...Камни стен возносились до самых туч, упираясь зубцами в их серые подбрюшья. Откуда-то сверху слышалась ругань, летели камни, изредка доносились хлопки выстрелов - враги сидело в осаде не первую неделю, и порох берегли, стреляя лишь наверняка. Ну или когда страх до последних костей пробирал.
Хлюпала под ногами болотная жижа, так и норовила перелиться в сапог. Вода и грязь были повсюду, тяжелый бердыш ощутимо бил по загривку, пищаль оттягивала руки. Ударило в плечо, будто тараном, опрокинуло на спину...
Светлые, будто тот, кто писал образ, без меры развел краску, глаза смотрели прямо в душу. А губы, яркие, чуть припухшие - будто искусанные-зацелованные, шептали:
-Я тут...
Над ухом точно бомбарда разорвалась. А после такая канонада разразилась, что хоть святых выноси. Мирослав сбросил попону, которой прикрывал мерзнущие ноги, выдернул из кобуры-напузника “утиную лапу”. Трехствольный пистолет плевался пулями куда меньшими, чем могли изрыгнуть старшие рейтарские братья, но был удобнее в тесноте свалки.
Капитан с вывертом ущипнул себя за плечо, взвыл от боли, зато проснулся окончательно. Ему доводилось бывать в борделях. Один раз даже в борделе горящем. Но то, что творилось здесь - было хуже. Полковые фрау разбегались с визгом, но хоть без стрельбы.
Мирослав прочистил глотку, набрал полную грудь воздуху и взревел так, что, наверное, в самом Стамбуле султан икнул. Вроде подействовало – мельтешения стало меньше.
Первым на командирский рык явился лейтенант. Испанец был без своего роскошного пояса, зато с двумя пистолетами в руках.
-Что случилось?
-Дозорный что-то увидел, начал стрелять. Остальные спросонок - поддержали. Ну и я с дуру, - повинился Удальге и смахнул кровь с рассеченного лба – видать, со стеной встретился. Древний саман выдержал, а старая голова не особо.
Капитан выругался затейливо и длинно. Помянул пап - лейтенантова и Римского, всех «посланных» с их «благими вестями», и всех виновных в том, что он, не сидит в кабаке с пивом и девками, а мучается посреди степи с дюжиной кретинов!
- Все сказал? – Удальге дождался, пока у командира кончится дыхание.
Мирослав добавил еще пару витков к узлу ругани, глотнул из протянутой лейтенантом фляги.
- Никого не пристрелили с перепугу?
- Да вроде нет, но еще не проверяли, - признался заместитель и, умелся собирать бойцов
- Там, там, баба была! Лохматая! – трясся дозорный, поднявший тревогу. Все свои четыре пистолета он разрядил в куст, что рос в десятке шагов от границы, очерченной пламенем костра, - Она за кустом стояла! И на вас всех смотрела, будто сожрать собиралась!
- С сиськами? – хмуро спросил Мирослав.
- Что? – не понял солдат. - Кто с сиськами?
- Баба была с сиськами?
- Нет…
- И в руках у нее ничего не было?
- Да вроде ничего…
- И зачем же ты стрелял? Может, это и вовсе мирная селянка была?
Дозорный посерел лицом точь-в-точь как небеленое полотно, но лишь замотал головой.
Впрочем, то, что наемников навестила вовсе не селянка, стало и так понятно. Пропала одна из запасных лошадей. Не растаяла в ночи – в реденьком ивняке остался след, будто турки пушку к Константинополю волокли…

Неувязки из-за того, что католики не признавали православное крещение, а потому Ягайло, садясь на польский престол, крестился во второй раз.



это будет называться - "князем язычников".
Но почему не написать попросту - "потомок великого князя Литовского" ?



Котодрал, вроде как не русский, чтобы верстами оперировать.
И чисто для уточнения - где действие-то происходит - у Перекопа?



Забавно.
Особенно учитывая, расцветшие именно в это время в Речи Посполитой теории происхождения поляков от скифо-сарматов.

"Можно и так!"(ИВС)

Где-то в тех краях, точно не привязывался

Теории не отменяют написания про скифов всяких пакостей))

Котодрал хорошо подготовился. Про это дальше будет еще

- Капитан, - тронул за плечо Збых, - сходишь со мной?
Литвин выглядел на удивление серьезным – будто и не он вовсе.
Мирослав перемену оценил.
- Сам не справишься, княжич?
- Мы и с тобой вместе не справимся. Но попробовать надо.
- Ну надо, так надо, - криво усмехнулся капитан, и махнул испанцу, который словно ненароком оказался рядом, - Диего, мы с паном Збыхом отлучимся. Хочет он кое-что мне показать завлекательное. К рассвету вернемся. Если что…
- Я остаюсь за старшего, знаю, - Удальге щелкнул ногтем по рукояти даги, - эль команданте, принести твой любимый мешок?
Капитан оглянулся на Збышека. Тот качнул головой:
-Твои колокольцы не помогут.
Лейтенант исчез, будто и не было его. Мирослав поперхнулся от удивления. Литвин одними губами произнес: «Потом!»
Шли долго. Лагерная возня затихла где-то по правую руку. Збышек ломился кабаном сквозь кусты – Мирослав едва поспевал. После был крутейший подъем на холм, больше похожий на одиночную скалу. Сыпались вниз глыбы, крошился под пальцами выветренный камень …
Литвин походил по вершинке, присел перед плоским камнем, выщербленным посредине, вскинул ладонь к глазам, высматривая что-то на горизонте:
- Пришли, - и тут же продолжил, - Мой прадед знал Йожина-Трансильванца. Хорошо знал.
Капитан молча кивнул. На один вопрос ответ получен. Что же до прочих – так все будет… Сомнения, что парень сбрехал вербовщику улетучились окончательно. Можно знать о колокольцах, на чей звук любая нечисть несется, как акула к пролитой крови. Можно слышать о Йожине. Но обо всем сразу знает лишь тот, кому это знать положено.
- Серебряные голоса хороши, если звать Ночных. Нас же навещала гадина из Тварного мира. И ее надо звать иначе.
- Уверен, что сможешь?
- Нет, не уверен, - Литвин закусил губу, по подбородку текла кровь, черная в полумраке, - я лишь видел, как зовут, но я не жрец гивойтов, и даже не ублюдок тех, кто звал.
Мирослав снова промолчал. Получится – щеголять парню в шелковых портянках. Не выйдет – тоже не велика беда. Есть и другие пути.

Мелкие камешки Збышек выложил кругом. Не сказать что ровным, но не особо кривым. Разделся, аккуратно сложив одежду возле тропки, что привела солдат на вершину. Придавил пистолетом – чтобы порывом ветра не унесло. Дернул подбородком, мол, стой здесь. Мирослав кивнул, понял, не дурак чтобы через оградку переступать.
Оставшийся в одних нижних портках Литвин зябко поежился. Протер лицо, плесканув из фляги. Выплюнул на ладонь медяк, вложил ребром в выщерблинку. Хлопнул себя по лбу, кинулся к вещам. Капитан хмыкнул – давненько подобный нож на глаза не попадался. Как раз со времен светлых глаз…
Кремень вспарывал кожу литвина легко, не хуже инструмента цирюльника. И кровь брызгала так же охотно. Глубокие порезы закручивались спиралью, обвивая руки и торс, пересекались...
“Я, Збых-литвин, кровушку свою проливаю, ужика призываю. Ужик - буде, порядок - буде..."
Странное дело, Мирослав всю свою долгую жизнь думал, что с ползучими гадами разговаривают шипящим, змеючим языком. Но закрыть глаза – огромный кот рядом. Мурлычет песенку – глаза сами закрываются. Лишь бы в сон не провалиться.
Збых кружился долго – пока кровь не схватилась корочкой. Потом Литвин крестом упал напротив щербленного камня:
- Гивойте мушу дево! Гивойте! – Взмахнул руками – словно плыл. Засохшая кровь плесканула снова. Обильно, точно из шейных жил порванных…
… Збых, спешно натягивая рубаху, выстукивал зубами так, что куда там скелетам из Тотентанза! Кровь, по прежнему выступающая из многочисленных порезов, пачкала и без того грязную ткань. Парня пошатывало, и Мирослав с тревогой подумал о будущем спуске со скалы. Тут бы веревка пригодилась, да пара крючников поздоровее и сноровистее.
Не получилось. Ну что, пора идти другим путем.

К месту ночевки подошли с небольшим опозданием – литвин от кровопотери еле перебирал ногами. С парня содрали рубаху, швырнули окровавленную тряпку в кусты.
- Будто стигматы! И на ком, на язычнике! – ругался Удальге, пока перевязывал, - О, Мадонна, отведи свой взор от такого непотребства!
Но мотал тщательно, как хирург с многолетним опытом. И корпии, и чистого полотна имелось по переметным сумам в достатке – знали, что не на карнавал собрались. Хотя и там всякое бывает, что уж тут.
Но подробностями не интересовался, не дурак. Капитан сам расскажет, если нужным сочтет. Явно не по бабам ходили – от тех одна спина рваная бывает. Ну и кусты мочить больно, если баба совсем неудачной попадется...
Мирослав смотрел на бойцов, тянул трубку. Ночной переполох, кроме потери лошади, сотворил еще одну поганую вещь. Солдаты боялись. Трусливый неумеха куда вреднее для любого дела. Какой толк от солдата, когда он каждый миг обмирает с перепугу? Ветер листок шевельнет, он и обосрался. Так еще и греком станет, упаси Господь!
Испанец, топорща усы, подошел с тем же вопросом. Командиры переглянулись, достали трубки – Мирослав коротенькую носогрейку, Диего - кукурузную, с длинным чубуком…
Сборы не затянулись. Каждый хотел уехать от опасного места. И как можно дальше!
- Так, мои любезные! – гаркнул капитан, когда все сборы закончились, и банда оказалась в седлах. Литвина, правда, пришлось дополнительно привязывать – так и норовил об землю грянутся. Добрый молодец хренов…
Наемники поподнимали снулые морды на командира. Глазами не забывали постреливать по сторонам, не скакнет ли оттуда змея с распахнутой пастью! А то как набросится, как заглотит живьем! И будешь аки Иов, пока не задохнешься в гнилом нутре…
- Мы с лейтенантом подумали, и я решил! – Бойцы встрепенулись, затаращились оживленнее, - Киев никуда не денется! - И не дождавшись, пока удивление на ошарашенных мордах перерастет в непонимание, продолжил, - Да и Збых сейчас не ездок!
Литвин попытался было что-то промямлить, но получил незаметный тычок локтем. Надо же, а Йозеф-то, не так глуп! Вон как скалится, видать, понял, что к чему.
Но к чему ведет капитан, сообразил не только Котодрал. Молчаливый обычно Руперт, взмахнул рукой, привлекая внимание.
- Эй, капитан! Мы на такое не подписывались! В контракте и слова нет, что мы должны гоняться за гадюками-переростками.
- Красавчик, ты дурней трех валахов! Нас навещала не гадюка-переросток, а отожравшийся уж. Ты боишься ужей? – ехидно спросил Мирослав.
- Уж - гадюка, какая разница, если про них нет уговора?! – прыщавая харя англичанина пошла пятнами, - я не нанимался ловить в долбанной степи долбанных змей!
- Раз нет уговора, то можешь посидеть в сторонке, - презрительно хмыкнул испанец, - А мы ее поймаем и отрежем ей башку.
- И продадим циркачам, - добавил капитан, - возьмем серебром по весу. Ну или золотом, если у них не хватит серебра! А теперь, когда все пошутили и посмеялись, то пусть слушают внимательно. И не говорят, что не слышали. Кто боится – свободен. Моей банде не нужны трусы, не способные даже поймать червяка!
Наемники начали переглядываться. Мирослав деланно хмурился, оглаживая рукоять пистолета. Нехитрые мысли молодежи читались влет. На одной чаше - змея, в которой двадцать пять-тридцать шагов злобности, и которая может влегкую утащить лошадь. На другой – кругом степь. Выжить одному трудно – мало ли, вдруг да змея не одна? Или татары какие? Или вообще страшные запорожцы, с которыми многие хорошо знакомы по скоротечным, но кровавым стычкам среди европейских лесов и дорог, а кто не сталкивался лично, тот преизрядно наслышался всяческих ужасов. Вообще, страшные тут люди! Одно слово – шкифы!..

- Эль команданте, признавайся, скольких владельцев пережили эти, - испанец прищелкнул пальцами, подбирая нужное слово.
- Маляры зовут их «эскизами», - ответил Мирослав, осторожно разворачивая тугой свиток. Бумага, кое-где прожженная, и потрескавшаяся на сгибах, так и норовила завернуться обратно. - Но это карта. Не скажу что подробная, но есть шанс оказаться в нужном месте. А вот где ее откопал Приор, это мне знать не дано.
- А ведь хороша! - удивился испанец, ведя пальцем вдоль прихотливо извивающейся полосы, - а мы где?
- Примерно тут, - ткнул капитан.
- Чудны дела твои, Господи! – перекрестился Удальге. Бойцы, сидящие в сторонке, как по команде, повторили жест лейтенанта. На всякий случай.
- Ничего чудного, - буркнул Мирослав и, скрутив карту, сунул ее в тубус, - ты был прав, когда назвал эскизами. “Ее хвалил сам Боплан!” - передразнил он кого-то, - Что бы его черти подрали, этого сраного лягушатника! «Подробный план Диких полей, граничащих с украйнами Речи Посполитой», мать ее за ногу да афедроном на пушку!
- Мадонна свидетельница, карта паршива, но к чему такая желчь? – недоуменно сказал испанец, - Мы прекрасно обходились без карт, обойдемся и сейчас. Если же тебе она не нужна, - добавил Диего, видя, как взбешенный капитан прокручивает крышку тубуса, - то я в готовностью приму ее в дар!
- Пригодится как растопка для костра, - отрезал Мирослав.
- Еще из бумаги можно накрутить патронов! – миролюбиво добавил лейтенант, - или пыжей.
Капитан спрятал тубус в мешок и ненадолго задумался.
- Литвин не дозвался гадину. Но где ее логово, примерно подсказал. Как он там? – неожиданно поднял голову Мирослав, глядя куда-то сквозь Удальге.
- Живой. Пьет вино и ругается.
- Значит, точно живой, - протянул капитан.
Испанец, несколько раз оглянувшись по сторонам, собрался с духом,
- А как мы ее будем убивать? Она же большая.
- Покажем гадину Руперту, а потом заткнем ее гадскую пасть обгаженными штанами этого рыжего ублюдка.
Диего только хмыкнул:
- У тебя сердце из громадного куска льда с самых высоких вершин! Ну а если серьезно? Ты же не думаешь, что мы придем к змее в ее змеиную пещеру и отрубим голову? Все же, в этом дьявольском творении тридцать шагов злобного шипения! И она не травоядный дракон, коих премножество упокоил мой славный прадед, да будут холодны угли под его котлом!
Капитан молча подошел к своему вьюку, расстегнул пряжку одной из сум. Испанец присвистнул:
- А я все никак не мог понять, отчего он так тяжел. Думал, ты спер из собора Святого Марка ихнего коня!
- В отливку пошли их отборные каштаны, мой друг!

Хитрая бестия нашла себе приют в месте, где сходились две тихие и мелкие речушки. Получившееся болото, обильно заросшее рогозом, одним краем упиралось в скалы. Похожие на гору, куда они с Литвином взбирались, но чутка повыше. Сверху росли кривые сосенки и одна, неведомо как оказавшаяся на такой высочени, грушка-дичка.
Мирослав куснул зеленый и твердый фруктовый бок. Сморщился, сплюнул и, размахнувшись бросил огрызок в шуршащие заросли. Перед долгим спуском вниз еще раз окинул взглядом диспозицию, стараясь запомнить понадежнее. Хотя, что там запоминать? Степь, болото, камышовое поле с четырьмя «выползами». И в центре – будто бы стог сена, наметанный, и так под дождями и ветрами забытый… «Стог» лежал неподвижно. Но та неподвижность один сплошной обман. Змеюка нажралась, вот и лежит. Греется и переваривает.
Капитан вздохнул. Сюда бы пушечку фунтов на шестнадцать, да толковых бомбардиров. Из мушкета не попасть, хоть ты терцию сюда загони и залпами бей. Но мечтать не вредно, вредно – возлежать под деревом и ждать, пока яблоки сами в рот попадают. Падающие обычно гнилые. Или червяками понадкусанные. Ну ничего, и не таких бобров любили! Оно ведь что главное? Верно! Хатку разворошить. А дальше само пойдет.
Больше всего раздражало солнце, припекающее даже сквозь войлочную шляпу. Сам спуск был долгим, но легким, разве что сапоги на осыпи скользили. Приходилось хвататься за кусты, чтобы не сверзиться к подножью. Зато было время подумать и прикинуть предстоящий бой. С таким противником Мирославу сталкиваться не приходилось. Схожий гад попадался, но. имелись опытные люди, корабль, много-много пороху с хитрыми запалами… Ну и Гюнтер был. Который один стоит половины Дечинского арсенала. Интересно, рискнул бы капитан охотить злобную тварюку с бандой таких недоделков?
Внутрь зарослей не полезем – дурных нету. Будем снаружи встречать и пользовать. Сюда, на вершину в смысле, мы загоним кого-нибудь побесполезнее, но поголосистее. Подумаем, то ли орать он будет, указывая куда это бревно поползло, то ли еще как…Точно!. Кто из парней в моря ходил? Вроде как Юзек Кашуб зерно из Гданьска возил. Ладно, уточним. Остальных поставим напротив змейских вылазов. Литвин не участвует, с ним и лошадьми надо кого-то оставлять. Как раз по паре человек на каждое направление остается. Ну и он сам с лейтенатом в резерве. Хотя испанец на резерв не согласится. Умный же, взрослый человек, а все туда же! Мечом махать любой дурак может. А вот головой думать... Ладно, голова у Диего тоже неплохо работает. Не будем зря грязью поливать. А что в бой рвется, так ему положено. Испанец же, а не селедочная душа какая-нибудь.
У змеи чешуя должна быть ого-го! Белым оружием утрахаемся. Как знал, когда припас собирал! Гранаток должно хватить. Ну и все «огневое» зарядить не жалея пороху…
Мирослав погладил пистоль. Улыбнулся. Ну что, сразу и оценим, с кем можно сады соседские обносить.

Диего напряжено всматривался в колышущиеся заросли камыша. Рядом переминался с ноги на ногу Красавчик Руперт. Лейтенант предпочел бы в соратники Мирослава или Йозефа. Но командир на пару с Котодралом ушли поджигать болото.
Красавчик вздохнул. Так громко, что всем было понятно, как Руперту тоскливо, и как он завидует иным ловкачам. Збых остался лежать в развалинах – литвин-подранок вместе с парой наемников отводились для охраны лагеря и резерва на случай всяких внезапных неприятностей. Охранников выбирали жребием и сам Удальге, вспомнив долгие часы, некогда проведенные за игорным столом, потратил кучу сил на подсказки судьбе, дабы оказаться в таком редкостном боевом деле.
Зато как громко возмущался Руперт! С чего, дьявол тебя возьми? Вроде ты не лорд, и не сидишь на мешке с шерстью посреди своего гнусного британского Парламента. Так что изволь хватать увесистый мешок и тащить его вооон туда! Нет, лошадки останутся здесь. У них копыта. От копыт – грохот и сотрясание земли. От грохота – просыпаются. Ты же не хочешь, мой прыщавый дружок, чтобы невыспавшаяся добыча сама вышла на охоту?
Нести, впрочем, оказалось не так далеко. Меньше мили. Ребята засомневались, поможет ли такое банальное оружие? Шкифы ведь вокруг, с ихним непознаваемым колдовством! Но, потягав тяжеленную суму с гранатами, все поняли – непременно поможет. Иначе чего надрывались?
Удальге попытался уговорить капитана еще разок развернуть карту – уж очень хотелось любознательному идальго накрепко запомнить, где довелось совершить подвиг, достойный самого Сида! Ну и собственных предков в доблести переплюнуть. Драконы-то прадедовские, жрали траву, а змея – татаринов и лошадёв! Звучание на русинском языке двух последних и весьма сложных слов лейтенант специально уточнил у многоопытного командира.
Но эль команданте лишь хмуро глянул из-под бровей и посоветовал лейтенанту засунуть любопытство туда, откуда изрыгается переваренная жратва.
…Потянуло дымком. Диего посмотрел на вершинку – не прыгает ли там наблюдатель, не размахивает ли тряпкой оговоренного цвета? Но Юзек Кашуб стоял неподвижно.
Лейтенант перекрестился, прочитал молитву. Дымом тянуло все сильнее. Черные струи поднимались в небо, причудливо закручиваясь, будто сами были змеиного племени. Высохшие стебли трещали все сильнее.
- Лейтенант, - жалобно проскулил Руперт, - я сейчас по-быстрому. До ветру! Что-то прижало – мочи нет!
- Гадь здесь! – рявкнул Диего, чувствуя, как ползет по загривку холодная струйка пота.
- Я быстро, - закряхтел англичанин, поспешно развязывая шнуровку.
…Минуты ожидания тянулись подсохшим соком гевеи. Удальге едва не прозевал первые взмахи куска белого полотна – сигналя, Юзек для понятности подбежав к левому скату вершины. Не оступился бы…
Диего устремился к соседнему «ходу-выползу», дернув Руперта для пущего ускорения за ворот «бригантины». Англичанин свалившись от неожиданности на четвереньки и стреноженный штанами, руками-ногами перебирал на удивление споро, может и не отстанет…
Парни ждали на позиции – вроде бы никто не сбежал. Целили стволами в заросли, грели на взмокших от пота ладонях массивные кругляши гранат…
- Тут бы силок впоперек натянуть, да где такой толщины петлю сыскать, - пробормотал Магнусс, содрал с головы шляпу, швырнул под ноги. То ли примета такая у человека, то ли от страху. Диего предпочел бы первое…
...От камышей пришлось отступить. Пламя пожирало сухую пищу с яростным треском, и жар стал нетерпимым. Юзек-сигнальщик заметался вдоль вершины. Ну, то и понятно: над зарослями сейчас такой дым, что ни черта не разглядишь.
Затрещало еще сильнее, в дым взлетело высокое облако искр.
- Готовьсь! – заорал лейтенант, сбился на кашель. Дым драл горло куда хуже самого паршивейшего табака…
Защелкали взводимые курки. Зашипели фитили гранат – их специально сделали длинными. Сами собой вспомнились старые строки:
Вьется знамя на ветру – Испания за нами!
Дети Сантьяго – терции слава!
Пикинеры – фланги прикрыть!
Тот свободен, в ком страх убит… -- прохрипел лейтенант.
Бойцы не поддержали – слов никто не знал. Каждый свое бубнил сквозь кашель: кто духовный гимн, кто похабную песенку ландскнехтов…

…Гадина выметнулась неожиданно. Стена горящего камыша разлетелась вдрызг, будто картечью по ней жахнуло. Кто-то ойкнул за спиной лейтенанта. Змея замерла – пламя осталось позади и чудовище приходило в себя. Тяжело вздрагивали опаленные чешуйчатые бока. Немигающие глаза выбирали жертву. Еще миг, и бросится…
- Бей!
Гренадеры из Охотников были паршивыми -- гранаты легли вразброс. Дымки запалов совершенно потерялись среди дыма пожара. Громыхнуло. Раз, другой! Когда командиры планировали ход боя, то эль команданте опасался, что осколками гранат достанется и метателям. Обошлось. Зато ужасное создание неистово зашипело-заскрипело! От мерзкого звука заложило уши. Не похоже что взрывы причинили тварюге серьезные увечья, но уж разъярили-то точно. Мощное тело, тускло блестя кровью из порванных боков, собралось в пружинистое кольцо...
- Огонь! И гранаты готовь! – зарычал лейтенант, первым вскидывая пистолет.
Залп встретил бросок адского создания, сбил жуткую атаку – огромная голова сшибла лишь крайнего наемника – несчастный отлетел шагов на двадцать, покатился по траве и замер с расплющенной грудью. Рассыпавшиеся стрелки дали второй, куда менее слаженный залп. Змея отвечала ужасным хрипом, перекрывающим треск огня, бушующего совсем рядом, и вскинулась. С неимоверной высоты, глянула на испуганно пятящихся человечков. Кто-то из припоздавших наемников выпалил из пистолета, целясь в глаза опаленной гадины. Он и стал жертвой. Мелькнула сквозь дым огромная молния – шарахнулся человек, но змеиная пасть ухватила за ногу, встряхнула, ломая кости. Отброшенное тело без крика укатилось в пламя пожара.
-- Гранаты! – неистово завопил Диего, забивая в ствол новый заряд. Сбоку кто-то возился с запалом. Спаси нас Святая Дева, уже не успеть… Чей-то торопливый выстрел – свинец рванул чешую на шее гадины. Скользнуло навстречу грациозно и жутко, могучее тело, раздался крик стрелка – челюсти перехватили его поперек тела и тщетно несчастный колотил пистолетом по голове твари.
-- Залп! Залп, будь вы прокляты! – кричал лейтенант. Загремели выстрелы, живые кольца змеиного тела свивались в конвульсиях, хвост стегал, взрывая черную землю, сшибая с ног стрелков. Удальго выждал – вот обдало резким запахом, и лейтенант спустил курок, попытавшись всадить пулю ближе к шее гадины. Вздрогнувшая тварь изогнулась, испанец отшатнулся, бухнулся на задницу. Успел увидеть как Магнусс укорачивает фитиль гранаты. Вот безумец отбросил нож, поджог огрызок фитиля…
Удальго догадался, что сейчас ему оторвет ноги и попытался откатиться подальше…
Громыхнуло почти тут же. Сверху посыпались мелкие камешки, лейтенант осознал что его сапоги забрызганы кровью. Слава Деве Марии, змеиной кровь, а не испанской! Её в человеке куда как поменьше…
Хлопнуло несколько выстрелов подряд. После предыдущей канонады они показались почти неслышными. Змея извивалась совсем рядом – изгибы истерзанного тела обдавали вонью и новыми брызгами крови…
Удальге подскочил на корточки, просыпая порох начал заряжать пистолет. Пуля не лезла. Испанец выругался, левой рукой потянул из-за пояса дагу, бесполезную против такой туши...
Оказалось – напрасно. Разом треснули сдвоенные выстрелы: и капитан попал, и Котодрал был точен. Змея, получив три унции свинца в башку, замерла, лишь продолжал дергаться опаленный хвост. Солдаты старались держаться от него подальше – даже безголовые змеи куда как опасны. Удальге, опомнившись, тоже отбежал в сторону и, наконец, перезарядил пистолеты.
По исполинскому телу прошла последняя дрожь и чудовище замерло.
Рядом, шагах в десяти от издохшей твари уходил к своему протестантскому богу Руперт. Уходил и все никак у него не получалось. Многопудовая туша мимоходом сшибла Красавчика, сломав тому хребет.
Парень, белый как снег, что-то неразборчиво шептал, скреб пальцами по земле. Прочие наемники, позабыв про знатную добычу стояли вокруг, отводя глаза.
Командиры переглянулись. Англичанин не жилец. Это любому понятно. Мирослав оскалился, кивнул на дагу.
После полудня отряд двинулся в путь. Бодро ступали отдохнувшие кони. Завернутая в наскоро сшитый «саван», покачивалась змеиная голова меж двух лошадок, кровила материю, роняла тягучие капли на пыльный шлях.
Позади страшноватого вьюка ехал финн-хаккапелит, понукал нервничающих лошадей, тряс исколотыми пальцами, морщился. Вот же странная штука жизнь. Иногда куда легче угробить тварюку, чем сшить ей пристойное вместилище!
О Руперте-Красавчике и его двоих собратьях-неудачниках, неглубоко зарытых в сухую землю, Магнусс думал с благодарностью. Сэкономили товарищи денежку! Доля-то их, на прочих поделится.

Камни возносились? Так это и представил. Сразу сбило. Может, лучше сказать "каменные стены"?
Дальше повтор:

и небольшая очепятка:

Потом все, вроде бы, ровно пошло. Глаз ни за что не зацепился.

Спасибо! В рабочем поправлю

Ведьма Фиотия

Она чувствовала, что петля затягивается. Не вовремя казак-гуляка к девке вернулся. И ведь не было на то возвращение знака! Что стоило подождать, да сгубить мерзкого убийцу неспешно, с мукой и пыткой должной?! Поспешила, а ведь истинная месть, она остыть должна, закоченеть покрепче. Поздно сожалеть, бежать пора! Искать будут бабу грязную и нелюдимую. Сколько лет мышью облезлой в халупе над берегом просидела? Помогло? Нет, теперь всё иначе пойдет! И что толку Старую силу без пользы хранить и беречь?
Она вернулась к селу через двое суток. Еще три дня выжидала годную к большой ворожбе ночь, слуг выбирала, да высматривала добычу подходящую.

Хома Сирок, бродячий казак

…Тихи украинские ночи, да только случается и иначе. С громоподобным скрипом, входили в землю лопаты, тулумбасами[1] гремели отбрасываемые комья земли, отхекивались загнанным дыхом сами копальщики, грохотали о ребра колотящиеся в ужасе сердца. Но хуже прочего было лузганье – те «лузг» да «щелк», словно гвозди в виски вбивала проклятая ведьма. Да когда ж у нее эти семечки гарбузяные[2] кончатся?!
Ведьма сидела на соседней могиле, вольготно откинувшись на покосившийся крест, лузгала, сплевывая в траву светлую шелуху, да всё подтыкала под жопу подол. И то правда – промозглая ночь выдалась.
Раньше Хома думал, что в адовом пекле не продохнуть – вроде куховарни пополам с кузней – везде жара, волосья трещат, грешники в котлах пузырятся, Богородицу с апостолами поминают. Оказалось, сыровато в аду, хотя пот со лба капает, а по спине так мороз и вьется. Углубились уже по грудь, вот-вот до гроба лопаты дойдут, а все одно взгляд в спину страшнее. И то дияволово «лузг-щелк», от коего сердце через горло выпрыгнуть норовило. Ох, ты ж божечки…
На молитву язык не поворачивался: тут же будто замороженное конское яблоко в горло вбивалось и этак претуго, что и не вздохнешь. Ох, вовсе пропал казак…
Как и почему очутился на кладбище со старой ведьмой и тощим не-пойми-кем, что за лопату как за загаженную хворостинку держался, Хома осознавал с трудом. Не-не, от работы да перепугу, хмель из казачьей головы уходил и что-то этакое брезжило, вспоминательное. В Мынкивку явился четвертого дня… Или шестого? Э, вовсе ведьма казака окрутила, оглупила, в днях запутался. Явился, заработок был: ту кобылу осмотрел, рецепт снадобья продал, три чирья сыну сельского головы вскрыл. Чирьи были – загляденье! По три алтына каждый вышел. Потом сел Хома в корчме прошенья сочинять и… Дальше туманно вспоминалось…
Хома Сирок был человеком незаурядным и можно смело говорить, образованным. Пусть из бурсы выперли, до духовного звания не допустив исключительно из-за злопыхательских наветов и пропитого казенного жупана, но для сироты превзойти полную грамотность трех классов – подвиг немалый. После пинка из бурсы жизнь вдоволь поводила младого казака по миру: до самой Остравы с товаром хаживал, пусть и не особо удачно, но живой же. На войне бывал, писарстовал младшим сотенным писарчуком, превосходил науки лекарские в учениках у коновала, а когда тот с внебрачной дочкой кошевого убег, и с людским лекарем довелось работать. До истинного целительства не доучился, но если размозжённую ногу или руку отделить надобно, так то запросто – пан Зельян так и говорил «на пиле тебе, Хомка, равного не сыскать». А уж на вскрывании чиряков и вовсе руку набил…
Как же получилось, что столь даровитый человек в ночной кладбищенской яме стоит и землю роет?! Да еще не смея звука издать? Ну, выпил в корчме. Так какой казак в наше суетное время пренебреженье горилке выказывает? То иль больной, иль вовсе недобрый человек. Да и повод был. Заработал, а после опять же свадьба случилась в Мынкивке. Не-не, не свадьба, а вовсе наоборот – похороны. Точно – похороны и весьма достославные. Дивчину в здешнем леске зверье загрызло. Истинные волки или оборотень – то сам Хома и разъяснял в здешней корчме. Слушали, поили, общество взволновалось – летом этакие злодейства в диковину. Хотя если с философической стороны посмотреть…
Три дня иль все пять? Горилка в Мынкивке не особо достойная, но варенуху делать умеют. Между кружками Хома о деле не забывал – прошенье или письмо изящным городским слогом – все можем! Здесь грошик, там четвертак… Понятно, для вдохновения и гладкости слога потреблялась и горилка – без нее в корчме сидеть дело сугубо греховное и противоестественное. Той бабе в засаленной кирсетке[3] тоже бумагу писал, о чем толком не помнилось, но что туго дело шло, в башке застряло. Баба какая-то смутная прицепилась, объясняла свою надобность путано, да еще когда перо чинил, палец ножом как нарочно зачепил, стол и бумагу запятнал…
Ох, что-то недоброе там вышло. Но ведь то иная баба была. Та вовсе тоща, тиснуть не за что, а эта… Не-не, эта тоже не толста, но вовсе по-иному… Или та самая?
…Лопата глухо скребанула по дереву, звук бесстыже разнесся над крестами и бурьяном. Замерли копальщики, и небо безлунное замерло, и чахлый огонек каганца обмер. Теперь Хома даже свое дыханье не слышал – тишь над кладбищем, да и над всей Мынкивкой столь зловещая, что вслушавшись в исподнее напрудишь.
Лузг, щелк… — ведьма сплюнула и молвила:
— Что встали? Живей, раскапывайте, ночь ждать не станет.
Голос ведьминский, ржавый, словно цепища тюремная, да еще с говором неведомым, будто по голому телу той ржавью карябал. Но как не понять-то?
Руки сами быстрей заходили, вовсю скребла лопата по доскам, напарник тоже старался, так что задами сталкивались, когда края крышки очищали.
— Готово, ясновельможна пани, — дрожащим голосом сообщил нескладный и лохматый товарищ по несчастью.
— Ну так вскрывайте, — приказала хозяйка.
Хлопцы повинуясь, завозились в тесноте над гробом. Ослушаться и мысли не случилось – вело, вело адское заклятье, да чтоб ему… Хома и сам рад был, что осмыслить да ужаснуться некогда – работай, казак, не всё пропало, раз дышишь…
Было несподручно, пришлось весь гроб поддевать, да «на попа» ставить. Напарник согнулся, Хома, кряхтя, влез ему на закорки, изловчившись, поддел лопатой крышку. Визжали, неохотно вылезая гвозди, шевельнулась крышка. Отодрали, заслоняясь ею же как щитом, попятились в дальний конец могилы…
Смотрела из гроба юная дивчина. Жутко смотрела, пристально, из-под ресниц длинных. Да кто ж ей так глаза закрывал?! Щелки остались, красавица как живая. Только мертвая: на лице белом пятна трупные, вокруг глаз густая тень, в цвет сырой земли.
— Не стухла красуня наша? – ведьма стояла у края могилы, всё небо заслоняя, смотрела, прицениваясь. – Хорошо, забот меньше. Поднимайте.
Копатели лишь крепче вжались спинами в сырую землю. Шевельнуться, двинуться к гробу было выше человечьих сил.
Лузг-щелк, шелуха упала на кудрявую башку напарника.
— Оглохли, слуги верные?
— Так всю доставать, пани-хозяйка? – пролепетал худосочный хлопец, дрожащей дланью смахивая с кудрей шелуху.
— Свежевать по ямам умеешь? – усмехнулась ведьма. – Доставайте красавицу. Целиком.
Хома пытался застонать, да не вышло – не шел звук из казацкой глотки. Эх, тут и дышишь по изволенью. Доставать, значит? Была ведь надежда, что чертовой бабе нужен палец покойницы, прядь волос иль еще что-то мелкое для тайных колдовских нужд. Но ведь не зря тачку катили. Сам же брал, как приказала. Ой, да шо ж будет-то?!
Было дурно и Хома знал, что от нынешней ночи не оправится. Неможно казаку бояться, но тут не в сердце или башке ужас сидел, а в самой что ни на есть селезенке. Мозг, образованный да ухватистый, вообще что-то затих да отмер.
Вынули. Неловко оттаптывая друг другу ноги, подняли покойницу из могилы – мертвячка норовила обратно сползти, точно непременно в могилу вернуться возжелала. Непристойно заголялись ножки, густо покрытые длинными черными царапинами. Ведьма наступила покойнице на ворот сорочки, не дала в могилу нырнуть, подождала, пока могильщики наверх вылезут.
— На тачку кралю.
Гробокопатели пытались пристроить страшный груз – мертвячка была легкой, но уж очень неподатливой. Определенно не хотела кладбище покидать. Усаживая, Хома случайно надавил на живот покойницы – рука чуть ли не по локоть провалилась.
— Что творишь, бесстыдник? – насмешливо спросила ведьма. – И вовсе нашу красуню запортишь.
Могильщики торопливо забрасывали землей опустевшую могилу. Шуршали комья, за спиной раздавалось размеренное «лузг - щёлк». Ежась, Хома испытал краткий прилив облегчения, словно враз кружку наилучшей горилки выцедил – пощадила хозяйка, могла бы приказать и самим закопаться. И выполнили бы, куда тут денешься. Саморучно земельку бы заваливали. Видать, нужны пока что слуги чертовой бабе.
Ведьма небрежно утаптывала рыхлую землю своими мужскими сапожищами.
— Чего вылупились? Вперед, да рысцой!
Ушлый дылда подхватил лопаты. Хома глянул на сотоварища недобро – так бы и выдать в ухо за хитрожопость. Ну, да делать нечего – пришлось взяться за тачку. Поднатужился, сдвинул. Деревянное колесо покатило по тропке, мертвячка вздрагивала, ноги в белых матерчатых тапках косолапо растопырились.
Тропка меж могил вывела к жердям-воротам, но едва напарник за них взялся как донесся дребезжащий вздох-звон колокола. Часовенка стояла не так далеко, а словно за сотню верст отсюда колокол свой одинокий звон испустил. Вот тут и ведьма вздрогнула. Стояли, замерев и боясь шелохнуться. Видать, дрожали руки казака – мертвячка в своем экипаже шевельнулась, запрокинула голову, словно желала оглянуться да попрощаться с кладбищем, так и не ставшим ей надежным пристанищем до самисенького Страшного Суда.
— Пустое, ветер балует, — молвила ведьма, доставая новую жменю семечек. – Трогай, козаче…
…Скрипело колесо тачки, кивала мертвая дивчина знакомым хатам. Тянулась улица пустая и вымершая – ни огонька, ни шороха, ни бреха собачьего. Ох, будтовымерло село. А ведь какая варенуха здесь водилась. Взвар медовый, а не варенуха! Сейчас бы хоть глоточек спасительный…
— Сворачивай, — приказала адская хозяйка.
Вкатили во двор корчмы – и тут темень, тишина.
— Побойчей, варвары. Запоет петух, уж будет вам веселье…
Хома с кудрявым подельщиком вынули из тачки недобрый груз, поднялись на ступеньки – ведьма придержала дверь.
— На стол кладите.
Мертвячка легла на длинный стол, пропахший недопитыми и недоеденными сомнительными здешними яствами. Кудрявый носильщик расправил белый подол покойницы.
— Так задирать надобно, — усмехнулась ведьма, ставя в изголовье свечу – при желтом свете покойница стала еще страшнее. – Иль забыл как с грешными девами любовные дела крутить?
— Пани хозяйка, тут пусть вашей темности будет как угодно, но не по моей привычке то дело. Не умею я такого, — взмолился кудряш.
— Ты не умеешь, — он умеет, — кивнула на Хому зловещая баба.
Онемевший казак почуял, как ноги подгибаются. Да о чем она?!
— Ниток вощеных найдите, да иглу шорную, — приказала ведьма. – Да гляньте хорошенько – может, подточить иглу надобно. А я пока подруженьку красавице приведу.
Хлопцы разбрелись по залу корчмы – огонь в очаге едва тлел, от свечи больше тени по стенам скакали, чем свету было. И где те поганые иглы искать?
Хома шарахнулся от большой тени, согнувшейся за столом у бочонков – то был хозяин корчмы. Добрый человек, хотя и глуп как пробка. Не-не, не мертв – дышит. Сна на всё село ведьма нагнала, ох, и крепкого сна.
Ведьма ушла в гостевые комнаты. Куда и зачем, Хоме думать было недосуг. Видимо, дьявольское заклятье малость ослабло – в душе вспугнутым кролем заскакал опомнившийся ужас, заодно и здравые мысли в казацкой голове мелькнули. На цыпочках подскочил к сотоварищу по несчастью – тот сидел на карачках перед хозяйским столом, ощупью шарил среди хлама.
— Ты шо, сдурел?! – сущим змеем зашипел Хома.
— Та где те нитки…
— Бечь нужно! Разом!
— Куда бечь? Куда? – шепотом заблажил кудряш. – Уж попались так попались. С головой и хвостом попались! Ты хоть знаешь, кто нас поймал, дурная твоя голова?
— Да мне… — Хома на всякий случай воздержался от ответной брани – вдруг чертова баба до неё особо чутка? – Бечь нужно, говорю!
— Так не убежим, — лопотал кудрявый трусун.
Хома примерился было выдать хорошей плюхи с правого кулака, но принюхавшись передумал. Вот же бутыль, рядышком. Благоухает.
Тихо шпокнула догадливая затычка, горилка прохладная сама пошла в горло. О, то дело!
Хома перевел дух, ухватил за волосья сотоварища, сунул горло бутыли куда-то наугад. Попал. Кудряш хоть и был трус трусом, но не дураком – присосался, что тот телок.
— Тебя как звать, хлопец? – прошептал Хомы, выдирая из хватких губ порядком полегчавшую бутыль.
— Анчес. Кобель-Еро Анчес, — представился кудрявый и рыгнул.
— Да уж вижу что не сучка, — прошептал Хома, озираясь. – Что за прозвище чудное? С ляхов или кацапов будешь родом?
— Ты казак вообще дурной или как? Говорю же: Мигель Хосе Анчес ка-баль-еро. Звание такое благородное. Вроде дворянского или панского. Гишпанец я. Из Кастилии свой древний род виду.
— Добро. Гишпанец так гишпанец, — поспешно согласился Хома, видя, что имеет дело с завзятым брехуном. – Только не каркай – не нужно нам в костилью. Наоборот бы, в живых пока остаться, а?
— Верно говоришь, — прошептал Анчес, с тревогой поглядывая в сторону жилых комнат корчмы. – Да только вернется сейчас Она...
— Так шо ее дожидаться? Вон дверь-то. Во двор, а там ходу как наддадим.
— Не убежим. Ты хоть знаешь кто Она?
— Чертова баба, из ада повылезшая. Да только всё одно – баба. Не догонит, в юбках запутается.
— Э, казак, что такой бабе юбки… — потеряно махнул рукой кабальеро.
— Веровать надо, — Сирок хотел было перекреститься да персты изменили привычные движенья, с маху крепко угодив хозяину в ухо, а потом значительно ниже пупа – казак охнул, но лишь еще больше разозлился. – Да не бывать такому, чтоб даже чертова-пречертова баба над смелым человеком верх взяла!
— Была она чертовой, так что бы беспокоиться… — пролепетал Анчес.
— Слаб в кишке ты, гишпанец, ну так дожидайся своей чертовки, — Хома решительно покрался к двери. Ноги хозяину не изменяли, ступали по земляному полу с должной казачьей стойкостью.
Робкий Анчес топтался на месте, шёпотом бормоча, потом в отчаянии ухватив самого себя за пышные кудри.
Хома осторожно толкнул дверь – завизжала мерзавка как порося голодное. Эх, плюнуть на петли надо было! Но вот она ночь, вот двор темный…
Тут подлетел к порогу решившийся Анчес, беглецы, пихаясь, вывалились на невысокое крыльцо, а дальше дунули в разные стороны, только пятки засверкали…
…Несся Хома летней душистой темнотой, соколом перемахивал через плетни, прикрывал локтями морду от садовых веток, за спиной колотились о землю сшибаемые наливные яблоки, хлестал по плечам вишенник – да где там удержать казака! Садами да огородами уходил опытный Хома Сирок, шарахаясь прочь от беленых хат коварно затаившейся Мынкивки. Осталась в корчме торба с чернильницей, да иными писарскими принадлежностями, остались запасные добрые сапоги – там только подметки поменять и требовалось. Да пропади оно все пропадом! Наживет казак добро, лишь бы жизнь, да душу уберечь…
…Хома проломился сквозь испуганный строй мальв, аистом запрыгал по грядкам – плети цепляли за ноги – все подряд засадили дурные мынкивцы новомодными чертовыми гарбузами, что как ужи сапоги оплетают. А те ухищренья до чего доводят – приманивают богомерзкие растения с семками клятыми всяческих чертовых баб да бродячих гишпанцев…
Попробовал Хома молитву вознести, дабы быстрей из заклятых огородов вырваться, но в горле все одно тот жуткий колкий ком мешал. Эй, на ноги, казаче, надейся, на ноги! Богородица Дева, что завсегда казаков выручает, и без молитвы сообразит, что не хочется Хоме сала за шиворот, отведет беду!
Поднажал Хома, несли верные ноги во весь дух, мелькали хаты и плетни, промелькнул колодец с «журавлем», в темное небо свою длинную жердь задравшим. Ужаснулся казак – ох, знакомый колодезь! Так как же так?! Неужто такого кругаля дал?! А ноги несли все быстрей – пулей пронесся Хома через двор, взлетел на ступеньки корчмы, едва не вышиб дверь, во тьме споткнулся обо что-то живое, да и грянулся о пол, лавки опрокидывая. Встретилась околдованная голова мученика с мощным подстольем, посыпались округ искры яркие…

Народ, дальше выкладывать или никому не интересно?

Выкладывай, выкладывай!
Я ж читаю. Не всегда, правда, откликаюсь. Но это не из вредности. Просто замечаний нет. А нахваливать как-то не привык особо))) Да и посты были бы похожи один на другой. Зачем забивать пустозвонством такую замечательную тему?

Пришел в себя казак почти тотчас – на голову полилось прохладное, освежило. Хома потрогал лоб – цел, лизнул ладонь – горилка. В голове еще звенело, огонек свечи плыл над столом. Над казаком стоял, скособочившись и держась за ребра, кабальеро Анчес и вытряхивал на голову сотоварища последние капли из опустошенной бутыли. Перевел на глупое дело горилку дурной гишпанец. Хома и сам бы очухался!
Горилка по глупости вылитая, тут же забылась, потому как за столом стояла ведьма, да и не одна.
— Проветрились, слуги верные? – спросила ехидная баба.
— Так мы до ветру ходили, — отдуваясь, и пытаясь выпрямиться, выговорил Анчес.
— Полегчало и ладно, — ведьма не отпускала руку стоящей рядом девушки. – За дело беритесь, соколы ясные. И без дури, накажу сурово.
Хома, сжимая руками гудящий череп, пытался вспомнить: что за дивчина рядом с ведьмой? Не мертвячка ожившая, это ясно. Мертвячка волосом черна, да и вообще вон она на столе преспокойно лежит. А вторая девица волосом побелесее и вроде как живая, хотя спит стоя. Верное дело, живая – под сорочкой грудь вздымается. С этого краю ничего себе девица, а на личико не задалась. О, да то ж проезжая ляшка, что давеча с отцом в корчме остановилась. Вроде с самой Варшавы путь держали...
— Кладите рядом, — приказала ведьма.
— Пусть хозяйка не гневается, но зашибленный я, — пожаловался Анчес. – Вовсе руку поднять не могу, стоптал меня этот дурень.
— Меньше бегать нужно, — прошипела баба. – Болтовне срок вышел, ночь кончается. Ну-ка…
Словно стряхнула колдунья со скрюченных пальцев что-то вроде сопли невидимой – и скрутило Хому так, что остатки мыслей окончательно повылетели. Дышать стало нечем, удушье сердце стиснуло...
Заметались слуги ведьминские – ни слова, ни полслова в зале корчмы не звучало, лишь шорох движений да скрип мебелей корявых…
Что и как творил, Хома почти и не помнил. Такое сильное колдовство ведьма наслала, что считай и имя свое забыл. Не-не, держал себя казак, берег ту кроху сознанья, что человеком оставляла служку послушного-ведьминского. Что помнилось, что не помнилось... – но ужас от того что собственные руки творили почти все заслонил…
Точно помнил футляр: узкий из темного растрескавшегося дерева, сразу видно – древняя древность. Ножичек в том футляре хранился: ждал на сожранной молью оксамитовой подстилке, тяжеленький, очень удобно в руку ложащийся… Можно и ланцетом тот ножичек именовать, да только не доводилось Хоме видеть ланцетов в золото оправленных, да еще с лезвием каменным. Острейшим оказался кремешок-лепесток, не отнять. Острей и быть не может. Любое черное дело той каменной остротой с превеликой легкостью вытворялось.
Было ли то дело сугубо темным? Это ведь как сказать: ежели взять мертвую дивчину и живую, да сотворить из них двух полуживых – то превращенье куда зачтется? Не-не, понятно что людское общество зараз тебя на палю дупой взгромоздит или в костер сунет. Но ведь есть же и высший Суд, что истинно справедлив? Разве виноват казак, что ведьма обманула, под грех подвела?
Успокаивал себя казак, но знал - прощенья не будет. Хотя по правде говоря, Хома не резал, а больше зашивал. Дело знакомое, мешало, что почти на ощупь иглой орудовал – черные свечи, Хозяйкой расставленные, света почти не давали. Но приловчился казак, стежки ровно клал, узелки ловко затягивал. Работал без устали, ибо до первых петухов успеть нужно, иначе…

…Лежали на столе два тела, ростом схожие, а затем и обликом на время почти сравнявшиеся. Сдирала небрежными пластами ведьма кожу с несчастных: когда с плотью, когда потоньше поддевала. Приметывал Хома теплые шматки к холодному телу, иной раз второпях и вовсе неловко выходило, так что приходилось отпарывать, да по новой заплату класть. Кровь, понятно, мешала. Вставшим за подручного Анчес, тряпицей стирал с тел красное, поливал-обмывал горилкой. В нос шибало, глаза слезились, Хома пот со лба смахивал, да ниже сгибался. С животом больше всего возни вышло: у чернявки кладбищенской чрева, считай и не было - выжрал кто-то, а туда большой лоскут как ни приладь – то морщинами идет, то пуп на бок сползает. Зато с ногами почти не мучились: только три отгрызенных пальца на левой ступне и надставить пришлось. Лицом мертвой куклы ведьма сама занималась. Оно и понятно – дело тонкое – не сдирать лик нужно, а лишь шкуру подтянуть, губы взбить, и следить чтобы прорех у смененных ушей не осталось. То тело, что живым считалось, к тому времени уже дергаться перестало – лишь ребра дыханием вздымались, обильно кровью сочась, да глаза, широко распахнувшиеся в потолок пристально смотрели. Ведьма всё трудились над кладбищенской дивчиной – в услуженье пойдет, сплоховать нельзя. Возни с волосами было много – Хома и понять не пытался: зачем пучками светлые в черные рассаживать?
Очаг почти погас – Анчес уже трижды поленья подбрасывал. Похрапывал хозяин корчмы, за окном вот-вот засветлеть было должно. Хома, вдевал остаток ниток, слушал и не слышал шепот ведьминских заклинаний. Губами жуткая мясничиха не шевелила – но витал вокруг стола шепот холодящий, все плотнее в вихрь закручивался.
Ухо пришлось сдвигать, Хома нитки разрезал, перешил по новой. От усталости уже и не видел ничего. Ведьма, повыше закатав рукава свитки, возилась с дивчиной что еще живой числилась. Осторожно вытащила руку из взрезанной плоти – на ладони голубенький свет мерцал. Хома удивился: до чего ж девичья душа на пушистый одуванчик похожа? Дунь – взлетит к потолку, да рассеется искорками мимолетными.
Вкладывать в мертвое тело душу оказалось еще легче, чем у живого ту душу забирать. Пузырилась, ожив и всасываясь между швами запекшаяся было кровь, извивались двухцветные пряди, бледно-пепельный носик стал розоветь. И распахнула глазища дивчина, и обвела корчму взглядом, и столько ненависти в том взгляде было, что отшатнулись ведьмовы слуги к стене, уцепились друг за дружку. Покатились по щекам полуживой-полумертвой красавицы две слезы: одна кровавая, другая прозрачная, словно из чистейшей криницы истекшая.
Спрашивала что-то ведьма у воскрешенной дивчины, только та молчала, лишь смотрела сквозь непомерно густые ресницы, в той самой манере, что еще на кладбище упрямой покойнице была свойственна. Ведьма с досадой покачала головой – не все в работе удалось. Ну, уж вышло как вышло. Кивнула слугам – Хома и Анчес, утирая рожи от пота и слез, кинулись порядок наводить. Расставили лавки, пустые бутыли попрятали. Ведьма подвела к порогу бездушную паненку, в которой от паненки мало что осталось, распахнула дверь и усмехнулась:
— Иди, милая, свободна ты теперь.
Исчезла в темноте пятнистая от снятой и неснятой кожи несчастная. Анчес бросился затирать кровавые отпечатки на пороге.
Хома сливал на руки хозяйке, та утерлась длинным куском полотна, сказала хмуро:
— Дурно. Что ж не говорит наша красавица? Скромна чересчур. Отец-шляхтич, хоть и тупой, а разглядит чары.
Тут изможденный Хома вообще ничего уж не понимал. Ясно, что ляху дочь подменили. Но как можно не распознать подмену? Тут и лик иной, и чернява наполовину, а уж шрамов и швов… Швы, правда, рассасывались на глазах – уже вовсе не стяжки кривые, кое-как лоскутья плоти скрепляющие, а прожилочки голубоватые на господской холеной коже. Но ведь стала паненка прельстительнее на личико в дюжину, а то и в две дюжины раз! Как тут не спохватиться?
Впрочем, что за дело живому казаку до той мертвецкой красоты? Не-не, и даром не надо той пригожести. Уйти бы! Может, отпустит ведьма? На что ей теперь криворукий швец?
Хозяйка глянула мимоходом:
— Отпущу, казак. Вот до города проводишь, сполна отслужишь, вот тогда расписку в огонь и кинем. А пока надлежит нам время не терять, да покинуть приют гостеприимный. Как думаешь, хватятся подмены?
— Всяко может быть, — выдавил Хома.
Ведьма улыбнулась, показав крупные, острые как у бобрихи зубы.
— Верно присоветовал. Чтобы красавицу нашу не тронули, пусть иного человека разыщут вовремя. Ну-ка, буди хозяина.
Не смея ослушаться, Хома подошел к похрапывающему хозяину, тронул толстяка за плечо. Пришлось порядком потрясти – не желал корчмарь просыпаться. Но вот вскинул плешивую голову, потер бычью шею, да встал с готовностью. Словно и не видя, прошел мимо сидящей на столе голой полумертвячки, вышел на крыльцо. Встал, задрав голову к беззвездному небу, зевнул звучно. Пошел за хату…
— Пойдем и мы глянем, — приказала ведьма. – Если что, веревку подашь нужную, поможешь страдальцу. Этакий боров, вдруг сам не управится.
Хома обреченно потащился за чертовой бабой.
Помогать не пришлось. Когда вошли в конюшню, хозяин корчмы уже перекинул вожжи через балку и ладил петлю. Лошади в стойлах заволновались, гнедой мерин испуганно ударил копытом в стену. Корчмарь накинул на себя петлю, озабоченно покрутил шеей и полез на жерди – те заскрипели, но выдержали. Потом вздрогнула вся конюшня, посыпалась с потолка пыль, шарахнулись лошади… Раскачивалось повисшее в петле дородное тело, дергало ногами, почти доставая сапогом до земли. Ну, с ладонь-то и не хватило.
— А лошади у краковского шляхтича и вправду недурные, — заметила ведьма, глядя на вздрагивающих лошадей…
Доделали уборку, стол вымыли. Полумертвая панночка вернулась в свою комнату. Сонно закукарекал во дворе петух. Будто спохватившись, кочеты зашлись по всей Мынкивке. Как-то вдруг щедро запахло навозом, мальвами и ночной росой. Ведьма поморщилась:
— Спать идите. И помните что мне смирные да хлопотливые слуги нужны. Баловать приметесь, так из двух лукавых одного смирного слеплю. Ступайте, ступайте…
Прислужники повалились на сено – в сеновал уже пробивался утренний сумрак. Анчес притащил свое имущество: кожаную торбу и узкую прямую саблю в некогда богатых ножнах с серебряными завитушками.
— Это что у тебя? – вяло удивился Хома.
— Шпага. Фамильная. От прадеда, — объяснил гишпанец.
— Тоже кабальером был? – пробормотал казак, пытаясь ногтем отколупать кровавые блямбы со штанов, радуясь, что давнехонько пропиты шелковые шаровары, что широки будто самисеньке Чорное море, и не они запачканы, а то вовсе обида взяла бы, – э, да тут вся нога до сапога замарана.
— Королем сей титул дарован. Не веришь, что ли? – кошачьи усики Анчеса буйно встопорщились.
— Верю, чего не верить. И что с нами теперь будет, пан благородный гишпанец?
— Может, и вправду на волю отпустит? – жалобно проскулил кабальер.
Это уж конечно, она непременно отпустит! После догонит, и еще разок отпустит. Эх, к чему о несбыточном болтать? Лучше задремать на часок – все силы выжала чертова колдунья. А ведь утро уже…
Утро и вправду быстро наступило. Поднялся у корчмы дикий крик, набежало селян во двор, вдесятером удавленника из петли вынимали. С чего он?! Как?! Зачем?! Добрый ведь человек был, набожный! Ох, беда-беда…
В большой спешке съезжали заночевавшие в корчме гости, шум, гам, плач и суета...
…Карета ждала у рощи за околицей. Сидел неподвижно седоусый онемевший шляхтич, замерла на потертых подушках его подмененная дочь, улыбалась из распахнутой дверцы ведьма – уже в господском платье и шляпе замысловатой:
— Что ж вы, слуги мои верные, ждать заставляете?
Удушье накатило такое, что Хома корчился в пыли, норовил в отчаянии стукнуться головой об окованное колесо кареты. Рядом издыхал, лягался дырявыми сапогами, несчастный гишпанец. Ослабила хватку ведьма, кое-как взобрался к кучеру на облучок Хома, устроился на запятках Анчес…
— Трогай! – приказала ведьма.
Кучер, так и не повернувший головы на все предсмертные хрипы и прочи дерганья, взмахнул вожжами. Мягко застучали колеса по дорожной пыли. Хома утер лицо, сплюнул под копыта – эх, добрые кони. Прощай, проклятая Мынкивка! Век бы тебя не видать. Вот только с собой увез казак свое проклятье, да и хозяйку заполучил, хуже которой не бывает! Сам-то кто теперь? Прислужник чертов, который похуже самого черта считается. Но дышать-то каждой твари хочется…

Майор, хоть +- рисуй, чтобы знать, что можно дальше выкладывать)

Теперь только на выходные... И то, если дадут)))

Единственное слово все портит. Форма речи требует применить здесь нечто другое. Просто "люди", к примеру. А можно и это канцелярское словечко переделать в разговорное "опчество".

Так как на форуме я почти не появляюсь, то первые 10 глав лежат тут - http://forum.kontorovich.ru/viewtopic.php?f=9&t=315