Глава 1
Очнулся я от шума. Сумасшедший поезд визжал над головой, с треском разрывая воздух. А прямо перед глазами какой-то муравьишка полз по травинке вверх, не зная что там только небо, и смерть. Экспресс взвизгнул особо изощренно, и на миг наступила тишина. Я заворочался, пытаясь подняться, и упал вниз под ударом многоэтажного мата.
—Лезь сюда! Да не отклячивай ты жопу, ползком лезь! — Это прозвучало в конце инструкции, и я послушался.
Упав в яму, я скрючился от резкого запаха, и пока не опорожнил желудок разогнуться не смог.
—Во, тля, городской, — с каким-то изумлением произнёс мой инструктор, и потом добавил, — По-русски говоришь?
— Да, — разогнулся я, и нервно поправил очки. В уже выгоревшей гимнастерке с полуоторванным воротом на меня участливо смотрел мой прадед. Как на старой пожелтевшей фотографии у него были три треугольника на петлицах, когда-то рубиновые, а сейчас с отколовшейся эмалью, и только одной эмблемой. Перекрещенные винтовки на фоне круга. Пехота. Короткая стрижка, морщины на лице, трехдневная полуседая щетина. Брезентовый ремень, фляга, которую он протянул мне, и непреодолимая усталость во всём виде.
— На, глотни. И набивай ленты. Нет у нас с тобой времени, чтобы похоронить Васю, сейчас опять полезут.
—Кто? — глотнув теплой воды, я как-то успокоился, да и не мог это быть мой прадед Яков, потому что единственное, что их объединяло, это профессия. Вечная профессия – солдат России.
— Кто-кто… Фрицы, кто же ещё. А ты что, паря, с Марса упал что ли? Так они и в марсиан стреляют. Ленты давай!
Я подтащил к себе матерчатые ленты и стал втыкать патроны в предназначенные для них места. Сержант несколько секунд наблюдал за мною. Потом покачал головой и восхищенно проворчал:
—Ну ты, и марси-а-а-анин. Ты как их втыкаешь? Максимка тебе не ишак, чтобы кривую ленту жрать! Он же подавится через минуту! Дай сюда! Учись, марсиан, это не в тире из мелкашки перед девочками пулять! Здесь аккуратно надо.
Руководствуясь примером и матюгами я в конце концов снарядил ленту, и принялся за вторую.
— У тя пожрать не найдётся? — безнадежно спросил сержант, пошарив по своим карманам, и достав только горсть табачных крошек.
— Нет, — вздохнул я, и вытащил из кармана джинсов пачку сигарет.
— О!, — обрадовался пулемётчик, — Значит, будем курить. Ты глянь, какие красивые в городе стали выпускать, — залюбовался он золотым обрезом у фильтра, прикурил от предложенной ему зажигалки, и с грустью посмотрел на поле впереди нас, — Вот ведь сволочи. Только мы стали жить по-нормальному, вновь полезли. Что им тут мёдом что ли намазано? Что-то, слабоваты, — несколько раз затянувшись, вытащил сигарету, покрутил её в руках, оторвал фильтр и вновь затянулся, — Бабские, что ли? Никакой силы нету... Тебя как зовут-то, городской?
— Алексей, — подал я руку, — Листвин.
Задержав мою ладонь, сержант изучил её не хуже хироманта, и утвердительно кивнул головой:
— Точно городской, мозолей немае. Инженер что ли? Да, а я – сержант Сидоркин. Валерий Борисович! Первый номер пулемёта «Максим» и твой начальник! В спину пулять не будешь?
— Нет! — рассвирепел я, — Никогда в своих не стрелял! И не буду!
— Точно? — Прищурив глаза, Сидоркин рассматривал меня как через прорезь прицела, — А где ты, друг мой сердешный, был в семнадцатом? Погоны небось носил?
— В бреду валялся, — отвернулся я, лихорадочно вспоминая перипетии Гражданской, — И погоны на мне были. С тремя звездочками. Сначала газы, потом испанка, а потом уже и воевать было не с кем. Против русских никогда не шёл, и не пойду.
— Значит, в германскую воевал. — Кивнул сержант своим мыслям, — Но не в пехоте, максима совсем не знаешь. Штабной, что ли?
— Штабные под газы не попадали, — огрызнулся я, — Артиллерист.
— А, — Сидоркин вновь посмотрел на поле, — Не повезло тебе, нет у нас пушек. Но ничего, будем живы до вечера, тогда и разберемся. А сейчас, всё. Будем стрелять, поручик!
А я заворожено смотрел на изрытое воронками поле, и не замечал, как губы мои шепчут давно услышанное:
— Окопчик наш, последняя квартира,
Другой не будет видно нам дано,
А чёрные проклятые мундиры,
Подходят, как в замедленном кино…

Сколько времени длилась атака, не знаю. Я набивал ленты, рвал цинки плоским ножом, что кинул мне Сидоркин и боялся поднять глаза. Вокруг грохотало, взрывалось, а я ритмично втыкал патрон за патроном и старался ни о чём не думать. Было страшно до ужаса, хотя об убитом я уже не вспоминал. Потом, как-то неожиданно, пулемёт смолк, и сержант скатился вниз:
— Дай-ка папироску. Тьфу ты, — оттолкнул он ленту, которую я машинально сунул в ему руки, — Курить, говорю, дай. Отбились на сегодня.
Повертев в руках сигарету, оторвал фильтр, и вновь прочитав золоченую надпись «премьер», задумчиво повертел головой:
— И где такие буржуйские папиросы выпускают?
— В Гродно, — щелкая зажигалкой, ответил я.
— А-а-а, — успокоился Сидоркин, — Наверное, еще от панов остались.
— Наверное, — пожал плечами я, — Не пропадать же добру.
— И то верно. Этак же ты извазюкался, — неодобрительно проворчал старый служака, посмотрев на мою когда-то серую рубашку навыпуск, — Тихо!
Но в воронку уже свалился молодой паренек в кургузом черном пиджаке:
— Дзядзька Вова, камандзир сказав, каб як сцямнее, адыходзили да мястэчка!
— Цыц, балаболка! — вспыхнул сержант, — Доложи, как положено! Да не вставай ты! Сидя!
— Таварыш сяржант, — парень попытался приложить руку к голове, но наткнулся на суровый взгляд, и просто махнул ею, — Лейтэнант загадав адступиць на загадзя падрыхтаваныя пазицыи.
— Да-а-а? — скептически протянул Сидоркин, — И кто нам их там падрыхтавал? В вёске никого уже и не осталось.
— Там ДОТы! — восхищенно воскликнул юноша, — Там сцены, во-о-о, — размаха рук явно не хватало для описания толщины, и парень уточнил, — Нават больш!
— Какие сцены? — искренне удивился пулемётчик, — Где вы там театр нашли?!
Пока Сидоркин с «ястребком» выясняли нюансы русско-белорусского перевода, я устало курил. Что же, из данного разговора понял, где и когда я сейчас. Июль сорок первого, вёска Ленчицы Полесской области, БССР. Восемьдесят километров до родного Полесска, и невыразимо долгие семьдесят лет до моего времени. Двадцать лет до моего рождения, тем более что, четырёхлетний отец и двухлетняя мать ещё и не думают о детях. Придётся мне позаботиться чтобы они остались в живых. А для этого надо брать оружие в руки и уничтожать, убивать этих тварей в омерзительно серой форме! Если не я, то кто же?!
— Дзядь… Ой, таварыщ сяржант, — затеребил за рукав пулеметчика парень, — А нэ трэба ждать до цямноты, я туточки балку знаю, як мышы прашмынём!
— Як кто? — вздыбился Сидоркин, — Я сержант Красной армии! Я шмыгать не буду!
— Валерий Борисович, — влез я в разговор, — Приказ командира был? Был. А если немчура миномёты подтащит? Погибнем же, и без всякой пользы для обороны.
Пулемётчик расстегнул ворот, и плескнул на грудь из фляжки:
—Давит что-то, к грозе наверное… Ты прав, Алексей, будем собираться. Но шмыгать я не буду! Потому что немаэ в уставе такой команды! Пере-дис-лоци-руем-ся!
Упаковав остатки патронов в одну цинку, и собрав ленты во вторую, я стал помогать Сидоркину разбирать пулемёт. Моя помощь заключалась в съеме ствола с затвором, и заворачиванию его в сукно. А молодой боец тем временем положив винтовку на кочку, наблюдал за противником.
— Ты, это, Алексей, — смущенно отвернулся Сидоркин, — шинельку Васину прибери себе. Вон она, в скатке лежит. В бетоне зябко будет сидеть.
— Так как это? — возмутился парень, — Чужое браць?
— Ты, Петька, молчи, — насупился наш командир, — Ваську в архангельское войско и без шинели возьмут, а живое – живым!
— Якое войска? — взъерошился Петя, — Нема там никого на небе! Всё гэта поповская лухта!
— Эх, сынок, — вздохнул сержант, — Всё точно я тебе скажу, когда там будем. Четвертую войну тяну, и одно знаю наверняка — кто на поле боя за отчизну жизнь отдал, тот у архистратига Михаила в воинстве будет! И это не чушь, а истина!
Навьючив на себя колесный станок, я замучился со скаткой, никак не пристраивалась она на плече. Пришлось снимать станок, надевать скатку и только потом с помощью Петьки вновь навьючивать станок. Ворчавшему парню достались цинки, которые он тут же потянул за собой, распластавшись в пыли. За ним пополз и я. Ползти было тяжело, рамка больно давила на грудь, а колеса сверху, наверное, были видны даже из Берлина. Скатившись в балку, я дождался сержанта, и со стоном поднялся на ноги.
— Разговорчики в строю! — прикрикнул Сидоркин и, поправив тулово «Максима» на плече, прикрикнул на юношу, — Давай комсомолия, веди нас!
Минут через двадцать блуждания в извилистых ходах, бурно заросших лозой, мы выбрались на окраине посёлка. Пить хотелось невыносимо, поэтому увидев колодец, мы все устремились к нему чуть ли не бегом. Вылив первое доставшееся мне ведро на голову, я со стоном снял станок.
— Ты чего хнычешь? — Строго спросил сержант, неодобрительно разглядывающий свою гимнастёрку, которую он снял перед купанием.
— Да рамка эта, — я пнул ногой железку, — Всю грудь отбила.
— Это не рамка, а хобот! — Наставительно произнёс Сидоркин со вздохом печали натягивая хэбэшку, — А ты чо смеешься? — напал он на Петьку.
— Так это у вас не кулемёт, а слон, ци што? Ай!
Ухватив пацана за ухо, сержант хмуро проворчал:
— Не кулемёт, и не слон, а станковый пулемёт системы Максима образца тысяча девятьсот десятого дробь тридцатого года! Заберу вас обоих в расчёт, будете у меня руководство зубрить, как Отче наш, или, для шибко образованных — устав комсомола! Всё! К командиру пора!
Не успели мы сделать пару шагов, как из-за плетня раздался громкий женский крик:
— Пятро!! А ну положь ночву* на месца! Куды попёр?!! Вот сейчас лазину вазьму!
_______________
* (полесский диалект белорусского) корыто

— Так тож, — растерянно ответил Петя, опасливо съеживаясь, — Для Червоного войска взял. Я апосля принесу, тётя Ганна.
— Я тебе! — выглянувшая из-за плетня дородная хохлушка с ухватом наперевес, увидела нас и заметно смягчилась, — Глядзи у мене, падшыванец!
— Кто-о-о? — удивленно посмотрел на парня сержант.
Тот смутился, и отвернулся к деревянному корыту, в котором уже лежали цинки и щиток от пулемёта.
— Тётка Ганна не права, — от волнения Петя даже перешёл на русский, — Не был я сорванцом. Уже давно.
Сидоркин недоверчиво хмыкнул, в то что, деревенский пацан сорванцом никогда не был, поверить мы не могли. Лениво загребая пыль ногами, и сопровождаемые лязгом из корыта, мы наконец-то дошли до избы, над которой висел красный флаг. На крыльце, на самом солнцепёке гордо стоял Петькин ровесник, держа трёхлинейку у ноги:
—Стой! Кто идёт?
— Наряд тебе идёт! — взъярился сержант, — Вне очереди!! Почему пиджак расстёгнут? Где ремень?! Почему на солнце стоишь? Снимаю с поста!
— Нэ можно! — Часовой насупился и крепче вцепился в винтовку, — Толька развадзяшчы!
— В тенек хоть уйди, бое-е-ец, — со скорбью в голосе произнёс Сидоркин, и повернулся к нам, — Так. Боец истребительного отряда Аскерко!
— Я, товарищ сяржант!
— Немедленно отнести транспортное средство типа «корыто» хозяйке! Об исполнении доложить! А, мы с товарищем, — он вновь повернулся к часовому, — к командиру пройдём.
— Не шумите! — дверь в комнату распахнулась, и в проёме показалась высокая фигура. Лейтенант, судя по рубиновым кубикам на малиновых петлицах, грозно посмотрел на нас и приложил палец к губам. Из комнаты доносился голос Левитана, прерываемый шипением и треском:
— … была возложена на Энскую противотанковую артиллерийскую группу. Артиллеристы блестяще выполнили свою задачу. Переправы были удержаны до подхода наших частей. Артиллеристы уничтожили 14 немецких танков, 2 легковые и 16 грузовых автомашин с пехотой.
Заместитель политрука сапёрной роты тов. Огромный добровольно вызвался взорвать мост через реку П. Группа бойцов во главе с тов. Огромным проползла с тяжёлыми ящиками взрывчатых веществ около 8 километров по открытой дамбе и заложила снаряды под мост в 100 метрах от противника. В нужный момент мост был взорван.
9 финских солдат перешли на сторону Красной Армии. Они рассказали о массовом дезертирстве из белофинской армии. «Многие солдаты, - говорит капрал Альвар Халонен, - уходя в леса, захватывают с собой винтовки и патроны. Борясь с растущим дезертирством, военные власти усилили посты и патрули около казарм. Но и это не спасает. Часто уходят и сами постовые. На днях в районе озера Хаукивеси шюцкоровцы устроили облаву на дезертиров, скрывающихся в лесах и болотах. Пойманным угрожал расстрел на месте. Дезертиры заманили шюцкоровцев в болото и здесь их перестреляли. Мы дезертировали из белофинской армия потому, что не хотим воевать за Гитлера и шайку его прихлебателей. Мы сохранили своё оружие и решили вместе с Красной Армией уничтожать немецких фашистов»…
Я слушал спокойный голос Москвы, и верил, что это всё правда. Левитан был гением, он так проникновенно читал сводку, что забывалось наше тяжелое положение, и верилось, что «Враг будет разбит, победа будет за нами»
— Путевой обходчик тов. Чернышёв осматривал свой участок пути. Его внимание привлекли 4 человека. Незнакомцы направились к военному объекту. Чернышёв поднял тревогу. Между диверсантами и двумя постовыми красноармейцами завязалась перестрелка. Один фашист прокрался сзади к красноармейцу и набросился на него. Обходчик Чернышёв гаечным ключом убил врага. Остальные диверсанты были арестованы.
Миллионы советских патриотов стерегут нашу землю от гитлеровских бандитов. Тысячи рабочих, колхозников и служащих Запорожской области вступили в истребительные батальоны. В 60 колхозах Шехманского района Тамбовской области организованы дружины охраны государственной и общественной собственности. Колхозники Кирсановского района этой же области создали дружины, охраняющие мосты, предприятия и железнодорожные станции…
Приёмник взвизгнул, и раздался стон. Лейтенант метнулся обратно в комнату и мы с сержантом кинулись за ним. За дощатым столом сидела молодая девушка, и, с жалобной гримаской, тёрла правое ухо. Солнечнй зайчик весело пригал на кокетливо вьющемся локоне, и вся она была какая-то светящаяся.
— Ой, таварыщ командир, как стрельнуло в ухо-то, чуть не оглохла.
Из лежащего на столе наушника вперемешку с треском звучала музыка, какое-то танго, кажется. Здоровенный приёмник успокаивающе мигал лампами, но лейтенант, первым делом, выключил его, и негромко поблагодарил девушку:
— Спасибо вам, Олеся Григорьевна, отдыхайте пока. А сводку мы перепишем и развесим сами. Почерк у вас идеальный, так что трудностей не будет. Что у вас, сержант? — обернулся он к нам, и не дожидаясь ответа, стал сердиться, — Товарищ сержант! Какой у вас внешний вид?! Вы же пример должны показывать!
— Исправлюсь, товарищ лейтенант, — опустил голову Сидоркин, и продолжил, — Тут вот товарищ ко мне присоединился, когда красноармейца Колесникова убили. В бою вёл себя нормально, прошу его ко мне вторым номером.
— Разберёмся. — суховато ответил командир, и повернувшись к девушке, глядевшей на него преданным взглядом, попросил, — Олеся Григорьевна, распорядитесь насчет чая нам с товарищем, и приказываю вам отдохнуть, потому что придётся ещё и вечернюю сводку принимать.
Удостоившись гневного взгляда исподлобья от, явно в него влюбленной, девушки, лейтенант, не заметив этого, прошёл по скрипучим половицам обратно к столу, взял карандаш, и повернулся ко мне:
— Слушаю вас, товарищ.
Я заколебался, что говорить. Вновь обманывать, не хотелось, да и документы у меня были, мягко выражаясь, странные. Но с другой стороны, правда была еще страннее. Но это была армия, и в ней должен быть порядок, а порядок должен быть документирован. Приняв решение, шагнул к столу и выложил паспорт с военным билетом.
— Вот мои документы, товарищ лейтенант. А как я здесь оказался, не понимаю сам.
Кружелин внимательно осмотрел красную дермантиновую обложку с пятиконечной звездой, зачем-то провёл по ней пальцем, открыл, кинул взгляд на меня, потом вновь на фотографию, вчитался и уронил удостоверение личности на стол.
— Что это такое?!
— Удостоверение личности офицера, — вздохнул я.
— Выданное в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году?!!! Это невозможно!!
— Вы паспорт посмотрите, — еще раз вздохнул я.
Паспорт лейтенант изучал еще дольше, чуть только на зуб не пробовал, но отложив в его сторону, молча посмотрел на меня.
— Зачем вы здесь, товарищ, или, не товарищ, Листвин?
— Не знаю, товарищ лейтенант, — слово «товарищ» я выделил интонацией, — кто и как меня сюда перенес, но мой долг – воевать! Я офицер, пусть и запаса, пусть и не Кутузов, но свой долг знаю!
— Не говорите «офицер», — поморщился лейтенант, — Плохое это слово, командир, будет правильнее. Давайте подождём комиссара, тогда и будем решать.

Эх, почему то чем больше мне понравилось произведение, тем меньше я могу сказать в комментариях. Исключения только подтверждают правило.
Спасибо.

Ожидание было недолгим, даже случайно залетевшая в горницу муха не успела сделать и одного круга, как дверь распахнулась и, держа в руках покрытый рушником стеклянный поднос, с тремя стаканами в подстаканниках, зашёл немолодой лысый мужчина с ярко-красной звездой на рукаве уже выгоревшей гимнастерки.
— Ну, командир, теперь заживём как паны! Доты, во! Дивизию здесь задержим! Хватило бы патронов их отстреливать! А, темеки болады, не заметил с сеней, что у нас гости! Вы кто, товарищ?
— Вы сначала сядьте товарищ батальонный комиссар, — меланхолично ответил лейтенант, — А то упадёте, чай разольете…
— Шутишь, командир? — усмехнулся комиссар, устанавливая поднос на столе, — Никак самого Гитлера поймал? Не похож, честно тебе говорю.
— Нет, Касьян Григорьевич, это не Гитлер. С тем-то я знал бы что делать, а тут совсем растерялся.
— А, ничего. Сейчас чайку попьём, жаль, конечно, что пустой, потом и решим.
Комиссар балагурил, но его глаза цепко меня осматривали. Так же внимательно он осмотрел и мои документы, ковырнул ногтем обложку военного билета, потом вытащил документ из обложки, глянул на просвет водяные знаки, и вновь принялся изучать обложку.
— А скажите, товарищ Листвин, почему на обложке написано «Удостоверение личности офицера», а внутри уже «Военный билет офицера запаса»?
— Так не было в военторге специальных обложек, взял, что по формату подходит, — удивился я пустячности вопроса.
— Да-а-а, — протянул Касьян Григорьевич, — Молодцы потомки, а вот у нас этот вопрос совсем не продумали.
И из нагрудного кармана он вытащил своё удостоверение в простой картонной «корочке», форматом вроде современного мне пропуска на завод. Когда-то светло-серая обложка уже покрылась пятнами, края истрепались. На картонке четким шрифтом было написано «Удостоверение личности начальствующего состава Красной Армии» и пламенела красная звезда.
— Не продумали у нас этого, жаль, конечно. А делов-то всего ничего, любой бы кооператив справился.
Лейтенант стал горячиться:
— Разве? А где вот такую пленочку взять? И прозрачная и прочная, в то же время! Нет у нас такой!
— Делов-то, — отмахнулся политрук, — Химики придумали бы.
Я сам не заметил, как влез в этот спор, и стал рассказывать о том, что для этой «пленочки» надо строить огромные заводы, и создавать всю химию пластмасс. Предки меня внимательно выслушали, переглянулись, и стали доказывать, что я пессимист, и если бы партия сказала «надо», то советский народ сделал бы всю эту химию за одну пятилетку! Но выслушав в ответ натуральную лекцию об последовательности прогресса, подняли меня на смех, и в ответ я выслушал рассказ батальонного политрука об ДнепроГЭСе, Магнитке, Турксибе. За спорами весь чай был выпит, и в комнате уже можно было вешать топор. Дымили мы с Касьяном Григорьевичем, лейтенант уже и окно открыл, и даже наполовину из него высунулся, пытаясь спрятаться от едкого дыма. Он и прервал наш спор, тихо сказав:
— Дождь пошёл.

"даже случайно залетевшая муха не успела сделать и одного круга по горнице," как вариант.
"с тремя стаканами горячего чая в подстаканниках" - предлагаю добавить, чтобы не получалось, что стаканы пустые.


"по размеру" - вариант.


"А" скорее в начале. И по повтору - " мою натуральную лекцию об последовательности прогресса подняли на смех," вместо первого, напр.

Imperialist, Спасибо за проду
Только немного, однако)

Дождь не пошёл, а хлынул. В комнате сразу потемнело, и в терпкий запах табака клином вбилась свежесть воды. Сначала горечь табака пробил терпкий дух прибитой дождем, перетертой ногами людей до состояния пудры, земли. Потом потянуло неуловимой, и почти забытой мною, пронзительной ноткой мокрой травы. И как оркестр, в комнату вошёл бодрящий аромат льющейся с неба воды. В мелодии запахов исполняемой природой негромко звучал резкий запах озона, искустно оттеняя запах жизни, что лилась на иссохшиеся растения. Для них это была живая вода, вот только для людей она была просто водой. Я подошёл к окну и увидел старый вьетнамский бамбуковый занавес, что когда то давно, для меня, конечно, висел в однокомнатной квартирке на пятом этаже дома номер четыре. Он отделял уютный мир моих молодых родителей от забот и тревог мира за балконной дверью. Они были молоды и счастливы, а вместе с ними радовался миру и я, тем не менее, строя коварные замыслы превращения этой занавески в удилища для рыбы. Для рыбы, которую я поймаю сам! Дождь лил с неба строго вертикально, прибив вместе с пылью и ветер, порывы которого внесли в комнату ситцевую занавеску с любовно вышитыми петухами. Да, передо мной внезапно открылся занавес из бамбука. Так же стояли почти вертикально толстые струи черно-синего цвета, изредка колыхаясь, и тогда перед нами открывался скромный домик крытый выгоревшей старой соломой, то вновь смыкался, как в далеком детстве, когда мама распускала шнуры и бамбук закрывал передо мною огни вечернего Волгограда, и сизый дым паровозов со станции Шпалопропитка. Через много лет я отмстил занавесу, безжалостно разобрав его на отдельные бамбучины. Но и он не остался в долгу, легко сломавшись при попытке его чуть-чуть обстрогать. Наверное на безумно дорогие, для меня, конечно, удилища шёл какой-то другой бамбук.
— А делать, всё равно что-то надо, — раздался из глубины комнаты голос комиссара.

Imperialist, красиво...

резкий

мною

зановеске
Красиво и сюрреалистично

Нет, уважаемый. Именно, занавесу. Занавеска, она тряпочная, мягкая вся такая...

Imperialist, эээ... ааа... Понял!
Здорово
*решил, что стоит перечитать ещё разика три-четыре отрывочек, но на более свежую голову*

— А делать, всё равно что-то надо, — раздался из глубины комнаты голос комиссара.
— Да, — отвлекся от созерцания дождя лейтенант, — Но что делать нам с товарищем из будущего, ума не приложу. Не записано такое в уставах.
— Дать винтовку и в строй, — отвернулся и я от окна, — Может быть я успею кого-нибудь убить, чтобы сказать, что жизнь не зря прожил.
— Даже и не думайте! — Строго посмотрел на меня комиссар, — Вы очень ценный человек для обороны СССР, и вашу судьбу будет решать правительство страны.
— Чем же я ценен? — скептически взглянув на явно бывшего учителя, уж больно тон назидателен был, и усаживаясь на стул, проворчав в дополнение, — Офицерское, да, командирское звание получил за выслугу лет в запасе, срочную службу давно уже прошёл. Гражданская специальность у меня такая, что сейчас бесполезна абсолютно. А в окопе я сгожусь. Ведь если каждый боец убьёт хоть одного немца, то они как народ исчезнут вообще.
Комиссар усмехнулся своим мыслям, и сказал совсем не то, чего от него ждали:
— Сейчас мы обедать будем, на голодное пузо споры вести совсем невможно, — И уже направляясь к двери, неожиданно повернулся и глядя мне в глаза, строго добавил: — Вы не понимаете своей нужности, товарищ Листвин! Мы уверены в победе, а вы знаете про неё!
С этими словами он широко открыл дверь и скомандовал:
— Подавайте обед!
В открытую настежь дверь ввалилась тучная женщина св белом, крипдешиновом платье, и с заколкой в высоко взбитых волосах. На комиссара она немедлено напала с упреками:
— Уж и взрослый-то человек, а ведёт себя как пацан! Мало того что на обед консерву приказал делать, так еще и остыло всё! Неужто мы для червонной армии борща бы не сварили, а? Эти банки в сельпо незнамо сколько лет стояли, а вы ими служивых кормите. Еда-то какая-то басурманская, даже и не прочтешь как зовется!
— Не надо спорить, уважаемая Софья Исааковна, еда хорошая, плов именуется, и делали её советские люди, а не вредители! — Комиссар смеялся, но говорил твёрдым голосом, — И не спорьте, деньги мы в сельпо внесли, а наш народ и так армию кормит.
— Оно-то так, — заметно стушевалась Софья Исааковна, — Но вдруг срок хранения истёк? Я-то в лавке всего год отработала, а эти банки уже давно стояли.
— Ах, неугомонная вы наша хозяйка, — покачал головой Касьян Григорьевич, — Принесите, потом, разумеется, банку, и я вам всё расскажу. Ну а пока накрывайте, пожалуйста, на стол.
Разумеется, Олеся оказалась тут как тут. Принесённая ею тарелка, конечно же предназначалась для командира. Белые зёрна риса премешивались с тёмными какими-то ягодами, но в этой смеси виднелось мясо, и запах был упомрачительным. Наконец-то я почувствовал голод, вернее дал волю своему желудку, и в животе так забурчало, что пришлось покраснеть. Расставив тарелки, и приткнув посредине хлебницу с аккуратно нарезаным хлебом, Софья Исааковна слегка замялась, и вопросительно посмотрела на комиссара.
— Давайте, — махнул рукой батальонный комиссар, — Но, без излишеств!

Спасибо!
Хорошо что кусочки такие маленькие, читать надо не меньше двух раз.
Вроде текст как текст, но есть что-то такое, читаешь и, я бы сказал, смакуешь.

Софья Исааковна промолчала, но по её лицу явно читала, что поллитровка водки, бережно перелитая в графинчик, для взрослых мужчин, это несерьезно.
Как-то незаметно, за ничего не значащиим разговором мы съели весь плов, и выпили графинчик.
— Умеют работать наши товарищи, — удовлетворенно заметил комиссар, — Плов приготовлен по настоящему! Честное слово, так и хотелось выгянуть во двор, не стоит ли там медный котёл.
Лейтенант аккуратно положил ложку, потом подобрал хлебом небольшую горстку риса, вытер губы салфеткой, посмотрел на закрытую дверь, и негромко спросил:
— Будем совещаться, товарищ батальонный комиссар?
— Конечно, товарищ командир группы, но сначала поместим товарища Листвина на постой. А в Полеск, думаю оправить его с дядькой Степаном.
— С дядькой? — Скептически поднял правую бровь лейтенант, акцентировав вопрос на слове «дядькой».
— Так точно! Разрешите позвать дядьку Степана?
— Конечно, но для бережения, пусть потом с товарищем Листвиным ночует у нас в расположении. Это только ради вашей безопасности, товарищ, — лейтенант повернулся ко мне.
Каьян Григорьевич высунулся в окно, и громко позвал «ястребка»:
— Аскерко-о-о!! А, бисов ты, хлопец, — комиссар отшатнулся от окна, когда пацан вынурнул из кустов сирени прямо у окна, — Ты что, шпион, подслуховываеш у окна?!
— Никак нет! — Обиделся паренек, — У ганка быв, токма бегаю хутка!
— У кого ты быв? — Удивился Касьян Григорьевич
— У этага, как его? — Расстерялся Аскерко, не зная как перевести на русский такое привычное слово.
— У крыльца он стоял, — улыбнулся я.
— А-а-а, ну ладно, хуткий ты наш. Найди пожалуйста дядьку Степана, и попроси к нам зайти. Так и передай: Комиссар просит, просит, понял, дядьку Степана зайти в сельсовет. Понял?
— Усё зразумел. Дзядька Степан шоб зайшов у уладу. Яго камисар просиць! Я пабег?
— Бяги, — со вздохом махнул рукой комиссар, — Каршачок*…, Представляете, товарищ Листвин, пятнадцать лет преподавал русский язык, а теперь вот на волапюке каком-то беседую.
— Это не волапюк, товарищ комиссар, — не согласился я, — Нормальный живой язык, вобравший в себя всё лучшее из трёх, нет, даже из четырёх языков. Крестьянский такой язык, и даже развиваюшийся.
— Почему из четырёх? — Удивился лейтенант
— А ерейский? Идиш.
— Это да, — вновь вздохнул Касьян Григорьевич, — И сейчас мы его наслушаемся.
Но в начале мы услышали, вернее ошутили, девичий визг. Он был настолько плотным от праведного возмущения, что на миг показалось, что даже тань проскользнула по полу.
Дверь разспахнулась и в комнату спиной вперёд ввалилия невысокий худощавый мужчина в небрежно висящем на плече пинжачке, и в хебэшных штанах аккуратно заправленных в яловые сапоги. От сапог густо несло дёгтем. Дверь с треском захлопнулась оставив в полумраке сеней яростно сверкающие глазища болтной рыси, и предателски алеющее лицо.
— Ось бисова дивчина! — С восхищением заявил влетевший, поворачиваясь до нас, — Звали, комиссар?
— Товарищ… Степан, — взвился лейтенант, неестественно запнувшись посреди фразы, — Что вы себе позволяете?!
— Да ничо, ничо, командир, — опасливо возразил дядька Степан, — Ну стояла дивчина, нагнувшись…. Ну плясцнув яе слегонца… Так тож по-свойски, як здавна повялося.
— Что вы с ней сделали? — ледяным тоном вопросил командир, и в голосе щелкнул взводимый курок.
Теперь незадачливого конвоира моего, выручил батальонный комиссар:
— Шлепнул он её, товарищ лейтенант. По, хм-м, чуть ниже спины. В его возрасте, в деревне, это уже не приставание, а ничего, кроме одобрительного восхищения.
— Ладно, — отвернулся лейтенант, — Вернётесь из Полеска, тогда и поговорим.
-------------------------
* Каршачок (бел.) - ястребок

Может, казан?





А кто дверь-то захлопнул?

— Хорошо-хорошо, — зачастил комиссар, стараясь быстрее закончить с этим эпизодом, — Вот, товарищ Листвин, познакомьтесь, дядька Степан, ваш провожатый до города.
— Степан Иванович, — с нажимом сказал мужчина, подумал, и добавил, — Костив!
— Кто? — удивился лейтенант.
— Я! — недоуменно покосился на командира Костив, и быстро, видимо побаиваясь окрика, продолжил, — Фамилия здесь известная, и батька мой здесь жил, и дед, и прадед…
— Мы всё поняли, товарищ Костив, — мягко прервал его Касьян Григорьевич, — Вы, пожалуйста, задержитесь, а товарища Листвина Аскерко проводит.
Я пожал плечами, попрощался, и вышел из горницы. «Ястребок» мирно стоял у крыльца, о чём-то говоря с часовым. Недалеко от них, демонстративно смотря в сторону, сидела Олеся Григорьевна.
— Аскерко, — негромко откликнул паренька, — Комиссар приказал проводить меня в расположение .
— Куды? — удивился юный боец
— К сол…, красноармейцам, — вовремя поправился я.
— А шо тут идти? — лениво махнул рукой Аскерко, — Вон по улочке, и сразу за крыничкой, убачите громаду, такую, всю бетонную. Там Валерий Иваныч за главного, вы яго ведаеце…
— Ванька! — взвилась Олеся Григорьевна, — Ты так боевой приказ выполняешь?! Я о тебе на комсомольском собрании вопрос подниму! Ты – посыльный! И если тебе комиссар приказывает, то бегом должен выполнять!!
— Адразу, Ванька, Ванька! — недовольный хлопец оторвался от крылечка, и загребая ногами песок улицы, побрел впереди меня. Потом оглянулся, и убедившись в достаточном расстоянии, возмущенно крикнул, — А я не Ванька, а боец истребительного молодежного отряда Аскерко! Ябеда!
Последнее слово, он, впрочем, пробормотал себе под нос.
Земля после дождя уже высохла, и до поворота мы дошли быстро. Миновав весело журчащий ручеек, текущий из родника, мы повернули за хату, и перед нами открылась серая громада дота.

Первым, кого увидели мы подходя к настежь открытой металлической двери, был сержант Сидоркин. Валерий Борисович, сверкая белоснежной нательной рубашой, и что-то мурлыкая себе под нос, сноровисто пришивал петлицы к уже отремонтированной гимнастерке, инаходился явно в благодушном настроении. Так что встретил он, почти по-родственному:
— Опаньки! Наконец-то мой расчёт явился!
— И немае вашего расчёта, — пробурчал Аскерко, — Вось, комиссар приказал, на кошт людину поставить. До завтра!
— А ну погодь, хлопчик, — Сидоркин негромко пресёк попытку Ивана дать драпу, — Ты мне, как положено, доложи. Как боец старшему по званию.
— Ну-у-у, дзядька… — насупился ястребок, но перехватил наливающийся злостью взгляд Сидоркина, быстро вытянулся в струнку, и речитативом отрабанил, — Товарищ батальоный комиссар приказал сопроводить грамадзянина, ой, товарища Листвина в распо…
Парень осёкся, и панически взглянул на меня:
— В расположение.
— Ага. Пасцавиць на зябеспячэнне, и пакласци спаць да заувтра.
— Где я ему печенье найду? — искренне удивился Сидоркин.
— Какое печенье? — с недоумением поинтересовался я.
— Ну это… «пасцавиць на зябес пячэнне»…
— По-русски это — «поставить на обеспечение», — перевёл я, и удивленно добавил, — И где это Иван канцеляризмов нахватался?
Но вопрос мой канул в пустоту, «ястребок» уже скрылся за углом ближайшей хаты, справедливо полагая, что работу ему в «размяшчэнне» всегда найдут.
— Вот же, шустролапый, — с восхищенным удивлением покрутил головой сержант, потом перевёл взгляд на меня, — Ну что, инженер, пойдёшь ко мне в расчёт?
— Я бы с удовольствием, Валерий Борисович, — вздохнул я, — Но не пускают. Завтра с утречка повезут меня в Полесск.
— И правильно, — неожиданно согласился Сидоркин, — Тебе в тыл надо. Думать крепко, чтобы легче нам было с фашистами справиться. Пулять из пуемёта — дело нехитрое, а вот само оужие придумать, тут надо голову поломать. Так что, как там в песне поётся? Дан приказ ему, на запад, — для наглядности сержант, гулко ударил себя в грудь, и махнув потом на меня, слегка перефразировал слова, — Вам в другую сторону! Снедать будешь?

Imperialist, всё же лучше поздно, чем никогда: спасибо за проду!
Интересно, а до тов. Сталина Алексей дойдёт?
Или немцы раньше догонят?

А зачем?

Вечерело. Этот бесконечный день, начавшийся в семьдесят лет тому вперёд, гаконец-то подходил к концу. На утоптанной полянке перед по-прежнему открытой дверью в ДОТ, потихоньку стали собираться красноармейцы. Большинство с полевыми петлицами, но кое у кого виднелись малиновые и даже синие. Старший сержант с ярко-зелеными петлицами и малиновой «пилой», уже демонстративно поглядывал на массивные наручные часы, когда показались лейтенант и комиссар. Строй возник, как по волшебству, и старший сержант направился к остановившемуся комсоставу.
— Взвод! Смирно! Товарищ лейтенант! Второй взвод построен для получения приказа о заступлении в наряд. Докладывает исполняющий обязанности командира взвода старший сержант Зыков!
— Здраствуйте товарищи! — негромко сказал лейтенант, приложив правую руку к фуражке с зелёным околышкем.
— Здра… желаем… тощ… лейтенант, — так же вполголоса откликнулись бойцы.
— Приказываю заступить в наряд по охр…, — лейтенант сбился, закашлялся, но быстро продолжил, — Приказываю заступить в наряд по ночному охранению! Сигналы и пароль получите у командира взвода.
Батальонный комиссар что-то прошептал на ухо командиру, и тот согласно кивнул головой.
— Товарищи! — выступил вперёд Касьян Григорьевич, — Перед заступлением в дозор послушайте вечернюю сводку. Олеся Григорьевна, прошу вас.
— Вольно, — скомандовал Зыков, покосившись на своего командира.
Откуда появилась девушка, я не заметил, задумавшись над странными командами. Сам я не великий строевик, конечно, но получалось, что здесь была сборная команда из отступающих частей с очень молодым командиром. Видимо недавно прибыл из училища, и сразу в бой. Но ведь остался жив, и с костяком своих однополчан собрал несколько взводо красноармейцев. Хотя две «шпалы» в петлицах комиссра были весомее «кубиков», но сам Касьян Григорьевич постоянно подчеркивал своё подчиненное положение, особенно в присутствии посторонних.
Звонкий голос Олеси сбил меня с мысли, и как все, я стал прислушиваться:
— В течение 18 июля происходили большие бои на ПСКОВСКО-ПОРХОВСКОМ, ПОЛОЦКО-НЕВЕЛЬСКОМ и Смоленском направлениях. Обе стороны несут большие потери.
По уточнённым данным за 17 июля наша авиация уничтожила 31 самолёт противника.
Танковый полк противника вырвался на шоссе и углубился на нашу территорию. За танками шли сотни вражеских автомашин. Командование советского соединения мотомехпехоты позволило гитлеровцам пройти мост через реку Н. На выгодных позициях командование сосредоточило тщательно замаскированные орудия и пулемёты. Когда вражеская колонна отошла от моста, её атаковали крупные силы наших мотомехвойск. Немцы поспешно повернули обратно. Первые фашистские автомашины уже успели въехать на мост. В это время раздался взрыв, и мост рухнул в воду. Автомобили, танки, повозки смешались в кучу. Тогда по вражеской колонне ударила советская артиллерия. Фашистские танки и автомашины загорелись. Отдельные группы солдат, одиночные танки и автомашины сворачивали с дороги и пытались скрыться, но их настигали снаряды. Танковый полк и следовавшая за ним колонна мотомехпехоты понесли огромные потери. На поле боя осталось большое количество танков, автомашин, оружия и боеприпасов.
Подразделение Энской авиачасти получило задание уничтожить транспорты и баржи с нефтью, идущие по Сулинскому гирлу Дуная. Посланная вперёд авиаразведка донесла, что караван судов находится на полпути между Тульчей и Сулином. Вскоре караван судов был настигнут советскими бомбардировщиками и истребителями. Но одновременно над караваном появился отряд германских «Мессершмиттов». Навстречу им бросились советские истребители. Пока советские лётчики расправлялись с «Мессершмиттами», бомбардировщики забросали бомбами румынские суда с нефтью. Первая бомба попала в огромную баржу. Силою взрыва баржа раскололась на две части. К небу поднялись огненные столбы. Пылающая нефть растеклась по поверхности реки. Скоро ещё одна баржа и один транспорт взорвались от метко попавших бомб. Широко по Дунаю растёкся огненный ковёр. Остальные баржи и транспорты начали воспламеняться и взрываться от горящей на поверхности воды нефти. Весь караван, состоявший из двух транспортов и пяти барж, был уничтожен. Клубы чёрного дыма были видны на десятки километров. В воздушном бою были уничтожены три вражеских самолёта. Все советские самолёты вернулись на свою базу.
В строю пронесся легкий одобрительный шепоток, а девушка перевела дыхание, и продолжила:
— В одной из схваток с врагом танк лейтенанта Алексеенко уничтожил 8 немецких противотанковых пушек. В другой раз машина т. Алексеенко застряла в трясине и была окружена немцами. Храбрые танкисты продержались целые сутки, непрерывно отстреливаясь от врага, пока не подоспела помощь. На следующий день лейтенант Алексеенко подбил два фашистских танка, взял один из них на буксир и привёл в расположение своей части.
Командир орудия Павлинский, отбивая танковую атаку врага, уничтожил 3 фашистских танка и одну бронемашину.
На Бессарабском участке фронта близ Хырлау произошло столкновение между румынскими солдатами и германской частью. Пьяные германские офицеры избили нескольких румынских солдат. Доведённые до отчаяния издевательским отношением немцев, румынские солдаты открыли стрельбу по германскому лагерю. Поднятый по тревоге фашистский пехотный батальон обстрелял соседнюю румынскую часть. С обеих сторон насчитывается много убитых и раненых. Ряд румынских частей обезоружен немцами и отведён глубоко в тыл. Германское командование в Румынии принимает все меры к тому, чтобы сведения о кровавом инциденте не проникли в остальные румынские части.
Римское радио передало провокационное сообщение шведской газеты «Афтонбладет» о том, что якобы «большевики применили на Карельском перешейке отравляющие вещества».
Советское Информбюро опровергает это насквозь лживое гнусное измышление римского радио и газеты «Афтонбладет».
Трудящиеся промышленности и сельского хозяйства самоотверженным трудом помогают фронту, экономят металл, топливо, электроэнергию. Работница Московского прожекторного завода тов. Морасанова внесла ценное рационализаторское предложение. Теперь бригада тов. Морасановой обрабатывает детали срочного заказа в течение 8 часов, вместо 48 по прежней норме. Инженеры завода «Москабель» тт. Мендлин и Самплавская добились 30-процентной экономии свинца, потребляемого при производстве одного изделия. В Белгородском депо бригада паровоза старшего машиниста тов. Лушникова сэкономила за 12 дней 16.800 килограммов угля. На Энском промысле Бакинского треста «Сталиннефть» молодой специалист тов. Бурмистрова вернула в строй две заброшенные пять лет назад скважины. Сейчас возрождённые скважины дают нашим танкам и самолётам прекрасное горючее. Тракторист Щетинкинской машинно-тракторной станции Красноярского края тов. Сидорин сконструировал приспособление для использования картерных газов, что позволило экономить 2,8 килограмма горючего на каждом гектаре пахоты.
— Спасибо, товарищ Мея, — батальонный комиссар взял из рук Олеси листок бумаги, и обращаясь к красноармейцам, продолжил, — Вы слышали, товарищи, что везде наша армия даёт отпор агрессору, так что мы не одни на свете. И наша задача, воевать по-настоящему, по-военному. Я не буду призывать вас к бдительности, но прошу серьезнее отнестись к своим обязанностям. У меня всё, товарищ старший сержант.
— Взво-о-од, напра-а-во! Ша-а-агом, марш!
Взвод с чувством ударил в землю уставных три шага, и постепенно скрылся за поворотом, а расхрабрившаяся Олеся Григорьевна напала на комиссара:
— Товарищ батальонный комиссар, вы обещали!
— Обещал, — покорно согласился Касьян Григорьевич, пряча улыбку от горящего взора комсомолки.
— Ну так, выполняйте своё обещание!
— Подождите Олеся Григорьевна, вот вернутся товарища, которых сменяют, поужинают, и тогда мы вернемся к вашему вопросу. Если конечно, командир разрешит.
— Ну как же так… Я уже Ваньку послала в избу-читальню, а вы…

В рамках продолжения "пути на восток", конечно же

Наконец-то.

Окопчик наш - последняя квартира,
Другой не будет, видно, нам дано. ©

— Ну я же не сказад, нет! — взмолился комиссар, лихорадочно оглядываясь в посках помощи.
Но все товарищи стремительно исчезали из поля зрения, воевать с юными девушками никто не хотел. Только лейтенант, повинуясь долгу командира, вздохнул и отправился выручать политического руководителя.
— О чём спорим, товарищи?
— Вот, — вздохнул батальонный комиссар, и показал на раскрасневшуюся девушку.
— Товарищ лейтенант! Касьян Григорьевич обещал провести вечер отдыха для бойцов и наших «ястребков».
— Какой вечер? — удивился командир.
— Танцевальный!
— Олеся Григорьевна! Идёт война, а вы, простите меня, с такой неуместной инициативой!
— Товарищ лейтенант, — голос комсомолки заледенел и слова, казалось, повисли в воздухе, как снежинки в безветрии, — Именно сейчас, мы обязаны показать населению, что даже война не нарушит нашей жизни! На нас смотрит всё население деревни, и мы не можем показать им даже тени растерянности! Победа будет за нами!
Теперь в панике оглянулся командир, и я опустил голову, пряча улыбку. Только один лейтенант не знал о влюбленности Олеси, и именно он был главным призом на неминуемо приближающихся танцах. Но я не собирался выручать молодого командира, впереди была страшная война, так пусть девочка выиграет хоть эту битву. Зыков выразительно пожал плечами, и лейтенант обреченно взмахнул рукой:
— Хорошо-хорошо, товарищ Мея. Будем танцевать.
Тут же из-за угла вырулил Аскерко, бережно прижимая к себе ящик патефона. За ним следовали, как оруженосцы за рыцарем, двое мальчишек, на вытянутых руках у которых красовались по несколько толстых пласинок в картонных конвертах.
— Касьян Григорьевич, просмотрите реперуар, — попросил командир, — А я пройду по дотам, проверю…
Проводив взглядом стремительно сбежавшего командира, комиссар опять вздохнул, и шагнул к пластинконосцам:
— Ну и что тут у нас? Бесамо мучо?! Это что еще такое?
— Танго! — важно ответил Иван, — По-русски – «Целуй меня крепче»! На испанском языке!
— Та-а-анго? — почти прошипел Зыков, — По испански?!! Это что еще за контрреволюция?!!
— И ничего не контра!! — вскипел «ястребок», — Под эту музыку революционеры в Мадриде в последний бой шли!!
— А вы, молодой человек, откуда это знаете?
— А нам учительница испанского языка рассказала! — горда вылез вперёд один из шкетов.
— Кто? — изумлению комиссара не было предела, моему, впрочем, тоже. Я слышал про изучение испанского, в школах СССР, но имено здесь, в деревне из романа «Люди на болоте», встретить знатоков иберийского языка?
— Олеся Григорьевна! — так же гордо продолжил юный знаток, — И пластинки она привезла с собой, для языковой практики!
— И программа утверждена Наркоматом просвещения БССР, — пресекла всякие возражения молодая учительница.
— Но, как же так, — растерялся бывший педагог, но потом мрачно стал перебирать пластинки, бурча что-то под нос, потом повернулся к Олесе и хмуро спросил, — А что, других нет?
— Только гимны СССР и Белоруссии, — пожала плечиками девушка, — И ещё речь товарища Сталина на съезде союза писателей.
— Да-а… Под такое не потанцуешь, — согласился Касьян Григорьевич, и махнул рукой, — Пусть будет. Старшина!
— Я за него, — подошел Сидоркин
— Ах, да. Товарищ сержант, распорядитесь о культурном вечере. И форму одежды проверьте1
— Есть, товарищ батальонный комиссар!
Оздний летний вечер прокрадывался на полянку, воздух уже наполнился комариным зудом и собравшиеся по разные стороны полянки бойцы, а также разнаряженные девушки отмахивались ветками. В центре поляны стоял стол, и на нём красовался патефон с уже откинутой крышкой. «Рыцарь» Аскерко превратился в главного распорядителя и сейчас накручивал пружину, строго по часовой стрелке, внимательно следя за равномерностью вращения. Затаив дыхание рядом стояли два его спутника, с нетерпением ожидая первого звука. Но Иван, то ворчал по поводу света, то придирчиво перебирал иголки, пока на него не прикрикнула Олеся Григорьевна. Я подошёл ближе к столу, с интересом смотря за священодействием. Для танцев уже староват, а вот патефон видел в первый раз в жизни. Наконец-то игла была вставлена в иглодержатель (или, как его там) и недрогнувшей рукой Аскерко опустил массивную конструкцию на диск. Инструмент издал невероятноо громкий, для миниатюрных размеров, звук, но тут же запел резким, металлическим голосом:
« Бесамэ, бесамэ мучо
Комо си фуэра ноче ла ультима вез.
Бесамэ, бесамэ мучо,
Кьюэ тэнго миедо тенертэ, у пэрдэртэ деспуэс…»
— Иван! — гневно воскликнул Зыков, — Ты что, иглу потолше не мог поставить?! Сейчас немцы нам устроят танцы!!
— Самую товстую абрав, — обижено возразил Аскерко, и повернувшись к пацанам, распорядился, — А ну, Стёпка, хутка прыняси шкарпэтку и потолше яки!
— Кого? — искренне удивился комиссар, но хлопчик, довольно сияя веснушками уже доставал из-за пазухи потертый шерстяной носок, сорок последнего размера.
— Ось, малайчына! — довольно улыбнулся патефонщик, и сноровисто запихнул носок куда-то в недра аппарата. Музыка сразу стала намного тише, и даже пропала излишняя металлизация голоса.
— А что, они поют? — вкрадчиво поинтересовался бдительный Зыков. Кажется, заверения о бойцах Мадрида, идущих в атаку под звуки танго, его не убедили. Аскерко стремительно стал пунцовым, но вновь вмешался спаситель Стёпка и звонким альтом стал петь под звуки, рвущиеся сквозь древний носок:
«В грустный час,
В час расставанья,
Слёзы сдержи, дорогая,
Не плачь, не тоскуй.
В грустный час
Ты на прощанье
Крепче целуй меня,
Крепче, родная, целуй…»*
Комиссар хотел что-то сказать, но повернулся ипосмотрел на поляну. А там уже танцевали. Темнота скрадывала защитные гимнастёрки, и казалось девушки в белом, одни кружили под в полумраке летней ночи. Но иногда, сквозь музыку проскальзывали девичьи ойканья и торопливые извинения за отдавленную ножку. Мне стало грустно от этого праздника жизни и любви. Сколько из них смогут вернуться домой? Я не знаю.
Со змеиным шипением взлетела осветительная ракета, и неприятный белый свет залил полянку, отбросив резкие угольные тени от замерших пар. А музыка звучала:
«Квиэро теэнэтре май цэрса,
Мирармэ ен тус оджейос,
Вэрте джунто э ми
Пиенса кьюэ тал вез манама,
Уо уэ естаре леджос,
Май лейджос де акьюуи…»
Комиссар опять было повернулся к переводчику, но тот, открыв рот, смотрел за решительно шагающей через поляну Олесей. Подойдя к кому то она неожиданно замерла, на полушаге, но потом, под оглушительный шопоток, все же резко, почти рванулась вперёд, и вытащила на поляну лейтенанта. Музыка замолчала, и пока двое растерянно стояли взявшись за руки, под бесстыдно ослепительным светом, Аскерно торопливо менял иглу, а второй хлопчик яростно накручивал рукоятку патефона. Ракета потухла, и вновь заиграла «Бесамэ мучо», но спасительная темнота окутала сладкую тайну юности, и Касьян Григорьевич облегченно вздохнул.
— Пойдём товарищ Листвин, все остальные пластинки на русском языке. Покурим спокойно на завалинке, как и подобает старичкам.
— А где это у нас старики? — коварно возникшая из полумрака Софь Исааковна ловко подхватила комиссара под локоть, — Немаэ таких в нашей вёске! Так что, комиссар, давайте-ка пресекайте эту иностранщину, и прикажите поставить какую-нибудь классическую музыку, понятную всем!
— Какую классическую? — опять растерялся Зыков.
— Ну, — кокетливо потупила очи местная интелегенция, — «Лявониху», к примеру.
_____________________________
* «Песня сердца» (Слова и музыка Консуэлы Веласкес, вольный перевод Гарольда ЭльРегистана, 1941 год)

Интересная, эээ, аллегория? эээ, фраза. Надо запомнить.

проверьте!

А это, полагаю так и надо, верно?



Эээ, чей? Танцующих? Или Олеси?
В принципе и тот и тот вариант имеет доводы "за"
Хотя кажется мне что Олеся не стала бы в последний момент что-нибудь шептать.
В общем, может добавить пару слов?

Ммм, а почему "но"?


Что-то на подобии этого?

Ни, я просто на клаву чай пролил. С сахаром.

Ещё разухабистее. То ж академическая, а бывает деревенская, на свадьбе.