Николай Гумилёв

Из поэмы «Два сна»

 [1] 
 А в легком утреннем тумане 
 Над скалами береговыми 
 Еще переливалось имя, 
 Звенело имя Муаяни. 
 [2] 
 Весь двор, усыпанный песком 
 Просеянным и разноцветным, 
 Сиял — и бледносиний дом 
 Ему сиял лучом ответным. 
 В тени его больших стропил 
 С чудовищами вырезными 
 Огромный кактус шевелил 
 Листами жирными своими. 
 А за стеной из тростника, 
 Работы тщательной и тонкой, 
 Шумела Желтая река, 
 И пели лодочники звонко. 
 Ю-Це ступила на песок, 
 Обвороженная сияньем, 
 В лицо ей веял ветерок 
 Неведомым благоуханьем. 
 Как будто первый раз на свет 
 Она взглянула, веял ветер, 
 Хотя уж целых восемь лет 
 Она жила на этом свете. 
 И благородное дитя 
 Ступало робко, как во храме, 
 Совеем тихонько шелестя 
 Своими красными шелками, 
 Когда, как будто принесен 
 Рекой, раздался смутный ропот. 
 Старинный бронзовый дракон 
 Ворчал на бронзовых воротах: 
 — Я пять столетий здесь стою> 
 А простою еще и десять: 
 Задачу трудную мою 
 Как следует мне надо взвесить. 
 3 
 Не светит солнце, но и дождь 
 Не падает; так тихо-тихо; 
 Что слышно из окрестных рощ, 
 Как учит маленьких ежика. 
 Лай-Це играет на песке, 
 Но ей недостает чего-то, 
 Она в тревоге и тоске 
 Поглядывает на ворота. 
 — «Скажите, господин дракон, 
 Вы не знакомы с крокодилом? 
 Меня сегодня ночью он 
 Катал в краю чужом, но милом». — 
 Дракон ворчит; «Шалунья ты 
 Вот глупое тебе и снится; 
 Видала б ты во сне цветы, 
 Как благонравная девица…» — 
 Лай-Це, наморщив круглый лоб, 
 Идет домой, стоит средь зала 
 И кормит рыбу-телескоп 
 В аквариуме из кристалла. 
 Ее отец среди стола 
 Кольцом с печатью на мизинце 
 Скрепляет важные дела 
 Ему доверенных провинций. 
 — «Скажите, господин отец, 
 Есть в Индию от нас дороги, 
 И кто живет в ней, наконец, 
 Простые смертные иль боги?» — 
 Он поднял узкие глаза, 
 Взглянул на дочь в недоуменьи 
 И наставительно сказал, 
 Сдержать стараясь нетерпенье: 
 — «Там боги есть и мудрецы, 
 Глядящие во мрак столетий, 
 Есть и счастливые отцы, 
 Которым не мешают дети». — 
 Вздохнула бедная Лай-Це, 
 Идет, сама себя жалея, 
 А шум и хохот на крыльце 
 И хлопанье ладош Тен-Вея. 
 Чеканный щит из-за плеча 
 Его виднеется, сверкая, 
 И два за поясом меча, 
 Чтоб походил на самурая. 
 Кричит: «Лай-Це, поздравь меня, 
 Учиться больше я не стану, 
 Пусть оседлают мне коня, 
 И я поеду к богдыхану». — 
 Лай-Це не страшно — вот опушка, 
 Квадраты рисовых полей, 
 Вот тростниковая избушка, 
 С заснувшим аистом на ней. 
 И прислонился у порога 
 Чернобородый человек; 
 Он смотрит пристально и строго 
 В тревожный мрак лесных просек. 
 Пока он смотрит — тихи звери, 
 Им на людей нельзя напасть. 
 Лай-Це могучей верой верит 
 В его таинственную власть. 
 Чу! Голос нежный и негромкий, 
 То девочка поет в кустах: 
 Лай-Це глядит — у незнакомки 
 Такая ж ветка в волосах, 
 И тот же стан и плечи те же, 
 Что у нее, что у Лай-Це, 
 И рот чуть-чуть большой, но свежий 
 На смугло-розовом лице. 
 Она скользит среди растений: 
 Лай-Це за ней, они бегут, 
 И вот их принимают тени 
 В свой зачарованный приют.

Николай Гумилёв

Мик

Африканская поэма 
 I 
 Сквозь голубую темноту 
 Неслышно от куста к кусту 
 Переползая словно змей, 
 Среди трясин, среди камней 
 Свирепых воинов отряд 
 Идет — по десятеро в ряд, 
 Мех леопарда на плечах, 
 Меч на боку, ружье в руках, — 
 То абиссинцы; вся страна 
 Их негусу покорена, 
 И только племя Гурабе 
 Своей противится судьбе, 
 Сто жалких деревянных пик — 
 И рассердился Менелик. — 
 Взошла луна, деревня спит, 
 Сам Дух Лесов ее хранит. 
 За всем следит он в тишине, 
 Верхом на огненном слоне: 
 Чтоб Аурарис носорог 
 Напасть на спящего не мог, 
 Чтоб бегемота Гумаре 
 Не окружили на заре 
 И чтобы Азо крокодил 
 От озера не отходил. 
 То благосклонен, то суров, 
 За хвост он треплет рыжих львов. 
 Но, видно, и ему невмочь 
 Спасти деревню в эту ночь! 
 Как стая бешеных волков, 
 Враги пустились… Страшный рев 
 Раздался, и в ответ ему 
 Крик ужаса прорезал тьму. 
 Отважно племя Гурабе, 
 Давно приучено к борьбе, 
 Но бой ночной — как бег в мешке, 
 Копье не держится в руке, 
 Они захвачены врасплох, 
 И слаб их деревянный бог. 
 Но вот нежданная заря 
 Взошла над хижиной царя. 
 Он сам, вспугнув ночную сонь, 
 Зажег губительный огонь 
 И вышел, страшный и нагой, 
 Маша дубиной боевой. 
 Раздуты ноздри, взор горит, 
 И в грудь, широкую как щит, 
 Он ударяет кулаком… 
 Кто выйдет в бой с таким врагом? 
 Смутились абиссинцы — но 
 Вдруг выступил Ато-Гано, 
 Начальник их. Он был старик, 
 В собраньях вежлив, в битве дик, 
 На все опасные дела 
 Глядевший взорами орла. 
 Он крикнул: «Э, да ты не трус! 
 Все прочь, — я за него возьмусь». 
 Дубину поднял негр; старик 
 Увертливый к земле приник, 
 Пустил копье, успел скакнуть 
 Всей тяжестью ему на грудь, 
 И, оглушенный, сделал враг 
 Всего один неловкий шаг, 
 Упал — и грудь его рассек 
 С усмешкой старый человек. 
 Шептались воины потом, 
 Что под сверкающим ножом 
 Как будто огненный язык 
 Вдруг из груди его возник 
 И скрылся в небе словно пух. 
 То улетал могучий дух, 
 Чтоб стать бродячею звездой, 
 Огнем болотным в тьме сырой 
 Или поблескивать едва 
 В глазах пантеры или льва. 
 Но был разгневан Дух Лесов 
 Огнем и шумом голосов 
 И крови запахом, Он встал, 
 Подумал и загрохотал: 
 «Эй, носороги, ай, слоны, 
 И все, что злобны и сильны, 
 От пастбища и от пруда 
 Спешите, буйные, сюда, 
 Ого-го-го, ого-го-го! 
 Да не щадите никого». 
 И словно ожил темный лес 
 Ордой страшилищ и чудес; 
 Неслись из дальней стороны 
 Освирепелые слоны, 
 Открыв травой набитый рот, 
 Скакал, как лошадь, бегемот, 
 И зверь, чудовищный на взгляд, 
 С кошачьей мордой, а рогат — 
 За ними. Я мечту таю, 
 Что я его еще убью 
 И к удивлению друзей, 
 Врагам на зависть, принесу 
 В зоологический музей 
 Его пустынную красу. 
 «Ну, ну, — сказал Ато-Гано, — 
 Здесь и пропасть немудрено, 
 Берите пленных — и домой!» 
 И войско бросилось гурьбой. 
 У трупа мертвого вождя 
 Гано споткнулся, уходя, 
 На мальчугана лет семи, 
 Забытого его людьми. 
 «Ты кто?» — старик его спросил, 
 Но тот за палец укусил 
 Гано. «Ну, верно, сын царя» — 
 Подумал воин, говоря: 
 «Тебя с собою я возьму, 
 Ты будешь жить в моем дому». 
 И лишь потам узнал старик, 
 Что пленный мальчик звался Мик. 
 II 
 В Аддис-Абебе праздник был. 
 Гано подарок получил, 
 И, возвратясь из царских зал, 
 Он Мику весело сказал: 
 «Сняв голову, по волосам 
 Не плачут. Вот теперь твой дом; 
 Служи и вспоминай, что сам 
 Авто-Георгис был рабом». 
 Прошло три года. Служит Мик, 
 Хоть он и слаб, и невелик. 
 То подметает задний двор, 
 То чинит прорванный шатер, 
 А поздно вечером к костру 
 Идет готовить инджиру 
 И, получая свой кусок, 
 Спешит в укромный уголок, 
 А то ведь сглазят на беду 
 Его любимую еду. 
 Порою от насмешек слуг 
 Он убегал на ближний луг, 
 Где жил, привязан на аркан, 
 Большой косматый павиан. 
 В глухих горах Ато-Гано 
 Его поймал не так давно 
 И ради прихоти привез 
 В Аддис-Абебу, город роз. 
 Он никого не подпускал, 
 Зубами щелкал и рычал, 
 И слуги думали, что вот 
 Он ослабеет и умрет. 
 Но злейшая его беда 
 Собаки были: те всегда 
 Сбегались лаять перед ним, 
 И, дикой яростью томик, 
 Он поднимался на дыбы, 
 Рыл землю и кусал столбы. 
 Лишь Мик, вооружась кнутом, 
 Собачий прекращал содом. 
 Он приносил ему плоды 
 И в тыкве срезанной воды, 
 Покуда пленник не привык, 
 Что перед ним проходит Мик. 
 И наконец они сошлись: 
 Порой, глаза уставя вниз, 
 Обнявшись и рука в руке, 
 На обезьяньем языке 
 Они делились меж собой 
 Мечтами о стране иной, 
 Где обезьяньи города, 
 Где не дерутся никогда, 
 Где каждый счастлив, каждый сыт, 
 Играет вволю, вволю спит. 
 И клялся старый павиан 
 Седою гривою своей, 
 Что есть цари у всех зверей, 
 И только нет у обезьян. 
 Царь львов — лев белый и слепой, 
 Венчан короной золотой, 
 Живет в пустыне Сомали, 
 Далеко на краю земли. 
 Слоновий царь — он видит сны 
 И, просыпаясь, говорит, 
 Как поступать должны слоны, 
 Какая гибель им грозит. 
 Царица зебр — волшебней сна, 
 Скача, поспорит с ветерком. 
 Давно помолвлена она 
 Со страусовым королем. 
 Но по пустыням говорят, 
 Есть зверь сильней и выше всех, 
 Как кровь, рога его горят, 
 И лоснится кошачий мех. 
 Он мог бы первым быть царем, 
 Но он не думает о том, 
 И если кто его встречал, 
 Тот быстро чах и умирал. 
 Заслушиваясь друга, Мик 
 От службы у людей отвык, 
 И слуги видели, что он 
 Вдруг стал ленив и несмышлен. 
 Узнав о том, Ато-Рано 
 Его послал толочь пшено, 
 А этот труд — для женщин труд, 
 Мужчины все его бегут. 
 Выла довольна дворня вся, 
 Наказанного понося, 
 И даже девочки, смеясь, 
 В него бросали сор и грязь. 
 Уже был темен небосклон, 
 Когда работу кончил он, 
 И, от досады сам не свой, 
 Не подкрепившись инджирой, 
 Всю ночь у друга своего 
 Провел с нахмуренным лицом 
 И плакал на груди его 
 Мохнатой, пахнущей козлом. 
 Когда же месяц за утес 
 Спустился, дивно просияв, 
 И ветер утренний донес 
 К ним благовонье диких трав, 
 И павиан, и человек 
 Вдвоем замыслили побег. 
 III 
 Давно французский консул звал 
 Любимца Негуса, Гано, 
 Почтить большой посольский зал, 
 Испробовать его вино, 
 И наконец собрался тот 
 С трудом, как будто шел в поход. 
 Был мул белей, чем полотно, 
 Был в красной мантии Гано, 
 Прощенный Мик бежал за ним 
 С ружьем бельгийским дорогим, 
 И крики звонкие неслись: 
 «Прочь все с дороги! сторонись!» 
 Гано у консула сидит, 
 Приветно смотрит, важно льстит, 
 И консул, чтоб дивился он, 
 Пред ним заводит граммофон, 
 Игрушечный аэроплан 
 Порхает с кресла на диван, 
 И электрический звонок 
 Звонит, нетронутый никем. 
 Гано спокойно тянет грог, 
 Любезно восхищаясь всем, 
 И громко шепчет: «Ой ю гут! 
 Ой френджи, все они поймут». 
 А в это время Мик, в саду 
 Держащий мула за узду, 
 Не налюбуется никак 
 Ни на диковинных собак, 
 Ни на сидящих у дверей 
 Крылатых каменных зверей. 
 Как вдруг он видит, что идет 
 Какой-то мальчик из ворот, 
 И обруч, словно колесо, 
 Он катит для игры в серсо. 
 И сам он бел, и бел наряд, 
 Он весел, словно стрекоза, 
 И светлым пламенем горят 
 Большие смелые глаза. 
 Пред Миком белый мальчик стал, 
 Прищурился и засвистал: 
 «Ты кто?» — «Я абиссинский раб». 
 «Ты любишь драться?» — «Нет, я слаб». — 
 «Отец мой консул.» — «Мой вождем 
 Был». — «Где же он?» — «Убит врагом». — 
 «Меня зовут Луи». — «А я 
 Был прозван Миком». — «Мы друзьями. 
 И Мик, разнежась, рассказал 
 Про павиана своего, 
 Что с ним давно б он убежал 
 И не настигли бы его, 
 Когда б он только мог стянуть 
 Кремень, еды какой-нибудь, 
 Топор иль просто крепкий нож — 
 Без них в пустыне пропадешь. 
 А там охотой можно жить, 
 Никто его не будет бить, 
 Иль стать царем у обезьян, 
 Как обещался павиан. 
 Луи промолвил: «Хорошо, 
 Дитя, что я тебя нашел! 
 Мне скоро минет десять лет, 
 И не был я еще царем. 
 Я захвачу мой пистолет, 
 И мы отправимся втроем. 
 Смотри: за этою горой 
 Дождитесь в третью ночь меня; 
 Не пропадете вы со мной 
 Ни без еды, ни без огня». 
 Он важно сдвинул брови; вдруг 
 Пронесся золотистый жук, 
 И мальчик бросился за ним, 
 А Мик остался недвижим. 
 Он был смущен и удивлен, 
 Он думал: «Это, верно, сон…» 
 В то время как лукавый мул 
 Жасмин и ризы с клумб тянул. 
 Доволен, пьян, скача домой, 
 Гано болтал с самим собой: 
 «Ой френджи! Как они ловки 
 На выдумки и пустяки! 
 Запрятать в ящик крикуна, 
 Чтоб говорил он там со дна, 
 Им любо… Но зато в бою, 
 Я ставлю голову свою, 
 Не победит никто из них 
 Нас, бедных, глупых и слепых. 
 Не обезьяны мы, и нам 
 Не нужен разный детский хлам», 
 А Мик в мечтаньях о Луи, 
 Шаги не рассчитав свои, 
 Чуть не сорвался с высоты 
 В переплетенные кусты. 
 Угрюмо слушал павиан 
 О мальчике из дальних стран, 
 Что хочет, свой покинув дом, 
 Стать обезьяньим королем. 
 Звериным сердцем чуял он, 
 Что в атом мире есть закон, 
 Которым каждому дано 
 Изведать что-нибудь одно: 
 Тем — жизнь средь городских забав, 
 Тем — запахи пустынных трав. 
 Но долго спорить он не стал, 
 Вздохнул, под мышкой почесал 
 И пробурчал, хлебнув воды: 
 «Смотри, чтоб не было беды!» 
 IV 
 Луна склонялась, но чуть-чуть, 
 Когда они пустились в путь 
 Через канавы и бурьян, — 
 Луи и Мик, и павиан. 
 Луи смеялся и шутил, 
 Мешок с мукою Мик тащил, 
 А павиан среди камней 
 Давил тарантулов и змей. 
 Они бежали до утра, 
 А на день спрятались в кустах, 
 И хороша была нора 
 В благоухающих цветах. 
 Они боялись — их найдут. 
 Кругом сновал веселый люд: 
 Рабы, сановники, купцы, 
 С большими лютнями певцы, 
 Послы из дальней стороны 
 И в пестрых тряпках колдуны. 
 Поклонник дьявола парой 
 С опущенною головой 
 Спешил в нагорный Анкобер, 
 Где в самой темной из пещер 
 Живет священная змея, 
 Земного матерь бытия. 
 Однажды утром, запоздав, 
 Они не спрятались средь трав, 
 И встретил маленький отряд 
 Огромный и рябой солдат. 
 Он Мика за руку схватил, 
 Ременным поясом скрутил. 
 «Мне улыбается судьба, 
 Поймал я беглого раба! — 
 Кричал. — И деньги, и еду 
 За это всюду я найду». 
 Заплакал Мик, а павиан 
 Рычал, запрятавшись в бурьян. 
 Но, страшно побледнев; Луи 
 Вдруг поднял кулаки свои 
 И прыгнул бешено вперед: 
 «Пусти, болван, пусти, урод! 
 Я — белый, из моей земли 
 Придут большие корабли 
 И с ними тысячи солдат… 
 Пусти иль будешь сам не рад!» 
 «Ну, ну, — ответил, струсив, плут, — 
 Идите с Богом, что уж тут». 
 И в вечер этого же дня, 
 Куда-то скрывшись, павиан 
 Вдруг возвратился к ним, стеня, 
 Ужасным горем обуян. 
 Он бил себя в лицо и грудь, 
 От слез не мог передохнуть 
 И лишь катался по песку, 
 Стараясь заглушить тоску. 
 Увидя это, добрый Мик 
 Упал и тоже поднял крик 
 Такой, что маленький шакал 
 Его за милю услыхал 
 И порешил, пускаясь в путь: 
 «Наверно умер кто-нибудь». 
 Луи, не зная их беды, 
 К ручью нагнулся поскорей 
 И, шляпой зачерпнув воды, 
 Плеснул на воющих друзей. 
 И павиан, прервав содом, 
 Утершись, тихо затянул: 
 «За этою горой есть дом, 
 И в нем живет мой сын в плену. 
 Я видел, как он грыз орех, 
 В сторонке сидя ото всех. 
 Его я шепотом позвал, 
 Меня узнал он, завизжал, 
 И разлучил нас злой старик, 
 С лопатой выскочив на крик. 
 Его немыслимо украсть, 
 Там псы могучи и хитры, 
 И думать нечего напасть — 
 Там ружья, копья, топоры». 
 Луи воскликнул: «Ну, смотри! 
 Верну я сына твоего, 
 Но только выберешь в цари 
 У вас меня ты одного». 
 Он принял самый важный вид, 
 Пошел на двор и говорит 
 «Я покупаю обезьян. 
 У вас есть крошка-павиан — 
 Продайте! — «Я не продаю«, — 
 Старик в ответ. «А я даю 
 Вам десять талеров. «Ой! ой! 
 Да столько стоит бык большой. 
 Бери», И вот Луи понес 
 Виновника столь горьких слез. 
 Над сыном радостный отец 
 Скакал, как мячик; наконец 
 Рванул его за хвост, любя. 
 «Что, очень мучили тебя?» — 
 «Я никаких не видел мук. 
 Хозяин мой — мой первый друг! 
 Я ем медовые блины, 
 Катаю обруч и пляшу, 
 Мне сшили красные штаны, 
 Я их по праздникам ношу». 
 И рявкнул старый павиан: 
 «Ну, если это не обман, 
 Тебе здесь нечего торчать! 
 Вернись к хозяину опять. 
 Стремись науки все пройти: 
 Трубить, считать до десяти… 
 Когда ж умнее станешь всех, 
 Тогда и убежать не грех». 
 V 
 Луны уж не было, и высь 
 Как низкий потолок. была. 
 Но звезды крупные зажглись — 
 И стала вдруг она светла, 
 Переливалась… А внизу 
 Стеклянный воздух ждал грозу. 
 И слышат путники вдали 
 Удары бубна, гул земли. 
 И видят путники: растет 
 Во мгле сомнительный восход. 
 Пятьсот огромных негров в ряд 
 Горящие стволы влачат, 
 Другие пляшут и поют, 
 Трубят в рога и в бубны бьют. 
 А на носилках из парчи 
 Царевна смотрит и молчит. 
 То дочка Мохамед-Али, 
 Купца из Иеменекой земли, 
 Которого нельзя не знать, 
 Так важен он, богат и стар, 
 Наряды едет покупать 
 Из Дире-Дауа в Харрар, 
 В арабских сказках принца нет, 
 Калифа, чтобы ей сказать: 
 «Моя жемчужина, мой свет, 
 Позвольте мне вам жизнь отдать!» 
 В арабских сказках гурий нет, 
 Чтоб с этой девушкой сравнять. 
 Она увидела Луи 
 И руки подняла свои. 
 Прозрачен, тонок и высок, 
 Запел как флейта голосок: 
 «О, милый мальчик, как ты бел, 
 Как стан твой прям, как взор твой смел! 
 Пойдем со мной. В моих садах 
 Есть много желтых черепах, 
 И попугаев голубых, 
 И яблок, соком налитых. 
 Мы будем целый день-деньской 
 Играть, кормить послушных серн 
 И бегать взапуски с тобой 
 Вокруг фонтанов и цистерн. 
 Идем», Но, мрачный словно ночь, 
 Луи внимал ей, побледнев, 
 И не старался превозмочь 
 Свое презрение и гнев: 
 «Мне — слушать сказки, быть пажом, 
 Когда я буду королем, 
 Когда бесчисленный народ 
 Меня им властвовать зовет? 
 Но если б и решился я, 
 С тобою стало б скучно мне: 
 Ты не стреляешь из ружья, 
 Боишься ездить на коне». 
 Печальный, долгий, кроткий взор 
 Царевна подняла в упор 
 На гордого Луи — и вдруг, 
 Вдруг прыснула… И все вокруг 
 Захохотали. Словно гром 
 Раздался в воздухе ночном: 
 Ведь хохотали все пятьсот 
 Огромных негров, восемьсот 
 Рабов, и тридцать поваров, 
 И девятнадцать конюхов. 
 Но подала царевна знак, 
 Все выстроились кое-как 
 И снова двинулись вперед, 
 Держась от смеха за живот. 
 Когда же скрылся караван, 
 Тоскуя, Мик заговорил: 
 «Не надо мне волшебных стран, 
 Когда б рабом ее я был. 
 Она, поклясться я готов, — 
 Дочь Духа доброго Лесов, 
 Живет в немыслимом саду, 
 В дворце, похожем на звезду. 
 И никогда, и никогда 
 Мне, Мику, не войти уда», 
 Луи воскликнул: Ну, не трусь, 
 Войдешь, как я на ней женюсь, 
 VI 
 Еще три дня, и их глазам 
 Предстал, как первобытный храм, 
 Скалистый и крутой отвес, 
 Поросший редкою сосной, 
 Вершиной вставший до небес, 
 Упершийся в дремучий лес 
 Своею каменной пятой. 
 То был совсем особый мир: 
 Чернели сотни крутых дыр 
 Соединяясь меж собой 
 Одною узкою тропой; 
 И как балконы, здесь и там 
 Площадки с глиной по краям 
 Висели, и из всех бойниц 
 Торчали сотни, страшных лиц. 
 Я, и ложась навеки в гроб, 
 Осмелился бы утверждать, 
 Что это был ни дать ни взять 
 Американский небоскреб. 
 В восторге крикнул павиан, 
 Что это город обезьян. 
 По каменистому хребту 
 Они взошли на высоту. 
 Мик тихо хныкал, он устал, 
 Луи же голову ломал, 
 Как пред собой он соберет 
 На сходку ветреный народ. 
 Но павиан решил вопрос: 
 Обезьяненка он принес 
 И начал хвост ему щипать, 
 А тот — визжать и верещать; 
 Таков обычай был, и вмиг 
 Все стадо собралось на крик. 
 И начал старый павиан: 
 «О племя вольных обезьян, 
 Из плена к вам вернулся я, 
 Со мной пришли мои друзья, 
 Освободители мои, 
 Чтоб тот, кого мы изберем, 
 Стал обезьяньим королем… 
 Давайте, изберем Луи». 
 Он, кончив, важно замолчал. 
 Луи привстал, и Мик привстал, 
 Кругом разлился страшный рев, 
 Гул многих сотен голосов: 
 «Мы своего хотим царем!» — 
 «Нет, лучше Мика изберем! 
 «Луи!. — «Нет, Мика!» — «Нет, Луи!» 
 Все, зубы белые свои 
 Оскалив, злятся… Наконец 
 Решил какой-то молодец: 
 «Луи с ружьем, он — чародей… 
 К тому ж он белый и смешней». 
 Луи тотчас же повели 
 На холмик высохшей земли, 
 Надев на голову ему 
 Из трав сплетенную чалму 
 И в руки дав слоновый клык, 
 Знак отличительный владык. 
 И, мир преображая в сад 
 Алеющий и золотой, 
 Горел и искрился закат 
 За белокурой головой. 
 Как ангел мил, как демон горд, 
 Луи стоял один средь морд 
 Клыкастых и мохнатых рук, 
 К нему протянутых вокруг. 
 Для счастья полного его 
 Недоставало одного: 
 Чтобы сестра, отец и мать 
 Его могли здесь увидать 
 Хоть силою волшебных чар, 
 И в «Вокруг Света» обо всем 
 Поведал мальчикам потом 
 Его любимый Буссенар. 
 VII 
 Луи суровым был царем. 
 Он не заботился о том, 
 Что есть, где пить, как лучше спать, 
 А все сбирался воевать; 
 Хотел идти, собрав отряд, 
 Отнять у злобной львицы львят 
 Иль крокодила из реки 
 Загнать в густые тростники, 
 Но и за что его народ 
 Не соглашался на поход, 
 И огорченный властелин 
 Бродил печален и один, 
 Спускался он на дно пещер, 
 Где сумрак, ядовит и сер, 
 И где увидеть вы могли б 
 В воде озер безглазых рыб. 
 Он поднимался на утес, 
 Собой венчавший весь откос, 
 И там следил, как облака 
 Ваяет Божия рука. 
 Но лишь тогда бывал он рад, 
 Когда смотрел на водопад, 
 Столбами пены ледяной 
 Дробящийся над крутизной, 
 К нему тропа, где вечно мгла, 
 В колючих зарослях вела, 
 И мальчик знал, что не спроста 
 Там тишина и темнота, 
 И даже птицы не поют, 
 Чтоб оживить глухой приют. 
 Там раз в столетие трава, 
 Шурша, вскрывается как дверь. 
 С рогами серны, с мордой льва 
 Приходит пить какой-то зверь. 
 Кто знает, где он был сто лет, 
 И почему так стонет он 
 И заметает лапой вслед, 
 Хоть только ночь со всех сторон, 
 Да, только ночь, черна как смоль, 
 И страх, и буйная вода. 
 И в стонах раненого боль, 
 Не гаснущая никогда… 
 Но все наскучило Луи — 
 Откос, шумящие струи, 
 Забавы резвых обезьян 
 И даже Мик и павиан. 
 Сдружился он теперь с одной 
 Гиеной старой и хромой, 
 Что кралась по ночам на скат, 
 во Чтоб воровать обезьянят. 
 Глазами хитрыми змеи 
 Она смотрела на Луи, 
 И заводила каждый раз 
 Лукавый, льстивый свой рассказ: 
 Он, верно, слышал, что внизу, 
 В большом тропическом лесу 
 Живут пантеры? Вот к кому 
 Спуститься надо бы ему! 
 Они могучи и смелы, 
 Бросаются быстрей стрелы, 
 И так красив их пестрый мех, 
 Что им простится всякий грех. 
 Напрасно друга Мик молил, 
 Глухим предчувствием томим, 
 Чтоб он навек остался с ним 
 И никуда не уходил. 
 Луи, решителен и быстр, 
 Сказал: «Ты только мой министр! 
 Тебе я власть передаю 
 И скипетр, и чалму мою, 
 И мой просторный царский дом, 
 А сам я буду королем 
 Не этих нищенских пещер, 
 А леопардов и пантер. 
 Ушел. И огорчился стан 
 Всегда веселых обезьян. 
 Они влезали на карниз, 
 Внимательно смотрели вниз. 
 Оттуда доносился рев 
 Им незнакомых голосов, 
 И горько плакали они, 
 Минувшие припомнив дни 
 И грустно думая о том, 
 Что сталось с гневным их царем. 
 VIII 
 Едва под утро Мик уснул. 
 Во сне он слышал страшный гул, 
 Он видел мертвого отца, 
 И лился пот с его лица. 
 Проснулся… Старый павиан 
 Собрал храбрейших обезьян. 
 Они спускаться стали вниз, 
 Держась за ветви, за карниз; 
 Переплетя свои хвосты, 
 Над бездной строили мосты, 
 Пока пред ними дикий лес 
 Не встал, а город не исчез 
 И не мелькнули средь стволов 
 Клыки и хоботы слонов. 
 Долина им была видна, 
 Деревьями окружена, 
 И посреди большой утес, 
 Что мхом и травами оброс. 
 На нем один лежал Луи 
 И раны зажимал свои. 
 Вперив в пространство мутный взор, 
 Чуть поднимал он свой топор, 
 А восемь яростных пантер 
 Пред ним кружились; из пещер 
 Еще спешили… Отражал 
 Всю ночь их мальчик и устал. 
 Как град камней, в траву полян 
 Сорвалась стая обезьян, 
 И силою живой волны 
 Пантеры были сметены 
 И отступили… C плачем Мик 
 К груди товарища приник. 
 Луи в бреду ему шептал, 
 Что он царем и здесь бы стал, 
 Когда б не гири на ногах, 
 Не красный свет в его глазах 
 И не томящий, долгий звон… 
 И незаметно умер он. 
 Тогда, хромая, из кустов 
 Гиена выбежала; рев 
 Раздался, яростен и груб: 
 «Он мой! Скорей отдайте труп! 
 Смутилась стая обезьян, 
 Но прыгнул старый павиан 
 С. утеса на гиену вниз 
 И горло мерзкой перегрыз. 
 Где пальмы веером своим 
 Кивают облакам седым, 
 Где бархатный ковер лугов 
 Горит, весь алый от цветов, 
 И где журчит, звенит родник, 
 Зарыл Луи печальный Мик. 
 Там ласточки с огнем в глазах 
 Щебечут, милые, в ветвях. 
 Они явились издали, 
 Из франкской, может быть, земли, 
 И щебетали свой привет 
 Перед готическим окном, 
 Где увидал впервые свет 
 Луи в жилище родовом. 
 И над могилой друга Мик 
 Запел: «Луи, ты был велик, 
 Была сильна твоя рука, 
 Белее зубы молока! 
 Зачем, зачем, зачем в бою 
 Не принял помощь ты мою, 
 Зачем, зачем, когда ты пал, 
 Ты павиана не позвал? 
 Уж лучше б пуля иль копье 
 Дыханье вырвали твое! 
 Не помиришься ты с врагом… 
 Все это кажется мне сном…» 
 Завыл печальный павиан, 
 Завыла стая обезьян, 
 И вот на шум их голосов, 
 Горя как месяц в вышине, 
 Явился мощный Дух Лесов 
 Верхом на огненном слоне, 
 Остановился и взглянул, 
 И грозно крикнул Мику: «Ну?» 
 Когда ж узнал он обо всем, 
 Широким пальмовым листом- 
 Он вытер слезы на глазах… 
 «Я перед Миком в должниках: 
 В ту ночь, как племя Гурабе 
 Изнемогало в злой борьбе, 
 Болтая с месяцем как раз, 
 Я не пришел к нему, не спас. 
 О чем бы ни мечтал ты, Мик, 
 Проси: все даст тебе старик». 
 И поднял руки Мик свои 
 И медленно проговорил: 
 «Мне видеть хочется Луи 
 Таким, каким он в жизни был». — 
 «Он умер». — «Пусть и я умру». — 
 «Но он в аду». — «Пойду и в ад! 
 Я брошусь в каждую дыру, 
 Когда в ней мучится мой брат». — 
 «Ну, если так — не спорю я! 
 Вдоль по течению ручья 
 Иди три дня, потом семь дней 
 Через пустыню черных змей. 
 Там у чугунной двери в ад, 
 С кошачьей мордой, но рогат, 
 Есть зверь, и к брату твоему 
 Дорога ведома ему. 
 Но тем, кто раз туда попал, 
 Помочь не в силах даже я. 
 Смотри ж! Но Мик уже бежал 
 Вдоль по течению ручья. 
 IX 
 В отвесной каменной стене, 
 Страшна, огромна и черна, 
 Виднелась дверь из чугуна 
 На неприступной вышине. 
 Усталый, исхудалый Мик 
 Пред нею головой поник 
 И стонет: «Больше нет пути, 
 Не знаю я, куда идти, 
 Хоть сам могучий Дух Лесов — 
 Хранитель мой и мой покров», 
 Тут медленно открылась дверь, 
 И медленно явился зверь 
 С кошачьей мордой, а рогат. 
 И Мик потупил в страхе взгляд, 
 Но в дверь вступил. Они пошли 
 По коридору, где в пыли 
 Валялись тысячи костей 
 Рыб, птиц, животных и людей. 
 Как та страшна была тропа! 
 Там бормотали черепа, 
 Бычачьи двигались рога, 
 Ища незримого врага, 
 И гнулись пальцы мертвецов, 
 Стараясь что-нибудь поймать… 
 Но вот прошли широкий ров; 
 И легче сделалось дышать. 
 Там им открылся мир иной, 
 Равнина с лесом и горой, 
 Необозримая страна, 
 Жилище душ, которых нет. 
 Над ней струила слабый свет 
 Великолепная луна; 
 Не та, которую ты сам 
 Так часто видишь по ночам, 
 А мать ее, ясна, горда, 
 Доисторических времен, 
 Что умерла еще тогда, 
 Как мир наш не был сотворен. 
 Там тени пальм и сикомор 
 Росли по склонам черных гор, 
 Где тени мертвых пастухов 
 Пасли издохнувших коров, 
 Там тень охотника порой 
 Ждала, склоняясь над царей, 
 Где сонно грызли тень корней 
 Сообщества бобров-теней. 
 Но было тихо все вокруг: 
 Ни вздох, ни лепет струей, ни стук 
 Не нарушал молчанья. Зверь 
 Промолвил Мику: «Ну, теперь 
 Ищи! А сам устало лег, 
 Уткнувшись мордою в песок. 
 За каждый куст, за каждый пень, 
 Хотя тот куст и пень — лишь тень, 
 В пещеру, в озеро, в родник, 
 Идя, заглядывает Мик. 
 За тенью дикого волчца 
 Он своего узнал отца, 
 Сидевшего, как в старину, 
 На грязной, бурой шкуре гну. 
 Мик, плача руки протянул, 
 Но тот вздохнул и не взглянул, 
 Как будто только ветерок 
 Слегка его коснулся щек. 
 Как мертвецы не видны нам, 
 Так мы не видны мертвецам. 
 Но нет нигде, нигде Луи. 
 Мик руки заломил свои, 
 Как вдруг он бросился бежать 
 Туда, где зверь улегся спать. 
 «Скорей вставай! — кричит ему, — 
 И отвечай мне, почему 
 Здесь только черные живут, 
 А белых я не видел тут?» 
 Зверь поднял страшные глаза: 
 «Зачем ты раньше не сказал? 
 Все белые — как колдуны, 
 Все при рожденьи крещены, 
 Чтоб после смерти их Христос 
 К себе на небеса вознес. 
 Наверх направь шаги свои 
 И жаворонка излови. 
 Он чист, ему неведом грех, 
 И он летает выше всех. 
 Вот три зерна (их странен вид, 
 Они росли в мозгу моем); 
 Когда их съест, заговорит 
 Он человечьим языком». 
 Как было радостно опять 
 Пустыню Мину увидать, 
 Услышать ветер и родник, 
 И попугаев резкий крик! 
 Он сделал из волос силок 
 И жаворонка подстерег, 
 И выпустил его, одно 
 Сначала дав ему зерно. 
 Опять, влюбленный в Божий свет, 
 Свободный жаворонок ввысь 
 Помчался, и ему вослед 
 Надежды Мика понеслись. 
 Когда же птица с высоты 
 Упала камнем, чуть дыша, — 
 «Ну, что? Скажи, что видел ты?» — 
 Мик теребил его, спеша. 
 «Я видел красных райских птиц, 
 Они прекраснее зарниц, 
 В закатных тучах гнезда вьют 
 И звезды мелкие клюют. 
 Они клялись мне, что твой друг 
 Попал в седьмой небесный круг, 
 Перед которым звездный сад 
 Черней, чем самый черный ад». 
 Мик дал ему еще зерно, 
 Целуя и прося одно, 
 И взвился жаворонок вновь, 
 Хоть в нем и холодела кровь. 
 Он только через день упал 
 И больше часа не дышал, 
 Но наконец проговорил: 
 «Средь отдаленнейших светил, 
 За гранью Божьего огня 
 Я встретил ангела, что пел 
 Про человеческий удел, 
 Алмазным панцырем звеня: 
 Пусть ни о чем не плачет Мик: 
 Луи высоко, он в раю, 
 Там Михаил Архистратиг 
 Его зачислил в рать свою». 
 Его целуя горячо, 
 Мик попросил: «Крылатый друг, 
 Молю, вот съешь зерно еще 
 И полети в надзвездный круг». 
 И жаворонок третий раз 
 Поднялся и пропал из глаз. 
 Три дня ждал жаворонка Мик 
 И к ожиданию привык, 
 Когда свалился на песок 
 Холодный пуховой комок. 
 Такое видеть торжество 
 Там жаворонку довелось, 
 Что сердце слабое его 
 От радости разорвалось. 
 X 
 Дуглас, охотник на слонов, 
 Сердился: ужин не готов, 
 Любимый мул его издох, 
 И новый проводник был плох. 
 Он взял ружье и вышел в лес, 
 На пальму высохшую влез 
 И ждал. Он знал, что здесь пойдет 
 На водопой лесной народ, 
 А у него мечта одна — 
 Убить огромного слона; 
 Особенно когда клыки 
 И тяжелы, и велики. 
 Вот засветился Южный Крест, 
 И тишина легла окрест, 
 Как будто старый Дух Лесов 
 Замедлил бег ночных часов. 
 И вот, явились: дикобраз, 
 За ним уродливые гну, 
 Вслед козы — и решил Дуглас: 
 «Я после застрелю одну». 
 Но, рыжей гривою тряся, 
 Высоко голову неся, 
 Примчался с тяжким скоком лев, 
 И все бежали, оробев, 
 И даже буйвол отступил, 
 Сердито фыркнув, в мокрый ил. 
 Царь долго пил, потом зевнул, 
 И вдруг вскочил и заревел. 
 В лесу раздался смутный гул, 
 Как будто ветер прошумел; 
 И пересекся небосклон 
 Коричневою полосой, — 
 То, поднимая хобот, слон 
 Вожак вел стадо за собой. 
 Ему согнувшийся Дуглас 
 Навел винтовку между глаз; 
 Так не один гигант лесной 
 Сражен был пулей разрывной. 
 Он был готов пустить курок, 
 Когда почувствовал толчок 
 И промахнулся. Это Мик 
 К нему среди ветвей проник. 
 «А, негодяй! — вскричал Дуглас, — 
 Знай, ты раскаешься сейчас! 
 И тот ответил: «Гета, ну! 
 Не надо делать зла слону: 
 Идет под старость каждый слон 
 Все на один и тот же склон, 
 Где травы, данные слонам, 
 Вкусней, и родники свежей, 
 И умирают мирно там 
 Среди прадедовских костей. 
 Коль ты согласен, я готов 
 Твоим слугою быть, а мне 
 Известно кладбище слонов, 
 В галасской скрытое стране». — 
 «Пусть Бог хранит тебя за то!» — 
 Вскричал Дуглас, забывши злость. 
 «Идем! И в Глазго и в Бордо 
 Слоновья требуется кость». 
 Вплоть до утра работал Мик, 
 Хвосты и гривы мулам стриг 
 И чистил новое свое 
 Шестизарядное ружье. 
 Прошло три месяца, и вот 
 В Аддис-Абебу Мик ведет 
 Из диких, неизвестных стран 
 С слоновой костью караван. 
 Дуглас мечтает: «Богачу 
 Я все на месте продаю 
 И мильонером укачу 
 К себе, в Шотландию мою! 
 Сто тридцать ящиков вина, 
 Сто тридцать ярдов полотна 
 Подносит негусу Дуглас 
 И так кончает свой рассказ: 
 «Я караван мулиный свой 
 Оставил Мику. Он богат. 
 В Аддис-Абебе зашумят, 
 Что это нагадрас большой. 
 Его в верховный свой совет 
 Прими и совещайся с ним. 
 Он защитит тебя от бед 
 Умом и мужеством своим». 
 Орлиный светлый взгляд один 
 На Мика бросил властелин 
 И, улыбнувшись, сделал знак, 
 Обозначавший: будет так. 
 В Аддис-Абебе не найти 
 Глупца, который бы не знал, 
 Что Мик на царственном пути 
 Прекрасней солнца воссиял. 
 С ним, благосклонен и велик. 
 Советуется Менелик, 
 Он всех отважней на войне, 
 Всех уважаемей в стране. 
 В Аддис-Абебе нет теперь 
 Несчастного иль пришлеца, 
 Пред кем бы не открылась дверь 
 Большого Микова дворца. 
 Там вечно для радушных встреч 
 Пиров до самого утра, 
 Готовится прохладный тэдж 
 И золотая инджира. 
 И во дворце его живет, 
 Встречая ласку и почет, 
 С ним помирившийся давно 
 Слепой старик, Ато-Гано.

Николай Гумилёв

Открытие Америки (песнь четвертая)

Мы взошли по горному карнизу 
 Так высоко за гнездом орла; 
 Вечер сбросил золотую ризу, 
 И она на западе легла; 
 В небе загорались звезды; снизу 
 Наплывала голубая мгла. 
 Муза ты дрожишь, как в лихорадке, 
 Взор горит и кудри в беспорядке. 
 Что с тобой? Разгаданы загадки, 
 Хитрую распутали мы сеть… 
 Успокойся, Муза, чтобы петь, 
 Нужен голос ясный словно медь! 
 Голосом глубоким и кристальным 
 Славу тополям пирамидальным 
 Мы с тобою ныне воспоем, 
 Славу рекам в блеске золотом, 
 Розовым деревьям и миндальным 
 И всему, что видим мы вдвоем. 
 Новый мир, как девушка невинный!.. 
 Кто ж прольет девическую кровь? 
 Кто визжаньем пил, как чарой винной, 
 Одурманит лес еще пустынный, 
 Острым плугом взрежет эту новь 
 И заплатит мукой за любовь? 
 Знаю! Сердце девушек бесстрастно, 
 Как они, не мучить никому: 
 Огонек болот отравит тьму, 
 Отуманит душу шум неясный, 
 Подкрадется ягуар опасный, 
 Победитель, к лоту твоему. 
 Крик… движенье… и потонет в бездне 
 Той, что ночи Севера беззвездней, 
 Слишком много увидавший взгляд. 
 Здесь любовь несет с собой болезни, 
 Здесь растенья кроют сладкий яд, 
 И о крови боги говорят. 
 Но напрасно! Воли человечьей 
 Не сдержать ни ядам, ни богам! 
 В глубине пещер, по берегам 
 Тихих рек, по чащам и по рвам, 
 Всюду, всюду, близко и далече, 
 Запоют, пройдут людские речи. 
 Поднимайся занавес времен 
 И развейся сумрачная чара! 
 Каждый павший будет отомщен, 
 Силою возвратного удара, 
 Зов свобод здесь кинет Вашингтон, 
 И пройдет, как молния, Пизарро. 
 Девушка, игравшая судьбой, 
 Сделается нежною женой, 
 Милым сотоварищем в работе… 
 Водопады с пеной ледяной, 
 Островки, забытые в болоте, 
 Вы для жизни духа оживете! 
 Друг за другом встанут города, 
 Там забрыжжет детский смех, и деды 
 Заведут спокойные беседы, 
 Вспоминая старые года… 
 Но безумцы, те уйдут туда, 
 Где еще не веял стяг победы. 
 Потому что Бог их — Бог измен! 
 Путник, Он идет над звездным севом, 
 Он всечасно хочет перемен; 
 Белизна нагих Его колен, 
 Вздох, звучащий солнечным напевом, 
 Снятся только ангелам и девам. 
 Странный Бог, не ведающий зла, 
 Честный, как летящая стрела, 
 Чуждая и круга, и угла, 
 Стройный Бог с душою пьяной снами, 
 Легкими и быстрыми шагами 
 Вдаль и вдаль идущий над мирами! 
 Голос твой, о Муза, точно рог, — 
 Он сродни тебе, веселый Бог! 
 Эти губы алого коралла 
 Ты когда-то в небе целовала, 
 Ты уже касалась этих ног 
 С их отливом бледного опала. 
 Заповедь его нам назови, 
 Дай нам знак, что ты пришла оттуда! 
 Каждый вестник был досель Иуда. 
 Мы устали. Мы так жаждем чуда. 
 Мы так жаждем истинной любви… 
 — Будь как Бог: иди, лети, плыви!

Николай Гумилёв

Поэма начала

Книга первая: Дракон 
 ПЕСНЬ ПЕРВАЯ 
 1 
 Из-за свежих волн океана 
 Красный бык приподнял рога, 
 И бежали лани тумана 
 Под скалистые берега. 
 Под скалистыми берегами 
 В многошумной сырой тени 
 Серебристыми жемчугами 
 Оседали на мох они, 
 Красный бык изменяет лица: 
 Вот широко крылья простер а 
 И парит, огромная птица, 
 Пожирающая простор. 
 Вот к дверям голубой кумирни, 
 Ключ держа от тайн и чудес, 
 Он восходит, стрелок и лирник, 
 По открытой тропе небес. 
 Ветры, дуйте, чтоб волны пели, 
 Чтоб в лесах гудели стволы, 
 Войте, ветры, в трубы ущелий, 
 Возглашая ему хвалы! 
 2 
 Освежив горячее тело 
 Благовонной ночною тьмой, 
 Вновь берется земля за дело 
 Непонятное ей самой. 
 Наливает зеленым соком 
 Детски-нежные стебли трав 
 И багряным, дивно-высоким, 
 Благородное сердце льва. 
 И, всегда желая иного, 
 На голодный жаркий песок 
 Проливает снова и снова 
 И зеленый и красный сок. 
 С сотворенья мира стократы, 
 Умирая, менялся прах, 
 Этот камень рычал когда-то, 
 Этот плющ парил в облаках. 
 Убивая и воскрешая, 
 Набухать вселенской душой, 
 В этом воля земли святая, 
 Непонятная ей самой. 
 3 
 Океан косматый и сонный, 
 Отыскав надежный упор, 
 Тупо терся губой зеленой 
 О подножие Лунных Гор. 
 И над ним стеною отвесной 
 Разбежалась и замерла, 
 Упираясь в купол небесный, 
 Аметистовая скала. 
 До глубин ночами и днями 
 Аметист светился и цвел 
 Многоцветными огоньками, 
 Точно роем веселых пчел. 
 Потому что снова там кольца, 
 Вековой досыпая сон, 
 Старше вод и светлее солнца, 
 Золоточешуйный дракон. 
 И подобной чаши священной 
 Для вина первозданных сил 
 Не носило тело вселенной, 
 И Творец в мечтах не носил. 
 4 
 Пробудился дракон и поднял 
 Янтари грозовых зрачков, 
 Первый раз он взглянул сегодня 
 После сна десяти веков. 
 И ему не казалось светлым 
 Солнце, юное для людей, 
 Был как будто засыпан пеплом 
 Жар пылавших в море огней. 
 Но иная радость глубоко 
 В сердце зрела, как сладкий плод. 
 Он почуял веянье рока, 
 Милой смерти неслышный лет. 
 Говор моря и ветер южный 
 Заводили песню одну: 
 — Ты простишься с землей ненужной 
 И уйдешь домой, в тишину. 
 — О твое усталое тело 
 Притупила жизнь острие, 
 Губы смерти нежны, и бело 
 Молодое лицо ее. 
 5 
 А с востока из мглы белесой, 
 Где в лесу змеилась тропа, 
 Превышая вершину леса 
 Ярко-красной повязкой лба, 
 Пальм стройней и крепче платанов, 
 Неуклонней разлива рек, 
 В одеяньях серебротканных 
 Шел неведомый человек. 
 Шел один, спокойно и строго 
 Опуская глаза, как тот, 
 Кто давно знакомой дорогой 
 Много дней и ночей идет. 
 И казалось, земля бежала 
 Под его стопы, как вода, 
 Смоляною, доской лежала 
 На груди его борода. 
 Точно высечен из гранита, 
 Лик был светел, но взгляд тяжел, 
 — Жрец Лемурии, Морадита, 
 К золотому дракону шел. 
 6 
 Было страшно, точно без брони 
 Встретить меч разящий в упор, 
 Увидать нежданно драконий 
 И холодный и скользкий взор. 
 Помнил жрец, что десять столетий 
 Каждый бывший здесь человек 
 Видел лишь багровые сети 
 Крокодильих сомкнутых век. 
 Но молчал он и черной пикой 
 (У мудрейших водилось так) 
 На песке пред своим владыкой 
 Начертал таинственный знак: 
 Точно жезл во прахе лежавший, 
 Символ смертного естества, 
 И отвесный, обозначавший 
 Нисхождение божества, 
 И короткий; меж них сокрытый, 
 Точно связь этих двух миров… 
 — Не хотел открыть Морадита 
 Зверю тайны чудесной слов. 
 7 
 И дракон прочел, наклоняя 
 Взоры к смертному в первый раз: 
 — Есть, владыка, нить золотая, 
 Что связует тебя и нас. 
 Много лет я правел во мраке, 
 Постигая смысл бытия, 
 Видишь, знаю святые знаки, 
 Что хранит твоя чешуя. 
 — Отблеск их от солнца до меди 
 Изучил я ночью и днем, 
 Я следил, как во сне ты бредил, 
 Переменным горя огнем. 
 — И я знаю, что заповедней 
 Этих сфер и крестов, и чаш, 
 Пробудившись в свой день последний, 
 Нам ты знанье свое отдашь. 
 Зарожденье, преображенье 
 И ужасный конец миров 
 Ты за ревностное служенье 
 От своих не скроешь жрецов. 
 8 
 Засверкали в ответ чешуи 
 На взнесенной мостом спине, 
 Как сверкают речные струи 
 При склоняющейся луне. — 
 И, кусая губы сердита, 
 Подавляя потоки слов, 
 Стал читать на них Морадита 
 Сочетанье черт и крестов. 
 — Разве в мире сильных не стало, 
 Что тебе я знанье отдам? 
 Я вручу его розе алой, 
 Водопадам и облакам; 
 Я вручу его кряжам горным, 
 Стражам косного бытия, 
 Семизвездию, в небе черном 
 Изогнувшемуся, как я; 
 Или ветру, сыну Удачи, 
 Что свою прославляет мать, 
 Но не твари с кровью горячей, 
 Не умеющею сверкать! — 
 9 
 Только сухо хрустнула пика, 
 Переломленная жрецом, 
 Только взоры сверкнули дико 
 Над гранитным его лещом 
 И уставились непреклонно 
 В муть уже потухавших глаз 
 Умирающего дракона, 
 Повелителя древних рас. 
 Человечья теснила сила 
 Нестерпимую ей судьбу, 
 Синей кровью большая жила 
 Налилась на открытом лбу, 
 Приоткрылись губы, и вольно 
 Прокатился по берегам 
 Голос яркий, густой м полный, 
 Как полуденный запах пальм. 
 Первый раз уста человека 
 Говорить осмелились днем, 
 Раздалось в первый раз от века 
 Запрещенное слово: Ом! 
 10 
 Солнце вспыхнуло красным жаром 
 И надтреснуло. Метеор 
 Оторвался и легким паром 
 От него рванулся в простор. 
 После многих тысячелетий 
 Где-нибудь за Млечным Путем 
 Он расскажет встречной комете 
 О таинственном слове Ом. 
 Океан взревел и, взметенный, 
 Отступил горой серебра. 
 Так отходит зверь, обожженный 
 Головней людского костра. 
 Ветви лапчатые платанов, 
 Распластавшись, легли на песок, 
 Никакой напор ураганов 
 Так согнуть их досель не мог. 
 И звенело болью мгновенной, 
 Тонким воздухом и огнем 
 Сотрясая тело вселенной, 
 Заповедное слово Ом. 
 11 
 Содрогнулся дракон и снова 
 Устремил на пришельца взор, 
 Смерть борола в нем силу слова, 
 Незнакомую до сих пор. 
 Смерть, надежный его союзник, 
 Наплывала издалека. 
 Как меха исполинской кузни, 
 Раздувались его бока. 
 Когти лап в предсмертном томленьи 
 Бороздили поверхность скал, 
 Но без голоса, без движенья 
 Нес он муку свою и ждал, 
 Белый холод последней боли 
 Плавал по сердцу, и вот-вот 
 От сжигающей сердце воли 
 Человеческой он уйдет. 
 Понял жрец, что страшна потеря 
 И что смерти не обмануть, 
 Поднял правую лапу зверя 
 И себе положил на грудь. 
 12 
 Капли крови из свежей раны 
 Потекли, красны и теплы, 
 Как ключи на заре багряной 
 Из глубин меловой скалы. 
 Дивной перевязью священной 
 Заалели ее струи 
 На мерцании драгоценной 
 Золотеющей чешуи. 
 Точно солнце в рассветном небе, 
 вой Наливался жизнью дракон, 
 Крылья рвались по ветру, гребень 
 Петушиный встал, обагрен. 
 И когда без слов, без движенья, 
 Взором жрец его вновь спросил 
 О рожденьи, преображеньи 
 И конце первозданная сил, 
 Переливы чешуй далече 
 Озарили уступы круч, 
 Точно голос нечеловечий, 
 Превращенный из звука в луч. 
 ПЕСНЬ ВТОРАЯ 
 1 
 Мир когда-то был легок, пресен, 
 Бездыханен и недвижим 
 И своих трагических песен 
 Не водило время над ним. 
 А уже в этой тьме суровой 
 Трепетала первая мысль, 
 И от мысли родилось слово, 
 Предводитель священных числ. 
 В слове скрытое материнство 
 Отыскало свои пути: — 
 Уничтожиться как единство 
 И как множество расцвести. 
 Ибо в мире блаженно-новом, 
 Как сверканье и как тепло, 
 Было между числом и словом 
 И не слово и не число. 
 Светозарное, плотью стало, 
 Звуком, запахом и лучом, 
 И живая жизнь захлестала 
 Золотым и буйным ключом. 
 2 
 Скалясь красными пропастями, 
 Раскаленны, страшны, пестры, 
 За клокочущими мирами 
 Проносились с гулом миры. 
 Налетали, сшибались, выли 
 И стремительно мчались вниз, 
 И столбы золотистой пыли 
 Над ловцом и жертвой вились. 
 В озаренной светами бездне, 
 Затаил первозданный гнев, 
 Плыл на каждой звезде наездник 
 Лебедь, Дева, Телец и Лев. 
 А на этой навстречу звездам, 
 Огрызаясь на звездный звон, 
 Золотобагряным наростом 
 Поднимался дивный дракон. 
 Лапы мир оплели, как нити, 
 И когда он вздыхал, дремля, 
 По расшатанной им орбите 
 Вверх и вниз металась земля. 
 3 
 Мчалось время; прочней, телесней 
 Застывало оно везде. 
 Дева стала лучом и песней 
 На далекой своей звезде. 
 Лебедь стал сияющей льдиной, 
 А дракон — земною корой, 
 Разметавшеюся равниной, 
 Притаившеюся горой. 
 Умягчилось сердце природы, 
 Огнь в глубинах земли исчез, 
 Побежали звонкие воды, 
 Отражая огни небес. 
 Но из самых темных затонов, 
 Из гниющих в воде корней, 
 Появилось племя драконов, 
 Крокодилов и черных змей. 
 Выползали слепые груды 
 И давили с хрустом других, 
 Кровяные рвались сосуды 
 От мычанья и рева их.

Николай Гумилёв

Поэма об издательстве

 
 Стихи написанные при участии Гумилева 
 На Надеждинской улице 
 Жил один 
 Издатель стихов 
 По прозванию 
 Господин 
 Блох. 
 Всем хорош — 
 Лишь одним 
 Он был плох: 
 Фронтисписы очень любил 
 Блох. 
 Фронтиспис его и сгубил, 
 Ох! 
 Труден издателя путь и тернист, 
 А тут еще титул, шмуцтитул и титульный лист. 
 Лист за листом и книгу за книгою Блох посылает в печать, 
 Выпустил сотню и стал он безумно скучать. 
 Добужинский и Радлов не радуют взора его, 
 На Митрохина смотрит, и сердце как камень мертво. 
 И сказал ему Дьявол, когда он ложился в постель: 
 — Яков Ноевич! Ведь есть еще Врубель, Веласкез, Серов, Рафаэль… 
 Всю Ночь 
 Блох 
 Плохо спал, 
 Всю ночь 
 Блох 
 Фронтисписы рвал. 
 Утром рано 
 Звонит в телефон — 
 На обед сзывает поэтов он. 
 И когда пришел 
 За поэтом поэт, 
 И когда собрались они на обед, 
 Поднял Блох руку одну — 
 Нож вонзил в грудь Кузмину, 
 Дал Мандельштаму яда стакан — 
 Выпил поэт и упал на диван. 
 Дорого продал жизнь Гумилев. 
 Умер, не пикнув, Жорж Иванов. 
 И когда всех поэтов прикончил Блох, 
 Из груди его вырвался радостный вздох: 
 Теперь я исполнил мечту мою — 
 Книгоиздательство открою в раю: 
 Там Врубель, Серов, Рембрандт и Бердслей, — 
 Никто не посмеет соперничать с фирмой моей!