Туман наползал на дорогу. Плотный густой, хоть ножом режь. Не бывает такого тумана среди дня. В нем тонули окружающие дорогу деревья, чьи ветви смыкались подобно куполу, защищающему путников от палящих лучей солнца.
По камням, помнящим сандалии легионов Рима и конников Шарлеманя, застучали копыта. Звук доносился словно
Из-за поворота показались три всадника, судя по доспеху – рейтары. Едущий посередине мрачно и неодобрительно смотрел на окружающий мир из-под козырька шлема. Поперек седла у него лежал длинный доппельфаустер, двухствольный пистолет, что так любят офицеры.
Следом неторопливо катилась, влекомая четверкой лошадей карета, покачиваясь на неровностях и выбоинах. Замыкала кавалькаду четверка верховых. Эти снаряжены были полегче, по драгунскому образцу.
Авангард резко остановился. Остановилась и карета. Драгуны аръегарда, не дожидаясь команды, развернулись, прикрывая карету. Окружающий лес молчал, утопая с белесой пелене.
Перед рейтарами сидел человек, почти скрытый в струях тумана – будто призрачные змеи танцевали неведомый и странный танец.
- Эй, бродяга, прочь с дороги! – приказал старший, кладя ладонь на приклад ружья.
- Месье, же не манж па ди трё жур! – невнятно произнес бродяга, медленно поднимаясь с истертых камней дороги. Говорящий по-французски путник был невысок ростом и широкоплеч. Лицо прятал под капюшоном.
- Да мне плевать, сколько ты там не жрал! – рявкнул солдат и взялся за рейтшверт. Тратить выстрел на нищего – излишняя роскошь. Не заслуживает он такого почета. Хлестануть старинным тяжелым клинком полушпаги - полумеча, и пусть убирается, радуясь, что остался жив после встречи с «черными всадниками».
Бродяга презрительно фыркнул. И прыгнул на всадника.
Тут же, из кустов, по конвою хлестанул мушкетный залп. Затем еще один.
Пороховой дым мешался с туманом. Слышались стоны, лязг железа и утробное волчье рычание.

Дым поднимался к потолку, клубился меж балок, овевал окорока, развешенные хозяином, берегущим место в кладовке. Мясо приобретало странный привкус, но кого это волновало после пятого кувшина вина?
Взбираться на лавку, и добираться до девственного окорока было лень. Да и жадина-хозяин непременно потребовал бы заплатить. Сержант Мирослав срезал кусочек с валяющейся на столе кости, снова воткнул нож в
столешницу.
Рядом хлопали карты – парни разыгрывали неполученные еще деньги. Дельце, ради которого банду капитана Бальбоа занесло в такую даль, оказалось пустячным до неприличия. Все тайны и загадки оказались всего лишь
проделками нерадивых слуг, столь изобретательно решивших проучить жадных господ. Выдумщиков изобличили, чуть ли не сразу по приезду. И пока шел долгий процесс согласования оплаты, наемникам ничего не оставалось, как пить, жрать и играть в карты.
Для офицеров имелись и иные развлечения. Капитан и оба лейтенанта разглядывали старые немецкие гравюры, неведомыми путями оказавшиеся здесь в пригороде Рима. Впрочем, сама таверна три века подряд проторчала у выезда на Тибрскую дорогу, и ничего странного в подобной находке не было. Удивляло другое - как никто не украл до сих пор забавные рисунки? Места ведь соответствующие. Ворьё наглее, чем здесь, отыщешь разве что в окрестностях Пизы.
- Ты глянь, как ландскнехта нарисовал! Будто сам из наших!
- Ты на эту посмотри! Вот бы мне такой рог!
- А мне его доспехи! – поддержал гогот своих офицеров капитан.
Сержант скривился. Он знавал когда-то одного Бальбоа, но тот испанец хоть и слыл жутким треплом, и, по слухам, баловался сочинительством, но знал с какой стороны браться за мушкет. Но его тезка был безмозгл и напыщен как развалины Колизея. И как только подобные люди выбиваются в верхи?
Мирославу вспомнилось, как ему самому предлагали возглавить одну из банд – Орден понес огромные потери в Дракенвальде, и сержант скривился еще раз. Нет уж, каждый должен занимать свое место. По способностям, так
сказать, и по потребностям…
- Прикинь, как бы нам пришлось убивать такую громадину, а? – хмыкнул капитан, и подвинул в лужу сержантского вина потрепанную гравюру.
- И что тут сложного? – пожал плечами Мирослав, - десяток аркебузиров расстреляют этого чудо-зверя раньше, чем он успеет задрать хвост.
- Охотил таких? – Бальбоа с ухмылкой толкнул в плечо.
Сержант промолчал.
В дверь таверны вдруг грохнуло – будто кто-то норовил вышибить ее таранным ударом. Тяжелая створка распахнулась, и внутрь ввалился человек. Судя по старомодной приталенной куртке с широкими рукавами и изобилию желтого с синим – папский гвардеец. Высокий, худощавый...
Наемники опустили пистолеты.
Гость привалился к стене, запалено дыша, со свистом втягивая воздух. Рванул тонкими бледными (не ранен ли?) пальцами ворот, выдохнул:
- В двух милях отсюда. На повороте. Засада. Особой важности обоз. Его Святейшество…

Напыщенный Бальбоа утверждал, что этот путь куда короче, нежели скакать по дороге. Очевидно, он измерял расстояние по карте, позабыв про овраги, колючейшие кусты и прочее коварство итальянской природы, так и норовящее если не выбить из седла, то минимум ослепить. Мирослав пригнулся к лошадиной шее. Выхлестнет глаз – новый не вставить! И с тупоголового капитана запасного ока не стребовать! Обоз Его Святейшества, пусть даже и везут в нем гусиное перо для набивки перин, неприкосновенен. И посягнувший должен быть немедленно
и сурово покаран! Соответственно, любая спешка оправдана. А окривеешь – сам виноват, уворачиваться в следующий раз будешь прилежнее. Заросли внезапно кончились, и всадники оказались на дороге. Минутное замешательство – в какую сторону скакать? Никаких ориентиров не было. Деревья с кустами, плотно растущие вдоль дороги, везде одинаковы. Небо затянуто плотными серыми, почти черными тучами. Решили действовать
надежно – половина отряда в одну сторону, половина в другую. Если что – оговоренная стрельба в воздух. Или неоговоренная в разбойников
Судя по зрелищу, открывшемуся за очередным поворотом, здесь порезвились кумаши. Ну или в конец тронутые протестанты, решившие отвести душу на католиках. Перевернутая на бок карета. Убитые лошади. И те, что были под седлом у конвоя, и те, что шли в упряжке. Трое убитых мертвецов в окровавленных рейтарских доспехах. Еще несколько - драгуны. Двое святых отцов. Ого, вот и счастье привалило-то...! У колеса -
фиолетовая сутана. Важная птица...
Детали потом. Есть дело куда важнее. Мирослав спрыгнул на землю, присел рядом с умирающим. Кучер прополз на руках шагов пятнадцать, не меньше – вон, стелется кровавый след по булыжникам. Кто-то ловкий широко
вспорол бедняге брюхо, выпустив кишки. Скоро отойдет. Молодой, не больше двадцати. И как только на службу взяли? Или из послушников? Нет, не похож…
- Ты их видел?
Но парень лишь неразборчиво стонал.
Сержант чертыхнулся сквозь зубы – заветная котомка с хитрыми снадобьями, способными и мертвого разговорить, осталась лежать в таверне. Вместе с гравюрами, кислым вином и поросячьми ляжками на потолке. Ладно, есть способ. Мирослав прикусил нижнюю губу, оглянулся. Рядом никого, все разбрелись. Среди бойцов,
что Deus Venántium привлекал к службе, некоторые умения, за которые кто иной шел на костер,
поощрялись. Но все же, но все же…
Кучер закричал так, что даже готовый к подобному сержант отшатнулся. Дернулись на шум и Охотники. Сержант отмахнулся, мол, продолжайте, и склонился над умирающим, на губах которого пузырилась кровь.
- Ты их видел?
- Да…Волки… Волки… И люди… Марио они отсекли голову… Епископу отрезали руку… Господь милосердный… Мамочка, отчего так больно…
Парень поднес окровавленную ладонь к глазам. Снова закричал. На этот раз – от осознания. Сквозь дыру в животе кровь не сочилась – текла. Вместе с кровью уходила и жизнь. Последний выплеск и все. Сержант вытер руки об колет умершего кучера, поднялся. Парень не сказал ничего нового. Следы и укусы
на телах Мирослав увидел и сам. Да и отрезающие всё подряд люди не стали открытием – волки не владеют ножами. А человеку, что лежал у кареты, руку отрезали клинком тупым и коротким, вон как настрогали бахромы, содомиты мокрожопые!
- Мир! – позвал сержанта Мессер, - Подойди!
Закрыв глаза отмучавшемуся пареньку, Мирослав подошел к лейтенанту. Тот с задумчивым видом чесал затылок, разглядывая кусты в трех шагах от перевернутой кареты.
- Гляди, тут следы. Что скажешь?
Что можно сказать по каплям крови, что буквально усеивали все вокруг? По сломанным веткам и оборванным листьям и отпечаткам сапог? Сержант мысленно выругался.
Это вам не ходить с гордым видом, поминая через слово былую славу кондотьеров и прочих живущих за «соляные деньги». Здесь – настоящая работа.
Да, предсмертные слова Иржи Шварцвольфа действительно оказались проклятием. Кровавый снег Дракенвальда надломил хребет Ордену. В том лесу осталось множество опытных бойцов. Вот и приходилось вербовать простых рубак, не умеющих даже читать следы…
- Ушли в сторону реки, папские кого-то зацепили. По ноге, похоже.
- Догоним? – вспыхнули азартом глаза лейтенанта.
- Не уверен, - покачал головой Мирослав, - они опережают больше чем на час…
В притихшем лесу раздался выстрел – совсем рядом.
- Догоним! Капитан их нашел! Курт и Марио - охраняйте здесь!
И снова ожидание пули – те, кто разгромил обоз, не были дураками и вполне могли дожидаться погони с заряженными мушкетами в руках, стоя за деревьями.
Капли крови, что тянулись надежным следом от самой дороги, оборвались. Лицом вниз, у дерева лежал труп, наскоро забросанный свежими ветками.
- Сержант, осмотрись, - приказал Мессер, - остальные, вперед!
Мирослав проводил взглядом лейтенанта, умчавшегося во главе банды, дождался, пока в шепоте листвы утонет стук копыт и крики погони, прислушался. Вроде бы тихо. Лесная живность не спешит возвращаться к прежним занятиям, не сопит, вжимаясь в землю зловредный хашашин, готовый прыгнуть на спину зазевавшемуся Охотнику.
Убитый оказался кем-то из местных бандито. Молодой, не старше кучера умершего на дороге. Чернявый, тоненькие усики, бедро в крови. Висок пробит чем-то узким. Все верно, подранок замедлял бегство, вот и ударили стилетом. Вокруг убитого кто-то изрядно потоптался. Приметный сапог, со стертым носком и странным раздвоенным каблуком, наподобие копыта. Нет, вряд ли так близко от Ватикана могут орудовать черти, да и не видел их сержант ни разу, отчего и были у него некоторые сомнения на счет существования подобных богонеугодных созданий Скорее, владелец сапога неудачно наступил на острый камень. Или еще что стряслось, вырвавшее половину каблука напрочь…
Снова забрасывать убитого, сержант не стал. Сильно не объедят покойника, крупнее хорька тут звери не водятся. Сержант запрыгнул на коня, позвенел в кармане обретенным серебром в кармане. Одно доброе дело в своей никчемушной жизни, глупыш, ты сделал. Покойся с миром, и не бесчинствуй более. А то сожжем…

Под Валентинова закос?



Это хозяин девственниц развешивал, что ли? Вот извращенец!

Если похабная двусмысленность не была задумана специально, то лучше заменить синонимом - нового или неначатого.



Я б сказал "выжимания должной оплаты"



Тупым клинком руку не отрежешь - упора нет (чисто теоретически надо либо класть на твердую поверхность и рубить, либо "пилить" кость этим самым тупым клинком). В описаных условиях и то и другое - очень проблематично.

Упаси Б-женька от такого!
Ярчуки - из украинского фольклора собаки антиведьминского назначения


По связкам отделить кисть можно чуть ли не консервным ножом. Что несколько поправить надо - соглашусь) Как и со всем остальным)

Мелкая речка, зажатая высокими каменистыми берегами, шумела, клокотала и бурлила. Словно нимфа, коих в этих краях истребили еще при цезарях, решила помешать вежливой беседе…
Впрочем, достаточно было беглого взгляда, дабы понять – беседа неминуемо закончится схваткой. Очень уж много оружия в руках. И у тех, кого прижали к реке, и у тех, кто прижал.
- Господа разбойники, - поправил шляпу Бальбоа, раздувающийся от важности и самодовольства – настиг ведь и практически покарал негодяев! – Предлагаю вам сдаться на милость Правосудия! Волей пославших меня обещаю честное разбирательство и беспристрастный суд!
Конечно же, убийцы и грабители прекрасно знали, что единственное для них милосердие со стороны Закона – скорая смерть на плахе или в петле, а не многолетнее гниение заживо в каменном мешке. Но предложить капитан был обязан. Все же не мантикоры бессмысленные, а людишки. Хоть и люто нагрешившие.
Капитан прокашлялся, украсил ветку плевком и продолжил, сбившись с высокопарного тона. Все же, не гранд, а простой идальго, вволю пошатавшийся по Фландрии и прочим гостеприимным местам:
- Вас меньше десятка, а нас две дюжины. И у каждого заряжена добрая аркебуза! Ну или прыгайте, вода сейчас теплая!
Защелкали взводимые курки – для пущей убедительности. Прыгать мог лишь безумец - река, сбегающая с предгорьев Апеннин, проточила себе глубокое ложе, в изобилии усеянное каменными “зубами”, о которые человеческое тело, влекомое быстрой водой разбивается намертво. Если оно не разбилось при падении...
Вместо ответа, вперед шагнули два разбойника. На вид – родные братья прочим. Дорожная одежда, стоптанные сапоги, усталые грязные рожи. У этих разве что глаза были удивительно одинаковыми – точно сверкали куски речного льда. Шагнув, выхватили сабли...
Окутался дымом капитан – Бальбоа разрядил сразу оба пистолета. Испанца поддержали прочие Охотники, осыпав разбойников свинцовым градом. Те и ответить толком не успели - выпалили трое, да и то, послали пули куда-то в небо.
В первую очередь, наемники стреляли по дерзким, но и тем, кто у них за спиной прятался, досталось. Кто упал как подкошенный, кто завыл от боли, ухватившись за простреленную руку.
Но те двое, каждый получив по полдюжины пуль, падать не собирались. Они продолжали бежать размеренно и целеустремленно. Когда упал первый наемник, снесенный ударом сабли, сержанту вспомнился носорог с давешней гравюры. Солдаты Ордена опомнились быстро – совсем уж тупиц среди них не водилось. И неубиваемых свинцом, как говорил один хороший сержантов знакомый из далекого прошлого – взяли на сталь.
Бесполезную аркебузу швырнуть живучему врагу в ноги, и пока упал, и встать не может – в капусту его! Ну а если заклят чем-то, так второй аркебузой по черепушке, чтобы хрястнуло и мозги в стороны! Видали мы таких, заговоренных…
Сержант, оказавшийся на левом фланге участия в убиении неубиваемых не принимал. Он внимательно следил за одним из разбойников.
Тот вогнал в землю свой фальшион, на елмани которого имелось несколько глубоких выщерблин, и внимательно наблюдал за тем, как крошат в рукопашной его подельщиков. Во взгляде невысокого, широкоплечего бойца сквозила столь причудливая смесь равнодушного превосходства и презрения, что сержант чуть было не прозевал тот момент, когда разбойник без разбега прыгнул через свое оружие.
Пуля оборвала прыжок, и на землю грянулся сущий монстр, схожий более с волком, нежели с человеком. Раненое существо, извергая вой пополам с руганью, поползло к сержанту, подволакивая задние ноги-лапы. Недообернувшийся вервольф невнятно рычал, мешая французскую ругань с итальянскими проклятиями.
Второй выстрел. Лишь плеснуло из мохнатого плеча кровью, да вервольф зарычал вовсе уж истошно, заколотил лапами по земле.
- Экий ты смешной, - без малейшей улыбки произнес Мирослав.
Недоволк вдруг замер, поднял морду, поймал желтыми буркалами взгляд сержанта, оскалился – на удивление совсем не враждебно.
- Дострели, - прохрипел-прорычал зверь на руськой мове, - Мени дороги назад нема. Снова жизнь на гроши сменял. Только на свою вже, не на дидову…. И нихто вже назад не покличе, с чортом не поменяется…
Мирослав опешил. Долгая жизнь приучила не удивляться даже самым хитрым вывертам. Но хиромидник-чортознай посреди Италии?
После, от души выругавшись, оглянулся, не смотрит ли кто. Но все вокруг были заняты. Немногим выжившим разбойникам крутили ремнями руки, бинтовали раненых Охотников. Бальбоа протирал свой обвалочник, не побрезговал, видать, саморучно мертвяку-недобитку голову отрезать. Водится за испанцем любовь к таким развлечениям…
- Бачу, що з нашых, бачу, глаза не ховай… - прохрипел вервольф, а точнее, вовкулак, - Христом-Богом прошу, замучают же мене… - из пасти оборотня потекла тоненькая струйка крови.
- Известное дело, замучают, - ответил сержант, перезаряжая пистолеты, - а живых людей грызть за так, можно разве? По делам воздастся, сам знаешь.
- Як воооны до нас, так и мы до ниих…
- Тоже верно.
Полудохлый вроде бы оборотень, на которого и пулю жалко было, и что за миг до того, лежал пластом, вдруг подпрыгнул, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами. Сержант отшатнулся – клыки щелкнули вхолостую, немного не дотянувшись до горла. Пистолет харкнул свинцом в оборотневскую морду. Вовкулак тряхнул головой, разбрызгивая кровь, отскочил. Вторая пуля пропахала борозду в мохнатом боку, вырвав клок шерсти. Но зверь и не думал останавливаться. В дюжину неровных, но быстрых скачков, оборотень оказался на обрыве, и кинулся вниз. Навстречу быстрой воде и камням. Плеск от падения угас в гуле реки…

Про гвардейца вспомнили лишь вечером. Когда убитые обрели первоначальный покой в холоде моргов, и офицеры с сержантами засели за самое трудное в их работе – письменную фиксацию произошедшего. Подробнейшего отчета потребовал не только Орден, но и Приор. Впрочем, сложность дела все понимали – чуть ли не в черте Святого Города убито три священника и десяток мирян. И не просто так убито, а с целью хищения чего-то очень важного для Церкви. Чего именно – никто не говорил. Но вряд ли бы сразу три кардинала подметали бы пурпуром сутан пыль постоялого двора из-за какого-то пустяка…
Вспомнили и задумались. Потому как ни один из чинов церкви, ответственных за тот злополучный обоз, не знал высокого, светловолосого гвардейца, с удивительно тонкими и бледными пальцами.

Миш, неважно, что знаем мы с тобой про ярчуков, куда важнее первая ассоциация читателя.



Тут то же самое.
Написал бы кисть - не было б вопросов, а если пишешь "руку", то сразу представляется по локоть, минимум, если не по плечо. Получается несовпадение картинки, возникающей у читателя, той, что замыслил автор.

Будем читателя переформатировать.
К тому же, книга именно про ярчуков, хоть и в несколько переносном значении

Насчет руки/кисти согласен. Недопонял

Мрачен был лес. Исподлобья посматривал на бродяг, что встали на пороге. Дремучий бор, что помнил чуть ли не первых Пястов, кругом прав – очень уж про гостей паршивая слава шла. То курей скрадут, то девок спортят, то дом спалят, хозяев позабыв выпустить. Не незваный гость хуже татарина, а ландскнехт. Ландскнехт - это наемник и есть, если на немчинский манер именовать. У кустарника, что окаймлял опушку, собралось почти две дюжины наемников-злодеев.
Как и положено заматеревшей банде, каждой европейской крови тут место нашлось: и немцы с чехами да поляками, и пара фламандцев. Даже иудей с эллином обретались. И русские люди имелись: Дмитро, да Андрий-русин. Бывалый Андрий, тот давненько за звонкие таляры служил, считай, годов уж двадцать. И как жив до сих пор – и сам не знал... Вот Дмитро – тот недавно к отряду прибился.
Ландскнехты славны не только цветастой одежей и разномастным говором. Оружие тоже у каждого свое: кто с мечом-“кошкодером”, кто с саблей-венгеркой, кто с надежным фальшионом. Аркебузы с мушкетами у многих поперек седла лежат, зрачками стволов переглядываясь. Ну и пистоли, известное дело. У кого три, а у кого и четыре.

У Дмитра пистолей всего два. Зато ладные да справные! Рейтарские, аж из самого Нюрнбергу. С такого жахнуть - любого лыцаря с коника уронить можно, в какую броню того не одевай... Пистоли куплены были недавно, взамен старых, дрянной валашской работы, что больше шипели да пулями плевались, важные дела поганя.
Общего у наемников, считай, ничего и не было. Даже кресты, что у каждого вояки на шее висели, и те разнились... У кого - простой деревянный, у кого - золотой, на цепи такой, что хоть волкодава сади...
Дмитро, не сдержавшись, коснулся своих крестов, что висели на сыромятном гайтане. Один - золотой, памятный. Второй - железный. Но не сказать, какой дороже. Железный-то не простой! На самой Синай-горе архимандритом свячен! Только когда архимандрит обряд служил, ему глаза ладошкою закрывали, чтобы не видел он крестового оборота, где собачья морда с метлою в зубах выбиты. Не простой крест – вовкулачий. Такой крест кому попало на гайтан не вешают. А лишь тому, кто с характерниками знается. Может и самого Рудого Панька знакомец, та Феська-хиромыдника. Простым казакам, будь они хоть сто раз реестровыми, вовкулачего креста носить никак не можно. Потому что простой казак добычу, которой банда промышляет, охотить заречется, каким бы вояром завзятым не был!
А добыча ох и нелегкая! То чугайстр-фенке осатанеет, то мавка-ундина с путниками заиграется... А то и Стая вовкулачья объявится - вот как сейчас прямо.
Не простая стая - валашская! Из своих коренных краев ту оборотничью свору выгнали – то тамошние Драконы1 сработали – ох и справные хлопцы! Как с турком нянчиться перестали - за иную нечисть взялись. Да так взялись, что из Валахии ночные во все стороны порскнули! И нет, чтобы осесть тихонько, да сидеть, шерсть на паленых боках зализывая-отращивая. Не может та сучья порода без вреда и дня прожить. Где коровку зарезали, а где и дитя безвинное жизни лишили...
Про то капитан банды, Отокар из Соколок речь и вел, перед хлопцами своими на конике гарцуя. Чешскую речь Дмитро понимал с пятого на десятое, но что тут понимать-то? Задача ясна и понятна, о боевом маневре заранее бы условиться.
Где-то в здешнем лесу укрылись последние вовкулаки из пришлой стаи. Нужно за хвост поймать, да кишки повыдавить. Как обычно.
- Плата двойная! Князек местный расщедрился! - подытожил капитан.
Слова старшего встретили радостным ревом. Двойная плата - то всегда хорошо! А уж за вовкулак дрянных, и вовсе распрекрасно! Ибо как говаривал один мудрец, нам не нужны проповеди, нам нужны длинные колбасы!..
Лес, вздохнув напоследок, безропотно впустил наглых пришельцев…

…За спиною остались несколько часов поисков. Приходилось будто псу охотничьему, морду в землю воткнув, рыскать, следы – следочки изыскивая. Дмитро остановился, прислушался. Тихо, сквозь зубы матернулся, прошептал “Дево Богородице, охорони!” выдернул из-за широкого пояса пистолеты и продолжил путь. Но уже гораздо медленнее — с двойной оглядкой и прислушкой. Шагов через десять, казак вдруг резко повернулся направо и кинулся к густому терновому кусту. Продерся сквозь колючки, уберегая глаза от хлещущих веток...
- От и здрасьте вам!
И вскинул оба пистолета. Потому что добычи оказалось больше, чем думал. Не один вовкулак забился под вывернутые корни старого вяза, еще при царе Паньке об землю тяжко гепнувшегося, а двое. Один поболее, другой – потощее.
Тот, что побольше, зашипел, будто гадюка. Но в драку не кинулся. Оценил, видать, и что черный провал пистолетного ствола точнехонько промеж глаз зырит, и что второй пистоль наготове. Ну и что стоит казарлюга хоть и рядом, а все ж таки поодаль. Одним прыжком никак не достать.
По телу вовкулака вдруг пробежала мелкая дрожь. Черная шерсть начала редеть и втягиваться. Лапы и морду закорежило судорогами превращения.
Охотник, хоть и не совсем новичком был, однако ни разу еще не видел, как вовкулак перекидывается. А вернее, как вовкулачка. Оттого и не выстрелил, когда перед ним вдруг оказался не волк, а баба, мастью своей – вылитая цыганка. Только глаза желтые, волчьи. За спиной у нее завозился второй перевертень, тоже становясь человеком. Девочкой. Худющей, грязной и со злыми острыми глазенками.
- Отпусти... - прорычала-выговорила старшая вовкулачка. Встретилась взглядом с человеком, и поняла – не отпустит, не сжалится.
Тогда она, бросив короткий взгляд на соплячку, бухнулась на колени и затараторила, будто пытаясь великим числом сказанных слов заставить казака отступиться:
- Пощади! Христом - богом вашим прошу, отпусти! Дите ведь, не губи!
- Нема детей у вас! Лишь щенки вонючи!
Девка-вовкулачка истошно взвыла, почуяв скорую смерть. Грохнули выстрелы, слившись в единый. Младшей нечисти пуля разнесла череп – будто кудлатый да грязный гарбуз лопнул. Мамка же, схватившись за брюхо, заверещала, суча мосластыми грязными ногами:
- Меня убьешь – жизни рад не станешь! До скончания веков тебе зверем выть!
Дмитро присел рядом, но так, чтобы клыками не хватанула напоследок. То, что если вовкулака кого грызанет, покусанный сам перекидываться станет – пустое поверье. Нету у них умения такого, через укус своими сородичами делать. Вот что цапнутый помрет - это вернее. На клыках-то мясо гниет, зараза верная...
Не торопясь, тщательно перезарядил пистоль. И, прижав ствол к уху бессильно щерящейся и брызгающей слюной твари, спустил курок.
…Куры шлялись по двору, будто то было самое обычное подворье где-то на Слобожанщине, а не маеток вельможного пана, что порою титулует себя “князем”, раздуваясь при этом, будто земляная жаба. Гуляли куры, ковырялись в свеженарванной хлопами траве, точно хотели там найти жемчужное зерно.
Найти бы перлину… И не одну, а дюжину – и Оленке на шею повесить…
Дмитро замечтался, одним глазом поглядывая на копошащихся безмозглых птиц, вторым – на наемников-соратников. После того, как банда Отокара заохотила пришлых вовкулак, наступил час законного и приятного расчета.
Пан Твардовский, в чьих землях нечисть и завелась, оказался щедр –сверх обещанной платы, выдал каждому по серебряному таляру с толстомордым польским королем, похожим на смешливого хряка.
Вот хлопцы этакую удачу и отмечали, прямо у пана Твардовского во дворе, благо тот, гикнул, крикнул да и умёлся зайцев тропить. Зайцы в середине лета толстые, вкусные…
Отмечали успех старательно и вдумчиво, как всё в банде капитана Отокара из Соколовки и происходило. Посему, на третий день воинского отдыха, подворье более напоминало поле боя. Считай, половина валялась бездыханными трупами, и лишь по сопению и храпу можно было понять, что живы бойцы, не сразил их ни зловредный вовкулачий клык, ни вражья пуля…
Еще четверо удальцов, изгоняя похмельное марево из голов, рубились в потешном бою, сойдясь в дальнем углу подворья. Дмитро, что сам маялся головною болью, даже позавидовал мастерству старого сержанта, что, казалось с какой-то ленцой отмахивался старинным двуручным мечом, от троих ландскнехтов, вооруженных алебардами, позаимствованными у стражников Твардовского. Те, кстати, тоже отмечали славную, хоть и чужую победу и большей частию безвременно пали в сражении с зеленым змием, коварно затаившимся на дне десятиведерной бочки пива.
Стук в запертые ворота показался сущей канонадой. Конечно же, Дмитру пока не доводилось слыхать как разом палит дюжина орудий, но представлял – опытные хлопцы рассказывали про то часто и в деталях. Приплётшийся к воротам хлоп в драной рубахе со скрежетом отодвинул тяжелый засов. Потянул на себя тяжелую, окованную металлом створку.
На подворье въехал гонец. Огляделся, презрительно отклячив нижнюю губу, демонстративно плюнул на сапоги пьяного в умат наемника, вольготно разлегшегося в грязи.
— И кто тут капитан Отокар?
— Нет его, — лениво поднялся Дмитро. — Уехамши с паном Твардовским зайцев охотить.
— Тогда ты держи! — рявнул гонец с таким гонором, будто у него в роду сплошь да рядом одни магнаты выстроились. И швырнул казаку в руки здоровенную сумку, всю увешанную печатями.
Если бы Дмитро знал, что среди кучи бумаг из Дечина, адресованных капитану, есть весточка и ему, то он бы, мигом разорвал все печати, хоть руками, хоть зубами…
Но письмо из родной Мынкивки, окольными путями дошедшее с Украины в Чехию, а после прямиком в Польшу, Отакар отдал лишь через два дня. Писал друг Петро, которого крепко изрубили татары в сшибке, что пару лет назад случилась. Хорошо, не до смерти убили. Оттого и сидел ныне славный казак на завалинке, трубку курил, да по сторонам посматривал, привычку степную не забывая. Ну и письмо мог накорябать почерком кривым-путанным, будто там лис по зиме мышковал.

“Кохана твоя Оленка, від довгої розлуки, зовсім з глузду з'їхала. Який день до гаю ходить, тебе біля дороги гукає, в кожному проїжджючому тебе бачить. Ганна моя каже, та й я не сліпий – зазнала вона від тебе. А ти сьомий місяць повз дома ходиш. От дівка і вже исстрадалась вся. Хлопцi кажуть, що декiлька раз до ворожки бегала. Той, що, кажуть, з самого Дунаю до нас прибiлась. Дивись, щоб дитину не витравили. Ти ж i'ї до церкви вести обiцяв…”

…Капитан Отокар отпустил без разговоров. Помрачнел, конечно, лицом. И обещание взял вернуться сразу после свадьбы. Про то, что может, худое случиться, не говорили. Хоть и думали про нехорошее оба. Капитан, потому что давно на свете жил, и многое видел. А Дмитро, потому что после письма этого, у него перед глазами вовкулачка встала, которую порешил. И уходить не спешила. Лишь грозила длинным пальцем с желтым когтем, да щерилась ехидно.

Огонь, горящий среди закопченных камней очага, разбрасывал тени щедрой рукой. На стенах хатки, выложенной из крошащегося от старости самана, кто только не вырисовывался! И кони, и драконы, и татары с казаками... И волчьи морды, пасти раскрывшие, клыки показывающие – ну как без них?
Теней добавляли коптящие свечки, в кажущемся беспорядке натыканные то там, то сям.
Сушеных крокодилов под стрехой, как подобает убежищу уважаемого дипломированного алхимика, здесь не имелось. Зато количеству склянок, свертков и иных разнообразнейших ученых предметов, мог бы позавидовать и сам Джон Ди, приди в голову покойному колдуну, что был одним из самых знаменитых мастеров Англии, восстать из уютной могилы в Городе Туманов, и перебраться в далекое наднепровское село.
Посреди комнатушки, на криво сколоченном топчане, устланном вытертым ковром, лежала девушка, с раскинутыми ногами и бесстыдно задранным чуть ли не до живота подолом. Судя по отсутствующему выражению бледного лица и закрытым глазам, девушка спала. Ну, а нескромнику, прислушавшемуся к ее стонам, становилось ясным, что сны она видела такие, что любая киевская шлендра покраснеет. Но женщине, что привалившись спиной к топчану, сидела на полу, было не до того, чтобы стыдить забывшую себя и приличья девицу.
Ведьма внимательно смотрела в бронзовое зеркало, водя перед ним черной свечой, на фитиле которой прыгал и трещал огонек, отливающий зеленым. На начищенной поверхности старинного металла, словно через туман понемногу проступили очертания двух женских фигур. Одна побольше, и, похоже, постарше. Вторая же – молодая, почти девчонка. Роднили этих двух зазеркальных и хозяйку, желтые, почти звериные глаза.
— Отплатила за тебя, сестричка! И за тебя, племянница моя! Страшно отплатила, ты рада будешь…
Посидев еще немного, пристально вглядываясь в изображение, хозяйка закрыла куском полотна потускневшее зеркало, и, тяжело вздохнув, встала. Накинула старую свитку, дырявую будто решето, подняла глиняную миску, стоящую подле девушки, что так и лежала без движения, и вышла во двор, притворив дверь…

Подул ветер, разгулявшись по вольной степи. Звезды, серебряные гвоздики, вбитые в черный оксамит, начали гаснуть - по небу поползли тучи, нагоняемые со стороны далекого - далекого моря. Зашумел листьями дуб-великан, стоящий у самого шляха. Ропот старика поддержала роща, что беспорядком разрослась у него за спиною. Дубки - как на подбор. Будто высадил кто...
Деду с внуками тут же ответило поле, что раскинулось по другую сторону шляха. Побежали по пшенице ленивые тяжелые волны, точно нива была морем. Бездонным морем, что готово поглотить путника, неосмотрительно решившего свернуть со шляха, дабы укоротить себе путь...
Шлях, же, что не пускал дубы к пшенице, а пшеницу к дубам, тянулся от самого Киеву. Самый что ни на есть обычнейший шлях, извившийся узким пыльным ковром, избитый многими тысячами ног, копыт и колес. По нему и чумаки погоняли ленивых волов, что жуют себе, да отмахиваются хвостами, что от оводов с мухами, что от погонщиков надоедливых. И казаки тут на Дунай гуляли, и простой люд ходил по своим мирным селянским делам. Говорят, как-то даже сам зацный и моцный пан Наливайчик, крулем ляшским привеченный, проехал, поглядаючи, да поплевываючи вокруг, и поминая вслух о скотстве человеческом, да неблагодарности хлопской...
И село, что вольготно раскинулось поодаль от дубравы, тоже ничем особо не выделялось. То тихая Мынкивка. Полсотни хат, беленые стены, отчетливо видные в темноте, соломенные крыши. Маленькая церквушка чуть в стороне. Поближе глянуть, может, и еще чего разглядеть удалось бы. Вот только за первыми тучами потянулись и прочие: почерней и погуще. И казалось, чипляют они толстыми черными брюхами верхушки взволновавшихся деревьев. Средь небесных прорех, бледно-желтым корабликом посреди штормящего моря, выглядывала луна, то и дело пропадая из виду. Вдалеке, приглушенной канонадой загрохотали раскаты грома. Точно громил молниями Илья-пророк стены басурманской крепости, грозя срыть мерзость по самую землю.
Поодаль от крайних хаток, будто изгнанная за неведомые прегрешения, на самом краю урвища, притулилась малая халупка. Ох, опасно стоит: паводок-другой, берег подмоет, и обрушится хата в седой Днепр, да сгинет без следа. Размоется старый саман весенней быстрою водою, раздергает течение черный от годов камыш, что до поры укрывает крышу. Но то будет, или не будет, пока один Бог знает. А пока стоит ветхая хатынка. И под стрехою качается куколка, сплетенная из соломы – дергает ее, жестокий ветер, танцевать заставляет. Незнающий кивнет - дети, мол, забавляясь, привязали. А понимающий присмотрится, да открестится от греха -- непростая игрушка, хитрыми узлами связанная, ох и непростая...
Ну, а если понимающий - не бесшабашный бурсак, коему в кавун его звонкий, что на плечах зазря мотается, премудрости вколочено сколько влезло, а не сколько положено, то узрит ученый человек еще кое-что. Резы и черты по дверному косяку складывались в хитроумную вязь, прочтя кою, очень многое можно узнать о хозяине дома. Или хозяйке, что куда вернее. Не бывает у одиноких хозяев ярких мальв во дворе перед самою хатой. Табачок чаще растет, чтобы люльку-носогрейку зимою забить имелось чем, да согреться, думы важные думая.
Ветер, что до этого лишь качал ветви дубов да колыхал спелую пшеницу, начал яриться, становясь вихрем. Зашелся в свирепом вое, разгоняясь над рекою. Тихий обычно Днепр, поддерживая друга-ветра, ревел подраненным зверем, бросался на берег...
Скрипнула дверь хаты давно позабывшими о дегте петлями. Наружу пробилась дрожащая полоса света – вихрь и внутрь проник, норовя потушить огонек свечи. Хотя, если по багровости света судить – непростая внутри свеча горела. Такую и восьми ветрам на перекрестке не затушить, как бы не старались.
Приоткрытой дверь оставалась недолго – вышла на двор хозяйка.
Бесформенный плащ с капюшоном скрывал фигуру, да и лица было не разглядеть. Лишь глаза сверкали из-под надвинутой на лоб ткани. Недобрые глаза, отдающие звериной желтизной. Хотя ветряная темрява она такая – что угодно покажет, если увидеть рискнешь... В руках хозяйка держала здоровенную миску, почти таз. Даже удивительно, и как поднять такую тяжесть сумела слабосильная женщина! Несла, стараясь не расплескать. Склонив голову, шептала неслышно: то ли молилась, то ли бранила ночь да ношу неловкую.
Подойдя к обрыву, женщина склонилась, всматриваясь в черную воду. Разглядела, кивнула, и вывернула миску в реку. Плеснуло негромко, а потом, вода в том месте, вдруг вспенилась, взбурлилась. Точно десяток сазанов в ставке, макуху почуявши, встрепенулись да плавниками размахиваючи, к поверхности рванул, сытную сладость предвкушая...
Луна, на краткие мгновения, продравшись сквозь черные тучи, залила берег холодным бледным светом. И стало видно, что вовсе не сазаны внизу, и не сомы вековые.
Под берегом плескалось, собирая выброшенное из миски, с дюжину детей. На первый взгляд – вроде как обычных. Разве что кожа – серо-желтая, в цвет нынешней Луне. И на головах не волосья растут, но водоросли, длинные, спутанные. Хватали редкозубые ротики приношение, вырывали друг у друга шматочки…
Постояв с минуту, вглядываясь в мельтешение скользких и мелких тел, женщина вновь кивнула, сложила руки на груди, и поклонилась со странным вывертом, будто за спину себе заглянуть норовила. Затем дважды смачно плюнула в бурлящую воду, кивнула третий раз, точно подводя окончательную черту. Повернувшись, подхватила таз, неторопливо вернулась во двор. Остановившись перед хатой, бросила короткий взгляд на соломенную ляльку, что качалась-танцевала в такт буйному ветру.
— Вот и дело кончено. Одно из дел... – голос у недоброй хозяйки был груб, надтреснут, и чувствовалось, что говорит женщина редко. И то, чаще сама с собою, да с горшками в печи.
После, резко толкнула дверь, и приказала, так и оставшись на пороге:
— Давай, давай, а то заснешь еще.
Отступила на полшага, пропуская мимо себя девушку. Та лишь недавно достигла черты, отделяющей девочку от дивчины, и была редкостно, чарующе хороша собою. Не портила юную красу ни застиранная сорочка с полинявшими вышитыми маками вокруг ворота, ни черные круги под глазами, ни сами те дивнейшие очи, в коих ныне жизни нынче было меньше, чем у снулого карпа. Будто душу вынули. Или еще что... Ох, не только на карие очи тень наползала – дурное за хрупкие плечи дивчину крепко обняло, в ветреную ночь уводя.
То ли темнота тому виной, то ли под ноги вреднюче бросался любой камешек и корешок, но дивчина ступала трудно, запинаясь и чуть было не падая. Вздрагивала толстая коса, ниспадал на ослепший глаз локон смоляной — уходила прочь грешница безвольная.
Хозяйка молча смотрела в спину. И, лишь дождавшись, пока девушка ступит на извилистую прибрежную тропку да скроется из вида, вернулась в хату, плотно притворив за собою дверь…
А дивчина, спустившись с обрыва, брела мимо стонущей реки, мимо высоких верб, что купали плети гибких веток в серой пене накатывающих волн, всё дальше брела несчастная вдоль опушки рощи, казалось, вовсе не замечая холодных брызг, кропящих берег аж до самого леса.
Лежащее между двух холмов село спало, набираясь сил перед длинным и тяжким днем страды. Еще только-только готовились прочистить луженые глотки, испробовать на вкус предрассветный воздух первые кочеты. Еще скрипел под шквалами разъяренного ветра высоченный ясень, что дотягивался до самых облаков и полвека назад. Завозился в будке пес, высунул морду, жалобно заскулил. Будто не хрипатый поживший старик-кобелина с мордой располосованной десятком шрамов на цепи сидел, а щенок-мокрохвост.
Плыло белое пятно в сыром воздухе - так и шла несчастная дивчина, не чувствуя холода…

…Коник ладный. Молодой, горячий, шерсть аж лоснится, а хвост - что твоя метла - так и хлещет, мух гоняет. Всадник – конику под стать. Тоже молод, тоже хорош да горяч. Хвоста, правда, нет. Зато сабля пышная на боку! И пистоли из кобур торчат, рукоятями так в ладони и просясь. Схвати да жахни, навскид, не целясь, в крынку, что на плетне сушится! Чтобы брызги глиняные во все стороны!
Только тому, кто в седле сидит, не до стрельбы. У него заботы другие...
Справа, вцепившись в стремя, замерла девушка. Прятала лицо, глотая слезы.
И вроде, готов казак к походу, ждет его шлях, что к славе да деньгам повести всегда готов. Но ноет, давит каменным жерновом на сердце расставание.
— Оленка, ну что же ты, люба моя! Я ж, туды-сюды и до тебе вернусь! Мухою! Ты и соскучиться не успеешь...
— Так я уже...
— От дурна девка, — прошептал казак, глядя в небо, чтобы никто не увидел, что у самого глаза повлажнели. — Говорю же тебе, до Дечина доскачу, и назад тут же! К тебе, Оленка, к тебе! Как раз вересень2 будет, свадьбу сыграем! Мы ж колодку вязали не смеху ради!
Закусив губу, сдернул с шеи серебряный нательный крестик. Протянул девушке.
— На память тебе. Верь, люба.
— Не для смеху... - протянула девушка, веря и не веря. Ее рука скользнула за пазуху, где под выбеленным полотном рубахи угадывалась юная грудь.
Казак непроизвольно сглотнул. Сжал повод до боли, до хруста пальцев - лишь бы отогнать воспоминания, что невпопад портки встопорщили.
Оленка сняла через голову свой крест. Тяжелый, золотой.
— А это тебе на удачу. От отца остался. Последняя память о нем. Он справный казак был. И с ляхами рубился, с татарвой…
— Знаю я, Оленка, знаю... — тихо молвил Дмитро, поглаживая тонкие девичьи пальцы. Остаться хотелось так, что зубы сводило, но и дело порученное выполнить казачий долг требовал. Ну как тут быть?! — Отец у тебя подлинный лыцарь был! Про то каждый знает! Даже капитан Отокар про него говорил! Мол, жил в твоем селе, Димитрию, славный вояр, хорунжий Литовченко!
…Прочь, прочь воспоминанья! Успей, кровью изойди, но успей, козаче!
На пологий берег, раскинувшийся по ту сторону реки, вылетел всадник на вороном коне. Судя по одеже, пистолям и сабле-чечуге3, и деньги у хлопца водились, и боец не из последних. Только грязный, словно с чертями в канаве грош делил. И молодой, годов двадцати от роду, вряд ли старше. Лицо еще морщинами не исчиркано, в усах седина не завелась.
Спрыгнул с коня, чьи бока в хлопьях пены ходили кузнечными мехами. Бросил поводья, подбежал к урезу воды, замочив сапоги. Постоял миг, будто раздумывая, не махнуть ли вплавь. Но волна, грянувшая о берег с такой силой, что чуть не сшибла с ног, отрезвила. Можно, конечно, сквозь ревущий Днепр вплавь кинуться. Только утонешь ведь. И будут раки по тебе мертвому и склизкому ползать...
Казак кинулся к долбленке, дохлой щукою валяющейся у самого уреза. Только дырища на все дно – одни борта и остались.
- Люди, хай вашу грець, есть тут кто?! Лодку! Лодку надо! Люди! Сто червонцев дам! Човна мне надо!
Но если и случился на берегу какой рыбырь, непогодою застигнутый вдалеке от жилья, то на отчаянный крик не ответил.
Казак, бессильно пнул сапогом с легкостью проломившийся трухлявый борт, подстреленно рухнул на колени, с неразборчивым рыком саданул из-за всех сил кулаком безвинную землю. После упал на спину, подставляя лицо ветру и брызгам.
- Не успел ты, Дмитро, Господь свидок, не успел...

…В крике, что раздался с противоположного берега, не было ничего человеческого. Да и звериного мало было. Словно нечисть какая взвыла, солнечный свет на шкуре своей поганой почувствовав.
Дмитро вздрогнул, приходя в себя. Помотал головой, прогоняя остатки несвоевременных воспоминаний. Потом думать и вспоминать станешь! Надо дело делать, а не цуциком скулить. Лодки нет, да и то не беда! Вон, какой годящий топляк на берегу валяется! Кора слезла, белый от солнца - давно лежит, сухой.
Сапоги долой, жупан долой! Намокнут – на дно утянут. На жупан сверху — портупею с пистолями да саблей. Пусть лежат, хозяина ждут. А кинжал пригодится! Добрый кинжал, с бегущим волчонком на клинке... Эх-ма, чуть не забыл! Негоже вещи на земле кидать, нехай краще у Черныша на спине во вьюке будут. И не намокнут, и не скрадет никто! Медведей тут нету, а конь толковый, от волков летних отобьется, не говоря уже про сиромах оголодавших.
Казак перекрестился, коснулся золотого креста, и, ухватившись за сук, плавником торчащий из деревянной “спины”, толкнул бревно. Топляк сполз в воду по мокрому песку легко, будто сам норовил вернуться в реку. Холод обнял казака со всех сторон, аж дыхалку перехватило...
Заплескала вокруг темная вода, вдруг ноги обвило петлей. Дмитро дернулся, сообразив, что сдуру и от невезения попал в водоросли, что любят по-над берегом расти. Казак заполошно дернулся, вырвавшись. В три гребка миновал опасное место. Тихо помолившись, стиснул зубы и поплыл дальше.
Днепр ярился, вздувался волнами, захлестывающими с головой. Дмитро тут же забыл о том, что его кто-то за ноги дергал, пятки поскрести норовил. Тут бы не утонуть, не нахлебаться пены. Или судорога хватанет, и все, пойдешь на дно.
Сперва подумалось, что мнится, будто кто-то внимательно глядит: то сзади, то сбоку. От холода ль, от волнения ли, смешанного с усталостью, что ни примерещится. Причудилось, должно быть. А потом всплыла сквозь волну богомерзкая харя: безусая, округлая, словно обкатанный водой валун, лупоглазые, жабьи глаза, провал на месте носа. Божешь ты мой! В бестиарии Брэмсона, который новобранцам положено зубрить наизусть, подобной твари и близко не значилось. Там вообще больше толковалось про немецкую нечисть да нежить. Разве что упыряка малость похож, но их в Днепре вроде бы и не водилось....
…Харя оскалилась. Мелькнули острые даже на вид клыки. Дмитро замер, перестав грести. Неведомая тварь скрылась под водой, издевательски булькнув. В тот же миг, казака, обхватив за босую ступню сильной чешуйчатой лапой, дернули ко дну. Дмитро отмахнулся свободной ногою, почувствовав, как пятка врезалась во что-то острое, но хрупкое. “Точно, клык вышиб!”. Лапа упырячья разжалась...
Страха не было. Новиков в школе орденской отучали бояться встречи с нежитью. Ночные чуют страх как собака мясо, и оттого только злее становятся. Ну и болтают, что у перепуганного человека вкус слаще – говна меньше. Дмитро тихонько фыркнул над незванной дурацкой шуткой, сделал гребок навстречу волне…
…И тут его схватили за обе ноги. Потянули на дно, как старый сом-великан тягает утят к себе в омут. Руки пловца соскользнули с мокрого бревна, вода накрыла с головой. Неразборчиво забулькав, помянув нехорошими словами Богородицу, в два отчаянных мощных гребка, Дмитро изловчился вынырнуть. Левой рукой уцепился за топляк, который словно апостолы на месте придержали. Или Богородица, хулу услышав, решила подмогнуть напоследок. Правой рукой казак схватился за верный кинжал, выхватил... Не глядя, отмахнулся длинным клинком за спину, наискось полоснул по черной воде. Захрустело мясо, рассеченное сталью, что чеканкой волчьей сдобрена...
Отчаянный полувой, полухрип вонзился в уши засапожным воровским шилом. Дмитро ударил снова. А потом еще и еще. Каждый раз удачно разя врага. Хватка на ногах ослабла.
То ли тот самый, то ли брат-близнец неведомой днепровской твари, взнырнул справа, попытался, было, ухватиться за руку с кинжалом – Дмитро не дался. Тварь лапами от волны оттолкнулась, будто взлетающая утка, чуть было сверху не грохнулась, норовя припечатать своим скользким пузом. Клыки клацнули перед лицом пловца, перепончатая лапа скребанула по шее, чуть не распоров жилу. Под острым когтем лопнул гайтан, на котором висел подарок Оленки. Тяжелый крест, канув в реку, только блеснул на прощание…
Дмитро, отшатнувшись за спасительное бревно, с яростью ударил – тварюка, получив рукоятью в хрустнувшую челюсть, шлепнулась в воду. Хитро крутанувшись, жирным ужом ушла в глубину. Казак проводил врага матерком. В рот тут же вдоволь набило грязной пены…
Отхаркавшись, Дмитро из-за всей силы вбил кинжал в топляк - прятать в ножны не рискнул, утонет еще... Сил не осталось. И пловец несколько минут просто висел на бревне, что подгоняемое течением и ветром прыгало по водяным валам.
Но, старый Днепр, точно уяснив, что казак один хрен не утонет, хоть ты его десятком упыряк пугай, успокоился. Перестал волнами бить да ветром свистеть...
…Топляк ткнулся в берег. Дмитро нащупал бессильными ногами песок дна.
— Слава тебе, Богородице! – прошептал казак чуть слышно и растянулся на берегу, пытаясь отдышаться.
…Золотой крест, дарованный обчеством хорунжему Литовченко за спасение многих христианских душ, тихо лег на дно, целиком погрузившись в муляку. Блеснула напоследок желтая искра, отразилась в открытом глазу дохлого упыря, сраженного немецким клинком.

Вихрь, вволю наигравшийся с деревьями и уставший подталкивать тяжелые тучи, стих, уступив речные и прибрежные просторы наследнику – легкому ветерку, но и тому тоже быстро наскучило забавляться. Опустилась на берега и рощи тишина, перемежаемая лишь тихой возней всяческой лесной мелочи. Луна снова залила все вокруг мертвенно-желтым светом.
Успокоившаяся было вода у крутояра, покрылась рябью. И из реки, там, где ветви дубов склонялись над водой, показалась голова. Одна, вторая, третья...
На берег, один за одним стали выбираться, оскальзываясь на мокрой траве, дети: крохи вовсе, чуть ли не младенцы - груднички. Правда, детьми их можно было посчитать лишь за невеликие размеры. Личики их, покрытые трупными пятнами, будто принадлежали взрослым людям. И не просто взрослым, а повидавшим в жизни своей всякое. Плохое, по большей части. Впрочем, от хорошей жизни у человека вместо волос не отрастут грязно-зеленой копной водоросли-колтуны.
Последней на берег выбралась, а вернее, вышла, женщина. Лет тридцати, не старше. Была бы та темноволосая панна дивно красива, если б не пятна разложения, широко расползшиеся по статному, полуобнажённому телу, слегка прикрытому остатками некогда богатого господского платья. За длинный подол уцепился клешнями глупый рак, не желающий выпускать добычу. Женщина улыбнулась краешками губ, обнажив на миг черные осколки зубов. Наклонилась, подхватила “панцирника”, осторожно опустила его в воду. Повернулась к разбежавшимся по роще детишкам, вновь жутко улыбнулась...
Дети, чьи движения той жуткой дерганностью схожи с куклами, что бурсаки в вертепах за веревочки трясут, разбрелись по роще. То сбивались в стайку, поймав не успевшую сбежать мышь, то отбегали в сторонку, жадно поедая трухлявый грибок или улитку.
Трое диток, отойдя в сторонку, начали прыгать через кусок веревки, напевая в такт тоненькими пронзительными голосками, от звука которого странно дрожали листья, а заяц, спешивший опушкой по своим неведомым зайчачьим делам, вдруг поскакал стрелой, прижав уши - лишь бы оказаться подальше...
Речная панна, став поодаль, склонила голову к плечу, наблюдая за скачущими детьми:

Ух! Ух!
Солом’яний дух, дух!
Мене мати породила,
Нехрещену положила.
Місяченьку!
Нашу голубоньку!

- Ой, мамо! - пронзительно взвизгнул ребенок, маленькая девочка с тоненькой, и, похоже что, золотой цепочкой на синеватой шейке, - а я тут живую душу знайшла...

…Берег оказался не берегом. Так, из песка намыло отмель в три шага шириной. Поэтому, казаку пришлось снова лезть в воду. На этот раз, правда, без топляка – сил не хватило его перетащить. Да и смысла не оказалось – до берега рукой подать. Так и вышло: десять раз руками-ногами махнул, и полной горстью грязи черпанул. Дмитро встал, сперва на четвереньки, потому как ослабевшие ноги держали дурно. Потом, все же поднялся, отряхнулся. Шагнул, и тут же оступился, с размаху сев на сраку.
Посидел пару минут, приводя в порядок дыхание и напрочь сбитые мысли. Ну и ругаясь, конечно же. А как тут не помянув апостолов, Ирода да прочих сикариев с зилотами, когда ты мокрый, грязный, и уставший? Оно ведь, как говорил старый знакомец отца, Григор Фесенко, что писарем пробавлялся: “Чы хочешь купатыся? Я стреляты хочу!”. Стрелять, на жаль, не из чего. Оба пистоля на том берегу остались.
Казак посмотрел туда, откуда приплыл. Темная полоса дальнего берега еле угадывалась. Однако, даль какая! Как и доплыл-то? Ну, то ладно, два шага осталось. Господи, спаси и сбереги...
Камыш рос плотно, не пробиться. Эх, сюда бы чечугу любимую, а лучше фальшион, которым капитан Отакар владеет! Уж очень хорошо широкое да тяжелое лезвие кусты сечет! И с осокой бы управился. Только не отдаст оружье капитан, память, мол, о пропавшем без вести друге, сержанте Гавеле, что сунулся, дурень, в огненное кольцо…
Мысли порядком путались, понимал что дурит казак, да не спешил мысли в порядок приводить, страшась грядущего…
…Однако раз фальшиона нету, то придется так пробиваться, раздвигая стебли, так и норовящие руки порезать или глаз вымахнуть. Идти пришлось на удивление долго. Каждый шаг давался с трудом. И корни вновь плотной сетью ноги спутывали, и вода по колено. И бревна какие-то под ногами!
Но, подняв за собой муть и обрывки корней, рядом с Дмитром всплыло вовсе не бревно. Труп. Не один день в воде пролежавший, раками обглоданный. Убил кто-то беднягу, раздел до исподнего, да в реку столкнул. Стар да мудр Днепро - проделок людских не замечает, ему без разницы кого в объятья принимать: что живых, что мертвых...
Казак оттолкнул тело, мешающее пройти. Распухший мертвец, будто того и ждал – перевернулся на бок. Блеснуло на разбухшей руке серебром. Дмитро пригляделся. И, не сдержавшись, выматерился так громко, что аж лягушки квакать перестали.
Вовсе не простому бродяге-сиромахе окуни уши обгрызли.
Перед Дмитром покачивался труп его старого друга. Того, который и вызвал казака столь безотлагательно в родное село.
Эх, Петро, Петро, кто же тебя так?..

Огонь, горящий среди закопченных камней очага, разбрасывал тени щедрой рукой. На стенах хатки, выложенной из крошащегося от старости самана, кто только не вырисовывался! И кони, и драконы, и татары с казаками... И волчьи морды, пасти раскрывшие, клыки показывающие - ну как без них?
Теней добавляли чадящие свечки, в кажущемся беспорядке натыканные то там, то сям.
Сушенных крокодилов под стрехой, как подобает уважающему себя алхимику, не было. Но зато количеству склянок, свертков и разнообразнейших предметов, мог бы позавидовать и сам Джон Ди, буде восстань он из могилы в Городе Туманов.
Однако одного из самых знаменитых мастеров Англии здесь не было. И без него тесно...
Посреди комнатушки, на криво сколоченном топчане, устланном вытертым ковром, лежала девушка, с раскинутыми ногами и бесстыдно задранным чуть ли не до живота подолом. Судя по безмятежному бледному лицу, девушка спала.Ну а прислушавшись к ее стонам, становилось ясным, что сны она видела такие, что любая киевская шлендра покраснела бы. Но женщине, что сидела на полу рядом с девушкой, привалившись спиною к топчану, было совсем не до того, чтобы пристыдить забывшую себя девицу.
Она внимательно смотрела в бронзовое зеркало, водя перед ним черной свечей, на которой прыгал и трещал огонек, отливающий зеленым. На начищенной поверхности, словно через туман понемногу проступили очертания двух женских фигур. Одна побольше, и, похоже, что постарше. Вторая же - совсем молодая, почти девчонка. Роднили всех троих желтые, почти кошачьи глаза.
- Отплатил за тебя я, сестричка! И за тебя, племянница моя! Страшно отплатила, ты рада будешь...
Посидев немного, пристально вглядываясь в изображение, женщина накинула кусок полотна на потускневшее зеркало, и, тяжело вздохнув, хозяйка встала. Накинула старую свитку, дырявую будто решето, подняла глиняную миску, стоящую подле девушки, что так и лежала без движения, и вышла во двор, притворив дверь.

*****************

… Услышав возглас ребенка, к нему начали сходиться остальные, окружая дуб, под которым сидела девушка. Туда же и «мама» двинулась, желая рассмотреть того, кто осмелился не сбежать при появлении ее, и ее деток. Вот только девушка, и глазом не моргнула, увидав столь редкое и опасное зрелище.
Она высоко подпрыгнула, ухватившись за узловатую ветку, похожую на руку, протянутую вдаль. С легкостью, в которую не верилось, глядя на тонкие запястья, пушистохвостой белкой скакнула на верх, села на ветку, не заметив неровности коры.
Ее глаза, до того времени, открытые и бездумно смотрящие сквозь, закрылись. Но по движению под веками, было понятно, что девушка все равно что-то видит. Или пытается видеть…
… Пегий конь с вьюком … Знакомые буквы на коже седла… Крест, опускающийся в ил, сквозь взбаламученную воду… Мутное облако крови, расходящейся по толще воды… Тело, лежащее в грязи, в окружении камышей… Толстая мерзкая лягушка, взгромоздившая зад на лицо мертвеца… И чернота, перечеркнутая яркими лучами…
Руки разжались, и девушка упала вниз, чуть не пришибив одну из речных жительниц. Та оказалось под дубом позже всех. И в лице ее, что казалось гораздо старше своих лет, было столь много общего с несчастной, лежащей среди корней дуба, что случайный свидетель, мог их принять за родных сестер. Или за мать и дочку…
Впрочем, долго рассматривать не вышло бы. Словно по команде, дети, стоящие и сидящие в траве, вокруг дерева, кинулись всем скопом на упавшую. Будто стая голодных псов на кусок мяса. Взлетел над свалкой обрывок белой рубашки, черным плеснуло на бугристую кору…
Не прошло и получаса, как поляна опустела. Пропали дети, оставив после себя цепочки окровавленных следов. Ушла и их старшая, которую речные малыши звали мамою.
Осталась примятая трава, да тело девушки, лежащее в луже крови. Ненасытные дети не тронули голову, оставив неприкосновенной красоту лица, ставшем цвета свечи, которую прилепляют у образа, прося у Господа защиты и вспоможения.
Ушли они не просто так – спугнули тяжелые шаги, да заполошное дыхание пополам с руганью…

*****************

Дмитру тяжко далось это утро. Бешеная скачка, после – вплавь через Днепр, драка в реке, блуждания по камышам, мертвое тело побратима...
Сбитые заплетающиеся ноги уже не казались пудовыми. Они были словно два мешка, набитых камнями. И эти мешки надо было переставлять. Правый – левый, правый-левый. Туда, откуда летел, ни на миг не прекращаясь, крик боли.
Казак выбрел на поляну. Сил подивиться странным следам уже не оставалось. Хотелось пройти последние шаги до дуба, раскинувшего свой полог. До дуба, под которым любились они с Оленкой…
Он узнал ее сразу. И понял все. И все решилось сразу.
Рукоять кинжала скользила, не желая накрепко вставать в трещину коры. Дмитро прокусил губу, чуя, как по подбородку бежит тоненькая струйка крови.
Ухватившись двумя руками за клинок, казак ударил рукоятью в мягкую землю. Боясь глядеть в сторону мертвой девушки, надавил на гарду, утапливая оружие поудобнее.
- Зараз, люба моя, зараз до тебе прийду. Погодь ще трошечки…
Острие немецкого кинжала, на коем, близ рукояти еще виднелись следы недавнего поединка, призывно блеснул. «Волчонок» будто понимал, что сейчас произойдет.
Зажмурившись, Дмитро зашептал «Отче Наш». Но привычные слова путались, не жаля цепляться одно за другое. Примерился, как бы половчее грянутся, чуть наклонился назад…
И получил по ребрам сокрушительный удар. И не успел выдохнуть, как невидимое, но от того, не менее, тяжелое бревно, прилетело снова, напрочь выбив не только дух, но и все мысли из головы.
Когда марево немного рассеялось, то Дмитро, так до конца в себя и не пришедший, увидел, что лежит он не на траве, забрызганной кровью, а на кошме. И что сидит напротив него смутно знакомый человек, с трубкой-носогрейкой в руках.
Заметив, что казачина открыл глаза, человек выпустил колечко дыма, склонился к парню:
- Как говорил мой бывший капитан, известный тварному миру под именем Гюнтера Швальбе, наша с тобою, друже, задача головная не погибнуть геройски, в бою с нечистью, а той самой нечисти за шкуру кипятку плеснуть! А ты, хлопче, у пакости этой на поводу пошел, немов телок стреноженный…

Туман наползал на дорогу. Плотный густой, хоть ножом режь. Не бывает такого тумана среди дня. В нем тонули окружающие дорогу деревья, чьи ветви смыкались подобно куполу, защищающему путников от палящих лучей солнца.
По камням, помнящим сандалии легионов Рима и конников Шарлеманя, застучали копыта. Звук доносился словно
Из-за поворота показались три всадника, судя по доспеху – рейтары. Едущий посередине мрачно и неодобрительно смотрел на окружающий мир из-под козырька шлема. Поперек седла у него лежал длинный доппельфаустер, двухствольный пистолет, что так любят офицеры.
Следом неторопливо катилась, влекомая четверкой лошадей карета, покачиваясь на неровностях и выбоинах. Замыкала кавалькаду четверка верховых. Эти снаряжены были полегче, по драгунскому образцу.
Авангард резко остановился. Остановилась и карета. Драгуны аръегарда, не дожидаясь команды, развернулись, прикрывая карету. Окружающий лес молчал, утопая с белесой пелене.
Перед рейтарами сидел человек, почти скрытый в струях тумана – будто призрачные змеи танцевали неведомый и странный танец.
- Эй, бродяга, прочь с дороги! – приказал старший, кладя ладонь на приклад ружья.
- Месье, же не манж па ди трё жур! – невнятно произнес бродяга, медленно поднимаясь с истертых камней дороги. Говорящий по-французски путник был невысок ростом и широкоплеч. Лицо прятал под капюшоном.
- Да мне плевать, сколько ты там не жрал! – рявкнул солдат и взялся за рейтшверт. Тратить выстрел на нищего – излишняя роскошь. Не заслуживает он такого почета. Хлестануть старинным тяжелым клинком полушпаги - полумеча, и пусть убирается, радуясь, что остался жив после встречи с «черными всадниками».
Бродяга презрительно фыркнул. И прыгнул на всадника.
Тут же, из кустов, по конвою хлестанул мушкетный залп. Затем еще один.
Пороховой дым мешался с туманом. Слышались стоны, лязг железа и утробное волчье рычание.

Дым поднимался к потолку, клубился меж балок, овевал окорока, развешенные хозяином, берегущим место в кладовке. Мясо приобретало странный привкус, но кого это волновало после пятого кувшина вина?
Взбираться на лавку, и добираться до девственного окорока было лень. Да и жадина-хозяин непременно потребовал бы заплатить. Сержант Мирослав срезал кусочек с валяющейся на столе кости, снова воткнул нож в
столешницу.
Рядом хлопали карты – парни разыгрывали неполученные еще деньги. Дельце, ради которого банду капитана Бальбоа занесло в такую даль, оказалось пустячным до неприличия. Все тайны и загадки оказались всего лишь
проделками нерадивых слуг, столь изобретательно решивших проучить жадных господ. Выдумщиков изобличили, чуть ли не сразу по приезду. И пока шел долгий процесс согласования оплаты, наемникам ничего не оставалось, как пить, жрать и играть в карты.
Для офицеров имелись и иные развлечения. Капитан и оба лейтенанта разглядывали старые немецкие гравюры, неведомыми путями оказавшиеся здесь в пригороде Рима. Впрочем, сама таверна три века подряд проторчала у выезда на Тибрскую дорогу, и ничего странного в подобной находке не было. Удивляло другое - как никто не украл до сих пор забавные рисунки? Места ведь соответствующие. Ворьё наглее, чем здесь, отыщешь разве что в окрестностях Пизы.
- Ты глянь, как ландскнехта нарисовал! Будто сам из наших!
- Ты на эту посмотри! Вот бы мне такой рог!
- А мне его доспехи! – поддержал гогот своих офицеров капитан.
Сержант скривился. Он знавал когда-то одного Бальбоа, но тот испанец хоть и слыл жутким треплом, и, по слухам, баловался сочинительством, но знал с какой стороны браться за мушкет. Но его тезка был безмозгл и напыщен как развалины Колизея. И как только подобные люди выбиваются в верхи?
Мирославу вспомнилось, как ему самому предлагали возглавить одну из банд – Орден понес огромные потери в Дракенвальде, и сержант скривился еще раз. Нет уж, каждый должен занимать свое место. По способностям, так
сказать, и по потребностям…
- Прикинь, как бы нам пришлось убивать такую громадину, а? – хмыкнул капитан, и подвинул в лужу сержантского вина потрепанную гравюру.
- И что тут сложного? – пожал плечами Мирослав, - десяток аркебузиров расстреляют этого чудо-зверя раньше, чем он успеет задрать хвост.
- Охотил таких? – Бальбоа с ухмылкой толкнул в плечо.
Сержант промолчал.
В дверь таверны вдруг грохнуло – будто кто-то норовил вышибить ее таранным ударом. Тяжелая створка распахнулась, и внутрь ввалился человек. Судя по старомодной приталенной куртке с широкими рукавами и изобилию желтого с синим – папский гвардеец. Высокий, худощавый...
Наемники опустили пистолеты.
Гость привалился к стене, запалено дыша, со свистом втягивая воздух. Рванул тонкими бледными (не ранен ли?) пальцами ворот, выдохнул:
- В двух милях отсюда. На повороте. Засада. Особой важности обоз. Его Святейшество…

Напыщенный Бальбоа утверждал, что этот путь куда короче, нежели скакать по дороге. Очевидно, он измерял расстояние по карте, позабыв про овраги, колючейшие кусты и прочее коварство итальянской природы, так и норовящее если не выбить из седла, то минимум ослепить. Мирослав пригнулся к лошадиной шее. Выхлестнет глаз – новый не вставить! И с тупоголового капитана запасного ока не стребовать! Обоз Его Святейшества, пусть даже и везут в нем гусиное перо для набивки перин, неприкосновенен. И посягнувший должен быть немедленно
и сурово покаран! Соответственно, любая спешка оправдана. А окривеешь – сам виноват, уворачиваться в следующий раз будешь прилежнее. Заросли внезапно кончились, и всадники оказались на дороге. Минутное замешательство – в какую сторону скакать? Никаких ориентиров не было. Деревья с кустами, плотно растущие вдоль дороги, везде одинаковы. Небо затянуто плотными серыми, почти черными тучами. Решили действовать
надежно – половина отряда в одну сторону, половина в другую. Если что – оговоренная стрельба в воздух. Или неоговоренная в разбойников
Судя по зрелищу, открывшемуся за очередным поворотом, здесь порезвились кумаши. Ну или в конец тронутые протестанты, решившие отвести душу на католиках. Перевернутая на бок карета. Убитые лошади. И те, что были под седлом у конвоя, и те, что шли в упряжке. Трое убитых мертвецов в окровавленных рейтарских доспехах. Еще несколько - драгуны. Двое святых отцов. Ого, вот и счастье привалило-то...! У колеса -
фиолетовая сутана. Важная птица...
Детали потом. Есть дело куда важнее. Мирослав спрыгнул на землю, присел рядом с умирающим. Кучер прополз на руках шагов пятнадцать, не меньше – вон, стелется кровавый след по булыжникам. Кто-то ловкий широко
вспорол бедняге брюхо, выпустив кишки. Скоро отойдет. Молодой, не больше двадцати. И как только на службу взяли? Или из послушников? Нет, не похож…
- Ты их видел?
Но парень лишь неразборчиво стонал.
Сержант чертыхнулся сквозь зубы – заветная котомка с хитрыми снадобьями, способными и мертвого разговорить, осталась лежать в таверне. Вместе с гравюрами, кислым вином и поросячьми ляжками на потолке. Ладно, есть способ. Мирослав прикусил нижнюю губу, оглянулся. Рядом никого, все разбрелись. Среди бойцов,
что Deus Venántium привлекал к службе, некоторые умения, за которые кто иной шел на костер,
поощрялись. Но все же, но все же…
Кучер закричал так, что даже готовый к подобному сержант отшатнулся. Дернулись на шум и Охотники. Сержант отмахнулся, мол, продолжайте, и склонился над умирающим, на губах которого пузырилась кровь.
- Ты их видел?
- Да…Волки… Волки… И люди… Марио они отсекли голову… Епископу отрезали руку… Господь милосердный… Мамочка, отчего так больно…
Парень поднес окровавленную ладонь к глазам. Снова закричал. На этот раз – от осознания. Сквозь дыру в животе кровь не сочилась – текла. Вместе с кровью уходила и жизнь. Последний выплеск и все. Сержант вытер руки об колет умершего кучера, поднялся. Парень не сказал ничего нового. Следы и укусы
на телах Мирослав увидел и сам. Да и отрезающие всё подряд люди не стали открытием – волки не владеют ножами. А человеку, что лежал у кареты, руку отрезали клинком тупым и коротким, вон как настрогали бахромы, содомиты мокрожопые!
- Мир! – позвал сержанта Мессер, - Подойди!
Закрыв глаза отмучавшемуся пареньку, Мирослав подошел к лейтенанту. Тот с задумчивым видом чесал затылок, разглядывая кусты в трех шагах от перевернутой кареты.
- Гляди, тут следы. Что скажешь?
Что можно сказать по каплям крови, что буквально усеивали все вокруг? По сломанным веткам и оборванным листьям и отпечаткам сапог? Сержант мысленно выругался.
Это вам не ходить с гордым видом, поминая через слово былую славу кондотьеров и прочих живущих за «соляные деньги». Здесь – настоящая работа.
Да, предсмертные слова Иржи Шварцвольфа действительно оказались проклятием. Кровавый снег Дракенвальда надломил хребет Ордену. В том лесу осталось множество опытных бойцов. Вот и приходилось вербовать простых рубак, не умеющих даже читать следы…
- Ушли в сторону реки, папские кого-то зацепили. По ноге, похоже.
- Догоним? – вспыхнули азартом глаза лейтенанта.
- Не уверен, - покачал головой Мирослав, - они опережают больше чем на час…
В притихшем лесу раздался выстрел – совсем рядом.
- Догоним! Капитан их нашел! Курт и Марио - охраняйте здесь!
И снова ожидание пули – те, кто разгромил обоз, не были дураками и вполне могли дожидаться погони с заряженными мушкетами в руках, стоя за деревьями.
Капли крови, что тянулись надежным следом от самой дороги, оборвались. Лицом вниз, у дерева лежал труп, наскоро забросанный свежими ветками.
- Сержант, осмотрись, - приказал Мессер, - остальные, вперед!
Мирослав проводил взглядом лейтенанта, умчавшегося во главе банды, дождался, пока в шепоте листвы утонет стук копыт и крики погони, прислушался. Вроде бы тихо. Лесная живность не спешит возвращаться к прежним занятиям, не сопит, вжимаясь в землю зловредный хашашин, готовый прыгнуть на спину зазевавшемуся Охотнику.
Убитый оказался кем-то из местных бандито. Молодой, не старше кучера умершего на дороге. Чернявый, тоненькие усики, бедро в крови. Висок пробит чем-то узким. Все верно, подранок замедлял бегство, вот и ударили стилетом. Вокруг убитого кто-то изрядно потоптался. Приметный сапог, со стертым носком и странным раздвоенным каблуком, наподобие копыта. Нет, вряд ли так близко от Ватикана могут орудовать черти, да и не видел их сержант ни разу, отчего и были у него некоторые сомнения на счет существования подобных богонеугодных созданий Скорее, владелец сапога неудачно наступил на острый камень. Или еще что стряслось, вырвавшее половину каблука напрочь…
Снова забрасывать убитого, сержант не стал. Сильно не объедят покойника, крупнее хорька тут звери не водятся. Сержант запрыгнул на коня, позвенел в кармане обретенным серебром в кармане. Одно доброе дело в своей никчемушной жизни, глупыш, ты сделал. Покойся с миром, и не бесчинствуй более. А то сожжем…

Мелкая речка, зажатая высокими каменистыми берегами, шумела, клокотала и бурлила. Словно нифма, коих в этих краях истребили еще при цезарях, решила помешать вежливой беседе…
Впрочем, достаточно было беглого взгляда, дабы понять – беседа неминуемо закончится схваткой. Очень уж много оружия в руках. И у тех, кого прижали к реке, и у тех, кто прижал.
- Господа разбойники, - поправил шляпу Бальбоа, раздувающийся от важности и самодовольства – настиг ведь и практически покарал негодяев! – Предлагаю вам сдаться на милость Правосудия! Волей пославших меня обещанию честное разбирательство и беспристрастный суд!
Конечно же, убийцы и грабители прекрасно знали, что единственное для них милосердие со стороны Закона – скорая смерть на плахе или в петле, а не многолетнее гниение заживо в каменном мешке. Но предложить капитан был обязан. Все же не мантикоры бессмысленные, а людишки. Хоть и люто нагрешившие.
Капитан прокашлялся, украсил ветку плевком и продолжил, сбившись с высокопарного тона. Все же, не гранд, а простой идальго, вволю пошатавшийся по Фландрии и прочим гостеприимным местам:
- Вас меньше десятка, а нас две дюжины. И у каждого заряжена добрая аркебуза! Ну или прыгайте, вода сейчас теплая!
Защелкали взводимые курки – для пущей убедительности. Прыгать мог лишь безумец - река, сбегающая с предгорьев Аппенин, проточила себе глубокое ложе, в изобилии усеянное каменными “зубами”, о которые человеческое тело, влекомое быстрой водой разбивается намертво. Если оно не разбилось при падении...
Вместо ответа, вперед шагнули два разбойника. На вид – родные братья прочим. Дорожная одежда, стоптанные сапоги, усталые грязные рожи. У этих разве что глаза были удивительно одинаковыми – точно сверкали куски речного льда. Шагнув, выхватили сабли...
Окутался дымом капитан – Бальбоа разрядил сразу оба пистолета. Испанца поддержали прочие Охотники, осыпав разбойников свинцовым градом. Те и ответить толком не успели - выпалили трое, да и то, послали пули куда-то в небо.
В первую очередь, наемники стреляли по дерзким, но и тем, кто у них за спиной прятался, досталось. Кто упал как подкошенный, кто завыл от боли, ухватившись за простреленную руку.
Но те двое, каждый получив по полдюжины пуль, падать не собирались. Они продолжали бежать размеренно и целеустремленно. Когда упал первый наемник, снесенный ударом сабли, сержанту вспомнился носорог с давешней гравюры. Солдаты Ордена опомнились быстро – совсем уж тупиц среди них не водилось. И неубиваемых свинцом, как говорил один хороший сержантов знакомый из далекого прошлого – взяли в ножи.
Бесполезную аркебузу вражине в ноги, и пока упал, и встать не может – в капусту его! Ну а если заклят чем-то, так второй аркебузой по черепушке, чтобы хрястнуло и мозги в стороны! Видали мы таких, заговоренных…
Сержант, оказавшийся на левом фланге особого участия в убиении неубиваемых не принимал. Он внимательно следил за одним из разбойников. Тот вогнал в землю свой фальшион, на елмани которого имелось несколько глубоких выщерблин, и внимательно наблюдал за тем, как убивают в рукопашной его подельщиков. Во взгляде мешалась столь причудливая смесь равнодушного превосходства и презрения, что сержант чуть было не прозевал тот момент, когда разбойник прыгнул через свое оружие.
Пуля оборвала прыжок, и на землю грянулся сущий монстр, схожий более с волком, нежели с человеком. Раненное существо, извергая из себя вой пополам с руганью, поползло к сержанту, подволакивая задние ноги-лапы. Недообернувшийся вервольф рычал почем зря, путая французскую ругань с итальянскими проклятиями.
Второй выстрел. Лишь плеснуло кровью, да вервольф зарычал вовсе уж истошно, заколотил лапами по земле.
- Экий ты смешной, - без малейшей насмешки в голосе произнес Мирослав.
Недоволк вдруг замер, поднял морду, поймал своими желтыми буркалами взгляд сержанта, оскалился – на удивление совсем не враждебно.
- Добей, - прохрипел-прорычал зверь на малороссийском наречье, - Мени дороги назад нету вже. Снова жизнь на гроши сменял. Только на свою вже, не на дидову…. И нихто вже назад не покличе, с чортом не поменяется…
Мирослав даже опешил. После, от души выругавшись, оглянулся, не смотрит ли кто. Но все вокруг были заняты. Немногим выжившим разбойникам крутили ремнями руки, бинтовали раненых Охотников. Бальбоа протирал обвалочник свой, не побрезговал, видать, саморучно мертвяку-недобитку голову отрезать. Водится за испанцем любовь к таким развлечениям…
- Бачу, що з нашых, бачу, глаза не ховай… - прохрипел вервольф, а точнее, вовкулак, - Христом-Богом прошу, закатують ж мене… - из пасти оборотня потекла тоненькая струйка крови.
- Известное дело, замучают, - ответил сержант, перезаряжая пистолеты, - а живых людей грызть за так, можно разве? По делам воздастся…
- Як воооны до нас, так и мы доо ниих…
- Тоже верно.
Оборотень, что за миг до того, лежал пластом, вдруг подпрыгнул, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами. Сержант отшатнулся – клыки щелкнули вхолостую, немного не дотянувшись до горла. Пистолет плюнул свинцом прямо в оборотневскую харю. Вторая пуля пропахала борозду в мохнатом боку, вырвав клок шерсти. Но зверь и не думал останавливаться. В дюжину коротких, но быстрых скачков, он оказался на обрыве, и кинулся вниз. Навстречу быстрой воде и камнях. Плеск от падения утонул в гуле реки…

Про гвардейца вспомнили уже вечером. Когда убитые обрели первоначальный покой в холоде моргов, и офицеры с сержантами засели за самое трудное в их работе – письменную фиксацию произошедшего. Подробнейшего отчета потребовал не только Орден, но и Приор. Впрочем, сложность дела все понимали – чуть ли не в черте Святого Города убито три священника и десяток мирян. И не просто так убито, а с целью хищения чего-то очень важного для Церкви.
Чего именно – никто не говорил. Но вряд ли бы сразу три кардинала подметали бы пурпуром сутан из-за какого-то пустяка…
Вспомнили и задумались. Потому как ни один из ответственных за тот злополучный обоз, не знал высокого, светловолосого, и чтобы пальцы были тонкие да бледные.

Ну нифмов, безусловно, стоило истребить, как сущности совершенно чуждые Италии.

Если же брать теологический подход, то правильнее говорить, что наяды (языческое олицетворение рек и ручьев) были не истреблены, а изгнаны силой креста, став одним из видов демонов.



Здесь психологически правильно было бы добавить про "дать шанс, хоть и малый совсем, на спасение души - как Господь наш одному из разбойников одесную его"



Разбиваться намертво - это что-то новенькое во фразеологических оборотах русского языка
И слово "разбивается" - два раза подряд - нехорошо.

каменными “зубами”, способными без труда "прожевать" человеческое тело, влекомое быстрой водой.



В то время еще не было такого слова "морг"

http://www.etymonline.com/index.p....de=none

[cut=морг]морг (сущ)
"покойницкая," 1821, из фр. morgue. изначально особый дом в париже, в котором выставляли трупы для опознания:

находящееся в самой густонаселенной части французской столицы учреждение, называемое моргом, предназначено для приема и демонстрации тел, утонувших в сене и попавших в сети, установленные в разных частях реки для этой цели. суть демонстрации в том, что покойник может быть опознан его друзьями или родственниками, а следовательно, и получить право захоронения. морг открыт круглосуточно для всех, и часто демонстрирует за раз по 5-6 непокрытых трупов на наклонных стендах, предоставленных беспорядочным взглядам толпы. ("америкэн ревью," январь 1811)



ранее это было местом установления личности вновь заключенных. таким образом считается, что название вероятно из фр. morgue "высокомерие", изначально "печальное выражение, торжественный вид" < старофр. morguer "выглядеть торжественно" < вульг. лат. *murricare "надувать губы" < *murrum "морда, рыло". The 1768 Dictionnaire Royal François-Anglois Et Anglois-François дает определение фр. morgue одновременно как "гордый, большой, надменный и величественный вид, пристальный взгляд, угрюмость, угрюмый взгляд" и "небольшое помещение, где в течение нескольких часов содержатся новый заключенный, чтобы служащие тюрьмы могли получше разглядеть его лицо".

принят в качестве основного термина в сша в 1880-х, заменив dead house ("мертвецкая"), и т.п.
в газетном сленге "подборка заранее написанных некрологов на живых людей" (1903), отсюда "подборка газетных вырезок, фотографий, и т.д.," 1918.
[/cut]

По моргам уже не раз сказали, решено заменить на "мертвецкие", но все никак в рабочий файл не закину.

По всему остальному - согласен и признателен!

Глава вторая. Про гадов брюхоползающих, и про способы их курощения *

Сухое дерево практически не отбрасывало тени. Так, уронило на ломкую траву паутинку и все. Охотник вытер лоб рукавом старого халата, недовольно скосил глаза в сторону светила…
Жарит и жарит, будто над полуденной Меккой, коварно норовя бухнуть солнечным ударом в темя хаджи, помешать паломнику-счастливцу закончить Хадж аль-Ифрад.
Самому охотнику бывать дальше Бахчисарая не случалось, но знающие люди рассказывали многое. Имеющий уши – услышит.
Улыбка тронула пересохшие губы. У добычи уши имелись. Длинные … И лапы такие же длинные и быстрые. Поймают уши любой шорох, непохожий на привычный степной шум, и все – понесут лапы добычу далеко-далеко. И не догонишь. Родилась на морщинистом лице еще одна улыбка – вспомнилось, как отправился к гуриям Куйчибай, падший от лап такого же длинноногого и длинноухого зверя. Решил глупец Куйчибай, что сразил намертво толстого зайца. Самый нелюбимый из родичей ошибся. И долго подыхал, запихивая кишки обратно во вспоротое когтями брюхо. Аль-Намруд, великий охотник…
Тихо скрипнул лук, готовясь послать стрелу. Хорошую, с оперением из фазаньего пера.
За спиной, в близких зарослях раздался непонятный шум – будто вьюжный заряд сыпанул, ударил полу-снегом, полу-градом по замерзшей степи. Откуда? На небе ни облачка.
Заяц, прижав уши, порскнул в сторону. Охотник, почуяв, что странный звук вряд ли несет в себе что-то хорошее, развернулся.
- Шайтаново отродье…
На него, осторожно трогая воздух раздвоенным языком, смотрела змея, стократно больше любой виденной охотником И взгляд ее огромных желтых глаз, перечеркнутых щелями черных зрачков, был холоден как зимний буран.
Стрела скользнула по броне чешуи и улетела куда-то в сторону. Больше охотник сделать ничего не успел. Змея, будто тугая пружина колесцового замка, получившая свободу, метнула свое тяжелое тело, ударила тупым наконечником головы в грудь, ломая ребра и выбивая дух.
Могучее тело, что было толщиной со старую грушу, обвилось золотисто-серыми кольцами вокруг тела невезучего охотника. Пальцы левой руки, чудом оказавшейся не зажатой порождением шайтана, бессильно заскребли по костяной рукояти ножа.
Сломанной веткой хрустнул хребет…
Не дожидаясь, пока тело прекратит дергаться, змея начала заглатывать добычу.


*Названия глав всерьез не воспринимать, рабочие)

Солнце пылало в выси раскаленным шаром. Небо, весной пронзительно-синее, к середине июля выгорело чуть ли не до бела. Точно как и трава вокруг. Колючая, сухая…
Кроме жары, что давила на плечи, пригибая к земле, мучала пыль. Много и везде. Она взлетала при каждом шаге, укутывая коней, чью масть было уже и не разобрать. Такими же, неразборчиво-серыми были и всадники. Неприметная одежда, оружие в кобурах, увесистые переметные сумы, похоже, что из одной мастерской - будто для гвардии какой закупались … Единственное, что надежно различало всадников между собой – говор. У кого немецкие слова проскальзывали, у кого чешские. А кто и по-испански ругался, выплевывая набившуюся в глотку пыль. Откуда и куда они ехали – неизвестно. В степи дорог множество. Одно понятно – наемники, и в большинстве своем, а то и все – из Европы. Степь видела таких не в первый раз. Всего пару лет назад кончилась война и «люди копья», оказавшиеся не у дел, искали прибыток везде.
Отряд двигался вроде бы вместе, но в то же время, и порознь. Впереди, ссутулившись, ехал немолодой воин, что время от времени бросал быстрые взгляды по сторонам и снова погружался в дрёму. Рядом с ним качался в мавританском седле всадник, тоже разменявший четвертый, а то и пятый десяток. По даге, заткнутой за пояс, да и по самому поясу, богато расшитому монетами, легко угадывался уроженец Иберийского полуострова, неведомо какими ветрами занесенный в Дикое Поле. Впрочем, эти земли кого только не видели за свою долгую историю…
За ними, шагах в тридцати, пылили остальные. Судя по гоготу жизнерадостному, и тому, что основные темы для разговоров - бабы, выпивка и деньги, были парни куда как младше своих предводителей.
Жара давила на плечи, пригибая к земле. Хотелось сползти с седла и рухнуть под коня, чтобы хоть на жалкие мгновения оказаться в тени. Мирослав вытер пот, глотнул почти горячей воды из фляги. Вроде бы и стеклянная, и войлоком обтянута, а все равно степлилась. Жаль, нельзя до осени просидеть в каком-нибудь ерике. И чтобы ручеек бежал. Холодный, быстрый…
Всадник, что до этого ехал в кучке остальных наемников, подъехал поближе. Оскалился улыбкой, до сих пор не потерявшей ни единого зуба:
- Эй, капитан, а какие в том вашем Киеве бабы?
Если говорить честно, то бойкий и шумный наемник, постоянно напоминающий, что он ведет род чуть ли не от Ягайлы, был для Мирослава подобием мухи. Жужжащий и надоедливый. Вот только если насекомое всегда можно прихлопнуть, то от Збыха так просто не отделаться. Иногда даже хотелось прирезать навязанного Приором парня – никто бы и слова против не сказал. Пан Збых стоял поперек горла у всей банды.
Но начинать дело с убийства своего же, хоть он и литвин, к коим у капитана имелись давние счеты, было против всех правил. Что Божьих, что человеческих. Да и вообще, как-то, неправильно. Свой же, хоть и жужжит. А с другой стороны, был у Збышека один талант, который мог пригодиться. Если, конечно, парень не соврал. С такого балобола станется…
- Каким может быть бабье по такой жаре? – раздраженно отозвался капитан, - Потным и вонючим.
- Лишь бы не поперек устроено было! – снова оскалился потомок языческого князя и пришпорил бедную лошадку. Мудило литвинское загонит свою каурую – пешком пойдет. И седло на горбу потащит!
Мирослав проводил недобрым взглядом клятого вылупка, сокрушенно сплюнул, и полез в суму за кисетом – на себе хранить выходило паршиво, потная вонь делала табак негодным куревом. Только собакам нюх отбивать и пригодился бы.
- Были бы деньги, остальное все приложится, - подал голос Диего Угальде, что был лейтенантом их маленького отряда. Единственный из банды, кто Мирослава не раздражал. И единственный, на кого можно было положиться среди отребья, набранного в лютой спешке. И Приор спешил, и Орден очень спешил, а разгребать последствия этой торопливости приходится капитану, что хотел всю жизнь оставаться сержантом.
- Верно говоришь, - Мирослав не спеша набивал трубку, - будут и деньги, будут и бабы. Хоть потные, хоть остывшие. Главное, найти кого следует.
- И поступить с ним как следует! – хмыкнул испанец, и продолжил, - Эль команданте, наши орлы нашли что-то интересное! Думаю, и нам стоит взглянуть.
Впрочем, Мирослав и сам видел, что молодежь спешилась и, сбившись в кучу, что-то рассматривала на обочине.
- Вряд ли там деньги или бабы… - задумчиво протянул капитан, почесав взопревший затылок. – Разве что очень дурно пахнущие бабы…
Неожиданной находкой оказался сапог. Самый обыкновенный татарский. Вот только весь покрытый чем-то очень липким и, судя по всему, не очень хорошо пахнущим. Мирослав нюх постоянным курением отбил давным-давно, но вряд ли, солдаты просто так морщили бы рожи.
Угальде опередил. Спрыгнувший с коня лейтенант отобрал у наемников сапог, уцепившись зубами, содрал перчатку с левой руки, коснулся голенища кончиками пальцев. Нежно, будто лаская женщину…
- Сожрали хозяина обувки, - с деланной печалью протянул испанец и передал находку подошедшему командиру.
- Волки? – спросил Магнусс, что служил когда-то шведскому королю Густаву Адольфу в хаккапелитах. Помнится, бывший кавалерист хвастал, что считался в своих финских лесах неплохим охотником. Врет. Здесь другой хищник побывал.
Мирослав поднес сапог к самому носу. Глубоко вдохнул. Ну да, так и есть. Давненько не слышал этого запаха. Находка полетела в колышущееся серебристое море ковыля. Капитан брезгливо вытер перчатку о штаны.
- Сопливый волк какой-то, честное слово! Хотя, был бы я безногим, тоже таким стал бы. Слюнявым и мерзким…
- А еще, очень, очень длинным, - развил мысль командира Угальде.
Банда всем видом изобразила внимание. Лошади и те вытянули морды, чтобы не дай бог, не прослушать слов умного человека. Но тот, решив, что сказано достаточно, замолчал.
- Идиоты, - ругнулся капитан, ткнув пальцем чуть левее того места, где был найден сапог. – Я, старый и больной человек, должен тыкать мордами в грязь молодых здоровых лбов, чтобы они сумели разглядеть хоть что-нибудь?!
Молодые и здоровые дружно развернулись в ту сторону, куда указывал командир.
Странное дело, пока не было подсказки, никто ничего не видел. Теперь же, широкая, в два шага самое малое, «просека» в высокой траве, так и лезла в глаза.
Затейливо выругался Збых-Литвин. Его поддержали прочие. Особенно усердствовал северянин - охотничек. Дураком себя считать никому счастья нет. Но куда денешься, если так оно и есть?
Диего, оглянувшись на задумчиво растирающего пальцами травяную метелку капитана, сказал:
- Нечто похожее я видел в Магрибе. И один мой хороший знакомый, что служил когда-то в бразильской редукции на реке Тапажос, называл подобную тварь «суруссу». Правда, вспоминал гадину, лишь крепко выпив. Впрочем, чего еще ждать от бывшего солдата?
- Больше нечего, - кивнул Мирослав, сорвал метелку ковыля, нюхнул, тут же чихнув, - вот же пакость травяная, уже сопливлю. А скоро и ноги отнимутся…
И продолжил, обращаясь к бойцам, - Едем дальше. По сторонам смотреть внимательно. Кто решит обосраться от испуга– гадить не сходя с дороги. И один – двое с пистолетами наготове. Есть у меня, - Мирослав поймал взгляд лейтенанта, пожал плечами, - одно нехорошее подозрение…
Как ни странно, но внушение подействовало – не совсем пропащие, видать, парни достались. Ехали, сбившись поплотнее, на окрестности зыркали злобственно. Многие, в добавок к пистолям, еще и мушкеты с прочими самопалами изготовили.
- Герр капитан, - окликнул Йозеф. Свое прозвище Котодрал парень получил вовсе не за похабные привычки, как можно было подумать изначально, а за рожу, покрытую глубокими шрамами. Когда Мирослав увидел тирольца впервые, то чуть не назвал того Войцехом. Схож был сержант с лихим капитаном изрубленностью физиономий. Только Войцех сцепился с хашишеем, а Йозеф подрался с бешеной рысью.
- Чего тебе? – недружелюбно отозвался командир. Солнце клонилось к закату, но изнуряющая жара по-прежнему измывалась над капитаном.
- Да вот, - Котодрал потер воспалившийся рубец на щеке, - все хотел спросить, а правда ли, что вы, герр капитан, были лейтенантом у самого Гюнтера Швальбе?
- Тебе кто такую глупость сказал? – хмуро поинтересовался Мирослав, чувствуя, как пыль скрипит на зубах. Хотелось пива с ледника. Много пива…
- Ну, многие говорят, - наемник оглянулся в сторону товарищей, что всем видом изображая безразличие, внимательно прислушивались к разговору.
- Плюнь им в глаза, мальчик. А после – лягни пониже пояса, чтобы такие дураки больше не появлялись на свет. У капитана Швальбе не было лейтенантов. Вообще.
- Но... – растерялся Йозеф.
- Я был у Гюнтера сержантом, – отрезал Мирослав, - И от имени Швальбе нечисть не разбегалась сама собой - приходилось хорошенько поработать клинком. А теперь, если вопросы кончились, будь добр, иди в задницу. А лучше, изобрази авангард, да подбери толковое место для ночевки.
Рядом громко фыркнул Удальге.
Капитан задумчиво грыз чубук трубки. Звезды обещали ясную ночь. Разведенный в яме костерок жадно похрустывал сухими ветками. Молодежь, на сей раз, обойдясь без перепалки, разобралась по часам. Видно, лейтенант не зря пообещал резать уши за непослушание…
Место под ночевку нашлось доброе. И ручей под боком плещется, и от ветра укрытие имеется.
Кто рискнул строиться посреди степи – неизвестно. То ли казаки паланку городили да бросили, то ли сиромаха рисковый попался, да хатку возвел. Одна из стен давным-давно рассыпалась в саманное крошево, но прочие держались крепко, и рушиться не собирались – капитан специально походил, придирчиво осматриваясь. А то мало ли, вдруг да придется держать оборону. Дикое Поле не зря носит свое имя. И Дикое оно не только потому, что не распахивали его, а еще из-за того, что нету здесь постоянной власти. Да и вообще никакой нет, кроме той, что дают сабли да пули…
Проезжающие ночевали здесь не раз. Следов много осталось человечьих да конских, посреди земляного пола имелась неглубокая яма, заполненная пеплом. Холодным, правда, и дождем подмоченным. И неудивительно, что люди сюда частенько захаживают – хатка у шляха как раз – захочешь, мимо не проедешь.

Противопоставление хромает (жара - вьюга - на небе ни облачка), а потому у читателя когнитивный диссонанс.

Удивляться охотник должен - "откуда взяться снегу в летний-то зной?" (слова примерные, но в рамках противопоставления лето-зима, а не ясно-пасмурно)



Не получится. Ребра хрустнуть от сдавливания могут, а хребет нет - тело же не пополам складывается.







расшить монетами невозможно - это ведь не нитки. Украшенному.



Мирослав - из православных московитов?
Именно у них такая форма имени привычна, западник сказал бы - Ягелло.



Ягайло был крещен с рождения и язычником не был.

По поясу - встречал именно такую форму. Но то поправлю, раз звучит странно))


Есть такое дело)) Еще в первой книге намеки были


Историки до сих пор спорят, очень уж там неувязок много. Ну и опять же, сам князь мог быть хоть растафарианином, но народ-то, придерживался старой веры.
Непосредственно литву язычниками считали очень долго. Века до 20 минимум.

По всему остальному - согласен. Неувязки вышли)) Спасибо!

Невесомое облачко дыма рассеялось в ночном воздухе. Мирослав прислушался к звукам лагеря: эх, сменять бы молодых да резвых на одного-единственного бойца из прежнего состава. Хрен с ним, если не Гавел с Вольфрамом, то хотя бы Мортенс. Тот хоть и был треплом похлеще Збыха, но зато действительно умел всякое.
Во рту разлилась мерзкая горечь. Капитан вздохнул. Ну ничего, бывало и хуже. По крайней мере, знают с какой стороны браться за оружие. И тот же Удальге вроде бы неплох. По крайней мере, за испанца ручался Отец Лукас, а тот, хоть и был мерзопакостной древней развалиной, хорошо разбирался в людях и оружии. Ну и людях, что сами были оружием.
- Герр капитан, - помня недавнюю выволочку, Йозеф был тих, - ужин готов. Вы с нами?
- Нет. Я решил помереть от голоду!
Получившееся блюдо, Збых называл кулешом. Мол, самая степная еда! Наваливай миску, жри да нахваливай! Жрать получалось, нахваливать – не особо. Один Литвин наворачивал свою стряпню чуть ли не с урчанием. То ли оголодал, то ли показать хотел, что не пересолил. Сам дурак, никто испорченное варево в глотку не пихал. Ночью воды обопьешься.
- Так, мои любезные, - совсем не любезным тоном произнес капитан. И, дождавшись, пока все наемники посмотрят на него, а не на соседскую миску, где кулеш определенно вкуснее, продолжил.
- Часовым не дремать. Диего режет уши, а я хрен обкорнаю под самый корень. Мы не посреди Дечина. Тут могут и сожрать. Никто, думаю, не хочет, что бы его сапог встал поперек горла какой-нибудь гадины?
Магнусс прочистил горло кхеканьем и сказал:
- Того несчастного съела змея, капитан. А змеи же, они дневные твари. Им ночью холодно.
Мирослав тяжело вздохнул:
- Люди тоже твари дневные. Но спроси-ка у нашего лейтенанта, дрогнет ли рука, если он будет резать чью-то глотку в темноте и на ощупь? Его соплеменники во Фландрии плевали на подобные условности, когда сдирали с гезов шкуры.
Усы Диего Угальде волшебным образом растопырились. Да и сам лейтенант приосанился.
- Дневная или ночная, - раздраженно продолжил Мирослав, - Даже упырь выскакивает на солнечный свет, если почует добычу. А мы сейчас говорим о мерзкой и пакостной твари, которая шагов тридцать в длину, и толщиной с винную бочку. Думаешь, она нажралась каким-то тощим татарином?!
- Шагов тридцать в длину, - задумчиво протянул Удальге, перемигнувшись с Мирославом, - эту тварь вообще возможно убить?
- И не таких бобров любили, - непонятно, зато убедительно произнес капитан. Но, глянув на моментально покислевшие лица молодых бойцов, усмехнулся, и продолжил, - лет сто назад, правда, чуть поближе к Азову...
- Азов - это где? – тут же встрял неугомонный Збых.
- Верст двести-триста на восток, - пояснил Котодрал, оглянувшись на командира, - Это тот, где степные разбойники пять лет оборонялись от султанского войска? Правильно?
- Правильно. Тот самый городок, - кивнул Мирослав, выпустил клуб дыма, помолчал немного. - Ну так вот, где-то в степях, подальше от нас, ближе к Азову, завелась подобная сволочь. Жрала овец, коров, лошадей. Людьми тоже не брезговала. Многих съела...
Пауза затянулась.
- И?
- А потом приехали два десятка янычаров из самого Стамбула. И они, помолившись всем Богам, про которых помнили, взяли свои ятаганы, да и изрубили ту змеюку на куски. Стамбульские янычары - ребята хваткие, привычные ко многим страстям.
- ... Но редкие сволочи! – глубокомысленно добавил лейтенант. И коснулся шрама, безобразно протянувшегося по левой руке от кисти до локтя. Словно некий повар - шутник хотел срезать одним движением всю мякоть с костей…
Кто-то из молодых судорожно сглотнул.
- Змею проще угробить, чем дракона! – испанец подкрутил длинный ус, - мой прадед собственными руками убил сразу троих драконов в горах Сьерра-де-Гредос! Правда, у них у всех, в брюхе было не мясо невинных девственниц, а обычнейшая трава!
- Ну это понятно, что беднягам пришлось харчиться травой! Откуда в Толедо девственницы?
- Збых, заткнись! Диего, спрячь дагу! – рявкнул Мирослав, остановив грядущее смертоубийство.
Литвин с испанцем обменялись недобрыми взглядами.
«Боже, если ты все же есть небе, - взмолился капитан, - помоги мне саморучно их всех не поубивать!»
- Хорошо, если нашего неведомого дружка действительно сожрала змея, а не кто-либо иной, - вернулся к разговору Мирослав, - Ночные тут тоже водятся. Всякие. Степь – она древняя. Помнит многое…
- Расскажи, - попросил Удальге. Лейтенант вернул дагу на место, но на Збыха таращился кровожадно. Литвин не отставал…
- Да тут и рассказывать особо нечего. Я-то не ученый. Но если не растекаться словесным поносом, то жил здесь задолго до всех библейских времен народ, что приносил в жизнь народов живущих по соседству много доброты, тепла и всяческих чудес. Волосы врагам отрезал вместе с кожею, и возил, прикрепив к седлу. Поговаривают еще, что любимым напитком у этих степняков была жаркая кровь врага, которую они пили прямо из горла, до конца его, в смысле врага, не прирезав. Опять же, якобы могли вражине печенку выгрызть. Но это вряд ли - я, капитан почесал подбородок, - как-то пробовал, неудобно - ребра в рожу колют. Послушать ученых про этих самых скифов и выйдет, что они куда хуже турок с маврами. Но так, думаю, и не бывает - агарян переплюнуть трудновато. Да и о том, что творили местные, скорее всего, вранье. В людском обычае приписывать соседям всякие мерзости.
- Может и не врали, - пожал плечами Удальге, - один мой товарищ из Бразилии, тот самый, что из бывших вояк, нечто подобное рассказывал и о тамошних аборигенах.
- Признаюсь, я не верю, что скифы ближе к Ночным, чем прочие люди.
- Шкифы? – не сумел справиться с трудным словом Збых, - герр капитан, а что эти твои «шкифы» знали о змеях?
- О змеях, - задумался Мирослав, - не считая того, что Апи – змееногая женщина, то, можно сказать и ничего не знали.
- Апи?
- Их божественная мать, - выпустил капитан в бархатное небо колечко дыма.
- Знаешь, эль команданте, - тихо сказал испанец, - я начинаю верить в те россказни...
- Эй, мои любезные, выходим до рассвета! - неожиданно сказал Мирослав, - Кто будет зевать в седле – разобью морду!
Банда, ворча и оглядываясь на окружающий мрак, начала готовиться к сну. Вытаптывали траву, расстилали одеяла с плащами - что у кого было…
Капитан, дождавшись того момента, когда заснули все бойцы, кроме тех, чей черед охранять сон товарищей, сам лег у стены и, глядя в небо, слушал как потрескивают угольки в костре. И не заметил, как провалился в сон.