Все шло как обычно. Стучал двигатель. Пахло порохом, дымом, машинным маслом. Мы снимали группу «спецназовцев» с горного пятака. Банда муллы, пришедшего из Пакистана, шла за ними почти двое суток. А теперь обложила со всех сторон, на развалинах заброшенного пуштунского кишлака. Вертолеты прикрытия поднимались по очереди от самого дна ущелья. Отстрелявшись, ныряли вниз. Здесь нечему было гореть. Только камни, песок и глина. Люди не в счет.
Рация коротко хрюкнула. Спокойно, мол, мужики - все по плану.
Ориентируясь по вспышкам, мы зашли с наветренной стороны пыльного облака. Санитарный «МИ-8» завис над землей, ощетинившись крупнокалиберным пулеметом. Трепещите, засранцы! Поди, разберись в этой кромешной тьме, что там у нас на борту: красный крест, или добрая порция нурсов?
Близость земли я давно воспринимаю на вкус. Солона афганская пыль - много здесь пролито пота, крови и слез.
Пара «вертушек» синхронно скользнула над нами, давя и утюжа все, что шевелится на этом пологом склоне.
Я распахнул дверь и склонился над прицельною планкой. Фельдшерица Наташка загремела своим «хозяйством». По-домашнему запахло спиртным.
Ох, и баб выдают на-гора советские медучилища! Что ни белый халат – то кровь с молоком. Не Наташка - машина для воспроизводства. Ребята из нашей палатки по-доброму мне завидуют. Хоть изредка, на крутых поворотах, я все же могу прикоснуться к прекрасному.
- Шибче, хлопчики, шибче! – сипло орал Валерка, как будто бы там, внизу, мог кто-то его услышать.
К вертолету и так бежали. Кого-то, кажется, волокли…
И вдруг… (всегда это чертово «вдруг», особенно если «по плану»). Короче, удара в спину, со стороны ущелья, мы как-то не ждали. Атаковать одновременно с восхождением нереально. Тот, кто внизу, на войне побеждает редко. А тут, прямо из-под колес страхующей нас «мишки», ударила пулеметная очередь.
Резкий грохот и треск лопающегося металла заглушили Валеркины матюги. Что-то там, в движке, надсеклось. Наверное, командир инстинктивно перетянул рукоятку шаг-газа. Уходя от атаки, наш вертолет резко рванулся вверх.
В сторону неизвестного пулеметчика с земли протянулись несколько «трассеров». Туда где они сходились, я тоже добавил пару коротких очередей. Хотя уже точно знал: больше внизу стрелять некому. И Валерка это почувствовал. Светало. Я различал пыльный пятак площадки, задымленный перевал… Прав командир, нужно линять.
Десантников было пятеро. Их них двое тяжелых. Пришлось помогать, опускаться на землю, в холодную афганскую пыль.
Суровые у них горы, похожие друг на друга: хмурые, чужие, враждебные. Левый гребень, правый гребень… крутые, мрачные стены, никогда не знавшие солнца. А где-то внизу темное, промозглое, бесконечно длинное ущелье, по которому пилить и пилить…
И как же ты, сука, забрался сюда?!
Пулеметчик лежал шагах в двадцати у развалин глухой глинобитной стены. Я его опознал по альпийскому снаряжению. Карабин был застегнут на страховочный пояс, а фал до конца не выбран.
- Наемник, - пояснил человек в натовском камуфляже, толкая его подошвой ботинка с высокой шнуровкой, - тяжелый, падла!
Я глянул и обомлел: в рассветное небо равнодушно смотрели знакомые с детства глаза Григора Головина. Да, это был он, мой названный брат.

Жили мы с Гришкой почти по соседству. По разные стороны Большого ущелья. А познакомились - черт его знает где: у самого синего моря, в пионерском лагере «Солнышко». Было нам лет по 12-13. Вместе с другими ребятами играли в футбол, ходили в походы. А по ночам убегали в горы. Или на пляж, плавать. Так, чтобы по настоящему, за буйки.
Однажды во время отлива нас потащило в море. Я рванулся как спринтер, саженками, да быстренько скис. Руки словно свинцом налились, ногу схватила судорога. Еще больше запаниковал: все, - думаю, - крышка! Водички хлебнул, чуть ко дну не пошел. А Григор – молодец! Не бросил. Где он только слова такие нашел? Сумел-таки вбить в мой растрепанный разум, что жизнь – это такая штука, за которую стоит бороться. И делом помог: подныривал, массировал «уснувшую» ногу. Елозил ладонями под коленкой, потом – где-то в районе щиколотки. Несколько раз уколол застежкою от значка, который носил почему-то на плавках.
Потом мы гребли-выгребали к молу, держась за осклизлую широкую доску. Она подвернулась под руку, когда сил уже совсем не осталось…
Гришка брел уже по пояс в воде, а я все еще не уверовал в чудо. Все боялся встать на ноги. Чувствовал, что если уйду под воду, больше не вынырну никогда. Острая галька царапала пузо, а руки продолжали грести.
Ветер дышал ночною прохладой, а я все лежал, обнимая мокрую землю. То ли блевал, то ли плакал?
- Спасибо, Григор, - вымолвил, наконец, - если б не ты…
- Морду б тебе набить, чтобы плавать учился! – зарычал Головин. – Да ладно, хватит с тебя. И так натерпелся.
Было темно. Мы долго искали свою одежду. Потом брели босиком по прохладной пыльной дороге, болтая обо всем понемногу.
- Без тебя бы я тоже не выбрался, – почему-то сказал Гришка. – Знаешь, как это страшно? Как это страшно… остаться совсем одному.
У окраины города мы нашли полуразбитый граненый стакан. Помыли его в соленой морской воде. Осколком стекла надрезали левые руки. Когда они покраснели, ранки соединили. Две струйки горячей мальчишеской крови смешались в одну. Каждый слизал свою порцию, и мы поклялись самой страшной клятвой: быть кунаками, когда вырастем – породниться. А еще - всегда и во всем помогать друг другу.

Я молча взвалил на плечи обмякшее тело. Спотыкаясь, побрел к вертолету.
- Ташакур, - прозвучало над ухом, - ташакур, шурави. «Спасибо» по-ихнему, значит.
Не узнал он меня. Наверное, не узнал.
Потом Гришка икнул и подавился кровью. Ошметки гагачьего пуха торчали у него на спине. Были они подозрительно красного цвета.
Может, это не он? – мелькнула мыслишка.
- Твою мать! – орали из вертолета. – Куда же ты прешь эту падаль?
Что было потом – не помню.
Очнулся на пропитанном кровью резиновом коврике. Гришкина голова лежала у меня на коленях. Тот самый хмырило, что пинал его подошвой ботинка, сидел на моем месте у пулемета. В руках у него шипела портативная рация неизвестного образца.
- Да нет, все нормально, - докладывал он. – Только один «двухсотый». Что? Нет, не наш (он глянул в мои глаза)… но в общем-то… свой.
- Ты слышишь? – жарко шептала Наташка, обнимая меня за плечи, - ему уже ничем не поможешь. Ничем-ничем не поможешь! Только добавишь страданий…
Я чувствовал всей спиной ее упругие груди. Хотел, но не мог отстраниться.
Гришка всхлипнул, раскрыл глаза и нашел взглядом меня.
- Если можно, дай ему спирту, - сказал я Наташке без всякой надежды в голосе.
- Не на-а-а, - простонал мой названный брат, стекленея глазами.

…Я остался в Геленджике, на второй поток, а Гришка уехал домой. Прощаясь, мы оба обещали писать. Как это обычно бывает, письма сначала шли щедрым потоком, потом – тоненьким ручейком, а вскоре и он иссяк. И пришел бы конец той самой мальчишеской дружбе, но судьба - не теория вероятности. Она допускает все и всегда.
Через годика полтора мы встретились вновь. Было это в начале осени, в Горячем Ключе, на местной турбазе. Как-то так получилось, что мы, независимо друг от друга, всерьез увлеклись горным туризмом. И даже достигли кое-каких результатов. Григор работал «по взрослому». Он совершил несколько восхождений, имел за спиной покоренный «трехтысячник». А я получил КМС, хоть «всего лишь» водил группы. Все минувшее лето работал инструктором на «третьем» маршруте: Красная Поляна – Гузырипльский перевал – Сочи.
Стоит ли говорить, как мы обрадовались! Естественно, поселились в одном коттедже, спали на соседних кроватях, и всюду держались рядом.
С точки зрения профи, это была не турбаза, а простой лягушатник, развлекательно-оздоровительный центр. Понаехали со всех регионов девчата и пацаны, не таскавшие рюкзака за спиной. Большинство и костер-то, как следует, разжечь не могли. Ассортимент «заведения» тоже был не богат. Танцы (как теперь говорят - «обниманцы»), экскурсии в город, проба воды из местных минеральных источников да несколько пеших прогулок по сопкам. И, как апофеоз, настоящий поход за речку Псекупс, к богатырским пещерам. Но все это «с тяготами и лишениями»: жратвой, приготовленной на костре, слушанием фольклора, лазанием по норам, якобы вырытым черкесской красавицей при помощи своих украшений. Выдержавшим последний экзамен, торжественно вручали значок «Турист СССР».
Мы с Гришкой особо не напрягались. Нам ли, работающим по мастерам, всерьез принимать этот ликбез?! Расслабились, отдыхали на всю катушку. Такова психология старшеклассника, впервые примерившего взрослую жизнь. Ну как, оторвавшись от мамы с папой, не вкусить от запретных плодов? Тем более - если никто никогда ничего не узнает?!
Благо, и нравы в самом лягушатнике царили самые легкие. На местном жаргоне его издавна так и звали: «турблядход». Грубо, но точно. От забора в сторону города тянулись сотни протоптанных троп. Вели они к винным лабазам. А оттуда, по этим же самым тропам, в сторону базовской танцплощадки струился провинциальный бомонд - «главшпаны» и «шпаниэли», жаждущие столичной экзотики.
Представьте себе остроносые туфли на каблуке высотой в три пальца. Носочки с лавсаном под широкими клешами, шитыми на заказ. Посредине – кожаный солдатский ремень с надраенной звездочкой. Расстегнутая рубаха навыпуск с узлом на пупе. Под нею – застиранная тельняшка. В таком вот «прикиде», с прическами «под битла» их собиралось человек тридцать. Не танцевать, нет - танцевать они не умели - просто так, покуражиться.
- Эта баба моя! – заявлял главный авторитет, указуя перстом вглубь ажурной деревянной ограды.
- А это - моя! – ставил вешку тот, что рангом пониже.
И далее – по нисходящей.
Играла музыка. Мерцали огни. Дамы в вечерних мини откровенно стреляли глазками. Они-то не знали, что их давно поделили. Кавалеры в мятых костюмчиках чесали в затылках: «и пригласил бы – да чревато!» Кружились редкие пары. А за внешним периметром этого действа по кругу пускалась бутылка, вторая, третья…
- Глунька! Слышь, Глунька? – раздавался свистящий шепот. - Там бабу твою приезжий хмырило выгуливает!
- Это мы щас! Хлопцы, за мной!
Какой-нибудь Витька Глушко - в просторечии Глунька - идет, распаляя себя. Он ведь в душе рисовал совсем другую картину. Вот выйдет городская красавица за ограду, по малой нужде. Увидит его и сразу же влюбится. «Что ж ты такой красивый ко мне не подходишь? Я давно такого искала!» – скажет она. Возьмет его нежно под руку, доведет до ближайшей рощи… и даст! Витька даже уверен, если б ни этот «хмырило, так бы оно и случилось!
- А ну-ка пойдем, выйдем! – рычит он в лицо врагу, когда затихает музыка.
Глунька уверен в своей безнаказанности. Он знает - за жертву никто не заступится. Ребят на турбазе более двух сотен. Но все они не бойцы. У каждого свой интерес. Нет даже такого понятия «свой». А местных – человек тридцать. Но все они сжаты в единый кулак. Знает это и бедный «хмырило». С показною бравадой он покорно идет на расправу. Понятное дело, страшно! Никому не охота получать в дыню. Но гораздо страшнее - публично прослыть трусом.
Попал под такую раздачу и я. Споткнулся на ровном месте. А все «белый танец», будь он неладен! Подкатила ко мне стройненькая девчушка - совсем еще кнопка - и дернула за рукав:
- Разрешите вас пригласить?
Хотел, было, я отвертеться, отнекаться, отшутиться, или просто послать подальше. Да на беду свою глянул в ее глаза… и (мама моя!)… пропал!
Очнулся уже за оградой. Весь чумной. В голове не стихает музыка, а в душе… а в душе – только она!
- Ты че, не понял? Закурить, говорю, дай! – трое с боков наседают.
- Не курит он! – спокойный голос Григора из-за спины.
И откуда он только взялся? Вроде стоял в стороне, и не должен был ничего видеть? Теперь и ему попадет!
А за Гришкой - моя ясноглазая «кнопка». Как же ее зовут? Спросил или нет? Вот отчаянная:
- Отстаньте от человека! Оставьте его в покое!
Подошли еще несколько местных. Застыли в ожидании крови.
- Ну, гони тогда двадцать копеек!
- Полтинник устроит? - Гришка спокойно достал монету, подбросил ее на ладони.
Она легла чуть ниже фаланг. Большим пальцем той же руки он надавил на реверс с гербом, как бы стремясь скрутить дулю. Легонько, без особых усилий. И, к всеобщему изумлению, она у него получилась!
Исковерканная железка, бывшая когда-то полтинником, упала к ногам «просителя».
Драки не было. В подростковой среде всегда уважают силу. Нас отпустили с предложением мира и дружбы.
- Ну, ты даешь! – только и вымолвил я, когда мы остались одни.
- Это результат тренировок, - без всякой рисовки ответил Григор. - Я ведь «беру вертикаль» без страховки. На одних только цырлах. («На цырлах– значит, на пальцах). А тебе кто мешает? Работай! Ты знаешь, мне почему-то кажется, что мы с тобой еще встретимся… на какой-нибудь горной вершине...

…Потом мы с Наташкой подрались. Она порывалась закрыть Гришке глаза, а я не давал.
- Не дури! – сказал командир, - примета уж очень хреновая. Если покойник смотрит – кого-нибудь с собой заберет. Выпей лучше вместо него… на посошок.
Так он, получается, умер? Вот такая она, жизнь. А я не успел спросить: как там, дела за гранью, имя которой смерть?
- Ничего! Когда-нибудь сам узнаешь!
Кто это сказал? Я до сих пор не понял.
…Мы сдали Гришку в медбат. Я вложил в его руку бумажку с домашним адресом. Покопавшись в памяти, дописал: «Циале Григорьевне Головиной». Не глядя, сорвал с себя какую-то железяку и повесил Гришке на грудь. Это и все, что я успел для него сделать. Времечко поджимало.
- Иначе, тебя не поймут! – сказал командир, достав из кармана банку с вьетнамским бальзамом «Звездочка». – А ну-ка мазни на язык. Шесть секунд – и никакого выхлопа. Как будто бы только что зубы почистил пастой «Лесная».

Как оно все обрыдло! Над Баграмом опять в горы. Потом по косой линии вниз, в долину к Джалалабаду. Каменный выступ у входа в ущелье… и на предельной скорости, впритык к земле.
Безжизненное пространство. Глазу не за что зацепиться. Через десять минут полета кажется, что весь этот мир целиком состоит из таких вот, скал и ущелий, Лишь изредка – солнечные проплешины. Окаменевшие волны чьей-то недолгой жизни.

Вернувшись в Союз, я прежде всего, нажрался. На московской окраине забрел в одну из церквушек. Где-то рядом звонил колокол. Негромко звучали псалмы. По своему воспитанию был я почти атеист. Не верил в какие-то высшие силы. Не мог их связать с общепринятым образом Бога - старика с нимбом и бородой. Да еще и верхом на клубящемся облаке.
До этого я никогда не бывал в храмах, и ни разу не слышал церковную музыку.
- «Радуйся!» – тщательно выводили детские проникновенные голоса.
Господи, как хорошо!
Вот только чему радоваться?

.