать».50)

Казни еретиков — небывалое в русской практике явление — с негодованием были встречены в кругах духовенства, близких к нестяжателям. В ответ Иосиф Волоцкий написал ряд сочинений. В «Слове об осуждении еретиков» (позднее включено как 13-е Слово в «Книгу на еретики») порицались те, кто, ссылаясь на Иоанна Златоуста, говорили, что «не достоить никого же ненавидети или осужати, ниже невернаго, ниже еретика, и не убо достоит убивати еретика». В «Слове о благопремудростных коварствах» (источник 14-го и отчасти 1-го Слов в «Книге на еретики») Иосиф также развивает тезис о том, что царям и инокам «подобает осужати и проклинати еретики и отступники».51) В послании о соблюдении соборного определения 1504 г. Иосиф проводил мысль о необходимости различать «еретиков и отступников». Последних миловать нельзя, а «нынешний же отступницы» заслуживают самой жестокой казни.

Сохранился интересный памятник, известный под названием «Ответ кирилловских старцев на послание Иосифа Волоцкого о наказании еретиков». Он [227] начинается с изложения послания Иосифа великому князю Василию («о Кассиане, архимандрите Юрьевском, и о прочих еретицех»), в котором доказывается необходимость казней еретиков. В «Ответе» же проводится мысль о необходимости миловать еретиков. Н. А. Казакова предполагает, что «Ответ» написал Вассиан Патрикеев зимой 1504 г., «в период, когда уже готовилась расправа с еретиками, но еще до их казней». Ее наблюдения были обстоятельно рассмотрены и отвергнуты Я. С. Лурье. Автор «Ответа» вопрошал Иосифа, почему он «не связа» Кассиана «своею мантиею, донеле же бы он сгорел?», а сам был бы благодаря «своей святости» извлечен невредимым из «пламени». Прошедшая форма («связа... сгорел») указывает, по мнению Лурье, на то, что Кассиан уже был сожжен. Доводы Иосифа взяты из его «Слова об осуждении еретиков», т. е. «Ответ» написан был после «Слова». Наконец, разделение еретиков на «некающихся» и на «кающихся и свою ересь проклинающих», которых «церьковь божия приемлет простертыма дланми», могло быть уже после собора 1504 г., когда Иван III и Василий Иванович повелели «овех огню предати, овех же языки изрезывати и иными казньми казнити. Они же, видеша таковую свою беду, вси начата каятися». «Ответ», считает Лурье, мог быть написан уже после 1508 г., когда Волоколамский монастырь перешел под великокняжеский патронат (Иосиф писал «государю» Василию Ивановичу: «...своего ему монастыря»).52)

Идеология нестяжательства сложилась не сразу. Первым импульсом к ее оформлению был подъем реформационного движения. Стремясь к укреплению церкви, нестяжатели первого призыва во главе с Нилом Сорским считали путем церковной реформы «умную молитву» и нравственное самосовершенствование. Дух критицизма по отношению к «писанию» должен был, по их мысли, помочь избавить церковную традицию от «плевел». Во всем этом сказывалось косвенное влияние еретического вольномыслия. Вторым толчком к оформлению нестяжательства были соборы 1503—1504 гг.: на первом из них заволжские старцы сочувствовали попыткам правительства ликвидировать монастырское землевладение, после второго — решительно протестовали против сожжения еретиков. Итак, на первом этапе «нестяжатели» выступили против теоретических [228] основ реформы церковного быта, предложенной иосифлянами (утверждение внешнего благочиния, палочный режим общежительных монастырей, начетничество), на втором — против практики воинствующих церковников.

Русская гуманистическая мысль конца XV — начала XVI в., как и европейское Возрождение в целом, одним из своих источников имела античное наследие, проникавшее и непосредственно, и через патристическую философию. На Руси получили распространение сочинения псевдо-Дионисия Ареопагита, которые оказали влияние и на идеолога гуманизма Пико делла Мирандолу, и на Джордано Бруно и Николая Кузанского. Платоновские, плотиновские и прокловские тексты попадали на Русь через посредство псевдо-Дионисия. В 1495 г. итальянский гуманист Альд Мануций издал в Венеции изречения Менандра, хорошо известные в то время и на Руси среди еретиков («Мудрости Менандра»). Античные сочинения широко входят в репертуар читавшихся на Руси книг. С XIII в. в хронографы включалась так называемая псевдо-Каллисфенова «Александрия» (легендарная биография Александра Македонского), а с XV в. на Руси известен и ее сербский вариант. Троянские саги дополняются переведенной в конце XV в. Троянской историей Гвидо [229] де Колумны. Распространяются апокрифы о Соломоне и Китоврасе. Известна повесть о Стефаните и Ихнилате, восходящая к мотивам индийского эпоса. Все эти произведения связаны с кругом идей Предвозрождения и Ренессанса. Торжество клерикальной реакции в начале XVI в. на время приостановило распространение светской литературы на Руси. С разгромом московской ереси можно связать и загадочную судьбу великокняжеской библиотеки («Либерии»), содержавшей много памятников античной литературы. Возможно, после 1504 г. она надолго была замурована в подвалах Кремля.54)

Процесс секуляризации общественной мысли, наметившийся на рубеже XV—XVI вв., отразился и в повышенном интересе к позитивным знаниям (в том числе к языкознанию, астрономии, медицине, строительному делу). В силу недостаточно интенсивного развития социально-экономических условий явления гуманизма не были сколько-нибудь значительными. К тому же их носителями были не столько торгово-ремесленные круги города, сколько дальновидные представители государственного аппарата и дворянства. Поэтому в России дело не дошло до противопоставления суверенной личности церковному мировоззрению. Речь шла прежде всего о противопоставлении самовластия монарха всевластию церковников.

В конце XV в. резко усилился интерес и к истории, причем не только русской, но и всемирно-исторической. Отзвуком этого были работа Ивана Черного над перепиской Еллинского летописца, а также создание «Сказания о князьях владимирских» (в первоначальной редакции). В «Сказании» также слышны мотивы античного наследия. При дворе Дмитрия-внука составлена была в 1498 г. особая редакция тверского летописного свода, пополненная как московскими, так и тверскими известиями. Как предположил С. М. Каштанов, при дворе Елены Волошанки в 1495 г. возник еще один летописный свод, отразивший характерные черты политики протверской политической группировки. В отличие от свода 1493 г. в нем тверские бояре не называются «коромольниками», отсутствуют некоторые сведения, рисующие враждебные отношения между Россией и Литовским княжеством, и появляются материалы о русско-валашском союзе.55) [230]

М. В. Щепкина обратила внимание на замечательный памятник древнерусского художественного шитья — пелену, на которой изображен торжественный выход Ивана III и всего его семейства во время февральской коронации 1498 г. Эта одна из первых светских картин Древней Руси возникла в окружении Елены Стефановны около 1498 г. Елена Волошанка с ее кружком гуманистов и реформаторов чем-то напоминает польскую королеву Бону, окруженную итальянскими гуманистами. Пелена Елены Волошанки — «памятник чисто светского торжества над противниками».56) В ней наряду с церковными мотивами обнаруживаются и светские, сочетаются приемы молдавского искусства и русского. Пелена Софьи Палеолог 1499 г. носит уже печать традиционного церковного искусства.

о разных группах высших служилых людей государевых

В период феодальной раздробленности не было существенных различий между управлением собственно княжескими (домениальными) землями и общегосударственными. До 60-х годов XV в. дворцовые земли не достигали значительного размера и управление ими не выделялось в отдельную отрасль. По мере создания единого государства и присоединения новых земель объем великокняжеского хозяйства и размеры великокняжеских земель настолько расширилась, что потребовалось создать в Москве централизованный аппарат управления этими землями. Он был необходим еще и потому, что во второй половине XV в. происходило постепенное размежевание между «черными» (государственными) землями и «дворцовыми», обслуживавшими специфические нужды великокняжеского двора. Управление первыми осуществляли наместники и волостели под контролем Боярской думы, управлять последними было поручено дворецким. Дворецкие ведали судом на дворцовых территориях, обменом и межеванием великокняжеских земель, давали земли на оброк. Вместе с тем дворецкие активно участвовали в решении важнейших общегосударственных дел. В их распоряжении находился штат дьяков, постепенно специализировавшийся на выполнении различных государственных [246] служб. Наряду с казначеями дворецкие осуществляли контроль над деятельностью кормленщиков.20) Дворецкие скрепляли своей подписью и жалованные грамоты. Их суд часто был высшей инстанцией, принимавшей «доклад» судей по различным делам в спорных случаях. Великокняжеские дворецкие в большинстве происходили из среды нетитулованного боярства, с давних пор связанного с Москвой. Конечно, при назначении на эту должность играли большую роль и другие важные обстоятельства (служба при великокняжеском дворе, родственные связи с придворным окружением и др.).

Первым дворецким, известным по достоверным источникам, был Иван Борисович Тучко-Морозов (1467—1475 гг.). Около 1475 г. он оставил должность, а в начале 80-х годов попал в опалу. Вероятно, сразу же вслед за ним дворецким стал кн. Петр Васильевич Великий Шестунов (прямые данные о нем, как дворецком, относятся к 1489/90—1506 гг.).
Конюшим (возможно, еще в 70-е годы) был брат Морозова — Василий Борисович Тучко. О функциях конюших сведений мало. Позднее дворецкий считался «под конюшим первый», а кто «бывает конюшим, и тот первой боярин чином и честью», — писал в XVII в. Г. К. Котошихин. Н. Е. Носов считает, что «через ведомство конюшего великокняжеская власть первоначально осуществляла общий контроль за формированием и материальным обеспечением дворянского поместного ополчения»21. Подкрепить эту догадку достаточной аргументацией пока не представляется возможным, но причастность конюшего к дворянской коннице весьма вероятна. Дворцовые должности находились в руках не у княжеско-боярской знати, входившей в состав Боярской думы, а, как правило, у нетитулованных представителей старомосковских родов, издавна связанных с великокняжеской властью.21)

Новые задачи перед великокняжеской канцелярией (Казной) вставали по мере расширения территории государства, и постепенно функции казначея стали выделяться в особую должность. Казначеями назначались приближенные великого князя, хорошо знавшие как финансовые, так и внешнеполитические дела. Именно они и осуществляли практическое руководство дипломатией. Первыми казначеями стали Ховрины, потомки греков, вышедших из Сурожа, и Траханиоты, [247] греки, прибывшие в свите Софьи Палеолог. Так, казначеем с осени 1491 по конец 1509 г. был Дмитрий Владимирович Ховрин.
Помощником казначея уже в XV в. становится печатник, ведавший государственной печатью. Он прикладывал печать к правым грамотам, приставным и другим (ст. 22, 23 Судебника 1497 г.). Первые конкретные сведения о печатниках относятся к началу XVI в. В конце 1503 г. печатником был Юрий Малый Дмитриевич Траханиот.22)

Одним из наиболее приближенных к государю лиц был постельничий, который распоряжался его «постелью» и, может быть, его личной канцелярией.23) Г. К. Котошихин писал, что «постельничего чин таков: ведает его царскою постелью. А честью постельничей противо околничего». О постельничих конца XV — начала XVI в. сохранились лишь отрывочные сведения. По генеалогическим данным, постельничим при Иване III был Иван Море. В 1495/96 г. этот чин носили Ерш Отяев и Василий Иванович Сатин. В начале XVI в. постельничим некоторое время был С. Б. Брюхо-Морозов.24)

Следующими на иерархической лестнице дворцовых чинов находились ясельничие и ловчие.
Они вербовались из дворянской мелкоты, но в зависимости от личных качеств могли занимать видное положение при великокняжеском дворе.
В конце XV — начале XVI в., в годы, когда известны постельничие, ни ловчие, ни сокольничие не упоминаются.
Возможно, лицо, исполнявшее функции постельничего, совмещало их с выполнением обязанностей ловчего.
В ноябре 1474 г. ловчим был Григорий Михайлович Перхушков.
Осенью 1495 — весной 1496 г. ясельничими были Федор Михайлович Викентьев и Давыд Лихарев. Викентьев продолжал исполнять эту должность и в июне 1496 г.
Д. Лихарев был ясельничим в марте 1502 г., когда был назначен в посольство в Большую Орду. Викентьев в 1501 г. проводил разъезд земель.
Среди сокольничих, ведавших соколиной охотой, крупной политической фигурой был Михаил Степанович Кляпик (упоминается как сокольничий в 1503 г.) — лицо, приближенное к княжичу Василию.
Сокольничие, ловчие, ясельничие и постельничие все время находились при особе великого князя и оказывали влияние на текущую политику.
О кравчих, [248] подносивших великому князю чашу с напитками во время празднеств, данных за изучаемый период нет.

Дворцовые должности в то время были не только пожизненными, но и в силу патриархальных традиций часто сохранялись в пределах одной фамилии (у Морозовых и Сорокоумовых-Глебовых). Первые упоминания о дворцовых должностях в источниках не означают, что именно тогда они и были созданы. Некоторые из них (сокольничие, ловчие, конюшие и др.) и их «пути» упоминаются в докончании детей Ивана Калиты (середина XIV в.), а в середине XV в. (до 1462 г.) упоминается «чашнич путь». Есть также сведения о «стольничем пути».

По мере присоединения к Русскому государству последних самостоятельных и полусамостоятельных княжеств и ликвидации уделов в конце XV — первой половине XVI в. появилась необходимость в организации центрального управления этими территориями. Входя в состав единого государства, уделы, как правило, переставали быть источником для создания новых княжеств ближайших родичей государя и постепенно становились неотъемлемой частью общегосударственной территории. Вместе с тем еще не была изжита экономическая раздробленность страны, поэтому о полном слиянии новоприсоединенных территорий с основными не могло быть и речи. Этим и объясняется тот факт, что управление удельными землями в Москве сосредоточивалось в руках особых дворецких, ведомство которых было устроено по образцу московского дворецкого. Присоединяя княжества к Москве, великие князья забирали в фонд дворцовых и черносошных земель значительную часть владений местных феодалов. Система дворецких обеспечивала на первых порах управление этими землями на новоприсоединенных территориях.

Присоединение Новгорода и появление там значительного фонда великокняжеских земель приведи к созданию ведомства новгородского дворецкого. Уже в ноябре 1475 г. упоминается новгородский дворецкий Роман Алексеев. В мае и декабре 1493 г. и в 1501 г. дворецким был Иван Михайлович Волынский. Судя по разрядным книгам, в августе 1495 г. дворецким был Василий Михайлович Волынский. Тверской дворец образовался после присоединения Твери к Москве и смерти Ивана Молодого, которому Тверь досталась в удел. Некоторое время тверские земли были подведомственны княжичу Василию. В завещании Ивана III (конец 1503 г.) упоминается тверской дворецкий. Около 1497—1503 гг. калужским и старицким дворецким был Иван Иванович Ощерин. Однако в связи с созданием Калужского удела (в ноябре 1503 г.) дворец прекратил свое существование.

Функции областных дворецких были близки к компетенции дворецких Государева дворца. В их руках сосредоточивался надзор за судебно-административной властью наместников, волостелей и городчиков. Они осуществляли высшие судебные функции в отношении местных феодалов, черносошного и дворцового населения. Дворецкие контролировали выдачу иммунитетных грамот местным феодалам.

В конце XV — начале XVI в. дьяки великокняжеской канцелярии (Казны) постепенно берут в свои руки все важнейшие отрасли государственного управления. Под руководством казначея они ведают посольскими делами. Такие дьяки, как Федор Курицын, Третьяк Долматов, Андрей Майко, Василий Кулешин, Данила Мамырев, стали видными политическими деятелями. Дьяки Государевой казны начали вести делопроизводство и по военно-оперативным делам. «Разряды» за конец XV — первую половину XVI в., сохранившиеся в позднейших разрядных книгах, своей точностью свидетельствуют об их современной записи лицами, [250] имевшими прямое отношение к государственной канцелярии.28) Дьяки начинают ведать и составлением великокняжеского летописания, в текст которого проникают сведения, заимствованные из посольских и разрядных книг. Дьяки были реальными исполнителями предначертаний великокняжеской власти. Они образовывали аппарат Боярской думы, Казны и дворца. В их среде зарождался новый государственный аппарат, получивший во второй половине XVI в. название приказного. Специализируясь на выполнении определенных поручений (финансовых, дипломатических, военных и ямских), дьяки подготавливали создание органов управления с новым, функциональным, а не территориальным распределением дел.

Распределение функций в дьяческой среде в конце XV — начале XVI в. только намечалось. Из 70 дьяков 23 служили в Рязанском и удельных княжествах. Об остальных известно, что один был конюшенным, один — земским, два — дворцовыми и 10 — ямскими дьяками. Удельные дьяки при ликвидации уделов, как правило, не входили в состав великокняжеского дьяческого аппарата. В Хронографе под 1498 г. перечислено 14 великокняжеских дьяков. Эта цифра примерно отражает реальное число придворных дьяков (если не учитывать ямских и городовых).

С 60-х годов XV в. начала функционировать ямская гоньба как общегосударственная служба. Ямские дьяки ведали также составлением полных грамот на холопов.31) Натуральная ямская повинность к началу XVI в. заменялась постепенно денежным платежом. Создавалась регулярная ямская служба. Строились ямские дворы, прокладывались дороги, формировался штат ямщиков. Все это и привело к появлению ямских дьяков, ведавших таким сложным и важным делом. Налаживание службы связи было вызвано потребностями роста экономического общения между отдельными землями, образованием единого государства и военно-стратегическими задачами. Около 1462—1480 гг. упоминается «ямской» (дьяк) Александр Борисов Воронов.32) Около 1460—1490 гг. полную писал дьяк Захар. Около 1470—1477 гг. и в 1482 г. известен «ямской» (дьяк) Александр Хлуденев. Словосочетанием «ямской дьяк» впервые назван в 1492 г. Т. С. Моклоков.
В 1499 г. впервые упоминается наименование «дворцовый дьяк» (хотя, конечно, дворец существовал значительно раньше этого времени).
В 1500 г. упомянут «земский дьяк». Что реально означал тогда этот термин, не вполне ясно. Скорее всего, речь шла о великокняжеском дьяке в отличие от дворцового.
В 1496 г. единственный раз упомянут «конюшенный дьяк» (в ведомстве ясельничего)

А. М. Курбский писал о происхождении «писарей» (дьяков) Ивана IV: царь «избирает их не от шляхетского роду, ни от благородства, но паче от поповичов или от простаго всенародства». Эта характеристика полностью подходит и к составу дьяков предшествующего периода. Впрочем, часть «писарей» второй половины XV — первой четверти XVI в. вышла из состава мелких землевладельцев. К сожалению, не представляется возможным с достаточной точностью определить, какой социальный слой дал основную массу дьяков. Наличие у дьяков земель еще не говорит об их дворянском происхождении, ибо дьяки часто приобретали вотчины во время службы.

Атаман, упоминаться-то он упоминается, только управлять великокняжескими землями в ноябре 1475 года он не мог - не было их просто в Новгородской волости до 1478 года.
Так что кроме управления великокняжескими землями у дворецких, вероятно, были и другие существенные функции - вполне возможно - контроль за сбором даней (налогов) и пошлин, а также непосредственное управление хозяйством (в данном случае хозяйством княжеской резиденции на Городище). Тогда присутствие дворецкого в Новгороде имеет смысл.

Вопрос об отношении дворца к Казне до сих пор не может считаться решенным. Но в источниках конца XV — начала XVI в. заметно отделение «дворцовых» дьяков от остальных, т. е. великокняжеских, входивших в состав Казны. Формулировка Носова не только стирает разницу между дворцом и Казной, но и не учитывает роли Боярской думы в формировании приказной системы, которая создавалась за счет ограничения, а не расширения компетенции дворцовых ведомств. Если Казна и дворец давали основные кадры аппарата складывавшейся приказной системы, то Боярская дума была той средой, из которой выходили руководящие лица важнейших из центральных ведомств. Боярские комиссии образовывались по мере надобности для ведения внешнеполитических переговоров, суда по земельным и «разбойным» делам и т. п. Источниками зарождавшейся приказной системы были Боярская дума, Казна и дворец. При этом дворцовые и тем более ямские дьяки считались рангом [253] ниже великокняжеских (казенных), хотя они часто и выполняли сходные поручения. Один и тот же дьяк в свою очередь мог исполнять всевозможные функции: участвовать в дипломатических приемах, скреплять своей подписью грамоты и т. п. Приобретенный дьяками опыт практической работы давал правительству возможность использовать их преимущественно в одной какой-либо области. С увеличением численности дьяков росла постепенно и их специализация.

Значение первых ростков приказной системы нельзя преувеличивать. В конце XV — начале XVI в. дьяки входили еще и в состав дворца, отдельные отрасли казенного управления еще не обособились одна от другой, а определенный штат для каждой из них еще не сложился. Боярские комиссии имели временный характер и не всегда сочетались с определенным штатом дьяков. Функциональное распределение обязанностей только в середине XVI в. привело к сложению новой (приказной) системы управления.

Управление и суд на местах осуществлялись наместниками и волостелями с их штатом тиунов, доводчиков и праведчиков.
Наместники бывали не только высшими судебно-административными лицами в городе, но и верховными начальниками местных войск.
Обеспечивала наместников и волостелей система кормлений, предоставлявшая им право сбора различных поборов с определенных территорий.
«Натуральный» характер вознаграждения за службу соответствовал слабому развитию товарно-денежных отношений в стране.
Кормления (т. е. территории, с которых поборы собирались) в дворцовом ведомстве именовались «путями». В литературе термин «путь» ошибочно трактуется как ведомство.
На самом деле в изучаемое время «путь» — это определенная территориально-административная единица, население которой судится и облагается поборами в пользу администраторов дворцового ведомства (сокольника и др.). Грамоты «в путь» по формуляру совпадают с грамотами, передающими территории «в кормление». В Духовной Ивана III упоминается Бежецкий верх «с волостми и с путми и з селы и со всеми пошлинами». В кормленых грамотах, по наблюдению Б. Н. Флори, термин «путь» встречается до 1485 г., после чего он заменяется «кормлением».

Кормленщики происходили как из среды феодальной аристократии, так и из рядовой массы служилых людей. В крупнейших городах наместничества получали представители знати (в Москве — Гедиминовичи, во Владимире — кн. Д. Д. Холмский, в Вязьме — окольничий И. В. Шадра).
Порядок раздачи городов в кормления в общем напоминал раздачу в уделы: более знатные лица получали более крупные города. При этом иногда в порядке получения кормлений отражались традиции удельной поры.
Сроки кормлений были поначалу неопределенными, возможно пожизненными. Во всяком случае в Москве наместничали пожизненно, причем Гедиминовичи — с 20-х годов XV в. по 20-е годы XVI в.
В XV в. складывался принцип кормления «по годом», т. е. кормление давалось на год и «перепускалось» еще на полгода или год.
Василий III, по словам С. Герберштейна, раздавал кормления «по большей части в пользование только на полтора года; если же он содержит кого в особой милости или расположении, то прибавляет несколько месяцев; по истечении же этого срока всякая милость прекращается, и тебе целых шесть лет подряд придется служить даром». Впрочем, знать могла пребывать в наместниках и сравнительно долгое время. Так, известно, что окольничий И. В. Шадра наместничал в Вязьме с 1495 по 1505 г

Власть наместников и волостелей на местах ограничивалась и регламентировалась Судебником 1497 г., уставными грамотами, выдававшимися местному населению, и доходными списками, которые получали кормленщики.
Перечень поборов (кормов), шедших в их пользу по доходным спискам, как бы корректировался уставными грамотами.
По уставной Белозерской грамоте 1488 г., наместник получал традиционный корм со всех сох «без оменки» (как светских, так и духовных феодалов, обладавших иммунитетными привилегиями или нет).
При вступлении в должность ему шло «въезжее».
На Рождество он получал с сохи за полоть мяса 2 алтына, за 10 хлебов — 10 денег, за бочку овса — 10 денег, за воз сена — 2 алтына.
Тиуны наместников получали корм в два раза меньший.
Корм шел и доводчикам.
Наместник имел право держать при себе двух тиунов и 10 доводчиков (восемь в городе и двоих [255] в станах).
Получал наместник и всевозможные пошлины: таможенные (в том числе явку с гостей — по деньге с человека) и в соответствии с Судебником 1497 г. судебные.

Ограничение власти наместников и волостелей шло не только по линии регламентации поборов, но и путем изъятия из их ведения все большего числа дел.
Так, «городовое дело» (строительство городских укреплений) сосредоточивалось в руках городчиков, на смену которым в начале XVI в. пришли городовые приказчики.
Городчики, таможенники, даньщики собирали в Казну всевозможные подати. Многочисленные писцы и специально посланные судьи решали поземельные споры, которые раньше были подведомственны преимущественно наместникам и волостелям. Только доклад полных (холопьих) грамот был прерогативой наместничьей власти.

Войско продолжало оставаться феодальным.
Это означало, что его основу составляла конница из отрядов детей боярских и княжат, выводивших своих вооруженных холопов. В. И. Ленин подчеркивал, что даже в период «московского царства» «местные бояре ходили на войну со своими полками».
При комплектовании полков широко использовался территориальный принцип.
В поход шли отряды «тверичей», «дмитровцев», «новгородцев», «псковичей» и т. д.
Новгородцы и псковичи чаще привлекались для военных действий в Ливонии, с Великим княжеством Литовским и на севере.
Устюжане, вологжане, пермяки участвовали в походах на Югру.
Северские княжата заняты были обороной юго-западных границ.
В больших походах общерусского характера участвовали полки из разных земель страны.
Пятиполковая система
большой полк,
передовой полк,
полки правой и левой руки
и сторожевой полк
складывалась на протяжении всего XV в. и стала обычной.
Наряду с конницей в военных действиях принимало участие и вспомогательное (пешее) войско — «посоха», — набиравшееся с сох

Правительство Ивана III придавало большое значение созданию мощной артиллерии, без которой не приходилось рассчитывать на взятие крупных городов-крепостей. Большую роль в развитии артиллерии сыграл выдающийся зодчий и мастер Аристотель Фиораванти. О его деятельности наиболее обстоятельно говорят Софийская II и Львовская летописи, восходящие к своду 1518 г. В основе его текста, в интересующей нас части, лежит свод 80-х годов XV в., составителем которого, возможно, был митрополичий дьяк Родион Кожух, известный по источникам 1461—1482 гг.

В официальном летописании сведения об Аристотеле, выехавшем на Русь в 1475 г., обрываются постройкой Успенского собора. Впрочем, и там содержится восторженная характеристика его деятельности: «В той всей земли не бысть ин таков, не токмо на сие каменное дело, но и на иное всякое, и колоколы, и пушки лити и всякое устроение, и грады имати и бити их».
В декабре 1477 г. Аристотелю поручили чинить мост через Волхов.
В 1482 г. «Аристотель с пушками» участвовал в походе под Казань.
В 1483 г., после того как был зарезан, «как овца», один из докторов, Аристотель, «бояся того, почал проситися у великого князя в свою землю».
Ответом было то, что великий князь, «пойма его и грабив, посади на Онтонове дворе». Опала была недолгой.
В 1485 г. «Аристотель с пушками, и с тюфяки, и с пищалми» принимал участие в Тверском походе. Это последнее упоминание о нем в источниках.
Вероятно, с появлением Аристотеля связано создание в Москве Пушечного двора. Во всяком случае первое упоминание о нем относится ко времени московского пожара 1488 г. Под тем же годом летописи сообщают, что Павел Дебоссис слил «пушку велику». Очевидно, тогда Аристотель уже умер. Разносторонняя деятельность Аристотеля произвела на современников настолько глубокое впечатление, что они употребляли термин «аристотели» наряду с «архитектонами», «ротмистрами» и другими, обозначая им «людей мудрых», мастеров иноземного происхождения.

Древнейшая из сохранившихся пушек (мастера Якова) была слита в 1485 г.
Известна и пушка 1491 г., которую слили «Яковлевы ученики Ваня да Васюк».
Создание артиллерии, отвечавшей условиям ведения войн в начале XVI в., было делом длительным.
Неудача под Смоленском в 1502 г. в какой-то мере объяснялась недостаточностью артиллерийского обеспечения.
Задачу дальнейшего развития артиллерии стремился выполнить Василий III.

Унификация денежной системы, проведенная великокняжеской властью, создала общерусскую монетную стопу. Основными денежными единицами стали «московка» великокняжеского двора и «новгородка», выпускавшаяся в Новгороде. Рубль отныне состоял из 100 новгородок или 200 московских денег. Выпуск собственной золотой монеты («угорских») от имени Ивана III и его сына Ивана отражал возросшую финансовую мощь Руси.

Доходы великокняжеской казны складывались из различных поступлений.
Тут были и военные трофеи,
средства, вырученные за экспортную торговлю.
Государев домен (дворец) давал материальное обеспечение великокняжескому двору.
Удельные князья платили большие суммы в «ордынский выход» (в 1486 г. Борис Волоцкий должен был давать 60 руб. из 1 тыс. руб.54)).
Основное население великокняжеских земель платило прямой налог — дань,
ям (ямские деньги) за организацию службы связи,
«писчая белка» — писцам,
мыт (проездная пошлина),
тамга (торговая пошлина),
пятно (за клеймение лошадей по деньге с лошади с рубля),
и выполняло многие иные повинности (городовое дело и др.).
Для сбора налогов приходилось содержать большой штат администраторов — даньщиков, таможенников, городчиков, ямских дьяков, писцов.
Иногда налоги отдавали на откуп.

Существование различных податей в разных землях, а особенно многообразие окладных единиц препятствовали регулярному поступлению доходов в Государеву казну. К этому надо добавить и лихоимство администраторов.
Издаваемые таможенные грамоты для отдельных областей (например, Белозерская таможенная грамота 1497 г.) регламентировали взимание таможенных поборов, но не могли оградить Казну от хищений.
В 80-е годы XV в., как показал Б. Н. Флоря, происходит постепенный процесс ликвидации податных привилегий светских феодалов. Они уже теперь, как правило, платят в Казну не только дань, но и мыт, тамгу, ям и прочие подати.
В 90-х годах дело дошло до полной ликвидации податного иммунитета светских феодалов. То же самое произошло и с иммунитетами церковных феодалов.
Во всяком случае от 1490—1505 гг. грамот с податными льготами не сохранилось.

Развитие нового государственного аппарата завершилось не скоро.
Включение служилых князей в Боярскую думу только намечалось (завершилось оно в 30-50-е годы XVI в.).
Власть наместников ограничивалась уставными грамотами и была ликвидирована только в середине XVI в.
Появились соборные заседания (типа церковно-земского собора 1503 г.) — прообраз земских соборов середины XVI в.
Сословная монархия конца XV в. примет форму сословно-представительной в середине следующего столетия.
Вслед за первым общерусским Судебником (1497 г.) в 1550 г. последует второй.
Ограничительная иммунитетная политика, под знаком которой осуществлялись все важнейшие финансово-судебные мероприятия XVI в., также коренится в мероприятиях Ивана III конца XV в.
Из эпизодического функционального разделения обязанностей между великокняжескими дьяками Казны и дворца на рубеже XV—XVI вв. в середине XVI в. сложатся новые учреждения — избы (приказы), которые станут важнейшими общегосударственными учреждениями нового типа.

Пелена на самом деле таже икона , ее сюжет крестный ход великокняжеской семьи поклонение Богоматери с младенцем и никакие молдавские оттенки ничо не изменят . " Светскость " пелены Волошанки совсем в другом . Пелена была помещена в Успенский собор , композиционно в центре процессии сама Елена в царском венце ( одно лицо с богородицей ) Иван III с Василием тоже в коронах ( а не в шапках с опушкой ), а Софья в левом нижнем углу , круглый таблион - коричневый круг на желтом фоне – знак царского достоинства что б уж совсем не потерялась . В общем это пиар акция церковными средствами .