Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, ФИТиУ, кафедра гуманитарных дисциплин, преподаватель.
АРМИЯ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ ПРИ ДИНАСТИИ КОМНИНОВ (1081-1185 гг.).

[cut=+]В правление династии Комнинов Византия в значительной степени преодолевает общегосударственный кризис XI в. и вновь входит в число сильнейших держав региона[1]. Если Алексей I Комнин в начале своего правления с трудом контролировал только лишь Европейские территории империи, окруженный врагами (турки-сельджуки, печенеги, сицилийские норманны). Ему в итоге, не без помощи крестоносцев, удается отвоевать северо-западную часть Малой Азии (Оптиматы, Опсикион, Фракисион, Вукелларион) и поставить под контроль «княжество» Гавров в Халдии. Иоанн II Комнин успешно отвоевывает земли северного и южного побережий Малой Азии, отвоевывает район Кастамона в Пафлагонии – родовое гнездо Комнинов[2], в руках султанов Рума остается центральное плато Анатоликона. Мануил I Комнин захватывает Киликийскую Армению, подчиняет крестоносцев Антиохийского княжества, занимает Самосату, укрепляет власть над князьями Сербии и Хорватии, включает в сферу византийского влияния Венгрию. Византия снова оперирует на одном театре военных действий армиями по 20-30000 человек (обоз, потерянный при Мириокефале, достигал 3000 повозок, при норме – повозка на 10 человек).

Алексею I Комнину достаются остатки некогда великой армии. Он мог рассчитывать на варангов, вестиаритов, западные тагмы (Схолу, Эскувиту, Бдение/Арифму, Иканату и Бессмертных). По мнению Тридголда численность Схолы и Эскувиты – по 3000, остальных – по 2000, всего – до 12000[3]. К этому надо прибавить эмигрировавших англосаксов – от 235 до 350 кораблей. В Константинополе осталось 4350 англосаксов (включая членов семей)[4]. Остатки восточных тагм концентрируются в Антиохии у Филарета Вахрамия и его сыновей неподконтрольным Алексею, а затем составляют основу для нового царства Киликийской Армении. Сельджуки захватывают Антиохию в 1094 г., а Эдессу – в 1096 г. При Алексее I Комнине создаются фемы: Авидос (1086), Анхиал (1087), Крит (1088-9), Филиппополь (1094-96), Белград (1096), Карпафос (1090-1100); Трапезунд (1091), Никея, Эфес, Смирна (1097), Кипр (1099), Курикос и Селевкия (1103), Корифо (1104), Самосата (1100)[5].

К 1170 г., в правление Мануила I Комнина, Византийская империя уже состояла из следующих фем: Трапезунд/Халдия, Пафлагония, Оинаион/Синоп, Вукелларии, Оптиматы/Мезофиния, Опсикий, Ахираиус/Неокастра, Фракисий, Атталия/Селевкия, Малагина, Лаодикия/Меандр, Миласа/Меланудий, Киликия и Каппадокия (всего в Азии 12-14), Веррия, Браничево-Ниш, Диррахий-Охрид, Эллас-Пелопоннес, Македония (Адрианополь), Никополь, Паристрион (Парадунавон), Болгария, Сервия, Скопье, Стримон, Фессалоники, Фракия, Волерон, Европа с Константинополем (всего в Европе 14-15). В Поздней Византии Андроник II Палеолог в 1320 г. попытался восстановить прониарную систему Комнинов, введя налоги для содержания 2000 всадников во Фракии и Македонии и 1000 – в Вифинии (Оптиматоне). То есть при Комнинах в феме-хоре-дукате имелось не менее 1000 прониаров в каждом. При Мануиле I их число могло возрасти до 26-30000 прониаров. На одного катафракта (прониара-стратиота) приходится хотя бы один йаницар (легковооруженный всадник, вооруженный дротиками) – обычная боевая единица на Балканах (элитный тяжеловооруженный лагадор/аллагатор и его оруженосец-войник)[6]. К тому же можно добавить конных и пеших слуг.

Во вновь созданных фемах упорядочивается и упрощается система управления. Вводится единоначалие – дуки-губернаторы обладают как военными, так и гражданскими полномочиями. Новая схема провинциального управления, установленная при Комнинах: 1) дука (фема/хора) – 2) кефала/катепан/топотирит (банда/топотирисия) – 3) прокафимен (комендант большой крепости и прилегающего района) – 4) кастрофилакс/цаусий/мандатор (небольшая крепость, укрепление, друнг). В каждой банде – приммикирий (профессиональные войска), аллагатор (почта и ополчение банды) и судья. Аллагией командовал аллагатор, а ему помогал цаусий (чауш)[7].

Между началом XII в. и 1160-ми гг. Комнинами создается новая пограничная система вдоль пояса земель, отделяющих горы и прибрежную равнину от нагорья и плато. Вокруг западного края этих земель размещались крепости, таких как Хоны, Хома, Филомелион, Дорилеон, Анкира и Кастамон, являвшихся в 1160-1170-х гг., самыми передовыми пограничные крепостями, прикрывающие территории, освобожденные от сельджуков, с сетью меньших застав и укреплений, контролирующих ключевые маршруты от границы в прибрежные области. Хотя большинство из них, такие как Неокесария или Гангра, удерживались только кратко, они дают хороший пример относительного успеха при Мануиле I[8]. Как и ранее охраной и защитой границ занимались общины пограничников-акритов, освобожденных от налогов. Эта система развалилась лишь после 1261 г., когда отвоеванный Константинополь и дела империи на Западе отвлекли значительные ресурсы с Востока – «акриты фактически не получали ни жалования, ни поддержки», к тому же их начали переводить в податное сословие[9].

Возрождается и увеличивается гвардия. Гвардейские отряды, существовавшие при династии Комнинов: вестиариты (oikeioteroi – икиотеры, «домашние», сменившие манглавитов), варанги, вардариоты, туркопулы, этерия («бессмертные»), схола, эскувита (упоминается до 1100 г.), иканата (упоминается до 1100 г.), архонтопулы (при Алексее I Комнине). Возможно, продолжала существовать арифма/вигла (упоминается до 1092 г.), поскольку сохранялась должность великого друнгария виглы василевса, командовавшего этим гвардейским отрядом. Численность варангов в битве при Диррахии была 1400 человек (англосаксонская часть корпуса достигала 750 чел.)[10]. Архонтопулов, созданных Алексеем взамен Бессмертных, было 2000[11]. Иоанн Киннам упоминает, что в свите василевса Мануила I Комнина было 1146 знатных всадников «родных, друзей и мужей его сестер» (сопоставимы с вестиаритами, этерией или «бессмертными»)[12]. Для сравнения, в Поздней Византии при Михаиле VIII Палеологе в столице размещалось 12-18 императорских аллагий численностью в 6000 человек[13].

Армия превращается из фемной в прониарную – само наименование «стратиот» в XII в. обозначает не свободного крестьянина-ополченца, а землевладельца-прониара. Фема же становится обычной провинцией, а не местом дислокации армейских частей. Наиболее характерными для XII в. названиями армейских отрядов становятся аллагии (во главе с командирами – аллагаторами/проталлагаторами). Само название «аллагион» появляется в сер. X в. и заменяет традиционное «бандон». В обычной аллагии было 50 человек, в «великой аллагии» – 150, в «аллагии василевса» – 320-400 (до 500). Крупные аллагии могли делиться на подразделения по 100, 50 и 10 человек. В бою аллагии обычно объединялись по три, формируя таксис, синтаксис или лохос, иногда такое соединение называли тагмой (термин использовался для обозначения более мелких частей). Обычно в комниновской феме имелось одна-две аллагии, названные по городу или области формирования (пафлагонская, фракийская, фригийская, македонская, мизийская, карийская). Провинциальные аллагии здесь сопоставимы с тагмами XI в. – профессиональными частями в византийских фемах[14], образуя мобилизационный резерв феодального ополчения.

Несмотря на то, что Комнины сумели возродить работоспособный государственный аппарат и боеспособную армию, опираясь на родственные семьи, прониаров и провинциальные города – при Мануиле I Комнине Византия снова входит в число сильнейших держав региона (площадь ок. 565000 км2, население ок. 4,75-5 млн. человек). Империя не выдержала напряжения войн по нескольким направлениям – неудачей закончились итальянские походы Мануила, а поражение 1176 г. при Мириокефале положило конец планам отвоевания всей Малой Азии у сельджуков, верность же подчиненных и зависимых земель (Антиохия, Киликия, Сербия, Хорватия, Венгрия) оставалась сомнительной. Военно-политические и социально-экономические реформы «Комниновского возрождения» оказались незавершенными, торговля империи постепенно оказывалась в руках итальянских купцов, оказалась незавершенна работа по установлению прочной легитимной передачи власти.

[1] См. Кашляк С. Г. Военная система Византийской империи В XI – XII вв. в свете государственных реформ династии Комнинов / С. Г. Кашляк // Веснік Беларускага дзяржаунага універсітэта. Серыя 3: Гіст. Філас. Псіхал. Палітал. Сацыял. Экан. Права. 2003. № 2. С. 11-16.

[2] Комнина Анна. Алексиада / А. Комнина / Вст. Статья, перевод, комментарий Я. Н. Любарского. – М.: Изд-во Наука; главная редакция восточной литературы, 1965. С. 35; Карпов С. П. История Трапезундской империи / С. П. Карпов. – СПб.: Алетейя, 2007. С. 83.

[3] Treadgold W. Byzantium and its Army 284 – 1081 / W. Treadgold. – Stanford: Stanford University Press, 1995. P. 85-86.

[4] Pappas N. C. J. English Refugees in the Byzantine Armed: The Varangian Guard and Anglo-Saxon Ethnic Consciousness / N. C. J. Pappas // Sam Houston State University [Electronic resource]. – Mode of access: http:// www.geocities.com/svenskildbiter/NVGInc. – Date of access: 08.07.2008.

[5] Haldon J. Warfare, State and Society in the Byzantine World, 565–1204 / J. Haldon. – London: UCL Press - Taylor & Francis Group, 1999. P. 95-96.

[6] Шпаковский В. О., Тарасенко О. В. Последняя римская элита / В. О. Шпаковский, О. В. Тарасенко // Воин. 2003. № 11. С. 20-21.

[7] Успенский Ф. И. Очерки истории Трапезундской империи / Ф. И. Успенский. – М.: Евразия, 2003. С. 168-170.

[8] Haldon J. Warfare, State and Society in the Byzantine World, 565–1204 / J. Haldon. – London: UCL Press - Taylor & Francis Group, 1999. P. 60.

[9] Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 г. / С. Рансимен. – М.: Издательство Сретенского монастыря, 2008. С. 64-65, 74-75.

[10] Хэлдон Джон. История византийских войн / Пер. с англ. М. А. Карпухина, С. С. Луговского / Джон Хэлдон. – М.: Вече, 2007. С. 421; Pappas N. C. J. English Refugees in the Byzantine Armed: The Varangian Guard and Anglo-Saxon Ethnic Consciousness / N. C. J. Pappas // Sam Houston State University [Electronic resource]. – Mode of access: http:// www.geocities.com/svenskildbiter/NVGInc. – Date of access: 08.07.2008.

[11] Комнина Анна. Алексиада / А. Комнина / Вст. Статья, перевод, комментарий Я. Н. Любарского. – М.: Изд-во Наука; главная редакция восточной литературы, 1965. С. 132.

[12] Армия Византийской империи // Новый Солдат, военно-исторический альманах, № 35 / ред. В. И. Киселев. 2002. С. 25.

[13] The Oxford Dictionary of Byzantium / editor in chief A. P. Kazhdan, executive editor A.-M. Talbot. Vol. 1 – New York – Oxford: OXFORD UNIVERSITY PRESS, 1991. P. 67-68.

[14] The Oxford Dictionary of Byzantium / editor in chief A. P. Kazhdan, executive editor A.-M. Talbot. Vol. 1 – New York – Oxford: OXFORD UNIVERSITY PRESS, 1991. P. 67-68; Армия Византийской империи // Новый Солдат, военно-исторический альманах, № 35 / ред. В. И. Киселев. 2002. С. 23.[/cut]

Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, преподаватель.
ОБРАЗ ВОИНА В ИСКУССТВЕ И ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ВИЗАНТИИ X-XII ВВ.

[cut=+]Одним из важнейших элементов воинской идеологии Византийской империи являлся образ «идеального воина», примера для подражания основной массы воинов и военачальников. Образ воина-победителя или, как вариант, императора-победителя в образе византийского воина получает широкое отображение в византийской живописи X века, времени правления императоров-полководцев Никифора II Фоки, Иоанна I Цимисхия и Василия II Болгаробойцы. Во время «византийской реконкисты» второй половины X – XI начала века, когда войска империи вели победоносные войны в Малой Азии и на Балканах. Образ идеального воина возникает не случайно – его тщательно создает сама культура, но она не всегда может адекватно отразить действительность. А в случае с воинской идеологией это и не нужно. Естественно, что образ благородного воина, созданный воинской традицией и идеологией, значительно отличался от существовавшего на самом деле.[1]

В основном на восточной границе империи складывается полиэтничная общность людей, связанных общей судьбой и находящихся в состоянии перманентной войны. Родственные между собой семьи и семейные группировки военной элиты становятся во главе пограничных дружин. Так совмещается клановая и дружинная психологии. Пограничная военная знать периодически отправляет военно-административные должности в византийских провинциях, без официальной должности и статуса ее влияние ограничено местным уровнем. Знать постоянно в окружении дружинников (этеров и агуров), связанных с ними личными связями. Представители воинских сообществ проходили своеобразную инициацию, обычно представлявшую собой охоту с дубинкой, одним из самых любимых византийцами видов оружия, без защитных доспехов на крупного хищного зверя: льва или медведя. Сцена подобной охоты изображена в псалтири Василия II начала XI века. Схватка со зверем, завершается пиром – поеданием плоти зверя. Все это должно было мистически передать воину мощь и силу убитого им противника. Победа человека над зверем превращается в обряд передачи мощи, зверь как бы и не умирает, но воплощается в победившем герое. В эпосе «Дигенис Акрит» мы неоднократно встречаем сравнение, и даже отождествление, героев с различными хищниками: львом, соколом. Конечно, ни в коем случае мы не можем утверждать о наличии у византийцев так называемой «боевой ярости», подобной скандинавской, или пережитков тотемизма. Но ведь и традиции воинских дружин-братств уходят своими корнями едва ли не в эпоху бронзы и колесниц. Византийское военное искусство, во всех его ипостасях, всегда подчинено доводам разума и дисциплины, хотя доблесть, сила и мужество также считаются необходимыми для них.

В это же время и в византийской исторической литературе воинскому героизму уделяется гораздо большее внимание, чем в предшествующую эпоху. Мы видим искреннее восхищение не только военным гением византийских императоров, но и героическими подвигами знатных воинов. Причем для них было неважна этническая принадлежность героя. Главное для них – это принадлежность его к византийцам-ромеям. В равной мере Лев Диакон восхищается подвигами как греков (Феодор Лалакоон, Пастила, Феодосий Месоникт), так и арабов, инкорпорированных в византийскую элиту (Анемас, впоследствии от него, сына эмира Крита, произойдет род византийской военной аристократии Анемадов). Воинской героикой у Льва Диакона буквально пронизан образ императора Иоанна I Цимисхия.

Облик византийского военного аристократа отображается и в византийском светском искусстве и литературе XII в. Мы видим сильного, смелого человека, опытного воина, который в то же время не чужд любви к искусству: играет на таком музыкальном инструменте, как арфа. Эпический герой Дигенис Акрит умеет и любит играть на кифаре. Одет он в дорогие и изысканные вещи, что позволяет судить о его хорошем художественном вкусе. Описания одежд героев эпоса «Дигенис Акрит» живо перекликаются с описанием одеяний византийских придворных в трактате Константина VII Багрянородного «О церемониях византийского двора».

Облик византийского аристократа тесно связан с тем пониманием идеала красоты, который был распространен в империи. Для византийца поликлетов канон красоты был годен лишь для описания «варварской» красоты, чуждой миру ромеев. В его действиях личная сила и отвага обязательно подчинена доводам разума и той военно-теоретической мысли, тому военному искусству, которые сформировались в империи в VII-XI вв. Анна Комнина, описывая внешность своего отца, отмечает именно его воинский, героический характер, превосходящей даже царское величие. Наполнено героикой, хоть и отрицательной, и описание двоюродного брата Мануила I, Андроника Комнина. Это был человек высокого роста, до конца своих дней остававшийся сильным и красивым. Он был искусен во всех аристократических забавах и рыцарских потехах, соблюдал умеренность в еде и питье, чтобы поддерживать физическую форму. Война была любимым его занятием: он всегда с упоением мчался в самую гущу боя, всегда оставаясь сначала рыцарем, а уже затем полководцем. Получив хорошее образование, знал несколько языков.

Образ воина прорабатывается в идеологии Византии, начиная с сер. VII в., когда главную роль в византийской армии начинает играть кавалерия. Воин-всадник становится символом защитника империи. Конница Византии VII-VIII в. великолепно описана у Прокопия Кесарийского, у Маврикия и у Анонима Византийского. Воин выходит в бой во всем своем великолепии. Как писал Маврикий в своем «Стратегиконе»: «Чем более внушительно выглядит стратиот в полном вооружении, тем более… усиливается страх врагов перед ним».

На миниатюре, изображающей Василия II в образе военного аристократа, мы видим воина-победителя, исполненного величием и силой, покоряющего враждебные соседние народы. Образ несет на себе некоторые черты традиционной иконографии святых воинов. Мы видим, что копье Василию II вкладывает в руку один ангел, а другой – надевает императорский венец. Но этот образ более реалистичен, чем образы святых. Можно сказать, что именно так выглядел византийский военный аристократ X в. Внешность воина-аристократа эпохи Комнинов реконструируется на основе ряда памятников византийского светского искусства, в частности – византийских серебряных чаш ХII в. на которых изображен герой героического эпоса Дигенис Акрит. Юноша облачен в короткую подпоясанную тунику с рукавами, закатанными до локтей и каймой по подолу. Налокотники украшены растительным орнаментом в виде вьющегося стебля. Поверх туники наброшен короткий военный плащ-сагион, обшитый по краю каймой и застегнутый на правом плече круглой фибулой. На ноги надеты кожаные кампагии – походные гетры. Такое же облачение мы видим на архангеле Гаврииле в образе военачальника на одном из клейм оклада иконы церкви св. Климента в Охриде. Скарамангий, облегающая тело туника до колен с длинными рукавами, разрезом сзади и вырезом у ворота – униформа византийской кавалерии. Именно с Х в. этот официальный костюм высших военных чинов Византии, перенятый у кочевников, становится самым «модным» придворным облачением, в комплекте с военным плащом и кампагиями. На голове у юноши венец-камилавкион, который с конца XI в. вытесняет из употребления стемму. Камилавкион был выше стеммы, из-за чего его иногда называли тиарой. Венчают камилавкион три жемчужины, а основанием служит массивный витой обруч. При всем сходстве, венец юноши все же отличается от известных нам царских венцов (Константина IX Мономаха, Рожера II Сицилийского). Нет жемчужного крестика, венчающего корону, и цепочек из жемчуга и драгоценных камней по бокам у висков. Вместо инкрустации драгоценными камнями, камилавкион юноши украшен растительным орнаментом. Если мы сравним изображения Дигениса на чашах XII в. с иконографическим изображением Василия II Болгаробойцы, то обнаружим явную преемственность образов. И светское, и церковное искусство Византии отображало и возвеличивало образ воина – защитника империи. Единая традиция изображения дает нам понимание того, как представляли византийцы образ идеального воина, в образе святого, эпического героя или же в образе реальной исторической личности.

Военная аристократия Византии прекрасно сознавала всю пользу и необходимость образования. О необходимости постоянного самообразования говорит Кекавмен, причем речь идет именно о военных. В XII веке, когда военная провинциальная знать приходит к власти, представители военной аристократии становятся покровителями искусств. Из-под пера Никифора Вриенния, зятя императора Алексея I Комнина, выходят «Исторические записки». В них на примере императора Алексея автор описывает образ идеального военного аристократа. Никифор дописывал свою книгу в своем последнем походе, будучи безнадежно больным человеком. Более известен труд жены Никифора Анны, также посвященный Алексею I, «Алексиада». По словам Анны Комниной, образ жизни Алексея I был «не изнеженный, а, напротив, благоразумный, умеренный, какой ведут гимнасты и воины». Младшему брату императора Иоанна II Комнина Исааку, отцу будущего императора Андроника I, вероятнее всего принадлежит византийский философский трактат XII века «Об ипостасях зла», являвшийся переработкой трудов Псевдо-Дионисия Ареопагита. По заказу севастократиссы Ирины – жены Андроника Комнина, брата императора Мануила I, была написана «Всемирная хроника» Константина Манасси. Комнины выступают как меценаты и покровители искусств: вокруг Ирины Дукены, жены Алексея I, ее дочери Анны Комниной, севастократиссы Ирины группируется цвет византийской поэзии XII века – Феодор Продром, так называемый Манганский Продром, Иоанн Цец, Михаил Италик, Евстафий Солунский. Именно эта группа византийской интеллигенции, которая поддержала династию Комнинов, сформулировала основные идеи нового мировоззрения элиты империи. Ею создается новая идеология активного восприятия окружающего мира. Идеалом которой явился рыцарственный Мануил I Комнин.

На основе материалов эпоса «Дигенис Акрит», так называемых «акритских песен», других византийских эпических произведений «О сыне Амуриса», «О Ксанфине» и армянского эпоса «Давид Сасунский» мы можем четко выделить византийский стереотип воинского поведения и условно разделить его на этос воина и этос апелата-разведчика. Воин, конечно, стремится вести себя более-менее благородно по отношению к противнику, во время поединков он следует некоему «кодексу чести»: щадит противников, сознавая, что «удар губительный грозит в ответ на состраданье»; не нападает на упавшего, а ждет, когда тот поднимется; ему претит нападение из засады, тем более на численно-уступающего противника; для воина молва о нем важнее жизни. Чтобы о нем не сказали: «Пришел, как тать и ушел, как тать». Обратиться в бегство – это позор для него, непоправимый ущерб чести воина. Интересна в данном контексте логика сына героя Амуриса при встрече с войском сарацин. Герой не нападает на врагов внезапно лишь потому, что потом они будут вечно утверждать, что только благодаря такому неожиданному нападению герой обязан победой. При необходимости герой может и пощадить своих противников, невзирая на общественное мнение и, понимая, что «удар губительный грозит в ответ на сострадание». Это уже вполне оформившаяся этика воина-аристократа для поединков с равными себе по статусу.

В свою очередь, трапезит-апелат-хонсарий более свободен в выборе своего поведения в бою. Он поступает, исходя, в первую очередь, из необходимости, главное для него – выжить. Апелат предпочтет не губить зря воинов в лобовой атаке, а применит какую-нибудь хитрость. Если это возможно, то он поступит с противником благородно, но, при надобности, апелат, не задумываясь, нарушает «правила»: нападет из засады, набросится конным на пешего, нападет на уступающего по численности противника. Так апелаты (Филопапп, Киннам и Иоанникис) уверяют Дигениса, что не в их правилах нападать на одинокого противника. Но, когда Дигенис побеждает одного из них, остальные, не раздумывая, бросаются конными на пешего противника. Но и эпические герои иногда поступают как апелаты. Так герой эпической песни «О Ксанфине», встретив своего врага Сарацина, убившего его сына Василия, убивает своего врага спящим, не раздумывая. Подобная тактика прослеживается также и в византийских военных трактатах X в, где она разработана чрезвычайно подробно. Эта смесь прагматичного и героичного являет собой психологический тип воина-аристократа Византии, который окончательно сложился к XII в., противоречивый и неоднозначный.

Образ идеального воина и полководца особенно подробно разрабатывается в византийской исторической литературе. И если для X-XI вв. этот процесс лишь начинает набирать силу, то в XII в. разворачивается во всю ширь. В первую очередь, это, тесно связанные друг с другом, труды Анны Комниной и Никифора Вриенния, в которых идеальный образ создается на основе личности Алексея I. А во вторую, «История царствования Иоанна и Мануила Комнинов» Иоанна Киннама, где идеальный образ создавался уже на основе личности императора Мануила I.

Складывается впечатление, будто герои героического эпоса или рыцарского романа перемещаются из книг в историческую реальность. Алексей I не прекращает лично обучать и тренировать войска, в соответствии с наставлениями военных трактатов, до тех пор, пока может это делать физически. Византийские исторические произведения дают подробные описания поединков Мануила I, непосредственно участвовавшего в битвах, что было невозможно до Комнинов. Византийский историк Иоанн Киннам не мог поверить в подобное пока сам лично не убедился в этом. Как эпический герой стремится также поступать и главный антагонист Мануила, в описании Никиты Хониата, Андроник Комнин. Он стремится быть непобедимым и в бою, и в любви, и в политике. Когда наемные убийцы подкарауливали его у шатра его любовницы, то от ее предложения переодеться в женское платье и скрыться Андроник с негодованием отказался. Всякому делу он отдавался без остатка. Влюбившись в Филиппу, княжну Антиохийскую, родную сестру Византийской императрицы Марии, Андроник поражает воображение всех жителей Антиохии (и самой Филиппы в первую очередь) свитой из юношей с серебряными луками, оркестром и мадригалами собственного сочинения.

Если при Македонской династии талант военачальника становится значимым для образа идеального императора, то даже сама мысль об императоре как талантливом воине кажется совершенно невозможной для византийцев предшествующих столетий. Из императоров этой династии особую любовь к охоте, как к истинно аристократическому развлечению, кроме основателя династии Василия I Македонянина, чуть не погибшего на охоте, проявляли Роман II и Константин VIII, которые абсолютно ничего не стоили как императоры и государственные деятели. А с XI в. сцены охоты становятся обычными для светского искусства Византии. Образ Иоанна I Цимисхия, как блестящего и умелого воина, это все же исключение для византийской исторической литературы X-XI вв. К тому же необходимо помнить, что Иоанн I Цимисхий – узурпатор, убивший своего предшественника и родственника Никифора II Фоку, не порфирородный император. Он выходец из восточной контактной зоны Византийской империи с ее культурой «восточного рыцарства». Для него, как для военного аристократа, личный героизм – явление вполне естественное и необходимое. Увлечь воинов в атаку на дворец в Преславе или предложить князю Святославу решить исход войны поединком полководцев (именно полководцев, пусть даже в сопровождении небольших «групп поддержки», а не специальных воинов-поединщиков) – для Иоанна I Цимисхия норма поведения. Аналогичным образом ведут себя Варда Фока и Варда Склир, во время апостасий конца X века. Вместо решающего сражения они решили провести подобный поединок между собой. В схватке победил Фока, после чего Склир был вынужден с немногими приверженцами уйти к багдадскому халифу. Побежденный даже не подумал о том, чтобы оспорить или не признать результат поединка. Именно в X веке в этой социальной группе прочно закрепляются нормы рыцарственного поведения, пришедшие не с Запада, а с Востока, вместе с армянами-халкедонитами, которые органично вошли в состав военной аристократии страны.

Во второй половине XI в. происходят значительные перемены и в мировоззрении военной элиты империи. Когда Алексей Комнин предлагает Григорию Бакуриани выступить против императора Никифора III Вотаниата и его фаворитов Германа и Борила, то говорит при этом, «что не следует им, как невольникам покорно переносить страдания, но лучше, если нужно, погибнуть в мужественном бою». «Ведь именно так, − говорил он, − должны поступать великие духом». Как это не похоже на советы полководца Кекавмена, который за полвека до прихода к власти Комнинов, в годы господства константинопольской бюрократии, поучал своих детей, что повиноваться своему начальнику-архонту надо не как архонту, «…а как человеку или Богу». Это внутреннее противоречие характеризует психологию византийской военной знать особенно ярко.

В среде военной знати конца XI-XII веков как будто возрождается гордость провинциальных магнатов эпохи апостасий. Для них «лучше умереть в мужественном бою, чем сохранить жизнь ценой позора». Честь и достоинство для этих людей уже не пустой звук, а оскорбление – вещь непереносимая. В духе этого герой византийского эпоса Дигенис Акрит пишет в ответ императору. Доблесть и стремление к славе становятся основным официальным мерилом достоинств воина-аристократа, по словам Иоанн II Комнина: «Из всех подвигов самый трудный – стараться принять превосходное». «Будь кроток, обходителен и скромен, но так, чтобы не оказаться из-за скромности в пренебрежении. Будь скромен внутренне, а внешне, на людях, держи себя с честью и достоинством. Старайся превосходить всех во всем, в разговоре, в одежде, в делах. Будь таков, когда ты в походе и в стане врага. А в мирное время, вне опасности, будь скромен и прост», − советует Кекавмен. Настоящий аристократ должен быть сдержанным, бурное проявление эмоций – это для простонародья. Воин должен не просто казаться лучшим, а быть лучшим на самом деле. Безудержная храбрость хороша лишь как пример доблести, поданный другим и воодушевивший их на подвиги. Когда юный Мануил Комнин без ведома отца вместе с отрядом врубился во вражеские войска и переломил ситуацию в битве, личной храбростью воодушевив воинов, то император Иоанн II Комнин, по словам Никиты Хониата, сначала публично похвалил его, а затем просто выпорол наследника в императорской палатке. Иоанн Киннам, для которого Мануил являлся образцом идеального воина и правителя, в своей «Истории» эпизод с наказанием опустил.

Проявляется совершенно новый для Византии тип видения мира, распространившийся в среде высшей военной аристократии. Старый аскетический идеал целомудрия пошатнулся. Плотское влечение, долгие столетия считавшееся зазорным, табуированным, получает в XII веке литературную санкцию: появляются любовные романы, стихотворные и прозаические, подражавшие античным авторам с одной стороны, а с другой, воспринявшие средневековые эстетические принципы. С семьи, с этой наиболее устойчивой ячейки византийского общества, сорвано покрывало святости. Высшая знать империи в XII в. откровенно наслаждалась флиртом и скоропреходящими романами. Адюльтер и внебрачные связи в среде аристократии, по крайней мере, не пользуются осуждением, а незаконных детей практически приравнивают в правовом отношении к потомству от законных супругов. Достаточно свободные нравы пограничья переносятся в столичные дворцы. Светская византийская эстетика выражается в образах, описанных Анной Комниной. Военная знать эпохи Комнинов, как и поддерживавшая их группа византийских интеллигентов, являлась сторонницей активной жизненной позиции. Аскетический идеал, заключавшийся в постах, молитвах, обращении к Богу, удаление от мира, перестает удовлетворять правящую элиту. Идеалом для нее становится потребность активно творить добро – то, что Евстафий Солунский называет «деятельной любовью», когда обрядность отступает перед нравственностью. В качестве новой поведенческой максимы принимается популярный эпический образ знатного воина-пограничника Василия Дигениса Акрита, принадлежащего к тому же социальному слою, что и новая византийская аристократия. Герой эпоса не святой – он человек, пусть и наделенный необычайной нечеловеческой силой и отвагой, но не чуждый человеческим слабостям, так он дважды изменяет жене, которую горячо любит, в чем впоследствии искренне раскаивается. Комнины и родственные им семьи вполне могли считать эпос своего рода «семейным достоянием»: ведь среди главных героев эпоса присутствуют представители рода Дук, входящих в «клан Комнинов». Именно в правление династии Комнинов происходит значительное увеличение популярности эпической поэмы «Дигенис Акрит». Происходит качественная перемена в типе идеала, примера для подражания – на место воина-святого приходит воин-герой, далеко не идеальный в моральном плане, более очеловеченный и естественный, живой человек.

Византийская историческая литература, эпические произведения и произведения искусства X-XII вв. достаточно реалистично отразили, конечно, в значительной степени идеализированный, образ византийского воина – воина-пограничника, воина-героя, воина-аристократа, защитника империи, окончательно сложившийся именно в этот период. Именно этот образ стал главным ориентиром для идеологии военного сословия империи. Реальные исторические персонажи оказывали влияние на формирование образа идеального воина с одной стороны. Но этот самый образ формировал то особое «видение мира» воинского сословия Византии, особую культуру и идеологию жителей византийского пограничья, рожденную в обстановке постоянной войны на границах византийского мира. Идеологию, основанную на общевизантийских принципах «видения мира», но все-таки такую чуждую для понимания и восприятия обычного византийца. Идеологию воинов – защитников рубежей империи. Жители внутренних областей империи и непосредственно Константинополя могли восхищаться подвигами и героизмом военных, но они не могли понять и принять их систему ценностей, их образ жизни, как естественный для обычного человека. И не случайно из всех социальных групп Византии XII века только военная аристократия вызывает у Никиты Хониата хоть какую-то симпатию.

[1] По данной проблематике см.: Кучма В. В. Религиозный аспект византийской военной доктрины: истоки и эволюция / В. В. Кучма // Кучма В. В. Военная организация Византийской империи. Научное издание. – СПб.: Алетейя, 2001. С. 69-84; Кучма В. В. Идеологические принципы ранневизантийской военной доктрины / В. В. Кучма // Кучма В. В. Военная организация Византийской империи. Научное издание. – СПб.: Алетейя, 2001. С. 85-100; Кучма В. В. Методы морально-политического воздействия на византийское войско по «Тактике Льва» / В. В. Кучма // АДСВ, УЗ Уральск. Гос. Унив. Вып. 41. Свердловск, 1965. С. 112; Кашляк С. Г. Идеальный человек в искусстве и литературе Византии эпохи Комнинов (XI-XII вв.) / С. Г. Кашляк // Великие преобразователи естествознания: Блез Паскаль. XIX Международные чтения: Тезисы Докл., 26-27 нояб. 2003 г. – Мн.: БГУИР, 2003. С. 142-144; Кашляк С. Г. Идеология воинского сословия Византийской империи (VII-XII вв.) / С. Г. Кашляк // Великие преобразователи естествознания: Жорес Алферов. XX юбилейные международные чтения: Тезисы Докл., 24-25 нояб. 2003 г. – Мн.: БГУИР, 2004. С. 330-333; Кашляк С. Г. Православие и профессиональные воинские сообщества Византии / С. Г. Кашляк // Проблемы истории христианства: Сб. науч. статей. Мн.: П78 БГУ, 2001. С. 31-34; Pertusi A. Tra storia e leggend a: akritai e ghazi sulla frontiera orientale di bisanzio / A. Pertusi // Actes du XIVe Congres International des etudes byzantines. Bucaresti, 1974. P. 238; Schlumberger G. Un empereur Byzantin au dixieme siecle Nicephore Phocas / G. Schlumberger. – Paris, 1890; Obolensky D. Byzantine frontier zones and cultural exchanges / D. Obolensky // Actes du XIVe Congres International des etudes byzantines. Bucaresti. P. 303-312.
[/cut]

Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, ФИТиУ, кафедра гуманитарных дисциплин, преподаватель.
РАННЕВИЗАНТИЙСКИЙ КОННЫЙ ВОИН VI-VII ВВ.

[cut=+] В ранневизантийский период военное искусство империи порождает новое отношение к роли кавалерии на поле боя. Это и понятно – наиболее боеспособные мобильные части армии (comitatenses) должны были иметь качественно иной уровень маневренности. Роль пехоты постепенно отходит немного на второй план – осада, штурм, прикрытие своей конницы на поле боя. Вообще, пехота в Византии всегда сохраняла свое значение, в отличие от Европы. Традиционная римская армия – армия превосходной пехоты. Эта пехота действительно одерживала поразительные победы над парфянами, персами, сарматами. Но победы оказались бесплодными: территория Месопотамии, занятой Траяном, в итоге была потеряна, а войны с державой Сасанидов превратились в «перетягивание каната» в Армении. Тогда как восточная кавалерия не раз громила эту превосходную, без тени иронии, пехоту (Карры) или ставила на грань катастрофы (поход Юлиана Апостата). Ранневизантийская армия, как и позднеримская, нуждались в качественно новой кавалерии для полноценного противостояния тем же персам. [1]

В ранневизантийской армии на VI век кавалерия составляла 1/3 действующей армии из нее примерно 15% тяжеловооруженной. [10] Постепенно это соотношение возрастало до двух к трем или даже одного к одному. Необходимость борьбы с разнообразной кавалерией персов влекла за собой развитие такого типа воина как конный лучник. Такой тип конного воина превосходно описан Прокопием Кесарийским в его «Войне с персами», притом, что сам Прокопий был офицером разведки у Велизария: «Нынешние же лучники идут в сражение, одетые в панцирь, с поножами до колен. С правой стороны у них свешиваются стрелы, с левой – меч. Есть среди них и такие, у которых имеется копье, а [на ремне] за плечами – короткий без рукояти щит, которым они могут закрывать лицо и шею». Кавалерия эволюционировала от специализации «копейщик» или «лучник» к универсальности. Которая стала характерной чертой византийской кавалерии, когда всадник империи почти сравнивался по копейному бою с западноевропейскими «коллегами», а в стрельбе из лука был почти равен восточному кавалеристу. [6; 9]

Специфика византийской подготовки лучника состояла в совмещении двух типов стрельбы: «ромейского» и «персидского». Если первый тип предусматривал сильную и точную «снайперскую» стрельбу, то второй – массированный скоростной обстрел противника (в том числе и на скаку). Византийский конный лучник фактически копирует своего восточного «коллегу». Что было облегчено тем, что наемники из Причерноморских степей (гунно-болгары) служили наемниками в армии империи. Трактат «О стрельбе из лука» (Περι ταξειας, «De arcus usu») подробно описывает методику подготовки лучника на основе римского и персидского опыта. А. Кэхли, В. Рюстов, К.-К. Мюллер, М. Йенс считали его частью анонимного трактата VI в. «О стратегии». Тогда как А. Дэн и Р. Вьейефон определяли его как самостоятельное сочинение, корни которого уходят в V в. истоки которого восходят к «Кестам» Секста Юлия Африкана. [4] Идеи Περι ταξειας о роли лучника созвучны описанию лучников Прокопием Кесарийским: «Они прекрасные наездники и могут без труда на полном скаку натягивать лук и пускать стрелы в обе стороны, как в бегущего от них, так и в преследующего их неприятеля. Лук они поднимают до лба, а тетиву натягивают до правого уха, отчего стрела пускается с такой мощью, что всегда поражает того, в кого попадает, и ни щит, ни панцирь не может отвратить ее стремительного удара». Воины использовали «степной» способ стрельбы из лука. Впоследствии эти идеи были творчески развиты в «Стратегиконе» Маврикия. [6; 9]

Из Персии в Византию пришло конное поло – τζινκαστεριον, «цинкастерион», човган – значимый атрибут царского быта Византии заимствованный у Сасанидов из Ирана в IV-VI вв. А с ними и шесть фанн, «искусств», персидского фраханга: это верховая езда, владение мечом и щитом (вместе и по отдельности), стрельба из лука, игра в конное поло. Именно последняя становится любимым состязанием византийской знати. Именно поло становится специфической формой подготовки элитной кавалерии на просторах Евразии от Константинополя (Византия) и Каира (Египет) до Сеула (Корея). [3; 7; 8] Но самые ранние сохранившиеся правила этой «рыцарской» игры зафиксированы именно в Персии при династии Сасанидов. Позднее в XII в. великий грузинский поэт Шота Руставели сравнит искусство игры в конное поло с искусством поэзии: «Испытаньем иноходцу служит дальняя дорога, / игроку – удар искусный, если мяч рассчитан строго. / Для певца же дело чести – ширь стихов, богатство слога, / он и сам коня осадит, увидав, что речь убога». В переводе Заболоцкого опущено название ударного орудия этой игры – човгана, клюшки для выбивания мяча. [7]

Еще Иностранцев показал на сравнении материала византийских трактатов VI-VII вв., трудов ранневизантийских писателей и сохранившихся фрагментов сасанидских военных трактатов значительную общность тактических приемов обеих противоборствующих сторон. [2]

Маврикий выделяет и описывает четыре вида ранневизантийской кавалерии: 1) дефензоры («линейная» тяжелая кавалерия, занимавшая центр боевого порядка), 2) курсоры (конные лучники, стоявшие на флангах боевого порядка), 3) плагиофилаки (1-3 тагмы, прикрывавшие левый фланг от обхода его противником), 4) гиперкерасты (отряд в 1-2 тагмы для обхода вражеского левого фланга, «маневр гиперкерастов»). [9] Задачей гиперкерастов, бывших конными лучниками, было не только прикрытие правого фланга, но и обход вражеского. Для подготовки этого маневра одна тагма строилась в линию – как и дефензоры, а вторая – становилась позади ее рассыпным строем. Если первая тагма должна была связать противника боем, то вторая и совершала внезапный выход во фланг, предрешая разгром левого фланга противника. [11]

Конные воины были прекрасно экипированы: это «аварская» туника из тонкой или плотной ткани, закрывающая колени; кольчуга аварского или персидского образца до лодыжек с кольчужным капюшоном и поясом, весом до 16 кг; пелерина и войлочный плащ с широкими рукавами поверх кольчуги; металлический шлем с шишаком с небольшим султаном наверху; круглые шейные щитки аварского типа с бахромой. Поножи и наручи у воинов первых шеренг. А букцелларии носили еще кольчужные перчатки. На лошади – седло со вторым арчаком, наголовник (железный) и нагрудник аварского типа (кольчужный или войлочный). Оружие: лук гуннского типа в 117-125 см с колчаном на 30-40 стрел по 70 см, с наконечниками от 2 до 6 см (стрела летела на 330 м); длинное деревянное копье в 2,5 м, перехваченное посредине ремешком, с фламулами (два); прямой меч персидского или аварского образца (сарматский). [5; 9] То есть, «чем живописнее одет воин, тем больше у него желания драться, тем ужаснее он для врагов». Имелся и запасной конь. Каждая котуберния имела свою палатку. На марше требовалось иметь двойные сагии (плащи), 20-30 литр сухарей на 3-4 дня. Здесь описывается конный панцирный лучник. При Маврикии восточное влияние постепенно меняется с персидского на аварское. Именно аварская конница берется за образец для византийской в «Стратегиконе». [9]

В организационном смысле тагмы ранневизантийской кавалерии состояли из: 1) стратиотов из каталогов (воинских списков), 2) федератов (наемников-варваров), 3) оптиматов (гото-греческих метисов, составивших элитную кавалерию империи после превращения схол в парадные небоеспособные отряды), 4) букеллариев (воины из «личных армий» императора и полководцев). Кроме того, в армии постоянно присутствовали отряды симмахов «союзников» империи со своими командирами. [11]

Литература:

1. Ван Берхем Д. Римская армия в эпоху Диоклетиана и Константина / Пер. с франц. А. В, Банникова; Вступ. Статья А. В. Махлюка; Отв. ред. М. М. Холод / Д. Ван Берхем. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005.

2. Иностранцев К. Отрывок из военного трактата из сасанидской «Книги установлений» (Аин-намэ) // Записки Восточного Отделения Российского Археологического Общества. СПб. 1906. Т. 17.

3. Карпов С. П. История Трапезундской империи / С. П. Карпов. – СПб.: Алетейя, 2007.

4. О стратегии: Византийский военный трактат VI века / Изд. подг. В. В. Кучма. – СПб.: Алетейя, 2007.

5. Осарес Ф. Византийская армия в конце VI в. (по «Стратегикону» императора Маврикия) / Пер. с франц. А. В, Банникова; Отв. ред. М. М. Холод / Ф. Осарес. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007.

6. Прокопий Кесарийский. Война с персами // Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история / П. Кесарийский. – М.: Наука, 1993.

7. Руставели Шота. Витязь в тигровой шкуре / Перев. Н. Заболоцкого / Ш. Руставели. – М.: Наука, 1969.

8. Санг Х. Ким. Боевые искусства и оружие древней Кореи / Ким Санг Х. – Ростов-на-Дону: Феникс, 2002.

9. Стратегикон Маврикия / Изд. подг. В. В. Кучма. – СПб.: Алетейя, 2004.

10. Хэлдон Джон. История византийских войн / Пер. с англ. М. А. Карпухина, С. С. Луговского / Джон Хэлдон. – М.: Вече, 2007.

11. Шувалов П. В. Секрет армии Юстиниана: восточноримская армия в 491-641 гг. – СПб.: Петербургское Востоковедение, 2006.
[/cut]

Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, ФИТиУ, кафедра гуманитарных дисциплин, преподаватель.
ВИЗАНТИЙСКАЯ ПОГРАНИЧНАЯ ДРУЖИНА.

[cut=+] На восточном пограничье Византийской империи в пределах так называемой византийско-армянской контактной зоны сформировалась своеобразная социальная группа акритов, которая существовала за счет перманентной войны. Предшественниками этой социальной группы были римские limitanei времен Домината и ранней Византии. Но, в отличие от них, акриты обладали большими привилегиями – они были полностью освобождены от всех налогов (стратиоты все-таки платили поземельный налог димосион). Вдоль восточной византийской границы была создана буферная зона относительно небольших военно-административных единиц: банд, клисур, топотирий. К XI в. эти единицы получают наименование «акритских фем» в противовес «ромейским фемам», более крупным и созданным ранее. В источниках эти пограничные фемы именуются еще «армянскими», по имени этноса, на чьей территории они в основном создавались, и представители которого составляли большинство воинов этих фем. Надо учитывать также, что здесь мы говорим в основном об армянах-халкедонитах, вошедших в ромейскую общность. Причем, источники часто не различают на то время православных грузин, армян халкедонского вероисповедания, просто жителей фемы Ивирия, именуя всех «ивирами».

Образ жизни и особенности военного дела акритов ярко отражены как в византийском героическом эпосе «Дигенис Акрит» и цикле акритских песен, так и в военных трактатах (см. «Pερι παραδρομης πολεμου» или «De velitatione bellica»). В X в. эта социальная группа была в значительной мере пополнилась большим количеством мелких и средних землевладельцев – катафрактов, число и имущественное положение которых резко увеличилось в результате «Византийской реконкисты». Именно катафракты могли стать носителями восточной «рыцарской» традиции, пришедшей к византийцам через армян-халкедонитов.

Именно из этой социальной среды вышли в своем подавляющем большинстве семьи, составившие впоследствии «клан Комнинов», правивший Византией в течение столетия. Более половины этих семей выходят на общевизантийскую политическую арену в XI в. как бы из ниоткуда. Правда с уверенностью можно определить как акритскую по своему происхождению только семью Гавров (Gabr©j), обладавшую значительной властью и влиянием в феме Халдия (район Трапезунда). Эта семья активно боролась с мусульманской экспансией (турки-сельджуки) в Мало Азии. В результате один из Гавров, Феодор, мученически погибший в плену у турок, был объявлен святым. Само наименование этой семьи происходит от корня GBR – «гебр», «неверный». Именно так называли у мусульман византийских пограничников акритов. Впоследствии представители семьи Гавров встречаются на службе, как у византийских императоров, так и у иконийских султанов, что еще раз свидетельствует о принадлежности ее к восточной контактной зоне Византийской империи.

Поскольку акриты являлись продуктом византийско-армянской контактной зоны, то наличествует значительное армянское влияние. В данном случае армяне выступали в роли трансляторов другой, более древней традиции, сформировавшейся в Иране парфянского и сасанидского периодов. Мы имеем здесь дело с традицией, ставшей стержневой для мира ислама и для тюрко-монгольской степной зоны. Потому, говоря о восточном «рыцарстве», мы имеем в виду именно иранскую традицию, которая окончательно сложилась в правление династии Сасанидов и нашла отражение в «Аин-наме» – «Книге установлений», а впоследствии и в «Шах-наме» Фирдоуси. Среди воинов «армянских фем» насчитывалось значительное количество катафрактов, составлявших ударную силу армии. Общим для восточного «рыцарства» была система воспитания – так называемый «фраханг» у иранцев («фурусийа» у арабов). Эта система из шести «искусств», приличествующих воину: владение копьем, мечом и щитом, вместе и по раздельности, стрельба из лука, выездка и конное поло, ставшее основным методом подготовки к конному бою в составе отряда. Та же система «рыцарских искусств» воина присутствует и у византийцев. По крайней мере, поэт Феодор Продром в пожелании юному императору Алексею II перечисляет именно восточные воинские «искусства». О западноевропейских «рыцарских искусствах» речи нет, несмотря на тесные контакты Византии с Западом в XII в. при династии Комнинов. Отразившиеся в европейских рыцарских романах: например, роман Кретьена де Труа «Клижес».

Дружины дехкан доисламского Согда – те же 40 дружинников-чакиров. «Природа людей чжэ-гэ свирепа и отважна. Они рассматривают смерть как возвращение домой. Когда они атакуют, никакой враг не может противостоять им», – писал о них китайский путешественник Сюаньцзан. Эта структура сохранилась в «мужских домах» Таджикистана. Главой такой дружины являлся сам князь или более мелкий владетель (дехкан). Он имел двух помощников (визирь правой руки (вазири дасти рост) и визирь левой руки (вазири дасти чан)). Имелись также судья (кази), церемониймейстер (ясавул), кравчий (соки), заведующий общей казной (хазначи), повар (ошпаз или бекавул). Простые дружинники, фукарои, числом 40, делились на две части, правую и левую, и подчинялись соответствующим визирям. Такая структура имеет «боевую» составляющую – фланги, «крылья», а так же «идеологическую» – поскольку именно совместные пиры были основной ритуальной составляющей повседневного дружинного быта, определяющего дружинное «братство».

После арабского завоевания и исламизации Согда и Ферганы часть элиты, связанной торговлей с Византией перебралась туда. В итоге, во 2-й половине IX в. в состав Малой Этерии вместе с кочевниками Северного Причерноморья – хазарами, входят и т. н. Фарганы, Φαργανοι, «ферганцы». Надо отметить, что именно Мавераннахр (Согд), Семиречье, Восточный Туркестан и Фергана становятся основным источником тяжеловооруженных всадников-гулямов в армиях мусульманского Ближнего и Среднего Востока. Кстати, при императоре Феофиле в конце 833 г. из халифата бежали персы-хуррамиты, последователи неомаздакитского движения Бабека (Папака), связанного с христианскими князьями Армении и Албании. Из их числа создается «персидская» тагма (πέρσοι) численностью в 2000 человек. Их командир патрикий Наср (в крещении – Феофоб) стал свояком императора. Часть лучших воинов, по традиции, могла быть зачислена в дворцовую гвардию, учитывая близость персов и согдийцев, это могла быть часть этерии василевса.

Численность такой пограничной дружины может равняться 30 или 40 человекам. Тридцать – число более архаичное, отразившееся в древнейших вариантах эпоса. Сорок же число более позднее, связанное с социально дифференцированным обществом. Причем именно число сорок нашло реальное отражение в воинских структурах дружин. Именно такую ситуацию мы наблюдаем в различных версиях византийского эпоса «Дигенис Акрит» и в цикле так называемых «акритских песен»: в Гротта-Феррарской версии эпоса, наиболее «ученой» и приближенной к мировосприятию элитарных слоев византийского общества акритская дружина насчитывает сорок пять воинов, тогда как во всех остальных списках говорится о 300 или 100. И здесь крайне интересен тот факт, что «клан Комнинов», вставший у власти в Византии, на протяжении своего векового нахождения у власти насчитывал в своем составе от 28 до 31 семьи. То есть, в среднем численность родственных Комнинам семей равнялась 30. Это, плюс сама система отношений внутри «клана Комнинов», позволяет утверждать, что он был, по сути, «дружиной», вставшей во главе государства. Данное явление не является уникальным для азиатских государств, но для Византии с ее бюрократическими традициями, уходящими корнями в эпоху поздней Римской империи и ранней Византии, это без сомнения нонсенс, возможный только в обстановке тотального военно-политического и социально-экономического кризиса. Что мы и наблюдаем для второй половины XI в.

При взгляде на дружины эпической Азии мы видим: Сорок дружинников у киргизского Манаса и у калмыцкого Джангара; в эпических произведениях Средней Азии объединения странствующих дервишей-суфиев (каландаров), в нужный момент «превращающиеся» в военные дружины, тоже насчитывают 40 членов; в русской былине о «хождении во святой град Иерусалим» в паломнический путь идут «сорок калик с каликою». Здесь паломники тоже носили раньше не рясу, а доспехи. И уже в шестьдесят, «на пенсии», меняют кольчугу на схиму. Да и само наименование «калика» происходит от латинского термина caligae – армейские полусапоги. Такие паломничества были не менее опасны, чем военные походы.

В эпосе «Дигенис Акрит» мы видим, что акритские дружины византийского пограничья организованы по кровнородственному клановому принципу: 1) стержнем является семья или, чаще, группа родственных семей из пограничной землевладельческой аристократии; 2) зависимые военнообязанные люди (рабы, клиенты). Внутри и между собой такие образования были связаны сложной системой горизонтальных (дружба, побратимство) и вертикальных (личная зависимость, «вассалитет»). Отношения, подобные вассальным в Византии имели свою специфику: принцип «вассал моего вассала – не мой вассал» официально считался не приемлемым; вообще, византийский термин, обозначавший военно-зависимого человека буквально переводится, как «раб-друг». В «Дигенисе Акрите», события которого происходят именно на границе империи, действует именно такой пограничный феодальный «клан» (в стране не являющейся феодальной), состоящий в общей сложности из 24 пограничных землевладельцев-аристократов с их зависимыми людьми, военными слугами. В свою очередь этот «клан» связан родственными узами с другими аналогичными пограничными группировками. В том числе и по ту сторону границы.

Апелаты, трапезиты, тасинарии, хонсарии – именно так именовались эти воины в разных частях Византийской империи. Причем, во многом в этих названиях присутствует явный «бандитский» налет: апелаты – «угонщики скота», хонсарии – от слав. хонса, готск. hansa «разбой, грабеж, вооруженная дружина». Присутствует в такой византийской пограничной дружине и бинарное разделение на прошедших инициацию воинов и юношей αγουροι «отроков», сопровождавших знатных воинов. Своего рода аналог «детей боярских» на Руси или «абна-ат тархан» в Тюркском каганате. В данном контексте можно говорить о «молодежных объединениях», см. желание молодого Дигениса стать «одним из апелатов» или хотя бы просто их увидеть.[/cut]

Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, ФИТиУ, кафедра гуманитарных дисциплин, преподаватель.
ПОЛОЦКИЕ КНЯЗЬЯ В ВИЗАНТИИ XII в. (К ВОПРОСУ ОБ ЭЛИТЕ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ ЭПОХИ КОМНИНОВ).

[cut=+] В древнерусских летописях встречается любопытное свидетельство о нахождении полоцких князей в византийской ссылке вместе с семьями в течении десяти лет (1129 – 1139 гг.): «В год 6638 (1129)… в тот же год сослал Мстислав полоцких князей в Грецию за то, что преступили крестоцелование». В другом месте летописи названы и имена изгнанников: «В год 6648 (1139)… В тот же год вернулись из Царьграда два [полоцкие] княжича [курсив мой – С. К.], которых сослал Мстислав… и послал за кривицкими князьями, за Давидом, Ростиславом, Святославом и двумя Рогволодовичами [Василием и Иваном], посадил их в три лодки и сослал в Царьград за непослушание». [3, с. 32; 19, с. 94-95] При том, что в каждую такую ладью могло входить до сорока человек. Скорее всего, вместе с князьями были изгнаны и их семьи. По византийскому протоколу в русских посольствах на одного знатного человека приходилось по двое слуг. Вряд ли в данном случае с изгнанием, «почетной ссылкой», эта цифра была сильно изменена. Вполне вероятно, что у изгнанных полоцких князей уже в Византии родились дети, это были люди в основном еще молодые. Известно также, что Иоанн II Комнин послал их в составе императорских войск на войну с «сарацинами», т. е. или с арабами, или, что вероятнее, c турками-сельджуками. А через десять лет двое сыновей Ростислава Рогволодовича Давил и Мовкольд вернулись на Родину и их приняли на княжение вильняне. [8, с. 180-188; 14, с. 466-467] Сразу возникает вопрос: «Почему эти молодые люди вернулись только в 1139 г., тогда как инициатор их изгнания умер в 1132 г.?». А затем и еще один, наверное главный: «Какой же была или могла быть судьба у полоцких князей в далекой Византии?».

Ответ на первый вопрос мы находим в хитросплетениях политики того времени. Конечно, известие о смерти Мстислава очень скоро достигло ушей василевса, на Руси были его шпионы, что отражено в византийских военных трактатах Х в. Остальные жители Константинополя, кому это было интересно, должны были ждать ежегодный торговый караван с севера. Интересно другое, то что княжичи отправились на Родину в то самое время, когда власть в Киеве получил Всеволод Олегович, сын другого знаменитого изгнанника в Византию – Олега Святославича, известного по «Слову о полку Игореве», как «Гореславич». Дружественные и союзные отношения между домами Комнинов и Ольговичей начинаются с основателей этих династий: Алексея I Комнина и Олега. Последний был сослан в 1079 году своим дядей Всеволодом Ярославичем в далекую империю, где правил тогда Никифор III Вотаниат, союзник Всеволода. Два года Олег провел под фактическим арестом на острове Родос. Перемены в его судьбе начались с приходом к власти в 1081 г. Алексея Комнина. Новый василевс перевел Олега в столицу и выдал за него Феофано Музалон, представительницу знатного византийского рода, правда из гражданской знати (в первой половине XIII в. представители этого рода будут стоять у вершины власти в Никейской империи). Алексей ни в коей мере не был филантропом, он был политиком и стремился заполучить стратегически важные для безопасности империи месторождения боспорской нефти, необходимой для изготовления «греческого огня». И Олег пришелся здесь как никогда кстати. Уже в 1083 г. Олег и Феофано находятся в Тмутаракани, откуда успешно изгоняются Давид и Володарь, отнявшие в свою очередь город у Всеволода Ярославича. Без сомнения, в этом предприятии Олег пользовался широчайшей поддержкой византийцев, возможно даже и военной. [15, с. 501-505] Новый этап сближения Комнинов с Ольговичами приходится именно на 1139 г. Дело в том, что после первоначальной конфронтации между Алексеем Комнином и Владимиром Мономахом отношения Комнинов с Мономаховичами нормализуются, а Иоанн II Комнин не хотел портить их. К сожалению, месторождений нефти на Полоцкой земле нет. Полоцкие княжичи были отправлены на Родину для поддержки Всеволода Олеговича. Возможно даже по инициативе василевса.

В это время политика Византии в отношении Руси приобретает маневренный избирательный характер: она стала различной относительно разных русских княжеств, варьируясь от тесного союза до открытого разрыва в зависимости от перемен в соотношении сил на Руси и перемен во внешнеполитической обстановке. Угроза нападения русских на империю в XII в. практически исчезла, и византийские дипломаты стремились использовать Русь в борьбе с врагами Византии в Центральной Европе и на Балканах. Византийская империя стремилась, по возможности, сохранять дружественные связи с Киевским княжеством, как старшим в иерархии древнерусских княжеств, одновременно увеличивая связи с Галицким княжеством. Причем важность союза с последним была столь большой, что превосходила традиционные византийско-киевские связи. Дружественными были и византийско-суздальские связи. Так, в войне Византийской и Германской империй против сицилийских норманнов и Венгрии в 1147 – 1158 гг. Суздаль и Галич были на стороне имперской коалиции, а Киев и Волынь – на стороне ее противников. [4, с. 498, 509; см. 15]

Обратим внимание в отрывке летописи на то, что вернуться пожелали только двое из младшего поколения изгнанников – «княжичи». Остальные или не смогли, или не пожелали покидать Византию, где у них, по-видимому, уже наладилась новая жизнь. Конечно, дело не в том, что все остальные полоцкие изгнанники покинули этот мир, а в том терпимом и лояльном отношении к чужеземцам, которое бытовало в Византии еще до эпохи Комнинов. В XII в. это отношение значительно еще более изменилось в лучшую сторону для них. Если в XI в. полководец Кекавмен призывает императора предельно осторожно относиться к иноземцам на византийской службе: «Если они будут служить за одежду и хлеб, знай, что будут исполнять службу верно и преданно, посматривая на длань твою и ожидая нескольких номисм и хлеба. А когда ты удостоишь иноплеменника более высоким титулом, чем титул спафарокандидата, с того момента он будет небрежен и перестанет служить тебе верно». [11, с. 299-301; 16, с. 132-133] То в правление Комнинов в среду византийской аристократии вливается значительное число иноземцев, получавших и высокие чины, и земельные владения. Все это сильно раздражало представителей византийской константинопольской чиновной знати, оттесненной Комнинами от руля государственной власти. Вообще, при этой династии в византийской элите процент собственно «византийских» славян незначителен, в основном мы видим славян – выходцев из Восточной Европы, Болгарии и Сербии. Источники свидетельствуют о некоторых «русских» в составе имперской элиты. Так известен по печати некий Иоанн Русский, который носил титул протовеста. При Мануиле I Комнине князья Василько и Мстислав Юрьевичи, изгнанные своим дядей Андреем Боголюбским в 1162 г., получили земельные владения: Василько – четыре города у устья Дуная, переданные впоследствии «тавроскифскому [т. е. «русскому» – С. К.] династу Владиславу» в 1165 г., который «с детьми, с женой и всеми своими людьми добровольно перешел к ромеям», а Мстислав – «волость Отсклану». В этом же году в Солуни был отравлен Иван Ростиславич Берладник, неутомимый соперник Ярослава Осмомысла. Известна надпись на кресте-энколпионе (XII в.), хозяин которого называл себя «Феодором, русским, из царского рода». К числу этих свидетельств мы можем отнести и захоронение в церкви св. Даниила Столпника в Македонии Ксении Брячиславны (возможно она принадлежала к числу полоцких изгнанников или их потомков; по крайней мере, имя Брячислав распространено именно среди Полоцких князей). [4, с. 56, 67; 12, с. 186-187; 9, с. 40]

Есть еще одна важная для нас особенность: никто из выходцев из Восточной Европы не сумел подняться на самый верх византийской иерархии. Единственное исключение – это венгерско-русская семья Каламанов, Καλαμάνος, потомков венгерских королей и Владимира Мономаха, породнившаяся непосредственно с самими Комнинами. Каламаны насчитывали пять представителей, упоминавшихся в византийских исторических сочинениях. При Иоанне и Мануиле Комнинах они достигали высокого титула «севаст», принадлежали к военной аристократии и имели земельные владения (пронию). Если в X – XI вв. выходцы из Восточной Европы составляли в основном варяжско-русский корпус (после окончания своей службы они возвращались на Родину), то в XII в. они уже входят в военную элиту империи, получают земельные владения и постепенно смешиваются с византийской знатью. XII в. – это век власти военной провинциальной знати в Византии. Об этом свидетельствует «реформа» византийской титулатуры, ставшая символом разрыва Комнинов с предыдущей традицией государственного управления. Постепенно из оборота исчезают старые титулы, связанные со временем господства столичной чиновной аристократии: анфипат, патрикий, магистр, протоспафарий. Титул «магистр» исчез после 1117/1118 г., титул патрикия – после 1118 г., титул «протоспафария» – после 1115 г. К ним на смену приходят новые титулы: «севаст», «паниперсеваст», «протосеваст», «севастократор» и другие. Эта новая система титулов была тесно связана с родственными отношениями носителей титулов с правящей династией Комнинов, чем ближе они к правящей династии, тем выше их титулы. Так титул севастократора предназначался для сыновей василевса, протосеваста – для ближайшего из племянников, севаста и гамброса – для мужей царских сестер и племянниц. Для второстепенной знати остались старые титулы новелисима, куропалата, проэдра (в X в. они жаловались лишь царским родственникам, прочим высшим чиновникам только в порядке исключения). Рядовое чиновничество было поставлено вне рамок новой системы чинов. [6, с. 60-61, 96, 112, 139, 171, 197, 200, 202-204, 216-217; 20, p. 6-20, 28-34]

Старые рода провинциальной аристократии, такие как Склиры, Фоки, Аргиры, постепенно отходят в тень и лишаются тех прав и привилегий, которые были получены ими от Никифора III Вотаниата. В первую очередь потому, что они потеряли большую часть своих земель, занятых турками-сельджуками. Во вторую, потому что опорой новой династии стала провинциальная знать средней руки, связанная с Комнинами узами родства и свойства. Именно эти homines novi, вышедшие из числа катафрактов Х в., созданных XXII новеллой Никифора II Фоки об увеличении стоимости стратиотских наделов до 12 литр золота, обогатившихся в результате успехов т. н. «византийской реконкисты», получали новые чины, императорские выдачи из казны, ежегодные ренты. [19, с. 37-39] Основной материальной опорой династии Комнинов становится фонд домениальных земель.

Эта реформа чинов является составной частью общегосударственных реформ династии Комнинов. Становится менее громоздким государственный аппарат: все секркты-министерства подчинены одному лицу – «логофету секретов» или «великому логофету». Происходит консолидация системы провинциального управления. Вместо малых пограничных фем XI в. на отвоеванных у турок-сельджуков землях создаются новые административные единицы «хоры», во главе с командующими – дуками, принадлежащими к клану Комнинов. Дуки-наместники контролировали и военную, и гражданскую власть в провинции, более того, в их компетенции находился и сбор налогов. Старые чины фемной администрации, такие как стратиг, претор, катепан отходят в прошлое. С другой стороны, Комнины сконцентрировали в руках центральной власти военное командование армией и флотом. В армии широко распространяется система привлечения наемников на службу империи. Старое крестьянское ополчение перестает существовать: сам термин «стратиот» в XII в. обозначает уже не воина-земледельца, держателя стратии – участка земли и обязанного за него военной службы, а феодала-землевладельца, находящегося на службе у императора и владеющего пронией, условным владением с правом сбора налогов. Русские, норманны, аланы, печенеги, куманы, англосаксы становятся постоянными участниками экспедиций византийских императоров в XII в. Привлекаются к военной службе и расселяются на византийской территории некогда пленные венгры, сербы, турки-сельджуки, печенеги, половцы. Они получали свободу, наделялись землей и заносились в специальные воинские списки. Подобная система способствовала освоению пустующих земель и должна была привести к постепенному врастанию новых поселенцев в общность ромеев. Иноземные фамилии составляли в XII в. до ¼ всех семей высшей аристократии Византии. Военные получали в свое распоряжение земли в виде пронии, которая как военное пожалование сформировалось при Мануиле I Комнине. [4, с. 12-13]

В XII в. γένος – «род» и αίμα – «кровь» определяли место человека в аристократическом сообществе Византии Комнинов больше чем его должность и богатство. Во всех памятниках византийской литературы этого века присутствуют черты аристократичности. Родовитость рядополагается, как правило, не богатству, а личным достоинствам – уму, опыту, мужеству. Казалось бы, что именно знатность определяет (в идеале) эти положительные черты и воинскую доблесть. Но все же не родовитость определяет природные достоинства аристократа, а напротив, его личные достоинства возвеличивают его род. Для гиперболизации сверхчеловеческой силы, ловкости, выносливости аристократии служат изображения и образы хищных животных, как реальных (лев, медведь), так и мифических (дракон, грифон). Подобные «зоологические» сравнения по отношению к императору и знатным военачальникам обычны для Византии XII в. Звери олицетворяли мощь, силу и власть средневековых владык. В XII в. постепенно кристаллизируются относительно устойчивые геральдические эмблемы византийской феодальной знати. Так эмблемой рода Комнинов становится двуглавый орел, изображения которого украшали одеяния придворных и царя. Правда, первоначально, символом рода был одноглавый орел, чье изображение украсило надгробие основателя династии Комнинов Алексея I. [10, с. 158]

Поскольку в XII в. у власти стояли военные, то и соответствующим был и их идеал. В это время среди военной элиты империи приобретает огромную популярность эпос «Дигенис Акрит» в котором центральным был образ пограничного военачальника-аристократа. Эпос получил широкое отражение в светском изобразительном искусстве Византии XII в. С Дигенисом сравнивали императора Мануила Комнина и он с удовольствием принимал подобные восхваления. Создававший образ идеального воина Никифор Вриенний сконцентрировал эти аристократические атрибуты в личности Алексея Комнина, своего тестя: «…хорошего воина отличает не высокий рост, не суровый и сильный голос, но душевное благородство и стойкость в перенесении трудностей». Здесь же Вриенний вкладывает в уста Алексея характеристику настоящего воина: «Увидев зеркало, Алексей усмехнулся, а принесший недоумевал – почему. Алексей же сказал, что негоже мужчинам, да еще воинам, смотреться в зеркало. Этим пристало заниматься только женщинам…. А мужчину-воина красит оружие и простой, суровый образ жизни». [4, с. 59] Византийская военная фемная знать относилась к богатству довольно сдержанно. Человек для них значил гораздо больше, чем его деньги: «Пусть сила твоя будет не в деньгах твоих, а в разуме твоем». Семья в понимании византийского провинциального военного аристократа – это настоящая крепость, замкнутый мир межличностных отношений. Глава семьи, с одной стороны, имеет непререкаемый авторитет у близких, но, с другой стороны, он несет ответственность за их материальное и духовное благополучие. [11, с. 237]

Из многочисленных источников известно, что представляло собой воспитание в семьях военной аристократии. До 5-7 лет ребенок находился под наблюдением матери и бабок, в знатных семьях за ними присматривали «дядьки» – педагоги. Обычным было такое явление, когда дети аристократии воспитывались то в городе, то в загородном имении. Бывало, что по нескольку лет дети жили в семье родителей своей невесты или жениха, в семье влиятельного столичного друга отца, а иногда даже в семье самого императора. Василевсы создавали из знатных детей свиту наследника престола. Те, кому выпадало такое счастье, находились потом всю жизнь в особых отношениях «филии» с императором. Им предоставлялись особые права, и по службе продвинуться было легче. [13, с. 186-189]

В зависимости от положения молодой человек мог получить службу в гвардейских столичных тагмах. Многие из этих отрядов к 70-80 гг. XI в. прекратили свое существование. Михаил VII Дука, Никифор III Вотаниат и Алексей I Комнин были вынуждены восстанавливать вооруженные силы империи практически с нуля. Михаил Дука восстановил одно из самых привилегированных подразделений – этерию, а Алексей Комнин – тагму архонтопулов (т. е. «сыновей архонтов»), численностью в 2000 человек. Попадая в состав этих отрядов, молодые люди получали не только военную подготовку, но и образование: «…он упражнял их и… научил всякому военному делу. Они могли уже твердо скакать на коне и ловко владели оружием. Но дав им образование внешнее, Константин [командир этерии при Михаиле VII – С. К.] образовал, кажется, и их души». Обучение же это проходило в загородном дворце императора – Филопатионе. Теоретическая же часть изучалась в расположенном рядом Студийском монастыре. К молодым людям были приставлены опытные наставники (педагоги и педотривы). Обучавшиеся здесь молодые аристократы в будущем составляли свиту императора и его наследника. [4, с. 14-15]

Помимо военных навыков, военная аристократия стремилась вырабо­тать у своих детей такие качества, как невозмутимость и сдержанность в проявлении чувств. Бурно радоваться, ударять себя по бедрам от удивления – значит выдать свое низкое происхождение. С середины XI и особенно в XII веке провинциальные магнаты особо ценят физическую силу, выносливость, отличное владение мечом, копьем, палицей, луком, искусство верховой езды, знание стратегии и тактики, умение управлять людьми и поддерживать дисциплину в войске. Воинские упражнения для юношества отнюдь не являлись безобидной забавой: так сын Никифора II Фоки погиб во время воинской игры со своим родственником от копья, попавшего ему в голову. Охота, воинские упражнения и игра в мяч становятся времяпрепровождением наиболее достойным для военного аристократа. [1, с. 383; 13, с. 189]

В XII веке в Византийском искусстве расцветает прославление воина-аристократа, воплощенного в образе Дигениса Акрита, героя византийского эпоса. С ним сравнивается император Мануил I Комнин, которого иногда считают одним из прототипов Дигениса, причем императору импонирует когда Продром его называет «Новым Дигенисом». Сам Мануил становится символом византийского военачальника, чтящего кодекс чести, подобный рыцарскому. Император делил со своими воинами все тяготы походной жизни, первым бросался на врага во главе войска, за что в юности был выпорот своим отцом Иоанном II Комнином. Мануил – любитель турниров, рискованных охот, светской музыки и пения. Когда он вступил на престол, то продолжил активно привлекать на византийскую службу иноземцев, в том числе и из Западной Европы. Во 2-й половине XII в. на Западе появляется роман Кретьена де Труа «Клижес», в котором главная роль принадлежит таким рыцарственным византийцам, противостоящим традиционному укладу жизни империи. Образ Мануила очень подходит для прототипа и Клижеса, и его отца Александра. [18, с. 212-414] При Комнинах в распорядке жизни двора византийских императоров произошла разительная перемена. Император все время теперь на войне, он не сидит в канцелярии, чтобы подписывать пурпурными чернилами бесчисленные циркуляры, а по приставной лестнице врывается в осажденную крепость, спешит сквозь дождь и снег, днем и ночью, вдогонку за врагом.

В эпоху Комнинов в культуре византийской знати получают распространение мотивы, отражающие мировоззрение общественного слоя, который в XII в. встал у руля управления империей. Популярность героического эпоса «Дигенис Акрит» достигает невиданных высот, несмотря на то, что действие его происходит в IX-X вв. В XII в. актуальность этой темы определялась восточной политикой Комнинов, целенаправленно оттеснявших турок-сельджуков вглубь Малой Азии до катастрофы при Мириокефале в 1176 г. Восточные походы «нового Юстиниана» или «Нового Акрита», как называли Мануила I, охватывают те же регионы, где действовал Василий Дигенис Акрит. [6, с. 121] Конечно, нельзя отождествлять эпический образ византийского героя, с византийским василевсом полностью. Правда, в некоторых списках эпоса упомянуты военные врачи, должность которых появилась в византийской армии лишь при Комнинах. Народный эпос живет во времени и впитывает в себя знаменательные события, преломляя их самым причудливым образом. Так и черты императора-рыцаря Мануила Комнина, при котором Византия вела активную внешнюю политику, могли быть приданы главному герою эпоса.

Естественно, полоцкие князья, оказавшись в Византии, не могли подняться на самые верхние ступени власти, как упоминаемые выше Каламаны. Скорее всего, они получили титулы второстепенной византийской аристократии и пронию в соответствии со своим княжеским статусом архонтов и вошли в состав византийской провинциальной военной аристократии среднего уровня. Естественно, что младшее поколение изгнанников получило традиционное для византийской военной знати воспитание. Мы попытались обрисовать ту социальную среду, в которой протекала жизнь изгнанников. Возможно, потомки изгнанных полоцких князей разделили трагическую судьбу военной знати Византийской империи в конце XII века.

Литература:

1. Анна Комнина. Алексиада / А. Комнина Вступ. ст., пер., коммент. Я. Н. Любарского. – М.: Наука, 1965.

2. Беларускiя летапiсы i хронiкi. – Мн.: Беларускі кнігазбор, 1997.

3. Бибиков М. В. Византийский историк Иоанн Киннам о Руси и народах Восточной Европы / М. В. Бибиков. – М.: Наука, 1997.

4. Вриенний Никифор. Исторические записки (976 – 1087) / Н. Вриенний. – М.: Посев, 1997.

5. Даркевич В. П. Светское искусство Византии. Произведения византийского художественного ремесла в Восточной Европе X-XIII века / В. П. Даркевич. – М.: Наука, 1978.

6. Дигенис Акрит / перевод, статьи и комментарии А. Я. Сыркина – М.: НИЦ «Ладомир» – «Наука», 1994.

7. Ермаловiч М. Старажытная Беларусь: Полацкi i новагародскi перыяды / М. Ермаловiч. – Мн.: Наука и техника, 1990.

8. Каждан А. П. Славяне в составе господствующего класса Византийской империи в XI-XII вв. // Славяне и Россия к 70-летию со дня рождения С. А. Никитина. – М.: Наука, 1972.

9. Каждан А. П. Социальный состав господствующего класса Византии XI-XII вв. / А. П. Каждан. – М.: Наука, 1977.

10. Карпов С. П. История Трапезундской империи / С. П. Карпов. – СПб.: Алетейя, 2007.

11. Кекавмен. Советы и рассказы Кекавмена. Поучение византийского полководца XI в. / Кекавмен. Подгот. текста, введ., пер. и коммент. Г. Г. Литаврина. – СПб.: Алетейя, 2003.

12. Иоанн Киннам. Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Комнинов // Иоанн Киннам. Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Комнинов (1118 – 1180). Георгий Акрополит. Летопись великого логофета Георгия Акрополита / И. Киннам, Г. Акрополит. – Рязань: «Александрия», 2003.

13. Литаврин Г. Г. Как жили византийцы / Г. Г. Литаврин. – СПб.: Алетейя, 1997.

14. Литаврин Г. Г. Условия пребывания древних русов в Константинополе в X в. и их юридический статус // Литаврин Г. Г. Византия и славяне / Г. Г. Литаврин. – СПб.: Алетейя, 1999.

15. Литаврин Г. Г. Русь и Византия в XII веке // Литаврин Г. Г. Византия и славяне / Г. Г. Литаврин. – СПб.: Алетейя, 1999.

16. Литаврин Г. Г. Влахи византийских источников X-XIII вв. // Литаврин Г. Г. Византия и славяне. / Г. Г. Литаврин – СПб.: Алетейя, 1999.

17. Литаврин Г. Г. Относительные размеры и состав имущества провинциальной византийской аристократии во второй половине XI в. ( По материалам завещаний ) // Литаврин Г. Г. Византия и славяне / Г. Г. Литаврин. – СПб.: Алетейя, 1999.

18. Кретьен де Труа. Клижес // Кретьен де Труа. Эрек и Энида. Клижес / К. де Труа. – М.: Наука, 1980.

19. Нарысы гiсторыi Беларусi: У 2 ч. Ч. 1 / М. П. Касцюк, I. М. Ігнаценка, У. І. Вышынскі і інш.; Інстытут гісторыі АНБ. – Мн.: Беларусь, 1994.

20. Шилов К. К вопросу о военных реформах Никифора II Фоки и их социальных последствиях // Византийский временник. 2001. Т. 60.

21. Codini Curopalatae. De officialibus palatii cpolitani et de officiis magnae ecclesiae. Bonnae, 1839.
[/cut]

Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, ФИТиУ, кафедра гуманитарных дисциплин, преподаватель.
К ВОПРОСУ О «РОСАХ» И «ВАРАНГАХ» В ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ.

[cut=+]Литература, посвященная наемному корпусу «росов и варангов» поистине необъятна: чего стоит ставший классическим труд В. Г. Васильевского «Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков», а также работы С. Вриониса, Р. Даукниса, Д. М. Николла, Д. Годфри, С. Блэндаля и многих других исследователей. [литературу см. 22, p. 1; 23, p. 1] Так в Австралии в 1990-е гг. группа энтузиастов – историков и реконструкторов создала ассоциацию New Varangian Guards – «Новая Охрана Варангов», которая изучает историю, доспехи, костюм и вооружение воинов из византийского «корпуса варангов», ассоциация издает журнал «Varangian Voice» (выходит раз в три месяца), их вебсайт: http://www.geocities.com/svenskildbiter/NVGInc/.

На историю варяжско-русского корпуса косвенно накладывается длительная и в целом плодотворная для исторической науки полемика вокруг происхождения этнонима «Росы» так называемых норманистов и антинорманистов. [1, с. 384-389, 465-470; 6, с. 291-307] Известно, что княгиню Ольгу (Елену) в европейских хрониках называли «королева ругов» (regina rugorum), а Ярослав Мудрый определяется как король «земли ругов, которую мы зовем Русией» (terra rugorum, quam nos vocamus Ruseiam). [9, с. 162; 18, с. 15-16] По крайней мере, сами византийцы относили росов-дромитов (οι Ρως οι και Δρομιται) к германцам-«франкам» (οι εκ γενους των Φραγγων). А русы-«шведы» Бертинских анналов 839 г., которые вернулись почему-то не в Швецию, а к своему кагану, соотносятся, скорее с так называемой «Великой [холодной] Швецией», позднее названной Гардарики, чем с собственно скандинавской Швецией. [4, с. 726; 8, с. 17]

Впервые росы (Ρώς, ρώσοι) в составе имперских войск упоминаются Константином VII, как участники похода Имерия на Крит в 904 г., в походе участвовало 700 росов на 12 кораблях с походной рогой в один кентинарий золота (7200 номисм), что сопоставимо с жалованием византийских гвардейцев-схолариев (!). [4, с. 638; 21, Lib. II. Cap. Col. 1213-1214, 1215-1216] Если и в XI в. данное соотношение сохраняется, то «походные» выплаты росам и варангам могли доходить до 8-10 кентинариев, учитывая, что увеличившийся до 6000 человек «корпус» в это время участвовал в XI в. в боях практически непрерывно. Принимали участие корабли росов и в критском походе 949 г. (семь кораблей, 629 росов: 584 воина и 45 слуг), и в походе императора Романа I Лакапина в Италию (семь кораблей, 415 росов) [4, с. 639; 21, Lib. II. Cap. Col. 1223-1224]. В 954 г. при участии росов осаждался Хадат, впоследствии они входили в состав гарнизонов крепостей на сирийской границе. В 957 г. Хадат был взят, а в 958 г. – Самосата. Принимали участие росы и в победоносном походе Никифора Фоки на Крит в 960 г., а два их корабля действуют в составе флота, направленного в Италию в 968 г. [10, с. 437]

Отряд из «крещенных русов» (!) состоял в составе экипажей кораблей василевса еще при Константине VII Багрянородном, вместе с талмациями (Ταλματζίοι), жителями фемы Далмация [21, Lib. II. Cap. Col. 1081-1082]. В трактате Никифора II Фоки «Стратегика» росы сопоставляются с аконтистами-дротикометателями [13, с. 7]. Что довольно необычно, поскольку они обычно определяются как секироносцы или щитоносная пехота с копьями и мечами: «Крещеные росы с фламулами, носящие щиты и свои мечи» (Οι βαπτισμενοι Ρως μετα φλαμουλλων, βασταζοντες σκουταρια, φορουντες και τα εαυτων σπαθια). [21, Lib. II. Cap. Col. 1081-1082] Входили они в состав «пешей этерии»: с василевсом в поход уходила минимум одна тагма росов. По мнению Г. Шлюмберже росы составляли Великую и Среднюю этерии, а варанги – малую (по другим версиям в Великую этерию входили граждане империи, в Среднюю – иностранцы-христиане, в Малую – иностранцы-язычники). [23, p. 1; 24] Кроме тагмы росов в пешей этерии василевса («пехоте василевса»), находившейся с ним в походе, были тагмы «токсотов (лучников) василевса» и неких малартиев (дротикометателей-аконтистов с дротиками, булавами, мечами, щитами и копьями), действовавших совместно (всего три тагмы – до 1500 человек). [14, с. 350, 362] Командовал росами аколуф (ακολούθος): начальник как собственно варяжской лейб-гвардии «крещеных росов», так и всего варяжско-русского корпуса. Занимал третью ступень в служебном аппарате арифмы великого друнгария виглы (первоначально относился к IV классу: «апоэпархонты и стратилаты» (απο επαρχοντες και στρατηλαται). [19, с. 129, 136-137; 21, Lib. II. Cap. Col. 1021-1022, 1352-1354]

Известно, что 6000 тавроскифов – «росов и варангов, кондаратов [копейщиков – С. К.] и моряков», были присланы князем Владимиром Василию II в Византию по договору): «…и поскольку незадолго перед тем явился к нему отряд отборных тавроскифских воинов, задержал их у себя, добавил к ним других чужеземцев [по-видимому тех же «крещеных росов» – С. К.] и послал против вражеского войска». [15, с. 232-233; 16, с. 12] «Боевое крещение» корпус прошел под Хрисополем (совр. Скутари) и Абидосом 13 апреля 989 г. Русы под Хрисополем высадились и под прикрытием холмов обошли лагерь мятежников с тыла, после чего разгромили его. По словам Пселла: «…Застали неприятеля врасплох, готовившихся не противника побить, а вина попить, многих убили, остальных рассеяли». [16, с. 12] По словам Аристакэса Ластивертци, в боях под Хрисополем и Абидосом действовало непосредственно 4000 воинов-русов. [3, с. 64] По мнению академика Г. Г. Литаврина, Кекавменом четко разделяется функциональное назначение и тех, и других: если росы (русы) соотносятся с «кондаратами», то есть пешими копейщиками, образующими «стену щитов», то варанги (варяги, вэринги) – непосредственно с экипажами боевых кораблей. [5, с. 176.23, 427-428] Позднее, 3000 размещались на востоке империи, в Халдии и Ивирии, а 3000 – на западе, в Италии. Начиная с Василия II варанги и росы размещались в Трапезунде (в первую очередь против мятежных полководцев – Варды Фоки и Варды Склира, а также – против независимых правителей на землях Грузии и Армении), где и находились почти все XI столетие и действовали в интересах империи весьма успешно.

Рядовые варанги получали в месяц минимум по 1,5 номисмы, находясь на полном обеспечении. Это 18 номисм в год, что сопоставимо с годовым доходом стратиота-всадника в 18,5 номисм, который не был на государственном обеспечении. Годовая выплата наемнику, по мнению академика Г. Г. Литаврина, должна была превышать выплаты рядовому ополченцу по меньшей мере в 1,5 раза. [7, с. 317; 9, с. 89] Она позволяла варангу из Скандинавии на родине приобрести разом раба, рабыню, 1-2 лошади, 2 коровы, 10 свиней, меч и копье. [8, с. 146, 259] За каждый поход наемники получали дополнительные выплаты, в случае успеха – раздавались награды: деньги и чины (впрочем, не очень высокие – не выше спафарокандидата). [5, с. 299] Из всех наемных росов и варангов лишь «малая часть» (ολιγη μερις ξενικη) «содержалась при дворе» (το παρατρεφομενον εν ταις αυλαις ξενικον) и «несла личный караул» (την φρουραν, την του σωματος φρουραν), «служа телохранителями» (φυλακες, σωματοφυλακες, δορυφορια) – это были «дворцовые варанги» (οι εν τω παλατιω Βαραγγοι) «с секирами на правом плече» (πελεκεις απο του δεξιου ωμου). Это была дневная стража василевса, ночью предававшаяся своему любимому занятию – неумеренному употреблению вина. Были и «внешние варанги» (οι εκτος Βαραγγοι), единоплеменные с первыми (ομοεθνεις), располагавшиеся в фемах и участвовавшие в походах и сражениях. [17, с. 41]

Создание корпуса росов и варангов в Византии совпадает с активной трансевразийской торговлей на путях «из варяг в греки» и «из варяг в арабы». Главную роль в этой торговле играли, согласно «Повести временных лет», скандинавские викинги – «варяги-находники из Заморья» [12, с. 21]. Необходимо отметить, что в состав наемников Византии входили не только росы (Ρωσοι) и варанги (Βαραγγοι), но также и кулпинги (Κουλπιγγοι, сканд. кюльфинги, рус. колбяги – от «кюльфа» – колокол, созывающий воинов на сходку). К началу XI в. термин «колбяги» входит в древнерусское право, при этом они отделяются и от руси (княжеской дружины), и от варягов (наемников-скандинавов), представляя собой разноплеменные объединения бродячих воинов и торговцев в одном лице. А к концу XI в. кулпинги (Κουλπιγγοι) появляются как одна из категорий византийских наемников, не связанных напрямую с теми или иными феодальными или племенными лидерами. Кстати, Древняя Русь у скандинавов до X в. называлась именно «Кюльфингаланд» и только потом – «Гардарики» [1, с. 392; 4, 647-648, 665-666]. Если ориентироваться на рунические граффити, найденные в Византии, то обнаружится, что дружины варангов/кюльфингов состояли из felagi – «сотоварищей, компаньонов» и huskarlar – «дружинников» [11, с. 172]. Эти иностранные наемники, не испорченные политическими дворцовыми интригами, использовались императорами в виде политической полиции – для проведения арестов важных лиц, когда нельзя было положиться на граждан империи. Уникальным памятником пребывания скандинавов в Византии являются надписи на Пирейском льве: надпись изысканно орнаментирована и достаточно нетрадиционного содержания, к тому же среднешведского происхождения. Она сообщает помимо всего о том, что норманны участвовали в подавлении какого-то восстания, по-видимому, Петра Деляна, называя имена Гакона, Ульфа, Асмунда, Ерна и «Гаральда Высокого» (предположительно – Гаральда Гардраде), которые наложили значительные подати на жителей Афин. Важные сведения о «дворцовых варангах» мы получаем из граффити в соборе Св. Софии в Константинополе. А так же среди рунических камней в Упланде – в 18 из 53 повествуется о Византии. [5, с. 557; 10, с. 166-180; 19, с. 248]

Важно отметить в данном контексте, что по описанию Ибн-Хордадбеха (846 г.) в «Книге путей и государств» купцы русы «называют себя христианами» [12, с. 25]. По свидетельству ряда мусульманских авторов Аль-Марвази и Ауфи русы принимают крещение в 912 г. (!), что соотносится с походами Олега Вещего. О крещении русов Аскольда говорится и в связи с походом на Константинополь в 862 г. Или самое раннее подобное упоминание легендарного князя «русов» Бравлина из «Жития св. Стефана Сурожского» крестившийся в конце VIII века во время набега на Сурож (святой скончался в 789 г.) [1, с. 391-402]. Это означает, что в результате каждого крупного похода на Византию часть элиты русов принимала крещение. А сам процесс христианизации Руси реально занял более 200 лет до официального шага князя Владимира в конце X в. Довольно часто мы наблюдаем так называемое «неполное крещение», поскольку «это был распространенный обычай у торговых людей и у тех, кто нанимался к христианам, потому что принявшие неполное крещение могли одинаково общаться и с христианами и с язычниками, а веру они себе выбирали ту, какая им больше понравится». [Цит по 12, с. 30] Этот обряд сопоставим с практикой восточного катахумената и ритуалом primo consignatio, являющимися частью оглашения, которое предшествует собственно крещению. Если на Западе этот обряд практически исчезает в каролингское время, то в Византии он оставался актуален до развитого средневековья, что объясняется значительным количеством наемников-язычников – «росов и варангов». Возвращаясь из далекого Миклагарда или Царьграда бывшие наемники везли домой не только заработанные немалые богатства, но и нередко новую веру. Пример тому – зафиксированное мученичество в Киеве двух варягов, Феодора и Иоанна в 983 г., которые пришли «из Грек и держаше веру христианскую». [12, с. 30] Впоследствии на этом месте была сооружена Десятинная церковь.

Все это означает, что воины из корпуса варангов (а именно: росы, варанги и кулпинги) сложились ко времени династии Комнинов в свое достаточно специфическое наследственное профессиональное воинское сообщество (НПВС) с собственными оригинальными воинским этосом и профессиональной честью (φιλοτιμο): когда в 1034 г. один из варангов фемы Фракисий был убит женщиной при попытке ее изнасилования, то другие варанги воздали почести женщине и передали ей имущество убитого, а сам он был брошен без погребения как самоубийца. [17, с. 41] На Руси и в Скандинавии (Норвегия, Швеция) за столетие – к 80-м гг. XI в. складываются специфические социальные группы, представители которых несли такую наследственную службу в Константинополе: «Что до варягов, носящих мечи на плечах, то они рассматривают свою верность императорам и службу по их охране как наследственный долг, как жребий, переходящий от отца к сыну». [2, с. 109] Воины корпуса являлись своеобразными культурными медиаторами, осуществлявшими контакты народов Северной и Восточной Европы с Византийской империей, воспринимая ее высокие достижения в материальной и духовной культуре.

Литература:

1. Алексеев С. В. Славянская Европа VII-VIII вв. / С. В. Алексеев. – М.: Вече, 2007. – 480 с.

2. Анна Комнина. Алексиада / Перевод с греческого Я. Н. Любарского / А. Комнина. – СПб.: Алетейя, 1996. – 704 с.

3. Аристакес Ластивертци, вардапет. Повествование / А. Ластивертци / Перев., вст. ст. и комм. К. Н. Юзбашяна. – М.: Наука, 1968. – 194 с.

4. Бибиков М. В. Byzantinorossica: Свод византийских свидетельств о Руси / М. В. Бибиков; Российская академия наук, Институт всеобщей истории. – М.: Языки славянской культуры (А. Кошелев), 2004. – 733 с.

5. Кекавмен. Советы и рассказы Кекавмена. Поучение византийского полководца XI в. / Кекавмен / Подгот. текста, введ., пер. и коммент. Г. Г. Литаврина. – СПб.: Алетейя, 2003. – 711 с.

6. Константин Багрянородный. Об управлении империей / К. Багрянородный / под ред. члена-корр. АН СССР Г. Г. Литаврина и члена-корр. АН СССР А. П. Новосельцева. – М.: Наука, 1989. – 496 с.

7. Кучма В. В. Военно-экономические проблемы византийской истории на рубеже IX-X вв. по «Тактике Льва» / В. В. Кучма // Кучма В. В. Военная организация Византийской империи. Научное издание / В. В. Кучма. – СПб.: Алетейя, 2001. – 313-325 с.

8. Ласкавый Г. В. Викинги / Г. В. Ласкавый. – Мн.: – МФЦП, 2004. – 320 с.

9. Литаврин Г. Г. Византия, Болгария, Древняя Русь (IX – начало XII в.) / Г. Г. Литаврин. – СПб.: Алетейя, 2000. – 398 с.

10. Литаврин Г. Г. Условия пребывания древних русов в Константинополе в X в. и их юридический статус / Г. Г. Литаврин // Литаврин Г. Г. Византия и славяне: сб. статей / Г. Г. Литаврин. – СПб.: Алетейя, 1999. – С. 453-469.

11. Мельникова Е. А. Византия в свете скандинавских рунических надписей / Е. А. Мельникова // Византийский временник – ΒΥΖΑΝΤΙΝΑ ΧΡΟΝΙΚΑ / Ин-т всеобщ. истории. Т. 64 (89) / редкол.: И. С. Чичуров (отв. ред.) [и др.]. – М.: Наука, 2005. – С. 160-180.

12. Мусин А. Е. Milites Christi Древней Руси. Воинская культура русского средневековья в контексте религиозного менталитета / А. Е. Мусин. – СПб.: Петербургское Востоковедение, 2005. – 368 с.

13. Никифор II Фока. Стратегика / Н. II Фока / пер. со среднегреч. и комм. А. К. Нефедкина. – СПб.: Алетейя, 2005. – 288 с.

14. Об устройстве лагеря // Два византийских военных трактата конца X века / Издание подготовил В. В. Кучма. Ответственный редактор академик РАН Г. Г. Литаврин. – СПб.: Алетейя, 2002. – С. 231-390.

15. Поппэ А. Политический фон крещения Руси (Русско-византийские отношения в 986-989 годах) / А. Поппэ // Как была крещена Русь / редкол.: Л. И. Волкова (редактор). – М.: Политиздат, 1989. – С. 202-240.

16. Пселл Михаил. Хронография. Краткая история / Пер., статья, примечания Я. Н. Любарского; Пер. Д. А. Черноглазова, Д. Р. Абдрахмановой / М. Пселл. – СПб.: Алетейя, 2003. – 397 с.

17. Скабаланович Н. А. Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2-х кн. Кн. II / Вступ. ст. Г. Е. Лебедевой / Н. А. Скабаланович. – СПб.: «Издательство Олега Абышко», 2004. – 416 с.

18. Скляренко В. Г. Русь і варяги. Історико-етимологічне дослідженне / В. Г. Скляренко. – Київ: «Довіра», 2006. – 120 с.

19. Успенский Ф. П. Византийская табель о рангах / Ф. П. Успенский // Известия Русского Археологического Института в Константинополе. Т. III. – Одесса, 1898. – С. 98-137.

20. Херрман Й. Славяне и норманны в ранней истории балтийского региона / Й. Херрман // Как была крещена Русь / редкол.: Л. И. Волкова (редактор). – М.: Политиздат, 1989. – С. 241-259.

21. Constantinus Imperator Porfirogenitus. De ceremonies aulae Byzantinae / C. I. Porfirogenitus // Patrologiae cursus completus seu bibliotheca universalis, integra, uniformis, commoda, economica omnium ss. patrum, doctorum, scriptorum que ecclesiasticorum, ser. Graeca posterior, T. 112. Parisiana: Accurante J. P. Migne, 1864. – 1464 kol. 4 r.

22. Dawson T. The uses of the Varangian Guard / T. Dawson // [Electronic resource]. – Mode of access: http:// www.isidore-of-seville.com/goudenhoorn/61 – Date of access: 08.07.2008.

23. Pappas N. C. J. English Refugees in the Byzantine Armed: The Varangian Guard and Anglo-Saxon Ethnic Consciousness / N. C. J. Pappas // Sam Houston State University [Electronic resource]. – Mode of access: http:// www.geocities.com/svenskildbiter/NVGInc. – Date of access: 08.07.2008.

24. Shlumberger G. Un empereur Byzantin au dixieme siècle Nicéphore Phocas / G. Shlumberger. – Paris : Librarie de Firmin-Dido etc, 1890. – 781 p.
[/cut]

Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, ФИТиУ, кафедра гуманитарных дисциплин, преподаватель.
ВОИНСКИЕ ИСКУССТВА ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ.

[cut=+]C Востока – из Ирана и Армении, приходит в Византию «рыцарский» образ жизни восточного арабо-персидского знатного воина – азата, катафракта, выразился в понятиях фраханг у персов и фурусийа у арабов и представлявших собой набор приличествующих такому знатному воину умений и занятий фанн «искусств». Действительно, при ближайшем рассмотрении «рыцарские» искусства военной элиты Византийской империи в плане организации и систематизации имеют больше сходства с восточной ирано-арабской традицией, чем с западноевропейской. Это все те же шесть фанн, «искусств», фраханга: верховая езда, владение мечом и щитом (вместе и по отдельности), стрельба из лука, игра в конное поло. Все это являясь критерием «рыцарей Востока». [2. С. 273-278; 11. С. 187] Охота, различные воинские упражнения, конное поло (игра в мяч) становятся времяпрепровождением наиболее типичным для военного аристократа Византии. Конное поло – τζινκαστεριον, «цинкастерион», човган – значимый атрибут царского быта Византии заимствуется у Сасанидов из Ирана в IV-VI вв. Восточная контактная зона империи впитала в себя, усвоила и преобразовала восточный идеал «рыцарского» поведения, выраженного во фраханге и фурусийе, окончательно сложившихся в эпоху Сасанидов и, возможно, восходящих ко времени парфянской династии Аршакидов. Именно эта игра была основой подготовки элитной кавалерии на всем Востоке от Византии, Закавказья и Египта до Кореи. [6. С. 337-354; 10. С. 193-194; 1. С. 273-278; 3. С. 169] Великий грузинский поэт Шота Руставели недаром сравнивал искусство игры в човган со стихосложением: «Испытаньем иноходцу служит дальняя дорога, / игроку – удар искусный, если мяч рассчитан строго. / Для певца же дело чести – ширь стихов, богатство слога, / он и сам коня осадит, увидав, что речь убога». [9. С. 25] Описание византийского конного лучника у Прокопия Кесарийского практически совпадает с описаниями конных лучников Востока: «Нынешние лучники идут в сражение, одетые в панцирь, с поножами до колен. С правой стороны у них свешиваются стрелы, с левой – меч. Есть среди них и такие, у которых имеется копье, а на ремне за плечами – короткий без рукояти щит, которым они могут закрывать лицо и шею. Они прекрасные наездники и могут без труда на полном скаку натягивать лук и пускать стрелы в обе стороны, как в бегущего от них, так и преследующего их неприятеля. Лук они поднимают до лба, а тетиву натягивают до правого уха, отчего стрела пускается с такой мощью, что всегда поражает того, в кого попадает, и ни щит, ни панцирь не может отвратить ее стремительного удара» [8. С. 8].

При Комнинах к восточным армяно-персидским элементам добавляется и западноевропейская «рыцарская» составляющая. Тем более, что знакомы с ней византийцы были не понаслышке: это и русско-варяжский корпус наемников, и перешедшие на службу империи сицилийские норманны, которые долгое время являлись серьезными противниками Византии. Восприятие комниновской Византии в рыцарском романе Западной Европы вполне «куртуазное» [ср. 12. С. 212-414].

Воинские упражнения юношества отнюдь не являлись безобидной игрой или забавой: так сын Никифора II Фоки погиб во время такой воинской игры со своим родственником от удара копья, попавшего ему в голову. [5. С. 25-26] Русская версия эпоса «Дигенис Акрит» – «Девгениево деяние», переведенное с неизвестной греческой версии, более подробно расписывает этапы воинской подготовки молодого воина: «Преславныи Девгении 12 лето мечем играет, а на 13 лето копием, а на 14 лето похушается всякыи зверь победити [то есть участвует в охоте – С. К.]». [4. С. 153] Даже игра в конное поло была небезопасна, так Алексей I Комнин именно полученной в этой игре травме был обязан болезнью ног. Охота же представляла собой идеальную тренировку в условиях «максимально приближенных к боевым» с живым и смертельно опасным «тренажером». В процессе схваток с диким зверем вырабатывались навыки боя византийцев, построенного на круговых движениях характерных для ударно-дробящего оружия, уклонах и увертках. Так Дигенис на своей первой охоте «неопытный еще в сраженье с диким зверем, не стал дубинку в ход пускать, не сделал поворота». [1. С. 42] В «Псалтири Василия II» мы видим сюжет миниатюры, изображающей царя Давида, сражающегося с медведем дубинкой без доспехов. В Библии (см. Ветхий Завет, «Книга Царств 1») нет никаких свидетельств о том, что Давид, когда-либо убивал медведей дубинкой. В данном случае перед нами именно византийская бытовая сценка, перенесенная в библейское пространство. Все это полностью совпадает с описанием подобных охот в византийском эпосе и акритских песнях. [ 13. P. 123; 1. С. 42-43]

Пограничные дружины состояли из молодых воинов, прошедших инициацию, представлявшую собой охоту с дубинкой, одним из самых любимых византийцами видов оружия, без защитных доспехов на крупного хищного зверя: льва или медведя. Сцена подобной охоты изображена в псалтири Василия II начала XI века. Схватка со зверем, являвшаяся одним из видов инициации, завершается пиром – поеданием его плоти. Все это должно было передать воину мощь и силу убитого противника. Победа человека над зверем превращается в обряд передачи мощи, зверь как бы и не умирает, но воплощается в победившем герое. В эпосе «Дигенис Акрит» мы неоднократно встречаем сравнение, и даже отождествление, героев с различными хищниками: львом, соколом. [1. II. 132, 140-141. С. 23] Конечно, мы не можем утверждать о наличии у византийцев так называемой «боевой ярости», подобной той, что была у скандинавских берсерков. Византийское военное искусство, во всех его ипостасях, в первую очередь всегда подчинено доводам разума и дисциплины, хотя доблесть, сила и мужество также необходимы для них.

Воинские искусства Византийской империи совмещают в себе признаки воинских упражнений, театрально-циркового действа, поединков в духе поздней гладиатуры и рыцарских турниров. Византийская техника и безоружного, и вооруженного боя строилась в основном на вращательных движениях: ударах с разворота, уходах с линии атаки. Подобная техника характерна при использовании так любимых византийцами боевых дубинок и прочего ударно-дробящего оружия, допускавшего инерционные удары «с проносом». Именно в Византии создаются самые разнообразные формы боевых дубинок: традиционная булава, боевой шест-трость, комбинированные формы с секирой или мечом. Дубинка как бы не является чисто воинским оружием, как меч или копье, что делало их особенно привлекательными для пограничных маргиналов – апелатов, трапезитов, тасинариев и хонсариев. Описанные же в военных трактатах катафракты в буквальном смысле увешаны с ног до головы различными видами палиц и дубинок. [7. С. 6, 23-24] Бой на ударно-дробящем оружии (дубинках и палицах), нередко против нескольких противников, определяет приоритет круговых движений («восьмерок» и «мулине») и постоянного маневра в движении [см. 1. С. 87, 88-91].

Как правило в контактных зонах цивилизаций происходит взаимодействие трех базовых типов воинской ментальности: горец, помор и степняк. Для Византии характерно наличие всех трех вышеназванных типов. В нашем случае, очагом становления таких новых для Византии понятий, как «рыцарский» идеал воина (императора-воина), героя, победителя над врагами империи становится именно малоазиатская контактная зона, в которой взаимодействовали все вышеназванные типы. Воинские «искусства», которые должен был усвоить знатный воин-аристократ, совмещаясь с христианской ортодоксией, порождают феномен героев византийского пограничья – акритов, выраженный в героическом эпосе и акритских песнях Византии, ставший важным фактором в формировании византийского менталитета. Империя ромеев соединила воинских культур элементы восточной и западной цивилизаций, находясь, по сути, между ними, на основе имперской идеологии.

ЛИТЕРАТУРА:

1. Дигенис Акрит / перевод, статьи и комментарии А. Я. Сыркина – М.: НИЦ «Ладомир» – «Наука», 1994.

2. Иностранцев К. Отрывок из военного трактата из сасанидской «Книги установлений» (Аин-намэ) // Записки Восточного Отделения Российского Археологического Общества. СПб. 1906. Т. 17.

3. Карпов С. П. История Трапезундской империи / С. П. Карпов. – СПб.: Алетейя, 2007.

4. Кузьмина И. Д. Девгениево деяние (Деяние прежних времен храбрых человек) / В. Д. Кузьмина. – М.: Издательство АН СССР, 1962.

5. Лев Диакон. История / перевод М. М. Копыленко, статья М. Я. Сюзюмова, комментарий М. Я. Сюзюмова, С. А. Иванова / Л. Диакон. – М.: Наука, 1988.

6. Мэн-да бэй-лу («полное описание монголо-татар») / факсимиле ксилографа, перевод с китайского, введение, комментарий и приложения Н. Ц. Мункуева. – М.: Наука, 1975.

7. Никифор II Фока. Стратегика / пер. со среднегреч. и комм. А. К. Нефедкина / Никифор II Фока. – СПб.: Алетейя, 2005.

8. Прокопий Кесарийский. Война с персами // Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история / П. Кесарийский. – М.: Наука, 1993.

9. Руставели Шота. Витязь в тигровой шкуре / Перев. Н. Заболоцкого / Ш. Руставели. – М.: Наука, 1969.

10. Санг Х. Ким. Боевые искусства и оружие древней Кореи / Ким Санг Х. – Ростов-на-Дону: Феникс, 2002.

11. Юнусов А. С. Военная литература средневекового Ближнего и Среднего Востока // Восточное историческое источниковедение и специальные исторические дисциплины: Сборник статей. Вып. 1. − М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1989.

12. Труа, Кретьен де. Клижес // Кретьен де Труа. Эрек и Энида. Клижес / К. де Труа. – М.: Наука. 1980.

13. Durand J. Byzantine art / J. Durand. – Paris: Terrail. 1999.[/cut]

Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, ФИТиУ, кафедра гуманитарных дисциплин, преподаватель.

СЛАВЯНЕ В ВОЕННОЙ СИСТЕМЕ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ В VI–XIII ВВ.

[cut=+]Первые упоминания о присутствии славян в составе византийской армии принадлежат византийскому историку Прокопию Кесарийскому. В своем труде «Война с готами» он неоднократно упоминает о славянских воинах в армии Велизария. Византийский полководец использовал их, как разведчиков, для разведки и захвата «языков», так как «…им не привыкать, спрятавшись за небольшим валуном или первым попавшимся кустом, хватать врага; они постоянно проделывают такое с ромеями, так и с другими варварами у реки Истр [совр. Дунай – С.К.], где сами живут» (1). Прокопием был подробно описан случай, прекрасно иллюстрирующий те качества за которые византийские полководцы ценили славянских наемников: «В числе его [Валериана, одного из полководцев Велизария — С.К.] воинов были люди славянского племени… Выбрав из славян одного, огромного и крепкого телом, и очень энергичного, он поручил привести живым неприятельского воина, дав твердое обещание ему, что Велизарий наградит его за это большими деньгами. Этот воин сказал, что он легко это сделает там, где находилась трава. Давно уже готы, за недостатком пропитания, питались ею. И вот этот славянин, ранним утром, пробравшись очень близко к стенам, прикрывшись хворостом и свернувшись в клубок, спрятался в траве. С наступлением дня пришел гот и быстро стал собирать свежую траву, не ожидая для себя никакой опасности со стороны куч хвороста, но часто оглядываясь на неприятельский лагерь… Бросившись на него сзади, славянин схватил его и, сильно сжав обеими руками его посередине, принес в лагерь» (2). Во время военной активности Византии в правление Юстиниана I в рядах ее армии появляются многочисленные славянские наемники. По мнению Г.Г. Литаврина, эти отряды формировались в основном не из одиночных искателей приключений и богатства, а из «родов—изгоев», потерпевших поражение в борьбе за первенство и власть у себя на Родине и, как следствие, «эмигрировавших» в Византию (3). Составленные из славян небольшие отряды—нумеры, числом в 100—200 человек играли в рвнневизантийской армии роль мастеров «малой» или «скифской» войны.
В конце УI в. славяне резко активизируют свое давление на империю. Их тактика и стратегия для данного периода обстоятельно описаны в военном трактате «Стратегикон» Псевдо-Маврикия. Славяне описаны в нем, как опасные противники Византии, что не означало отсутствия славян-наемников в имперской армии (4). Как и у Прокопия, у автора «Стратегикона» славяне являются мастерами малой войны: «Живя жизнью разбойничьей, они любят нападать на своих врагов в теснинах и кручах. Они умело пользуются засадами, внезапными набегами и хитростями… ими изобретено множество уловок… они опытны в переправе через реки… Они многочисленны и выносливы, легко переносят и жар, и холод, и дождь, и наготу тела, и недостаток пищи» (5). Используя методы малой войны, славяне «часто бросают ту добычу, которую несут с собой, и, изобразив сильную панику, бегут в леса, но, когда их преследователи бросаются на добычу, они… поворачивают и наносят им удар» (6). Единственной пригодной тактикой противодействия славянам автор «Стратегикона» считает тактику «выжженой земли»: «Не следует брать в плен врагов, которые могут оказать сопротивление, но убивать всех, кто попадется, и идти дальше» (7). Неважно, был император Маврикий автором «Стратегикона» или не был, но он был прекрасно знаком со славянами и их методами войны. В 573 г. он , получив от императора Тиверия чины комита экскувиторов и комита федератов, должен был сформировать армию из «задунайских варваров», т.е. тех же славян (8). Феофилакт Симокатта отмечает восхищение Маврикия славянами, даже если они были его противниками (9).
В VI–VII вв. славяне массово вторгаются на территорию Византии и захватывают ее болканские провинции. Они занимают и заселяют Мезию, Фракию, Македонию, Фессалию, частично Грецию, доходя до Пелопоннеса. Этот процесс проходил столь активно, что к VIII в. Македония и Фессалия становятся чисто славянскими, а Греция – наполовину (10) (так, на Пелопоннесе насчитфывается ок. 400 славянских топонимов). На захваченных землях славяне образовывают свои протогосударства – «славинии», которые длительное время были фактически независимы от империи, отношения с которой строились на договорной основе: славяне были обязаны признавать верховную власть василевса, хотя бы формально, и не нападать на земли Византии, выставлять вспомогательные воинские континенты «союзников» (simmahoi), выплачивать в государчтвенную казну некоторую сумму денег ( например, пелопоннеские славяне, езериты и милинги, платили, первые – 300 номисм, вторые – 60 номисм, любые попытки Константинополя увеличить выплаты вызывали восстания) (11). Постепенно, славинии все теснее включались в административную систему Византии в качестве особых единиц (фем, клисур, банд или топотирий). Немаловажную роль в этом сыграла христианизация славян, так уже к VIII в. в Македонии и Фессалии они принимают крещение и, по словам Иоанна Камениата, «прекратился мятеж городов, опустился меч, привыкший к убийству» (12). Но еще в IX в. на Пелопоннесе езериты и милинги отказывались креститься, опасаясь, что с принятием христианства возрастет их зависимость от центральной власти. В свою очередь, центральное правительство Византии не форсировало включение славиний во внутриимперскую административную структуру. Оно переселяло славян из одного региона в другой, «разбавляя» их другими военными поселенцами, стремилось, с одной стороны, ослабить славинии, а с другой – создать условия для постепенной адаптации и эволюции славянских протогосударств в византийские административные единицы» (13).
В результате упомянутой выше политики византийских властей по отношению к славянам, значительное их число было переселено в Малую Азию в качестве военных поселенцев с широкой автономией. Но после ряда измен (переход 5000 славян на сторону арабов в 664 г., предательство командира славян Опсикиона Невула в 688 г.) эта автономия была резко урезана (14). Реорганизованное славянское войско носило функции вспомогательных кавалерийских частей, получив наименоваение «дополнительное войско» (laos periousios). Командовал этим войском офицер в чине проконсула (apo ipatos), назначаемый из Константинополя, кроме того имелись также трое «голов» (kefalai) (15). Опсикионские славяне (сфлависианы) неоднократно участвовали в походах по отвоеванию о. Крит у арабов в Х в. в царствования Льва VI, Константина VII и Романа II. «Головы» получали за поход по 5 номисм, рядовые воины – по 3. Известно число сфлависианов, участвовавших в походе 949 г.: трое «голов» и 220 рядовых, поскольку жалование было выплачено лишь 127 воинам, можно предположить, что остальные 93 погибли в неудачном походе (16). Участвовали сфлависиане и в победоносном походе на Крит Никифора Фоки в 960 г. (17). Эти опсикионские славяне долго сохраняли автономию, так, еще в XIII в., там существовала т.н. Serbochoria – область сербов (18). Значительное количество славян из Македонии и Фессалии было переселено в фемы Вукелларии и Армениак (общим чмслом в 208000 человек) в 762 г. (19) Скорее всего, именно из этих славян происходил и Фома Славянин, вставший во главе самого мощного и самого народного восстания в Византии. Фома командовал одним из элитных военных подразделений – «федератами», был турмархом тагмы Федератов (fiberaton или foideraton). Командир федератов носил титул спафарокандидата, реже – спафария, и занимал первое место среди прочих турмархов. Значительную часть воинов этой тагмы составляли славяне (по крайней мере с 573 г.) (20). Расселившись на землях древней Вифинии, славяне заселили и территорию т.н. «фемы оптиматов» – на которой располагалась другая элитная воинская часть византийской армии – оптиматы. Первоначально они были гото-греческими метисами, но, после расселения славян, приняли в свое число и их (21). Оптиматы входили в сословие кортелинов и сопровождали в походе василевса и его гвардию (схолу, экскувиту, арифму и иканату) (22). Если федераты упоминаются песледний раз под 1040 г., то оптиматы – в сер. XIII в. в «Истории» Георгия Пакимера (23).
Славяне осознанно использовались византийскими полководцами как легкая конница или легкая пехота. Так, Иоанн Камениата признает, при всем его отрицательном отношении к славянам вообще, что славяне превосходные лучники, что основные надежды жители Фессалоник возлагали, при нападении арабских пиратов, на «искусных лучников из числа соседних славян, которые подвластны Фессалонике или подчинены стратигу Стримона» (24). В бою с арабами немногочисленные славянские лучники, те кто успели подойти на помощь городу, некоторое время успешно противостояли пиратам, достойно соперничая в воинском мастерстве с арабскими лучниками так, что «победа не склонялась ни в ту, ни в другую стороны» (25). И лишь подавляющее превосходство арабов и паника среди жителей города позволили Льву Триполийскому захватить Фессалоники. Уцелевшие славянсике воины сумели покинуть город и спастись. Чтобы отстоять город сил было недостаточно, союзники из Стримона и воины из отдаленных районов фемы Фессалоники не успели подойти. Тех нескольких сотен лучников хватило лишь на отбитие первого натиска пиратов (26). Подобная характеристика в устах того, кто, мягко говоря, «не любит» славян, свидетельствует об их высоких боевых качествах.
Все же константинопольское правительство не решалось уводить значительные военные контингенты славян далеко от их дома. Власти империи предпочитали получать от них денежную компенсацию за неучастие в походе. Лишь в особо важных случаях привлекались небольшие, в 100-200 человек, отряды. Так поступил Роман I Лакапин при походе в Лонгобардию: все славяне Пелопоннеса внесли 1 кентинарий золота (7200 номисм), зажиточные платили по 5 номисм, бедные – по 2,5. Это определяет численность военнообязанного славянского населения Пелопоннеса в 1440-2880 человек (27).
Именно на Пелопоннесе, в Лаконии, древней Спарте, сформировалась особая этническая группа на основе автохтонного греческого и пришлого славяснкого элементов. Эта этническая группа получила наименование «цаконы» (tzaconies), населяла она берег Лаконии в районе устья Эврота. Славянский элемент в лице езеритов и милингов, упоминавшихся выше, был весьма значителен, настолько, что Гюстав Шлюмберже говорил о них как о последних наследниках древней славянской воинской доблести (28). Известно, что именно пелопоннеские славяне-милинги активно сопротивлялись участникам четвертого крестового похода, выставив 3-4 тысячи воинов. Несмотря на поражение от крестоносцев славяне Пелопоннеса сохранили свою автономию (29). Цаконы несли службу по охране морского побережья Пелопоннеса и подчинялись турмарху берега Пелопоннеса, отправившему четыре корабля в Критскую экспедицию в 949 г. В мирное время они занимались ремеслом гистрионов – бродячих актеров, аналогичных западным жонглерам (30). Именно цаконы оказались наиболее живучим профессиональным воинским сообществом воинов, сохранившимся в поздней Византии. Цаконы использовались Михаилом VIII Палеологом как «национальные» кадры для флота. Император переселил часть цаконов в Константинополь, дал им те же права, что и коренным жителям Города, определил регулярно выплачиваемое жалование и «прочие льготы». Командовал константинопольскими цаконами «стратопедарх цаконов». Эта должность появилась в поздней Византии и находилась на 68-м месте в системе поздневизантийских должностей, которых было всего 90 (31). Пакимер определяет их как «людей воинственных», «к войне очень привычных», использовавшихся как легковооруженные воины (32). А те цаконы, которые остались на Пелопоннесе, продолжали нести свою прежнюю службу, они выставляли droungos tou Meligou в Гистерне, вновь основанной феме на Пелопоннесе. Командовали ими «архиги мелигов» и «другие севасты», обладавшие значительной автономией (33). Учитывая нехватку национального элемента для флота, а так же постоянные попытки императоров поздней Византии поддерживать флот в порядке, тзаконы были просто необходимы для империи. Скорее всего именно поэтому судьба тзаконов отличалась от прочих воинских сообществ Византии, переводившихся Палеологами в разряд податного населения (34).
Славяне активно участвовали в охране границ нетолько морских, но и сухопутных, как на Западе, так и на Востоке империи. Но, если на Востоке славяне дополняли армян и мардаитов, то на западе они были основной силой по защите рубежей Византии. Основную роль в обеспечении безопасности границы играли разведчики-катаскопы, называемые на Востоке «трапезитами», а на Западе «хонсариями», их число не превышало 300 человек в феме (35). Интересен своим происхождением термин «хонсарий», к византийцам он пришел от славян – «хонса», в свою очередь заимствованное теми от готов – «hansa» – «разбой, грабеж, вооруженная дружина» (36). Подробнейшим образом изложены методы деёствий разведчиков в труде Кекавмена «Стратегикон» и в военном трактате «О сшибках с неприятелем» («De velitatione bellica») (37). Служили славяне и в тагмах т.н. «таксатов» – профессиональных воинов, несших службу на границе, когда ополчения западных фем распускалось по домам. Так в феме Даламатия таксатов было 1000 человек (38).
В ходе переселения славян на земли Византии им пришлось освоить методы ведения войны в горах и на море. Контактируя с арабами, персами, венграми, турками, находящимися на службе империи или противостоящими ей, славяне (в основном малоазиатскими) получили навыки ведения маневренной степной войны. Все вышеназванные методы ведения войны укладываются в три основных типа воинской культуры: «помор», «горец» и «степняк». «Помор» превосходно владеет методикой войны на море, «горец» – мастер горной войны, «степняк» – мастер степной маневренной войны конных отрядов. В чистом виде эти типы довльно редки и часто смешиваются друг с другом, сглаживая однобокость каждого из них в отдельности. Но, когда мы говорим о наличии всех основных типов воинской культуры у славян, необходимо отметить, что все они свойственны славянской перифирии, контактным зонам с другими этносами – носителями этих типов. Традиционным для славянина является тип «лесовика», особенностью которого является способность активно гибридизироваться с вышеназванными тремя типами. Воинская позиция славянина – «лесовика» даже не оборонительная – она открыта, ведь его не уничтожить одним ударом, в лесах это невозможно, а сам «лесовик», не обремененный шаблонами воинских традиций «помора», «горца» или «степняка», творчески эти традиции перерабатывает, перенимает их манеру ведения войны и обращает их против противника (39).
В основе славянской методики ведения войны лежит принцип локальных действий, а не истребление противника в крупном сражении, плановый захват земель, «правильная» тактика, характерные для профессиональных армий. Задачей воинского обучения славян было выживание в бою и на войне сначала отдельного бойца, а уже затем – отряда. Уступая той же Византии в умении вести войну «правильно», т.е. крупными воинскими соединениями, славяне превосходили в скрадывании, использовании условий местности, организации разведки и засад, внезапных нападений, а при необходимости – уклонении от боя. Сила их была в большей приспособляемости к условиям войны. Когда все вышеназванное совмещалось практически неисчерпаемым резервом воинов в условиях перехода от военной демократии к ранним государственным формам успехи славян на Балканах становятся вполне понятными и естественными. В контактах с профессиональной армией Византии славяне приобрели навыки ведения «правильной» войны настолько успешно, что Иоанн Эфесский писал, что «они разбогатели, имеют золото и серебро, табуны коней и много оружия и обучены [в другом переводе «выучились» – С.К.] воевать более, чем ромеи» (40). Не использовать подобных воинов Византия не могла себе позволить. К тому же для них была готова ниша – разведка и «малая» («скифская») война, охрана границ сухопутных и морских. Это позволяло использовать славян как во вспомогательных подразделениях, так и в элитных гвардейских отрядах. Надо учитывать, что в основе византийской военной политики лежал принцип «многонациональности», т.е. схожие функции в армии выполняли воины, принадлежавшие к разным этносам. Раздел отрядов «по племенам так, чтобы соплеменники помогали соплеменникам», по словам Никиты Хониата, является важным элементом византийской военной традиции (41). Например, разведка на суше и на море была функцией мардаитов, воинственного сирийского племени, расселенного по всей Византии. Мардаиты настолько сроднились с этой «профессией», что вошли в поговорку о «праве мардаитов» на засады и внезапные нападения (42). Так что славяне органично вошли в военную систему Византии. Военная система Византии представляла собой довольно сложную конструкцию, в основе которой лежали наработки в области военной теории, восходящие еще к эпохе античности (Вегеций, Фронтин, Полиен, Онисандр и др.). Важной особенностью византийского военного искусства, как и античного, являлся принцип стратегемности, представлявший собой комплекс конкретных способов разрешения конкретных ситуаций, сложившихся в ходе военных действий. Эти способы отличались друг от друга в зависимости от возможностей воюющих. Необходимо отметить отличие западных стратегем от восточных. Если на Западе стратегема – это решение проблемы в рамках собственно военного искусства, то на Востоке – это набор универсальных жизненных принципов, равно применимых и в военном деле, и в обычной жизни, и в бизнесе (43). Западная традиция стратегемности получила дальнейшее развитие в ХХ в. с появлением такой психологической теории, как бихевиоризм, когда на каждый конкретный «стимул» (проблемную ситуацию) необходимо выработать конкретную «реакцию» (метод разрешения проблемы), отработанную до уровня условного рефлекса. Военная система Византии опиралась на западный (античный) принцип стратегмности. Профессиональные воинские сообщества представляли собой «строительный материал», «карпичики», из которых возводилось «здание» военной системы Византии (44), включившей в себя различные этнические традиции, принявшие воинский стереотип поведения, который принимает в Х в. свой законченный вид (45). Если мы можем сравнить воинский стереотип поведения с «цементом», то «крышей» военной системы Византии является государственная идеология империи: православие; греческий язык, как средство межнационального общения; признание верховной власти василевса; понимание Византии, как koinotis – общности, совокупности людей, связанных общей судьбой, мистическое, сверхреальное единство рода человеческого (46).
В течении VII-XX вв. славяне постепенно были включены в описанную выше военную систему Византии. Это был длительный и сложный процесс. Славянские протогосударстваславинии перерождались в византийские административные единицы с широкой автономией в течении VIII-IX вв. В это время славяне постепенно перестают быть врагами империи и угрозой для ее существования. В 1-й половине Х в. этот процесс завершается, и славяне создают воинские сообщества в Византии. Славянские воины с одной стороны перенимают методы военного искусства многочисленных народов империи, основанные на глубокой военно-теоретической традиции, а с другой – сами приносили в военную систему Византии свои особенности. Славяне вошли в общность ромеев к Х в. и разделили ее судьбу.

1. Прокопий Кесарийский. Война с готами. М., 1996. С. 194.
2. Там же. С. 195.
3. Литаврин Г.Г. Этносоциальная структура славянского общества в эпоху поселения на Балканах (VI-VII вв.) // Литаврин Г.Г. Византия и славяне. СПб., 1999. С. 537-538.
4. Литаврин Г.Г. О двух Хильбудах Прокопия Кесарийского // Литаврин Г.Г. Византия и славяне. СПб., 1999. С. 548-556.
5. Маврикий. Стратегикон // Хрестоматия по истории южных и западных славян. Т. I. Мн., 1987. С. 17.
6. Там же. С. 18.
7. Там же. С. 18.
8. Феофилакт Симокатта. История. М., 1996. С. 247.
9. Там же. С. 161-162.
10. Липшиц Е.Э. Очерки истории византийского общества и культуры. VIII-IX вв. М.-Л., 1961. С. 38.
11. Там же. С. 38, 46-47; Литаврин Г.Г. Славинии VII-IX вв. – социально-экономическая организация славян // Литаврин Г.Г. Византия и славяне. СПб., 1999. С. 521-526.
12. Камениата Иоанн. Взятие Фессалоники // Две византийские хроники Х в. М., 1959. С. 164-165.
13. Липшиц Е.Э. Указ. соч. С. 38; Литаврин Г.Г. Еще раз о занятиях и общественной организации славян на Балканах в VI-VII вв. // Литаврин Г.Г. Византия и славяне. СПб., 1999. С. 546-547.
14. Theophanes. Chronographia (5777-6321) // Patrologiae cursus completus…, ser. Graeca posterior (PG), T. 108, Parisina, 1863, a 6156, col. 709, a 6180-6183, col. 740-741,744; Rambaud A. L’Empire Grec au dixieme siecle. Constantin Porphirogenete, Paris, 1870. P. 249-250.
15. Вернадский Г.В. Древняя Русь. История России. Тверь-М., 1996. С. 259-260.
16. Constantinus Imperator Porfirogenitus. De ceremonies aulae Byzantinae // PG, T. 112, Parisiana, 1864. Cap. 44, col. 1229, cap. 45, col. 1236.
17. Продалжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей. СПб., 1992. С. 195.
18. Rambaud A. L’Empire Grec au dixieme siecle. Constantin Porphirogenete. P. 250.
19. Theophanes. Chronographia… // PG. T. 108. Parisiana, 1863, a 6254, col. 872; Rambaud A. L’Empire Grec au dixieme siecle. Constantin Porphirogenete. P. 250.
20. Constantinus Imperator Porfirogenitus. De ceremonies aulae Byzantinae // PG, T. 112. 1864. Cap. 52, col. 1348; Вернадский Г.В. Указ. соч. С. 307-308; Успенский Ф.П. Византийская табель о рангах // Известия Русского Археологического Института в Константинополе. Т. 3. Одесса, 1898. С. 307-308.
21. История Византии. Т. 1. М., 1967. С. 359-362; Кулаковский Ю.А. К вопросу о фемах Византийской империи // Кулаковский Ю.А. История Византии. Т. 3. СПб., 1996. С. 356.
22. Кулаковский Ю.А. Указ. соч. С. 348-350.
23. Пакимер Георгий. История о Михаиле и Андронике Палеологах. Т. 1. СПб., 1862. С. 16.
24. Камениата Иоанн. Взятие Фессалоники. С. 171-172.
25. Там же. С. 175.
26. Там же. С. 172, 230.
27. Константин Багрянородный. Об управлении иперией. М., 1989. С. 244-245.
28. Schlumberge G. Un empereur Byzantin au dixieme siecle Nicephore Phocas. Paris, 1890. P. 348.
29. Горянов Б.Т. Поздневизантийский феодализм. М., 1962. С. 53.
30. Constantinus Imperator Porfirogenitus. De ceremonies aulae Byzantinae // PG, T. 112. 1864. Cap. 49, col. 1233; Schlumberge G. Un empereur Byzantin au dixieme siecle Nicephore Phocas. Paris, 1890. P. 66.
31. Пакимер Георгий. История о Михаиле и Андронике Палеологах. Т. 1. С. 172; Codini Curopalatae. De officialibus palatii cpolitani et de officiis magnae ecclesiae liber. Bonnae, 1839. P. 12, 27, 37, 173, 212; Chronique de Moree. V. 4545-4593, §§ 331-334 // Ahrweiler H. Byzance et lamer. La marin de guerre, la politique et les institutions maritimes de Byzance aux VII – XV siecles. Paris, 1966. P. 449-450; Ahrweiler H. Byzance et lamer… P. 337.
32. Пакимер Георгий. История о Михаиле и Андронике Палеологах. Т. 1. С. 172, С. 285.
33. Chronique de Moree. V. 4545-4593, §§ 331-334 // Ahrweiler H. Byzance et lamer. La marin de guerre, la politique et les institutions maritimes de Byzance aux VII – XV siecles. Paris, 1966. P. 450; Ahrweiler H. Byzance et lamer… P. 354-355.
34. Пакимер Георгий. История о Михаиле и Андронике Палеологах. Т. 1. С. 6-9.
35. Никифор Фока. О сшибках с неприятелем, сочинение государя Никифора // Лев Дьякон. История Льва дьякона Калойского и другие сочинения византийских писателей. СПб., 1820. С. 115-116, 144; Кекавмен. Советы и рассказы Кекавмена. М., 1977. С. 353.
36. Кекавмен. Советы и рассказы Кекавмена. С. 353.
37. Никифор Фока. О сшибках с неприятелем, сочинение государя Никифора. С. 115-161; Кекавмен. Советы и рассказы Кекавмена. С. 135-169.
38. Константин Багрянородный. Об управлении иперией. С. 129, 369.
39. История боевых искусств. Россия и ее соседи. М., 1997. С. 6-10.
40. Иоанн Эфесский. Церковная история // Сборник документов по социально-экономической истории Византии. М., 1951. С. 82.
41. Никита Хониат. История начинающаяся с царствования Иоанна Комнина. Т. 1. СПб., 1860. С. 37.
42. Constantinus Imperator Porfirogenitus. De ceremonies aulae Byzantinae // PG, T. 112. 1864. Сap. 44, col. 1213-1216; Rambaud A. L’Empire Grec au dixieme siecle. Constantin Porphirogenete. P. 212.
43. Никифор Фока. О сшибках с неприятелем, сочинение государя Никифора. С. 115-161; Китайская наука стратегии. М., 1999. С. 227-360.
44. Кашляк С.Г. Профессиональные воинские сообщества византийского пограничья в IX-XII вв. // “Лістападаўскія сустрэчы – 3”. Зборнік матэрыялаў выкладчыц.-студэнц. канф. (15-16 лістапада 1999 г.) (в печати).
45. Кашляк С.Г. Православие и профессиональные воинские сообщества Византии // Проблемы истории христианства: материалы конф. (в печати).
46. Каждан А.П. Социальный состав господствующего класса Византии в XI-XII вв. М., 1974. С. 27.
[/cut]

Кашляк С. Г.
Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, ФИТиУ, кафедра гуманитарных дисциплин, преподаватель.
ПРАВОСЛАВИЕ И ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ВОИНСКИЕ СООБЩЕСТВА ВИЗАНТИИ

[cut=+]Православие, являясь объединительным стержнем всего общества, оказывало огромное влияние на профессиональные воинские сообщества.

Одним из символов православного воина, его “идеальным” образом, в Византии был Святой Георгий Победоносец. “Чудо Святого Великомученика Георгия о змие” нашло отображение и в византийских легендах, и в православной иконографии. Когда жители города Ласия не могут справиться с чудовищным змеем, к ним на помощь приходит Святой Георгий. Он усмиряет змея молитвой, связывает его, приводит в город и, после уверования жителей Ласия, язычников, поражает змея мечом (1; с.206-207). Сюжет иконы несколько иной: там показана напряженная борьба с силами зла. На некоторых иконах, описывающих “Чудо Святого Георгия о змие”, встречается такая деталь: рука, держащая копье, разжата, при этом, копье, уходящее за поле иконы, просто лежит на ладони святого – вложено в руку воина. По настоящему поражает змия Кто-то другой, воин же лишь оружие в его руках.

Чтобы воин мог исполнять свой долг, ему необходимо знать, что он имеет право убивать. В восьмом и тринадцатом правилах Св. Василия Великого говорится: “Совершенно такожде вольное, и в сем никакому сомнению не подлежащее есть то, что делается … в неприятельских нашествиях … находящиеся на войне идут на поражение сопротивных с явным намерением не устрашити, ниже вразумити, но истребити оных; убиение на брани Отцы наши не вменяли за убийство …, но может быть добро было бы советовати, чтобы они, как имеющие нечистые руки, три года удержались от приобщения токмо Святых тайн.” А в “Послании Св. Афанасия Великого к Аммуну Монаху” говорится: “…Не позволительно убивать; но убивать врагов на брани и законно, и похвалы достойно.” (Цит. по 2; с.108). То есть убийство, совершенное на войне, достойно похвалы, но остается грехом и требует духовного очищения.

Но чтобы воин мог сражаться, он должен преодолеть смерть и страх перед нею. “Помня о Боге, помни и о смерти”, – поучает Св. Феодор Студит (3; т.IV, с.399). А Патриарх Каллист выразил главную идею православного “воина Христова”: “За за-поведи живодательные и веру Господа нашего Иисуса Христа должны мы, когда потребует время, охотно погубить и саму ду-шу свою, то есть не пощадить и самой жизни своей: “Иже кто погубит душу свою Мене ради и Евангелия, той спасет ю.” [Мр., 8. 35]”. (3; т.V, с.334-335). “Ныне ангелы записывают вас в свое воинство и имена умерших заносят в свои списки, не равную цену им предоставляя, но многократно превосходящую величиной дара.” (4; с.91). Воин, разделяющий эту веру, знает, что смерть его на поле брани не будет напрасной, а будет приравнена к мученичеству. Избавление от страха смерти Церковь давала верующим через Таинства и молитву.

Конечно, воины могли воспользоваться и общецерковными молитвами, но, видимо в ответ на чаяния воинского сословия, появляются специальные воинские молитвы: “Молитва Св. Мученика Феодора Стратилата”, “Молитва Св. Мученика Евтропия в ранах и страданиях”, “Молитва Святому Архистратигу Божию Архангелу Михаилу”. Воин мог вознести молитву к святым воинам: Св. Иоанну Воину, Св. Георгию Победоносцу, Св. Димитрию Солунскому и многим другим. Воин мог помолиться Богородице или воспользоваться Псалмами 40 и 90. Герои византийского эпоса уверены, что в битве им помогают святые воины: Св. Георгий Победоносец, Св. Димитрий Солунский, Св. Феодор Стратилат, Св. Феодор Тирон (5; 700-703, с.103). Агафий Миринейский пишет, что воины “направляя свои взоры ввысь, взирая на небо и так умилостивляя бога, понемногу, казалось, уменьшали свой страх и душевное смятение” (6; с.173).

Накануне сражения византийские полководцы стремились своими речами привести войско в необходимое психологическое состояние, часто используя религиозные мотивы. Важность духовно-нравственного компонента в армии прекрасно понималась военачальниками Византии. В какой-то мере это отразилось в трудах византийских историков, как духовная традиция того времени. Так Никифор Фока обращался к своим войскам на Крите: “Воины, братья мои и соратники! Подумайте о страхе Божьем, сразимся, чтобы воздать за оскорбления бога. Будем доблестно противостоять … врагам, вооруженным нечестием. Будем держаться веры, убивающей страх … и Христос бог поможет нам и погубит наших врагов.” (7; с.104).

Военная реформа, приведшая к созданию фемного строя в Византии и изменению этно-социальной структуры армии, превратившейся из конгломерата наемных контингентов в национальную, вынудило провести более детальную разработку мероприятий по формированию морального фактора в армии. Если во времена Вегеция место для Христа находилось лишь в воинской присяге, где императору уделялось больше места и внимания (8; с.170), то уже в трактате Псевдо-Маврикия, который начинается с обращения к Богу и Святой Троице, содержатся подробные описания религиозной жизни армии: день начинался с обязательных молитв и Трехсвятия и заканчивался ими же; накануне сражения в лагере служились молебны, освящались знамена и оружие, перед выходом из лагеря стратиг, священники и командиры провозглашали: “Господи помилуй!”, на что войско отвечало троекратно: “С нами Бог!”; перед боем стратиг обходил войско с иконой, после чего обращался с речью к воинам. Выстраивается схема, совпадающая с “самогипнозом на основе якорной техники” Эриксона, позволяющая включить механизм эмпатии – феномена частичной идентификации индивида с другим, через воспринимаемое или созидаемое поведение. При правильном вхождении вместо сознания воина начинает действовать тот “идеальный образ”, который был выбран воином. Схема состоит из следующих этапов – “якорей”: 1) речь стратига – общий эмоциональный настрой на битву; 2) “кинестетический якорь” – Крестное знамение; 3) “аудиальный якорь” – краткая общая молитва и звуки труб; 4) “визуальный якорь” – икона, как емкий зрительный образ. Воспользоваться таким вариантом схемы могли лишь верующие православные воины – члены профессиональных воинских сообществ.

Одним из таких сообществ являлись пограничники–акриты, опиравшиеся на систему крепостей–клисур. Они представляли собой сообщество со своей культурой, обычаями, воинским искусством. Своего расцвета акриты достигли в Х в., а в Х–ХI вв. появился настоящий культ акритов в народе и армии. Рядом с ними находятся апелаты–разбойники (численностью по 40–100 человек в отряде). Константин Багрянородный, упоминая об апелатах, имеет в виду легковооруженных воинов для набегов на земли противника. Об акритах и апелатах, и их взаимоотношениях повествует эпос “Дигенис Акрит” (5; 1055–1058, 1070–1078, с.47–48). Именно акриты ассимилировали перебежчиков на византийскую территорию. Так, отец Василия Дигениса Акрита, главного героя эпоса “Дигенис Акрит”, арабский эмир, принявший христианство.

Таким образом, в Византии существовало два основных образа “идеальных воинов”: Св. Георгий Победоносец, как символ высшего совершенства, и Дигенис Акрит – обычный человек, хоть и герой, он грешит, но всегда искренне кается в этом (5; 240-256, с.81).

В итоге, роль Православия в обороноспособности Византии была следующей: во-первых, консолидация народа и армии в единую общность ромеев; во-вторых, проведение “воспитательной работы” в армии по формированию ее морально-нравственного уровня (в Византии в религиозном воспитании воинов не насаждался такой фанатизм, как у ее соседей); в-третьих, велась постоянная полемика с исламом на восточной границе, что обуславливало терпимое отношение к мусульманам персонально, но не как к членам религиозной общности; в-четвертых, была создана своеобразная система психологической подготовки воинов, позволявшая подключать резервы организма в бою.

Литература:
1. Чудеса святого Георгия // Византийские легенды, М., Ладо-мир, 1994.
2. Добротолюбие, тт. 4-5, СВЯТО-ТРОИЦКАЯ СЕРГИЕВА ЛАВРА, 1993.
3. Ильин И.А. Путь к очевидности, М., Республика, 1993.
4. Феофилакт Симокатта. История, М., Арктос, 1996.
5. Дигенис Акрит. М., Наука, 1994.
6. Агафий Миренейский. О царствовании Юстиниана, М., Арктос, 1996.
7. Лев Диакон. История, М., Наука, 1988.
8. Вегеций Флавий Ренат. Краткое изложение военного дела / Греческие полиоркетики. Вегеций, С.Пб., Алетейя, 1996.[/cut]

Васильевский В.Г. "Византия и печенеги (1048—1094)"
http://annals.xlegio.ru/byzant/vasiljevsk/1_01.htm
(Посвящается Константину Николаевичу Бестужеву-Рюмину).

Приложения к статье Византия и печенеги

Васильевский В.Г. "Византия и печенеги (1048—1094)"

(Посвящается Константину Николаевичу Бестужеву-Рюмину).
по частям как текст

[cut=I]I.

/116/ Император Василий II, знаменитый Болгаробойца, умирая (в 1025 г.), оставил Византийскую империю на верху внешнего величия и силы. В кровавой борьбе низвергнута была в прах славянская держава Самуила, и Византийская империя снова простиралась до берегов Дуная, как это было во время Юстиниана I. На востоке Константинопольские хоругви снова доходили до берегов Евфрата, греческая власть была восстановлена в Сирии; властители Грузии и Армении, напуганные успехами турецкого оружия, добровольно передали в руки византийского императора свою власть и свои столицы (Ани, Васпарукан). Усмирив восстание в южной Италии, Василий II хотел увенчать свои успехи великим подвигом на пользу христианства; пред своей смертью он занят был приготовлениями к большому походу для изгнания Сарацинов с острова Сицилии; разноплеменная византийская армия — Турки и Болгары, Валахи и Русские — уже стояла в Реджио и ожидала прибытия императора.1) Начатые переговоры с Римом указывали на существование еще более широких планов, чем завоевание Сицилии. [2]

Все, что было сделано Василием II и его двумя достойными предшественниками — Фокой и Цимисхием, все великие замыслы Василия, все это быстро рушилось при его преемниках. Как это уже не раз бывало в византийской истории, за эпохою /117/ могущества и блеска последовало с удивительною быстротою самое глубокое падение.

Ряд грубых политических ошибок был несомненно сделан византийскими правителями, следовавшими за Болгаробойцей. Благоприятное время для смелых и великих предприятий в Сицилии и в Италии было пропущено. К планам Василия воротились только тогда, как обаяние греческой победы при Каннах, где Русские помогли Византийцам разбить апулийских инсургентов и первых Норманнов, пришедших к ним на помощь,2) уже давно исчезло. Попытка завоевания Сицилии в 1040 году, сначала все-таки успешная, рушилась позорным образом, благодаря византийскому корыстолюбию, которое никогда не любило делиться добычей с союзниками и помощниками, которое в том же самом году подняло восстание в Сербии и Болгарии, благодаря той утонченной жестокости, соединенной с глубоким презрением к человеческому достоинству, которые допускала образованная Византия в отношении и к своим, и к чужим. Тот искатель приключений, которому греческий катапан велел выщипать бороду, предварительно избив его раздетое донага тело ременною плетью, возжег в жителях Мельфи «пламя неудовольствия, таившееся под пеплом», и привел Норманнов в этот важный город, чем и положено было начало норманнскому завоеванию греческих владений в южной Италии. Братья Готвили и самый знаменитый из них Роберт (Гвискар) начали свое поприще, ознаменованное такими чудесными успехами, и через сорок лет уже грозили самому Константинополю. [3] Распутное мотовство Константина IX и его набожное благочестие выражавшееся в постройке великолепных храмов и щедрых дотациях Софийскому клиру, одинаково и совокупно помогали завоевательному движению Сельджуков на азиатском востоке. В то самое время, когда это движение начинало принимать грозные размеры, он, ради нужд своего истощенного казначейства, переложил военную повинность пограничных зависимых армянских и грузинских провинций на денежную. Пятидесяти тысяч превосходного ополчения, которое стало бы защищать свою родину со всем упорством патриотического одушевления, не существовало по вине византийского правительства. Совершенно справедливо находят в этом непосредственную причину быстрых успехов турецкого нашествия в Азии. /118/

Даже завоевание Болгарии оказалось в сущности большой ошибкой и принесло громадный вред при той неспособности привязать к себе славянское население, которою отличалось как греческое чиновничество, так и греческое духовенство. Завоевание Болгарии только нарушило ту систему византийского равновесия на севере, которая некогда приводила в восторг кабинетную политическую мудрость Константина Багрянородного. Центром этого равновесия были Печенеги, господствовавшие в X веке между Днепром и Дунаем. Если Византия находится в дружбе с Печенежской ордой, то, объясняет Константин Порфирогенит своему сыну, никто из ее врагов не осмелится даже пошевелиться. Русские совсем не могут предпринять никакого похода вне своих границ, если они не находятся в мире с Печенегами; без позволения Печенегов они не могут приходить в Константинополь ни для торговли, ни с войною. Мадьяры, столько раз испытавшие поражение от Печенегов, продолжают питать к ним самую почтительную боязнь. Итак, если византийский император будет находиться в мире с Печенегами, то ни Русские, ни Мадьяры не страшны для него, — они даже не посмеют тогда просить слишком больших подарков от Греков за свое мирное поведение. Иначе им можно погрозить Печенегами. То же самое и в отношении Болгарского царства. Если византийский император хочет быть страшным для Болгар, он легко достигнет [4] этого посредством Печенегов. Все это было так, пока Печенеги сами не были соседями империи, пока свободная Болгария заслоняла византийскую державу от напирающего из Азии варварского мира. Когда отношения изменились, когда плотина была не только прорвана, но совсем разрушена, — Византия оказалась так же мало способною удерживать волны турецкого наводнения в Европе, как и в Азии. Правда, что придунайская и черноморская Болгария как будто истощилась и омертвела еще ранее борьбы Василия и Самуила; центр тяжести болгарской державы Самуила был перенесен от Балкан и Дуная на берега Охридского озера, в Македонию и Албанию. Но города Дерстр (Силистрия), Бдынь (Видин), Месемврия все-таки сохраняли свое прежнее значение, они не сделались бы такой легкой добычей Печенегов и сбродной дунайской вольницы, если бы за ними оставалась живая народная сила, окончательно убитая только Болгаробойцей и византийским управлением. Если бы поля Болгарии не обезлюдели после византийского погрома, то не было бы необходимости делать /119/ опыты неудачной колонизации с дикими кочевниками.

В пустоту, которая образовалась после разрушения Болгарского царства, устремились сначала Печенеги, потом Узы и Куманы (Половцы), теснившие их с тыла.3) Те и другие были одинаково страшными врагами для Византийской монархии XI и XII веков, не менее страшными, чем их собратья Турки-Сельджуки в Азии. Вот как описывает печенежские набеги на византийские провинции знаменитый церковный писатель XI века, Феофилакт Болгарский: «Их набег — удар молнии, их отступление тяжело и легко в одно и то же время: тяжело от множества добычи, легко — от быстроты бегства. Нападая, они всегда предупреждают молву, а отступая, не дают преследующим возможности о них услышать. А главное — они опустошают чужую страну, а своей не имеют; если бы кто [5] был смелее Дария Истаспа, если бы он навел мост на Истре и стал искать Скифов — все одно, он безумно погнался бы за недостижимым. Они спрячутся в скалах, прикроются густотою леса, а он будет блуждать по горам и рощам, которых дикая суровость уступает только дикой натуре преследуемых; он будет зрителем той великой скифской пустыни, которая не осталась неизвестной и для пословицы. Если, вопреки природе вещей, он будет упорствовать, то и сам погибнет, не столько заслужив сожаление своим несчастием, сколько осуждение своим безрассудством; а Скифы успеют доказать, что они дети скал и дубов, будут наносить удары, сами им не подвергаясь, так что, по моему, если можно верить мифам, тот Гигес, который метал стрелы из мрака, сам недоступный им, был никто другой, как Скиф. Жизнь мирная — для них несчастье, верх благополучия — когда они имеют удобный случай для войны или когда насмеются над мирным договором. Самое худшее то, что они своим множеством превосходят весенних пчел, и никто еще не знал, сколькими тысячами или десятками тысяч они считаются: число их бесчисленно».4)

Половцы или Куманы наследовали в XII веке имя Скифов, которое в XI веке исключительно принадлежало Печенегам. /120/ Все то, что Феофилакт Болгарский говорил о Скифах XI столетия, все это Евстафий Солунский мог сказать о Скифах XII века. «Это народ, не имеющий прочного постоянного пребывания, не знающий оседлой жизни и потому не гражданственный. Всякою землей он стремится завладеть, но ни одной не может заселить, и посему — это народ многоблуждающий (πολυπλάνητον). Это летучие люди, и поэтому их нельзя поймать. Они не имеют ни городов, ни сел, оттого за ними следует зверство (τὸ θηριῶδες). Не таковы даже коршуны, плотоядный род и всем ненавистный; таковы разве грифы, которых благодетельная природа удалила в места необитаемые, точно так, как и Скифов. [6]

Волчьи обычаи воспитали таких людей: дерзкий и прожорливый, волк легко обращается в бегство, когда появится что-нибудь страшное. Точно таков и народ скифский; если он встретит мужественное сопротивление, он озирается назад и обращается в бегство. В одно и то же время он близок и уже далеко отступил. Его еще не успели увидеть, а он уже скрылся из глаз».5)

В обеих характеристиках, в сущности, конечно, правдивых, не мало византийской риторики. Не лишнее, поэтому, познакомиться с более точными замечаниями о быте этих народов менее притязательного в литературном отношении еврейского путешественника. Рабби Петахия видел Половцев во время своего путешествия из Регенсбурга в Азию через Польшу, Киевскую Русь, Крым и т. д. около 1170 года. То, что он говорит о Половцах (жителях страны Кедар), во многом относится и к Печенегам, единоплеменным с ними.

«Они (Половцы) не имеют кораблей, но сшивают вместе десять растянутых лошадиных кож и веревку, которая прикрепляется по краям кругом; они садятся на кожи, помещая тут же свои телеги и весь багаж. Потом они привязывают веревку на краю кож к хвостам своих лошадей, которых пускают вплавь, и таким образом переправляются на другой берег». Византийский писатель, который также говорит об этом способе скифской переправы, замечает, что кожаные /121/ мешки, наполненные соломою, были всегда так хорошо сшиты, что в них не проникала ни малейшая капля воды.6)

«Хлеба не употребляют в пищу в земле Кедар, но едят рис и просо, сваренное в молоке, а также молоко и сыр. Они кладут, сверх того, куски мяса под седло лошади, на которой едут, и потом гонят ее, пока она не вспотеет. Мясо делается теплым, и они едят его». «Печенеги и Куманы — [7] это народ нечистый, который употребляет почти сырое мясо вместо пищи и кобылье молоко вместо питья, который ест кошек и всякую нечистоту» — говорят западные источники, почти с таким же чувством брезгливости и отвращения, какое выражается на страницах нашей первоначальной летописи.7)

«В земле Кедар можно путешествовать только под охраною (under escort). Вот способ, которым сыны Кедара заключают взаимное обязательство верности. Путешественник прокалывает иглой свой палец и приглашает предполагаемого спутника сосать кровь израненного пальца. Он делается таким образом как бы одной плоти и крови со своим спутником. Есть еще другой способ брать клятву. Медный сосуд, имеющий форму человеческого лица, наполняется молоком; путешественник и его спутник пьют из него и после этого никогда не бывает измены.

«Куманы не имеют общего властителя (king), но только князей и благородные фамилии. Они живут в палатках, чрезвычайно дальнозорки, обладая прекрасными глазами, потому что они не едят соли и употребляют известные растения. Они — отличные стрелки из лука и убивают птиц на лету. Они замечают и узнают предметы более чем на один день расстояния».8)

Таковы были те страшные и свирепые враги, с которыми пришлось бороться Византийской империи, сокрушившей Болгарское царство.

Около половины XI столетия Печенеги перешли за Дунай. Это событие, оставляемое без внимания во всех новых исторических сочинениях, имело громадное значение в истории /122/ человечества. По своим последствиям оно почти так же важно, как переход за Дунай западных Готов, которым начинается [8] так называемое переселение народов. Большая ошибка, особенно неуместная в византийской и русской истории, состоит в том, что обыкновенно опускают из виду близкую родственную связь различных турецких племен, именуя одних Турками, а других, как бы в отличие, Тюрками. Между тем Печенеги и Узы или Половцы совершенно такие же Турки, как и Турки-Сельджуки.9) Известный куманский словарь, в подлинности которого не сомневаются новые исследователи, служит убедительным и наглядным доказательством совершенного сходства языка Половцев с наречием турецко-татарским.10)

Что касается Печенегов, то о них византийские источники прямо говорят, что они говорили одним языком с Куманами или Половцами.11) Если бы не опускалась из виду единоплеменность Печенегов и Сельджуков, то без сомнения история скорее заметила бы связь между переходом Печенегов за Дунай в пределы Византийской империи и успехами Сельджуков в Малой Азии. Мы увидим, что европейское и азиатское нашествие стремятся в конце XI столетия подать руку одно другому. Непосредственною причиной великого движения с запада на восток, то есть первого крестового похода, насколько эта причина заключалась в положении Восточной империи, были не столько завоевания Сельджуков в Азии, сколько грозные и страшные массы орды Печенежской, угрожавшей самому Константинополю.

Вообще эти движения Печенежской орды после перехода за Дунай необходимо проследить шаг за шагом, во всей подробности, которая нам доступна при существующих источниках. Не смотря на утомительное однообразие описаний печенежского грабительства и разбоя, здесь можно найти некоторые довольно важные указания и намеки для истории восточной Европы. Византийская политика пред первым крестовым походом и в самом первом крестовом походе не может быть ясно понята без постоянного внимания к печенежскому вопросу. Отношения [9] Византии к князьям русским, вероятно, получат новый свет от более подробного изучения истории Печенегов и Половцев.
[/cut]

[cut=II]II.

В XI столетии Печенеги, разделенные на 13 колен, /123/ кочевали на пространстве от берегов Днепра до реки Дуная.12) Узы, одно из более сильных племен той орды, которая потом в Европе получила название Куманской или Половецкой, надвигаясь с востока, начинали теснить своих единоплеменников. В этой борьбе некоторые улусы печенежские уже принуждены были откочевать к самому Дунаю, искать убежища в низменных, болотистых областях при устьях этой реки. Внутренние раздоры среди орды Печенежской, находившиеся в связи с внешними отношениями к соседям, ослабили силу некогда грозных кочевников. Тирах, сын Килдаря, главный из князей Печенежских, ради своего знатного происхождения пользовавшийся уважением и некоторой властью во всей орде, потерял свой авторитет; его обвиняли в слабости и трусости. В лице Кегена явился ему опасный соперник; не отличаясь знатностью рода, Кеген приобрел славу именно в удачных схватках с Узами.13)

Тирах питал в себе глубокую злобу и несколько раз пытался погубить своего врага в тайной засаде. Раздраженный неудачами, он обратился к открытой силе. Отправлена была [10] вооруженная толпа с поручением схватить и убить Кегена. Тот узнал вовремя о грозящей ему опасности и, скрывшись где-то в низовьях Днепра, избежал верной гибели. Из своего убежища Кеген завязал потом сношения со своими «родичами», с тем «коленом», к которому он принадлежал по своему происхождению. Улус Белемарнидов отпал, по его приглашению, от общего союза печенежских племен, во главе которого стоял Тирах. Этому примеру последовал и другой улус — Пагуманиды. Кеген располагал теперь достаточными силами, чтобы начать открытую междоусобную войну с Тирахом, своим гонителем, под властью которого оставалось, однако, 11 колен. Борьба оказалась неравной; Кеген был разбит и долго блуждал со своими улусами /124/ на пространстве между устьями Днепра и Дуная, нигде не находя безопасного и спокойного кочевья. Жажда мести томила между тем его варварскую душу.

Он решился искать убежища за Дунаем и предложить свои услуги византийскому императору. С двумя улусами, которые к нему пристали, Кеген явился близ Дерстра (Силистрии); численность пришедшей орды простиралась, говорит Кедрин, до 20 тысяч, так что печенежские палатки совершенно покрыли один из дунайских островов.14) Правитель придунайских городов, по имени Михаил, сын Анастасия, в ответ на свой запрос получил от императора Константина Мономаха приказание открыть Печенегам свободный вход в пределы империи, снабдить их съестными припасами, а самого Кегена, их предводителя, отправить с почетом в столицу. Печенежский князь был принят благосклонно при пышном и церемониальном дворе Мономаха. Обласканный императором, грубый и неопрятный обитатель степных войлочных кибиток получил благородный и славный некогда титул римского патриция, так же мало идущий к нему, как мало шло название Римлян народу, в число друзей и союзников которого, по старой [11] формуле, он был вписан. Новый патриций дал обещание отказаться от привольной кочевой жизни, принять христианскую веру и склонить к тому же своих спутников, подвластных ему. Печенегам между тем были отведены земли в придунайской Болгарии; поселенные здесь, они должны были оберегать и защищать границы империи от нападений своих соплеменников и не всегда дружных с Византией князей русских. Три крепости на берегах Дуная, не названные в источниках, отданы были в руки печенежских поселенцев. Принятые с таким доверием, степные дикари не отказались исполнить благочестивое желание византийского императора и с большой готовностью последовали примеру своего хана. Греческий монах Евфимий, прибывший на Дунай вместе с Кегеном, без труда обратил в христианство, или, по крайней мере, окрестил в дунайской воде целые тысячи Печенегов.15) Чтоб оценить этот успех, припомним, что сорок лет тому назад католический миссионер Бруно называл Печенегов самыми упорными и жестокими из всех язычников, и в продолжение пятимесячной проповеди в степях Приднепровья, с большими /125/ опасностями для своей жизни, успел обратить в христианскую веру не более тридцати человек.16) Малое семя не дало плода; вместе с тремя десятками новообращенных, а может быть и ранее, умерла среди Печенегов всякая память о ревностном миссионере, скоро нашедшем мученическую смерть у других варваров. Мы увидим, насколько действительно было новое обращение.

Христианское крещение, во всяком случае, не смягчило свирепой души того варвара, который подал другим пример обращения. Кровная месть своему врагу оставалась главной целью Кегена. Его набеги на улусы Печенегов, оставшихся под властью Тираха, были столько же непрерывны, сколько жестоки и кровавы. Убивая взрослых без пощады, Кеген уводил в [12] плен женщин и детей, которых потом продавал в рабство. Византия их покупала.17)

Тирах, утомленный набегами Кегена, обратился к императору. Ссылаясь на мирный договор, когда-то заключенный Византийцами с Печенежской ордою, хан требовал, чтобы Мономах отказал в покровительстве перебежчику Кегену, или по крайней мере запретил ему переходить на другую сторону Дуная и вредить печенежским кочевникам, до сих пор уважавшим границы империи. Если этого не будет исполнено, то варвар грозил разрывом союзного договора и внесением тяжкой войны в пределы империи.

Константин Мономах, довольный раздором, который укреплялся при его содействии среди опасной турецкой орды Печенегов, громко засмеялся в лицо послам печенежского хана и гордо отверг их требование.18) Правитель придунайских городов Михаил и перебежчик Кеген получили приказание внимательно наблюдать за переправами на Дунае. Сто морских судов были отправлены Черным морем в устья Дуная, чтобы вместе с конными разъездами поселенных Печенегов сторожить движения Тираха и, в случае нужды, препятствовать его переходу на болгарский берег реки. Тирах, глубоко раздраженный, с нетерпением ожидал удобного времени.

Зима 1048 года наступила ранее обыкновенного и была очень сурова. Дунай покрылся толстым слоем льда; сторожевые посты византийские, страдая от холода, ослабили свою /126/ бдительность. Тирах воспользовался готовыми и открытыми путями; со всей ордой, в числе, говорят, 800.000 человек, он перебрался в пределы империи.19)

Начались страшные сцены грабежа и разбоя. Вместе с известиями о вступлении в Болгарию всей орды Печенежской, Константин Мономах получил донесение от Михаила и [13] Кегена о невозможности противостоять нашествию с теми силами, какие у них были. Необходимо было отправить подкрепление. Воевода (стратиг) Адрианопольский, Константин Арианит, и правитель Болгарии, Василий Монах, получили приказание спешить на помощь к Михаилу и Кегену с военными силами своих провинций. Печенежский князь (Кеген) управлял военными движениями византийской армии и, зная приемы и привычки своих соплеменников и недавних со-кочевников, сделал им много вреда. Но лучшим союзником Византии была дикая, грубая и невоздержная натура ее врагов. Молодое вино и славянские национальные медовые напитки, приготовленные Болгарами,20) понравились Печенегам и, употребляемые в несоразмерном количестве, произвели гибельное действие. Открылись повальные болезни. Эпидемическая дизентерия производила ежедневно страшные опустошения в печенежских массах.21)

Кеген узнал о бедственном положении соплеменников и склонил своих теперешних товарищей, греческих воевод, в виду вражеского многолюдства соблюдавших робкую осторожность, к решительному удару. Византийские силы двинулись вперед; Печенеги, упавшие духом, не в силах были противопоставить какое-либо сопротивление. Они побросали оружие; Тирах с прочими князьями, а затем и вся остальная масса, отдались в плен Византийцам.

Кеген советовал перерезать всех пленников, прикрывая дикую жажду мести заботами об интересах усыновившей его империи. Он говорил: змею всего лучше убьешь зимою, когда она не может пошевелить своим хвостом, а когда она отогреется на солнце, то это будет хлопотливо и трудно. Византийский историк22) считает не лишним отдать честь глубокому смыслу варварского аполога. Но воеводы Константина Мономаха последовали более утонченным и более мягким /127/ внушениям византийской государственной мудрости. Болгария, которая еще не оправилась после ужасного погрома при Василие II, [14] представляла много пустых, не заселенных земель.23) Византийская казна сильно нуждалась в исправных плательщиках поземельного налога, а византийская армия — в хорошей коннице. Последняя потребность была особенно настоятельна в настоящий момент, когда Турки-Сельджуки уже начинали свои завоевания в восточных провинциях империи. Голоса византийских воевод взяли верх над кровожадными требованиями мстительного Печенега. Кеген мог располагать судьбою только тех из своих соплеменников, которые попали в плен к нему самому. Он перерезал всех тех, которых не успел продать в рабство. Но большинство пленников, целые десятки тысяч Печенегов были поселены Василием Монахом в Болгарии, состоявшей под его управлением, главным образом около Средца (Сардики), Ниша и Евцапела,24) но также и в других местах. Оружие было, разумеется, отобрано. Тирах и сто сорок знатных Печенегов отведены в столицу; Константин Мономах велел их окрестить и потом дал им надлежащие чины и титулы византийской табели о рангах.25)

Служба Печенегов скоро понадобилась. Сельджукский султан Тогриль-бей (Тогрульбег) грозил новым нападением византийским, владениям в Азии. По этому поводу пятнадцать тысяч печенежских конников были отправлены к греческой армии, стоявшей на армянской границе. Отпуская Печенегов, Константин Мономах наделил их щедрыми подарками, богатым оружием и статными конями. Четверо печенежских князей, находившихся в Константинополе, были поставлены во главе отряда. История сохранила имена их: это были Сульчу (Σουλτζοῦς), Селтé, Карамá и Кáталим.26) Некоторые из этих имен прямо напоминают о родстве Печенегов с тем турецким племенем, против которого их посылали. Но ошибка византийского правительства состояла не только в том, что [15] оно посылало против Турок близкое и родственное им войско. С совершенно близорукой неосмотрительностью Печенеги были отправлены в поход целой массой, без всякой греческой силы, способной наблюдать за ними и обуздывать их.

В Скутари (Хрисополе) Печенеги сели на лошадей и /128/ вспомнили свою привольную жизнь в степях Черноморья. Конь, открытое пространство, война и грабеж, все это они опять имели перед собою. Но ощущение приволья смущалось мыслью о необходимости подчиняться чужим приказаниям, воспоминанием о братьях, оставшихся в далекой Болгарии. Недоверие к византийским властям и провожатым, смутные опасения о дальнем пути в неизвестные страны усилили пробудившуюся тревогу. Она разрешилась в неожиданном, произвольном, инстинктивном порыве. Около города Даматри, на расстоянии нескольких миль от Скутари, в печенежском отряде произошло волнение, последовала остановка, вслед за тем сам собою составился комент (вече).27) Совещание было бурное, и голоса разделились. Одни кричали, что нужно идти далее, что необходимо слушаться царя, во владениях которого они находятся; отделенные от всяких сообщений со своими единоплеменниками, Печенеги не довольно многочисленны, чтоб устоять против греческих сил, которые преградят им обратный путь. Другие ничего не хотели слышать о дальнейшем походе в Грузию; нужно остаться в этой самой стране, где уже они находились, овладеть ей и защищаться здесь от нападений византийского императора. Если бы принято было последнее [16] мнение, то, быть может, мы имели бы в истории одним любопытным явлением более: Печенежское государство в Вифинии, в виду Константинополя. К счастью, не было принято ни то, ни другое мнение, а восторжествовало третье. Один из печенежских предводителей, присланных из Константинополя, Каталим, предложил воротиться назад, к единоплеменникам, оставшимся в Болгарии, и увлек за собою разгоряченную толпу, которая под его предводительством обратно направилась к морскому берегу. Кораблей, на которых были перевезены /129/ Печенеги, здесь более не нашлось. Но Каталим не смутился и закричал своим спутникам, что кто хочет спасения себе и Печенегам, тот пусть следует его примеру: вслед затем, пришпорив коня, подаренного Константином Мономахом, бросился в воду Босфора. Отчаянный поступок привел было в недоумение толпу наездников, остановившихся на берегу пролива. Но сейчас же нашлось несколько отважных дикарей, которые, очертя голову, поплыли на лошадях за своим вождем, за ними последовали другие и, наконец, вся толпа. Босфор вовсе не представляет такого широкого водного пространства (в узких местах не более 500 метров), которого не могла бы переплыть хорошая лошадь. Импровизированная переправа совершилась благополучно. На другом берегу Босфора, у св. Тарасия28) — церковь в предместьях Константинополя — Печенеги выплыли на берег. Дальнейший путь они направили к Средцу, туда, где поселены были их единоплеменники, принужденные теперь заниматься земледелием. Никакого сопротивления они не встретили на своем походе: до такой степени неожиданно было их появление на европейском берегу и так быстро было их движение. После прибытия в Болгарию, Каталим и его товарищи без труда подняли там печенежских поселенцев, еще не привыкших к оседлой жизни. Косы и серпы, розданные правительством, либо купленные у соседей Болгар приучавшимися к деревенскому хозяйству Печенегами, заменили теперь отобранное оружие. Вслед затем окрестности [17] Средца и Ниша снова опустели. Печенеги направились мимо Филиппополя к Балканам, прошли горными проходами и остановились в придунайских областях, близ устьев реки Осмы. Только один Селте основался было со своим улусом ближе к Балканам, близ теперешней Ловчи, на той же реке Осме; но Арианит, двинувшийся со своим македонским корпусом вслед за ушедшими Печенегами, принудил его отступить далее на север, к товарищам. Все вместе печенежские князья отыскали потом удобную для кочевья равнину между Балканами и Дунаем; она открывалась к морю и была богата лесом, водой и пастбищами. Туземцы называли местность «Сто Холмов».29)

Подданные Константина Мономаха и, прежде всего, жители придунайской Болгарии тяжело поплатились за ошибки своего императора. Степные хищники не остались спокойными на местах своего нового поселения. Все соседние области много /130/ терпели от их набегов. Узнав об этом, император искал средств поправить свою ошибку и призвал в столицу, для совещания, Кегена, который оставался верным византийскому правительству. Печенежский князь прибыл вооруженным со своим улусом и расположился вне городских стен, на равнине, называвшейся Маиданом (Μαίτας). Но прежде чем Кеген успел явиться во дворец и узнать, зачем он призван, с ним случилось бедственное происшествие, едва не стоившее ему жизни. Ночью пробрались в его палатку три Печенега, подосланные, вероятно, его смертельным врагом Тирахом. Замеченные телохранителями князя, они все-таки успели нанести несколько ударов спящему Кегену, к счастью, оказавшихся потом не смертельными. В печенежском лагере поднялось смятение; убийцы, которые спешили спастись бегством, были пойманы и приведены к сыну Кегена, Балтчару. Балтчар не решился произвести с ними немедленную расправу согласно с обычаями кровной мести, так как убийцы требовали себе суда перед императором. Утром следующего дня по улицам Константинополя потянулась необычайная процессия. Впереди ехала [18] четырехколесная телега, в которой лежал раненый Кеген; к ней были привязаны злодеи, покусившиеся на его жизнь; далее позади шли пешком двое братьев, сыновья Кегена, их сопровождали на конях тысячи Печенегов. Процессия остановилась у дворца императорского. Константин Мономах, предуведомленный о причине уличного шума, велел ввести к себе старшего сына Кегенова и, зная обычай кровной мести у варваров, спросил его, почему он не умертвил тотчас же злодеев, покусившихся на жизнь его отца. Балтчар ответил, что этого не сделано из уважения к имени императора, которое было произнесено преступниками. Мономах велел привести к себе узников и сам допрашивал их о побуждениях к убийству «римского патриция». Варвары отвечали, что они хотели сделать это из преданности к императору; они узнали, что Кеген замышлял зло против его особы, что он хотел утром этого дня войти в столицу, перебить всех ее жителей, ограбить ее сокровища и бежать за Балканы к взбунтовавшимся улусам. Грубая выдумка печенежских варваров встретилась с утонченной подозрительностью хитрой Византии и нашла себе благосклонный прием. Преступники были взяты из рук Печенегов и после тайком отпущены на волю; /131/ Кеген, под предлогом излечения его ран, заперт в одном из императорских дворцов и разлучен со своими сыновьями, которые в свою очередь также содержались под арестом в разных местах. Печенеги не верили византийскому врачебному искусству, чувствовали себя неловко и тесно вблизи столиц и тосковали по своим степям. Напрасно Мономах старался усыпить их подозрительность вином, которое отпускали им в щедром количестве, и примирить их с собою роскошными яствами, которыми кормили их в изобилии. Когда, по его приказанию, сделана была попытка потихоньку отобрать у Печенегов оружие и коней, вся орда Кегенова ночью снялась со своего лагеря и ускакала по направлению на север. На третий день она уже была за Балканами, где соединилась с прочими ее соплеменниками.30) По дороге, теперь уже хорошо знакомой, [19] Печенеги скоро воротились и, раскинув свои кочевья при подошве Балкан, ближе к Адрианополю, начали опустошительные набеги на города и села Фракийского округа. Константин Арианит, Адрианопольский воевода, пошел на них со своим ополчением, но был разбит на голову при крепости Диамполе (Jamboli) близ балканских проходов. Константин Мономах принужден был вызвать свои военные силы из Азии, где Турки-Сельджуки оставили на короткое время в покое византийские владения, чтоб овладеть столицею халифата Багдадом. В ожидании, когда соберется вся его армия, Мономах сделал еще раз попытку склонить Печенегов к покорности или, по крайней мере, к дружелюбному соглашению. В Константинополе оставались еще Тирах и несколько князей печенежских, задержанных здесь с 1048 года. Осыпанные богатыми дарами, обнадеженные еще большими милостями в будущем, они были отправлены в печенежские кочевья с поручением уговаривать своих соплеменников к примирению с византийским императором и с клятвенным обязательством во всяком случае воротиться назад. Но в родных вежах Печенеги забыли свои обещания, отреклись от христианского креста, на котором клялись, и от самого крещения. Византийцы увидели Тираха во главе печенежской конницы, когда их полки собрались, и дело дошло до борьбы в открытом поле. Ополчения «восточных» округов под главным начальством евнуха Никифора, который был некогда домашним священником у Мономаха, потом покинул служение алтарю ради мирского славолюбия и носил теперь звание ректора и стратопедарха,31) /132/ и сверх того отряды наемных Франков с их предводителем Ерве (Hervé, ᾽Ερβέβιος) прибыли из Азии. Через так называемый Железный запор (клисура) Византийцы перешли за Балканы и расположились в местности, носившей название Диакене (Διακενέ, Indja-kevi)32) неподалеку от Ста-Холмов, где были главные становища Печенегов. Воинственный евнух Никифор был уверен в победе и боялся только одного: [20] как бы Печенеги не разбежались преждевременно; ему хотелось захватить их всех разом. Такие надежды разделяла вся византийская армия, которая даже запаслась веревками и ремнями, чтобы вязать пленных Печенегов.33) Византийская кичливость была наказана самым чувствительным образом: Печенеги, оградившись кругом своими телегами, отбили два нападения Византийцев, осыпая их сверху градом стрел, метко пускаемых,34) а затем сами перешли в наступление. Византийская армия не устояла, ее вожди первые показали пример бегства. Поражение было страшное, множество убитых осталось на месте битвы, остатки разбитой армии Никифора едва нашли себе спасение в лесах и ущельях Балканских гор.35) После этого никто не мешал Печенегам грабить и разорять Македонскую провинцию; два или три раза они возвращались в свои палатки, отягченные богатой добычей. Так прошло время от осени 1049 года до наступления следующего лета. 8-го июня 1050 года Печенеги явились под Адрианополем, где, в укрепленном лагере, снова собрались значительные силы под начальством Константина Арианита. Наученный опытом, Адрианопольский воевода хотел соблюдать самую большую осторожность. Он не выходил из-за рвов и окопов, которыми огражден был его укрепленный лагерь, и располагал напасть на Печенегов только тогда, как их пыл остынет и силы утомятся в напрасных попытках против неприступной позиции. Это был, нужно думать, самый благоразумный образ действия против нетерпеливых варваров. Но план был разрушен своевольною и неуместною отвагой одного из второстепенных начальников. Не дожидаясь позволения главного вождя, он вышел из окопов и завязал сражение. /133/ Печенежская конница, как вихрь, накинулась на византийскую пехоту и смяла ее. Константин Арианит, чтобы спасти стесненный отряд от несомненной гибели, поспешил на помощь подчиненному, нарушившему требования [21] дисциплины. Общее сражение завязалось в Адрианопольских предместьях, на вспаханных полях и среди виноградников.36) Византийцы были обращены в бегство, при чем оставили множество убитых на месте сражения. Сам главный воевода Константин, очевидно, самый способный в среде вождей Мономаха, тяжело раненый, попался в плен Печенегам и за покушение на жизнь их князя, сделанное в порыве болезненного раздражения, погиб мучительной смертью.37) Уцелевшая часть разбитого войска спаслась за окопами, которых не следовало оставлять, и должна была здесь выдержать осаду. Печенеги пытались завалить ров каменьями и ветвями порубленных виноградников. Быть может, они и успели бы взять лагерь; но счастливый случай, направивший удар греческой катапульты в одного из князей печенежских Сулчу, спас Греков от этой опасности. Ошеломленные смертью своего предводителя, услышав в то же время о приближении болгарского ополчения, Печенеги, сняв осаду, рассеялись. За то их разбойнические шайки стали появляться в разных местах Македонии и Фракии, везде оставляя за собою страшные следы. Опустошая поля, сжигая села, уводя в плен или избивая жителей, Печенеги не щадили самых детей и зверски умерщвляли их, отнимая от материнской груди.38) Некоторые дерзкие отряды доходили почти до самых стен Константинополя. Мономах принял, наконец, так близко к сердцу бедствия своих подданных, как это за ним не всегда водилось. Он собирался лично стать во главе своей гвардии, чтоб биться с врагами, и только жестокая подагра, следствие невоздержной жизни, заставила его остаться в креслах, в которых он с некоторого времени сидел неподвижно.39)

Против печенежских наездников, подошедших к столице, вместо больного императора, отправился один из спальных евнухов императрицы Зои, патриций Иоанн, по [22] прозванию философ, приняв начальство над императорскими телохранителями и дворцовой прислугой. Евнух нашел /134/ Печенегов недалеко от Константинополя, напал на врагов, когда они спали непробудным сном, и перерезал всех их. На крестьянских телегах привезены были груды печенежских голов в столицу и представлены императору.40) Самым лучшим и единственно возможным средством для защиты обеих провинций Македонии и Фракии пока был признан следующий способ ведения войны. Византийская армия засела по крепостям. Когда Печенеги рассыпались в окрестностях для грабежа, или еще лучше когда они, обремененные затруднительной тяжестью добычи, возвращались назад, тогда только византийские отряды выходили из своих укреплений и отнимали награбленное богатство, не всегда отдавая его обратно в руки пострадавших жителей.41) Еще раз прибег Константин Мономах к средству, которое уже было испытано и оказалось совершенно непригодным. Из всех печенежских князей, принятых в византийское подданство около 1048 года, оставался в Константинополе один Кеген, излечившийся от ран, но содержимый под стражей со времени известного покушения на его жизнь. Он был выпущен на свободу и отправлен к Печенегам, чтоб уговорить их к миру, или, по крайней мере, отвлечь от общего печенежского союза Пагуманидов и Белемарнидов, некогда признававших его власть. Заподозренный прежде Мономахом, Кеген, по-видимому, хотел исполнить свое обещание добросовестно. Но у него было много врагов, которые давно искали его гибели. Заманив к себе Кегена обманом, приверженцы Тираха убили его и рассекли труп его на мелкие части.42)

Необходимы были меры более решительные и более действительные. Вызваны были из Азии последние греческие силы, там остававшиеся, местные ополчения округа Телух, Черной горы и проч. Это были, по своему вооружению, конные стрелки, [23] следовательно, самое целесообразное войско в борьбе с дикими кочевниками. Всего набралось до 20 тысяч. Приняв главное начальство над этими силами, Никифор Вриенний, будущий претендент на императорский престол, должен был обуздывать дерзость печенежских шаек, не вступая в решительное сражение. Между тем как Вриенний довольно удачно исполнял свою задачу в Адрианопольской области, в то /135/ самое время сосредоточены были на юге западные силы, высланы в поле Варяги и Франки, под начальством патриция Михаила, который носил звание аколуфа, то есть главного начальника варяжских дружин.43) Несмотря на действия Вриенния на севере, все пространство на юго-восток от Адрианополя до реки Ергена (Еркенé) было наполнено печенежскими разъездами; они опустошали окрестности Аркадиополя (теперь Люле-Бургас) и Халкиды и проникали еще далее. Михаил Аколуф расположился лагерем в Хариуполе, в укреплении, находившемся в суточном расстоянии от приморского города Родосто. Через несколько времени и здесь появились Печенеги. Беспечность варваров простиралась до того, что они спокойно расположились для отдыха вблизи византийских сил, давая знать о начавшемся веселом пире игрою на свирелях и цимбалах.44) Ночью Михаил напал на них и без труда истребил большую часть их шайки.45) Это навело некоторый страх на Печенегов, которые уже привыкали грабить безнаказанно.

В Адрианополе Михаил соединился с Вриеннием, и оба направились к северу, очищая провинцию от загонов печенежских, рассеявшихся повсюду. Им удалось настигнуть две значительные шайки: одну при Топлице, недалеко от Адрианополя, на реке Марице, и потом другую при Галое, уже вблизи Балканского хребта, и разбить их на голову.46) Печенеги были [24] прогнаны за Балканы; их дерзость была несколько обуздана, Хотя они продолжали делать набеги на область Адрианопольскую, но по крайней мере с большей осторожностью, чем прежде.47) Так прошли 1051 и 1052 годы.

Чтобы прекратить тягостные набеги Печенегов, чтобы возвратить Византии ее придунайские владения, Константин Мономах велел (в 1053 году) своим воеводам перейти /136/ Балканы. Тот же самый аколуф Михаил и знакомый нам Василий Монах, правитель Болгарии, имевший свое местопребывание в Нише, перешли со своим войском горные проходы и при Великом Преславе (у нынешнего Ески-Стамбула, близ Шумлы) основали лагерь, укрепленный глубоким рвом и палисадом. Византийская армия скоро была окружена здесь полчищами Печенегов и подверглась полной осаде. Недостаток съестных припасов, начинающийся голод заставил воевод решиться на отступление, которое должно было совершиться под покровом ночной темноты. Но движение Византийцев было открыто Печенегами, и путь был прегражден. В страшном ночном побоище смятые полки византийские почти без сопротивления были истреблены варварами: в числе убитых находился и правитель Болгарии синкелл Василий; только небольшая часть успела как-то добраться до Адрианополя. Все плоды прежних побед были потеряны. Огорченный император хотел набирать новую армию, но ему посоветовали отказаться от дальнейшей борьбы с Печенегами: Богу, очевидно, не угодно, чтобы кем бы то ни было уничтожен был один из языков, существующих в известном числе по его воле.48) Так в благочестивой гордости утешали себя Византийцы, принужденные покупать у варваров мир дорогой ценой. Смягченные щедрыми дарами, Печенеги обязались в продолжение тридцати лет спокойно жить в занятых ими областях, не переходя за Балканы без призыва. Их князья приняты были в число чинов Константинопольского двора. [25]

С тех пор мы не слышим о Печенегах до 1059 года. В этом году они, как выражается византийский историк, выползли из нор, в которых скрывались,49) и снова начали опустошать греческие области — едва ли не по наущению короля венгерского Андрея (1046—1061), который в то же самое время разорвал мирный договор с Византией и начал враждебные действия. Но Венгрия скоро примирилась с империей. Венгерские послы встретили императора Исаака (Комнина) в Средце (Сардике, Софии), куда он прибыл со своей армией. Мир был восстановлен на условиях нам неизвестных. После того Исаак направился к востоку, за Балканы, для усмирения Печенегов. На этот раз они почти не противопоставили /137/ никакого отпора. Между князьями отдельных печенежских колен не было единодушия и согласия; один за другим они признали над собою власть византийского императора и обещались сохранить верность.50) Только Селтé, известный нам по знаменитой переправе через Босфор, не хотел покориться, надеясь на неприступное положение своего убежища, которое он нашел себе на берегу Дуная на какой-то скале. Варвар дошел до такой дерзости, что не побоялся выйти в открытое поле против всех сил императора. Он был скоро наказан за свою смелость. Разбитый на голову высланным против него отрядом, Селтé избежал плена только в густых лесах около Дуная; его укрепление было занято византийским гарнизоном. Император Исаак с торжеством возвратился назад. Но на возвратном пути его армия страшно пострадала от дождей, бурь, града и разлива реки Осмы, через которую, близ Ловчи, ему пришлось переправиться.51) [26]

Поход Исаака Комнина имел, по-видимому, более важное значение, чем это можно заключать из кратких и неполных известий, сообщаемых источниками. Следствием его было восстановление византийской власти на Дунае. Магистр Василий Апокап и Никифор Вотаниат, будущий император, оставлены были начальниками придунайских городов. Печенеги, живя среди болгарского населения под управлением своих родовых князей, признавая в то же время верховные права империи, не могли, конечно, сделаться вдруг оседлыми и спокойными подданными. Время от времени их бродячие шайки пускались грабить своих соседей и не церемонились выходить из границ, им указанных для кочевья.52) Но если бы не было прилива новых сродных элементов из-за Дуная, то хотя /138/ мало помалу еще можно было приучать Печенегов к некоторой оседлости, можно было внушить им уважение к авторитету Константинопольской власти.

Между тем на Дунае теснились уже новые толпы турецких кочевников, двигавшиеся по следам Печенегов, ушедших от них в пределы Византийской империи.[/cut]

[cut=III]III.

В сентябре 1064 года Узы явились на Дунае.53) Это было настоящее переселение; целое племя, в числе 600 тысяч,54) со всем своим имуществом и скарбом, толпилось на левом берегу реки. Все усилия воспрепятствовать их переправе были напрасны. На челноках, выдолбленных из древесных стволов, на кожаных мешках, наполненных соломой, Узы переплыли на византийский берег. Болгары и Греки, которые хотели [27] удержать их, были разбиты; двое сановников императорских попались в плен. Дунайская равнина была во власти страшной орды. Скоро наводнила она более отдаленные области империи; одна часть Узов отделилась от прочей массы и бросилась на юго-запад: Солунская область и самая Эллада испытали все ужасы варварского нашествия. Император Константин X Дука, услышав о страшном событии, совсем потерял голову; казалось совершенным безумием пытаться противопоставить военную силу империи этим мириадам свирепых хищников, из коих каждый почти родился на лошади и вырос с луком и копьем в руках. Самые сокровища казны императорской, столько раз спасавшие Византию, казались недостаточными в виду необозримой массы врагов. Только понуждаемый народным ропотом, обвиняющим его в скупости, император отправил посольство к предводителям Узов; щедрыми подарками и еще более щедрыми обещаниями он старался склонить их к миролюбивым чувствам и убеждал воротиться опять за Дунай. Несколько знатных Узов, привлеченных щедростью императора и богатством его казны, явились, по его приглашению, в Константинополь и были здесь приняты с самым /139/ благосклонным вниманием. Но все это мало помогло. В опустошенной еще Печенегами Болгарии многочисленные толпы Узов не находили себе удовлетворительной добычи, ни даже достаточного пропитания. Вместо того, чтобы возвращаться назад, они стремились все вперед. Македония и Фракия пострадали подобно Солунской области. Набеги кочевников доходили снова почти до стен Константинополя. Горесть и отчаяние жителей столицы достигли последней степени. Они начинали серьезно рассуждать между собою о необходимости выселения из Европы, точно так, как после в Киеве, под влиянием всеобщего брожения, охватившего восточную Европу вследствие движения турецких племен, сбирались двинуться в Греческую землю. В Византии объявлен был всенародный пост и покаяние, чтоб умилостивить разгневанное правосудие небесное; крестные ходы в столице повторялись ежедневно, сам император принимал в них участие и плакал в виду сокрушенной толпы. Несмотря на это сочувствие к народному бедствию, положение [28] Константина Дуки во дворце Влахернском сделалось невыносимым. Византийцы привыкли смотреть на бедствия общественные, как на казнь Божью за грехи правителей: образованный и умный историк этого времени отмечает именно здесь это воззрение и выражает ему некоторое сочувствие, несмотря на то, что его сочинение посвящено также одному из императоров. Константин Дука, непопулярный за суровость во взыскании всех податных недоимок, сделался предметом саркастических насмешек у толпы, перешедшей от религиозного умиления к дерзким демонстрациям. Скрываясь от народного негодования, император оставил столицу55) и с небольшой свитой — с ним было 150 человек — остановился в своем загородном имении около местечка Хировакхи (между Буйюк-Чекмедже и Кучук-Чекмедже, в 4-5 часах от Константинополя.56)

Злоязычные Византийцы говорили, что их государь отправился против Узов с армией столь же многочисленной и доблестной, как армия Диониса (Бахуса), с которой он совершил поход в Индию. Но, может быть, император лучше знал, чего нужно ожидать. Когда он раскинул палатки в /140/ открытой равнине, через несколько времени явились в его лагерь гонцы, которые были посланы на север: они принесли радостные известия. Пленные воеводы — Апокап и Вотаниат — были освобождены из плена и давали знать о совершенной гибели страшной орды. Лучшие люди в среде Узов поддались действию византийского золота и, склонясь на убеждения придунайских правителей, ушли обратно за Дунай, покинув своих на произвол судьбы. Между тем — обычное следствие варварской неумеренности и невоздержности — в многолюдных улусах уже свирепствовали повальные болезни. За изобилием, вызвавшим излишества, последовал недостаток в самых необходимых жизненных припасах, затем голод и эпидемия, как уже это было с Печенегами. Необозримое число [29] пришельцев быстро сократилось под ударами этих бичей. Остальные были до такой степени истомлены физически и убиты нравственно, что или сделались легкой добычей Болгар и Печенегов, которые брали их в плен и без милосердия топтали копытами их же лошадей, давили колесами их же телег, или просили с покорностью милости и пощады у властей византийских.

Император с торжеством воротился в столицу. Избавление от страшного врага справедливо приписывалось одному Богу, потому что храбрость войска или уменье его вождей нисколько в том не участвовали. В народе говорили о чуде; рассказывали, что в тот самый день, как в Константинополе совершался крестный ход, отряд Узов, расположившийся в Чуруле (Чорлу), был прогнан невидимой силой, воздушным войском, которое метало свои стрелы и не оставило ни одного врага не уязвленным.

Неизвестно, как велико было число Узов, уцелевших после видимых и невидимых казней; но, вероятно, оно было довольно значительно. Часть поступила на службу византийского императора, получив в надел казенные земли в Македонии; в греческой армии являются потом отряды Узов, при дворе и в высоких званиях встречаются имена, принадлежащие этому племени, там и здесь часто соединяемые и смешиваемые с Печенегами под одним общим названием Скифов. Другая часть, перебравшись вовремя за Дунай, если избегла болезней, то не спаслась от голода и также принуждена была подчиниться высшим требованиям оседлой жизни среди христианского народа. Византийский писатель говорит о каком-то князе Мирмидонов, который рассеял Узов по своим городам. Он разумеет под этим странным названием какого-либо /141/ из князей русских, у которых Узы именовались Торками.57) [30]

«Таким образом, при царе Константине, с одной стороны, обрушились сильные удары на Ромэйскую землю, с другой — последовало избавление от величайшей опасности: враги были поражены неожиданной гибелью, какой никто и никогда не мог надеяться. Поэтому люди, разумно сопоставляющие обстоятельства, соизмеряли бедственные или благополучные события не достоинством или добродетелью императора. Но не погрешит против истины и тот, кто сочтет бедственные события возмездием вообще за грехи человеческие, а благополучие припишет единственно божественному милосердию, а не царской добродетели. Ибо всякое благо нисходит свыше. Но при этом усердная молитва, подкрепляемая благими делами, также преклоняет на милость. На счет царей ставятся события, потому что на них, по справедливости, падает большее порицание и большее неудовольствие за неразумные действия, равно как им принадлежит большая благодарность за разумные действия, совершенно так, как на тех, кто управляет колесницей, a не на самых лошадей, возлагается ответственность за успех или неудачу в состязании».58)

Между тем как Печенеги и Узы тревожили европейские области империи, их восточные соплеменники Сельджуки постоянно расширяли круг своей власти и своих завоеваний в Азии. В 1050 году Тогрильбей вошел в Багдад с Узами (Ghus) и Туркменами, частью приведенными им с берегов Окса (из Бухары и Киргизских степей), частью еще ранее выселившимися /142/ во владения халифов.59) В 1064 году Альп-Арлслан, племянник Тогрильбея, напал на Грузию, покорил Нахичевань, Карс, Ани, главный город Армении.60) В 1067 году Турки опустошали Месопотамию, Сирию, Киликию и Каппадокию. Они перерезали жителей Кесарии, ограбили в церкви Василия [31] Великого богатства, составившиеся пожертвованиями многих поколений, и остались зимовать в границах империи. Слабая рука женщины не в силах была управлять государством в такое тяжелое время. Разрешенная патриархом от клятвы, данной умирающему мужу, оставаться до смерти вдовой, императрица Евдокия посадила на трон рядом с собою присужденного к казни заговорщика и бунтовщика. 1-го января 1068 года был провозглашен императором героический и несчастный Роман IV Диоген, прославившийся прежде того в войнах с Мадьярами и Печенегами.

Печенеги и Узы, поселенные в пределах монархии, очерченных некогда мечем Василия II, принимали деятельное участие в турецких походах Романа IV. Они составляли в византийской армии легкую конницу, род войска, столь важный в борьбе с племенами, также сохранявшими быстроту и смелость кочевых набегов. В передовые отряды и сторожевые разъезды посылались Узы и Печенеги. Когда утомленное войско греческое останавливалось на привале, не имея чем подкрепить свои силы, Печенеги, не слезая с коней, бросались в окрестности для добывания припасов. Когда нужно было разорить страну, занятую неприятелем, отправляли вперед Узов.61) Одним словом, услуги бывших степных наездников были весьма полезны. Но было одно неудобство и одна опасность при /143/ пользовании этим родом войска. Участники походов Романа, наблюдая вблизи своих новых товарищей в их стычках с Турками-Сельджуками, поражены были близким родственным [32] сходством тех и других: та же, на взгляд Греков, безобразная наружность, те же крики, те же военные ухватки.62) Когда турецкая конница нападала на узо-печенежский стан, то Греки теряли всякую возможность разобрать, кто их союзники и кто неприятель: только привычный глаз мог при близком сходстве отыскать внешние признаки отличия.63) Язык в этом случае едва ли мог оказать помощь: если и была разница в наречиях сельджукском и печенежском, то не такого рода, чтобы поразить слух не знающих ни того, ни другого языка. Следовало опасаться, что несмотря на византийское золото и ткани Скифы не останутся глухи к голосу крови, узнают в Турках своих братьев и передадутся на их сторону. Пред самой роковой битвой, которая кончилась пленом Романа, целый отряд узо-печенежский ушел в лагерь врагов.64) Страх, что все другие последуют этому примеру, едва ли был изглажен возобновленною присягой на верность империи, которую предводители Узо-Печенегов дали по обычаям своей варварской обрядности .65) Может быть, это опасение роковым образом подействовало на исход сражения при Манцикерте, хотя Печенеги честно сохранили клятву (1071 года).

Византийское государство, в числе немаловажных заслуг которого история должна зачесть его содействие сближению племен и народов, познакомило между собою две разрозненные ветви турецкого племени. Это знакомство не осталось без влияния на ход будущих событий и принесло не малый вред империи.

Помимо всего прочего и сами по себе Узо-Печенеги представляли в высшей степени неугомонный, крайне беспокойный элемент населения. Всякую минуту они готовы были сесть на [33] своих лошадей, идти за каждым искателем приключений, который обещал им награду и добычу. Кто имел неудовольствие на византийское правительство и думал о мести, кто имел /144/ притязания сесть на престол Юстиниана и Василия, тому стоило только перейти за Балканы, чтоб отыскать целую армию готовых помощников. На Дунае образовалась странная смесь бродячего населения, составленного из самых разнообразных элементов. Здесь, по словам византийского историка, можно было встретить людей всякого языка.66) Вслед за Печенегами и Узами стремились Половцы, и без сомнения являлись русские поселенцы. Мы не знаем, в какой степени заслуживает внимания предположение, что Славяне, распространившиеся на почве древней Дакии с VI века, были те самые, которые после получили название Русских, и что уже к ним должны быть возводимы следы русского населения, сохраняющиеся здесь в местных названиях. Быть может, в самом деле нет достаточных оснований отделять славянские поселения, которые сидели на левом берегу Дуная и в области р. Тисы, от той большой славянской массы, которая наполняла Балканский полуостров до прихода восточных народов и которая ассимилировала Болгарскую орду и отсюда получила свое название. Во всяком случае, было ли у них там прямо единокровное население, или только родственное славянское, но с X века Русских сильно тянуло к Дунаю. В XI веке туда ходила русская вольница, вслед за нею двигались и мирные оседлые колонии. Указания на это можно найти как в наших летописях, так и в источниках византийских.67) Очень вероятно, что придунайские города, называемые русскими в источниках первого рода, сделались такими именно с того времени, в которое Византийцы отмечают наплыв туда нового населения. Нет никакой возможности думать, чтобы Печенеги, а потом Половцы, от кочевого быта могли вдруг переходить к городской жизни, и чтоб они без всякого принуждения и необходимости стали заниматься земледелием, что, как мы увидим, делали переселенцы. Византийский [34] писатель XI века, впрочем, прямо говорит, что смешанное население некоторых больших городов по Дунаю, поражавшее своим разноязычным составом, хотя под влиянием соседства с кочевниками и усвоило печенежский образ жизни и печенежское своеволие, но тем не менее не было печенежским, а напротив иногда много терпело от этих соседей.68) /145/ Константинопольское правительство поняло, какую выгоду оно может извлечь из этой противоположности. Чтоб удержать за собою по крайней мере номинальную власть на Дунае, чтобы замкнуть кочевую орду, поселившуюся в Болгарии, в более или менее твердом круге, оно приносило большие жертвы. В то время как Охридская Болгария стонала под игом византийской финансовой системы, воинственное население придунайских городов ежегодно получало из Константинополя богатые поминки. Нечего говорить о том, что само оно ничего не платило. Эта уступчивость и щедрость притязательной казны византийской объясняется желанием поддержать ослабевающие связи между центром империи и северными ее окраинами, чтобы не выпустить из рук влияния на всю страну между Дунаем и Балканами.

Когда на византийском престоле сидел Михаил VII Парапинак, неспособный ученик ученого Пселла, государством правил один из самых безжалостных и суровых представителей финансовой византийской политики, евнух Никифор, любимец императора и его первый министр. В числе других мер, принятых для пользы казначейства, но едва не погубивших государства, этот министр произвел сокращение в тех денежных подарках, которые посылались в придунайские города (около 1074 г.). Неуместная бережливость имела самые дурные последствия. Придунайская вольница порвала всякие связи с империей, вошла в тесный союз с кочевниками и замышляла нечто более опасное. В Дерстре (Силистрии), который по своему значению стоял во главе прежних болгарских [35] городов на Дунае, стал властвовать какой то Татуш, Печенег, судя по имени. Византийское правительство хотело поправить свою ошибку.

Вестарх Нестор, пользовавшийся личным доверием императора, Славянин по происхождению, способный, следовательно, привлечь к себе славянские элементы волновавшихся городов, послан был на северную границу империи в звании катапана. Влиятельные жители Дерстра, прибывшие в Константинополь, уверили императора, что как скоро Нестор явится, город и крепость, отказавшись от союза с Печенегами, признают власть византийского правительства. Но катапан скоро убедился в том, что полномочия, принесенные из /146/ Константинополя, не имеют никакого значения на Дунае. Он очутился в странном положении правителя, не признаваемого своими подчиненными. Он потом действительно успел сблизиться со своими единоплеменниками, но только уступив их стремлениям и разделив их планы, то есть отказавшись от намерения сблизить их с Византией.

Предводители воинственных дружин в Дерстре и других городах взяли с греческого катапана клятву, что он во всем будет заодно с ними, вместе вошли в соглашение с Печенегами и решили идти на Константинополь. Говорят, что Нестор, кстати, был лично раздражен против евнуха Никифора, который, узнав о неуспехе его миссии на Дунае, хотел воротить большие деньги, данные ему в руки, и конфисковал его дом в Константинополе. Союзники перешли Балканы, беспрепятственно грабили в Адрианопольской области и достигли столицы. Осажденный Константинополь скоро был поставлен в тяжелое положение от недостатка в средствах пропитания. Обвиняя во всем ненавистного Никифора, жители волновались и требовали у своего императора, чтоб он выдал любимца головою смертельному врагу его Нестору, который на этом условии обещал снять осаду. Михаил Парапинак обнаружил упорство, едва ли впрочем объяснимое благородной твердостью, а скорее влиянием того же логофета Никифора. «Он не хотел», говорит с некоторым упреком современник, «пожертвовать одним человеком спасению всего греческого народа». Быть [36] может, Михаил VII надеялся также на содействие Запада, где папа Григорий VII, с которым он завязал сношения, призывал всех христиан на помощь Восточной империи против язычников, дошедших уже до стен Константинополя.69) Избавление пришло другим путем, довольно темным. Византийцы говорили о сверхъестественной помощи и заступничестве Богоматери. История намекает на интриги, произведшие /147/ разделение в лагере союзников. Печенеги, отправленные в Константинополь для переговоров, после своего возвращения заподозрены были в замыслах на жизнь Нестора, главного руководителя в походе. Следствием этого было то, что союзники сняли осаду и пошли обратно к Дунаю, довершая разорение Фракии и Македонии.

Через несколько лет, (в 1078 г.) беспощадное и разорительное хозяйничанье логофета Никифора довело наконец до последней крайности ненависть к существующему правительству подданных Михаила VII. Пользуясь таким настроением, несколько претендентов одновременно заявили свои притязания на императорский престол. В Азии явился Никифор Вотаниат, нанявший к себе на службу Турок, в Европе — Вриенний, который нашел поддержку среди населения Адрианопольской области; на заднем плане стоял Василаки, управлявший Драчем и византийскими владениями на Адриатическом море. Печенеги не могли остаться в стороне от движения, которое обещало им хорошую поживу.

Мы видим их сначала в роли защитников законной власти Михаила VII. Они осаждают Вриенния в Адрианополе, грабят и угоняют скот у соседних жителей, не разбирая, конечно, кто признает Михаила, и кто Никифора Вриенния. Вриенний принужден был уплатить Печенегам громадную сумму в 20 кентинарий, не считая дорогих тканей и [37] серебряных сосудов.70) Те же самые, а может быть и другие Печенеги ходили с братом Вриенния к Константинополю, вблизи которого он потерпел поражение от Франков и Варяго-Руссов, состоявших на службе Михаила VII.71) За Вриенния бились потом Печенеги со своими единоплеменниками Турками, которых привел полководец уже воцарившегося Никифора Вотаниата.72) Наконец, у них же искал себе помощи и Василаки. Печенеги, по-видимому, не поспели к решительному сражению, которое произошло при Солуни, но несколько позже еще раз явились под Адрианополем, сожгли его предместья и ушли назад, узнав о гибели своего союзника. В этом последнем походе Печенегов сопровождали Куманы, или что то же, Половцы: первое упоминание этого имени в византийской истории.73) По-видимому, какое время могло быть благоприятнее /148/ для той вольницы, которая собралась на Дунае, как не этот период борьбы трех претендентов за престол византийский? Но момент, которым воспользовались Печенеги, прошел для нее в праздном спокойствии. Причины тому надобно искать в расположении, а может быть, и в действиях князей южнорусских, Святослава и Всеволода. Еще Михаил VII просил их помощи для обуздания беспокойного населения городов болгарских. Митрополит Киевский Георгий, находившийся в Константинополе в 1073 году, и зодчие, отправленные в следующем году в Киев для построения Печерской церкви, — вот два обстоятельства, которые заставляют угадывать, что отказа не могло быть. Русские корабли были в Мраморном море, русские Варяги, на них прибывшие, помогли разбить Вриенния в 1077 году. По другим известиям Святослав Ярославич перед своей смертью, которая последовала 25-го февраля 1076 года, сбирался идти «на Болгары»; его преемник Всеволод распустил собранное войско, уже получив известие о воцарении Никифора Вотаниата (март 1078 года). Через несколько [38] времени в Константинополь прибыло посольство из-за Дуная. Источники не говорят определенно, кем оно было отправлено; но послы явились с самыми дружелюбными заявлениями. Они называли тех из своих единоземцев, которые побратались во вред империи с Печенегами и заодно с ними участвовали в походе Нестора, явными отступниками, прямыми схизматиками. Чтобы доставить полное удовлетворение священной особе греческого императора, послы привели с собою несколько человек, виновных в преступных действиях 1074 года, и подвергли их бесчестному наказанию в присутствии самого Никифора Вотаниата.

Несмотря на то, на Дунае все осталось по-прежнему. В 1086 году мы находим города придунайские в том же самом положении, как это было за десять лет пред тем. В Дерстре господствует Татуш, в Виддине — Хали (Χαλῆ: Олег?); Всеслав и Сача (Σατζᾶς) захватили другие города. Постоянно новые толпы поселенцев наплывали к Дунаю. Анна говорит о прибытии «какого-то скифского племени»: оставив свою родину, оно явилось на Дунае и, дружелюбно принятое Татушем и Всеславом, перешло на другой берег реки, потом завладело здесь некоторыми небольшими городами. Видно, что это не были кочевники; несколько прочнее усевшись, переселенцы начинали заниматься земледелием, сеяли пшеницу и овес. Самый /149/ способ выражения гордой цесаревны, боявшейся осквернить страницы своего сочинения каким-либо лишним варварским названием, и появление русских посадников на Дунае в начале следующего столетия — все заставляет думать, что эти переселенцы были Русские, и что их число здесь возрастало постоянно.74)[/cut]

[cut=IV]IV.

Утвердившись между Дунаем и Балканами, Печенеги своими набегами сделали не мало зла и коренным византийско-греческим владениям в Македонии и Фракии. Несмотря на крещение, совершенное над ними монахом Евфимием, они очень [39] медленно и туго поддавались влиянию Византии — религиозному и политическому. Некоторые признаки сближения мы замечаем только на Дунае; Болгары, составлявшие старое туземное население, и русские бродники, толпившиеся на реке, так хорошо знакомой древней русской песне и древним русским поэтам, одни — увлекаемые глубокой ненавистью к византийскому правительству и национальной враждой к греческому народу, другие — побуждаемые неусидчивостью и удальством, естественными в молодом обществе, не прочь были от сближения и дружбы с кочевниками, вместе с ними ходили за Балканы, подчинялись власти их князей, но и сами подчиняли их своему влиянию. Если это влияние простиралось и на религиозную область, то едва ли оно было в пользу православия или даже настоящего христианства. С X века в Болгарии сильно распространилась ересь богомильская, родственная с манихейскими дуалистическими сектами, так широко господствовавшими в Европе и Азии.75) В богомильстве несомненно выражалась также национальная, политическая оппозиция славянская против тяжелого господства Греков в церковной и светской области. С этой точки зрения, положение Придунайской Болгарии в XI веке было весьма благоприятно широкому распространению и укреплению ереси. Средоточие церковного управления находилось далеко, в центре Македонской Болгарии, в городе Охриде. После покорения Болгарского царства Василием II настало обычное бесчеловечное и кровопийственное хозяйничанье греческих финансовых чиновников, целая армия которых накинулась на Болгарию. Мы знаем эти порядки и этих людей из писем Феофилакта Болгарского: бόльшая часть этих писем наполнена горькими жалобами на греческих писцов, дозорщиков, сборщиков /150/ податей и пр. Если они не щадили архиепископа родом Грека, человека имевшего важные связи при дворе, то что было и что делалось с простым Болгарином! Из той же переписки Феофилакта мы видим, с каким глубоким презрением относились даже лучшие из архипастырей-Греков к своей [40] славянской пастве, к этим «нечистым варварам, от которых издали несет козлиным запахом их одежды». При таком настроении с одной стороны, легко себе представить то не совсем дружелюбное чувство, которое другая сторона питала к Грекам, занимавшим епископские кафедры Виддина, Средца и т. д. Богомилы и Армяне, первые распространители манихейства, упоминаемые несколько раз Феофилактом, находили самую удобную почву для своей пропаганды.

Павликианство, одна из главных отраслей манихеизма, принесено было в Европу поселенцами, которых вывели из Армении Константин Копроним и Иоанн Цимисхий. Центром павликианства в Греческой империи был Филиппополь. Помещая в окрестностях этого города восточную колонию, победитель нашего Святослава имел в виду двойную цель: во-первых, удалить непокорных и воинственных сектантов от горных замков (ϕρουρίων) и ущелий их родины, где с ними было трудно справиться, и во-вторых, поставить их оплотом против постоянных нашествий и набегов на Фракию со стороны скифского севера, из-за Балкан.76) Результат оказался противоположный целям византийской политики, всегда любившей размещать подвластных «варваров», как ей вздумается. Филиппопольские павликиане и появившиеся рядом с ними богомилы участвовали, по-видимому, в восстаниях Болгарии против византийского ига. В конце XI века — в период, которым мы занимаемся — они протягивали руку своим собратьям в Дунайской Болгарии и вместо того, чтоб охранять Балканские проходы от Печенегов, призвали этих «Скифов» против Византии, с которой они рассорились. Мы увидим, какой страшный вред они нанесли этим империи.

Связи Филиппопольских манихеев с Печенегами и потом Куманами или Половцами так постоянны и прочны, что само собою наводят на некоторые соображения и догадки. Нужно /151/ припомнить, что в странах Трансоксанских, первоначальной родине турецких племен, манихеизм господствовал в широких размерах с самых первых времен своего [41] появления (с конца III века). Арабские источники рассказывают, что когда в Персии, вслед за казнью самого Мани, начались преследования против его учеников и приверженцев, то большое число их перешло «реку Бальха» (Окс, Аму-Дарья) и поселилось во владениях Турецкого хана (князя). Впоследствии, когда Персидское царство Сассанидов было покорено Арабами-мусульманами, часть манихеев воротилась обратно на берега Евфрата и Тигра (провинция Ирак).77) В X веке, при халифе Муктадире (908—932), манихеи снова подверглись гонению и опять искали убежища в Хорасане и Туркестане, находившихся под властью одного и того же князя (из династии Саманидов). В Самарканде собралось пятьсот человек, открыто заявивших свою принадлежность к гонимой халифом секте. Властитель Хорасана также был ревностный мусульманин; когда ему сделалось известно о появлении в его владениях последователей манихейства, он хотел всех их убить. Манихеи, однако, имели сильного покровителя в князе турецкого племени Тагазгаз, который сам исповедывал манихейское учение. Вследствие его угроз манихеизм был признан терпимым в Хорасане и Туркестане; в половине X века, по свидетельству современника, манихеи были в Самарканде, Согде и Нункате.78) Что касается до племени Тагазгаз, обитавшего на границах Китая и Кашгара, в самой средине между Хорасаном и Китаем, то о принадлежности его к манихейской ереси есть другие несомненные свидетельства того же X века.79) Наконец, [42] мы имеем известия о существовании манихеизма на старой турецкой родине в XII столетии.80)

/152/ Нет ничего невозможного в том, что если не Печенеги, то Куманы или Узы, занимавшие в X веке обширные страны на востоке, севере и северо-западе Аральского озера, именно в соседстве с областью турецкого манихеизма, принесли с собою более или менее темные воспоминания и более или менее искаженные обрывки учения Мани. О религии Печенегов мы не имеем никаких положительных известий, но о Куманах или Половцах один арабский писатель говорит, что они поклоняются звездам, верят в небесные влияния и предаются изучению астрологии.81) Итак, они сохранили еще предания сабеизма, от которого, думают, манихеизм заимствовал свои основные принципы (не отвергая воздействия других родственных влияний), что, конечно, не исключает возможности и прямой памяти об учении Мани. На эту память, позволяем себе догадываться, указывает между прочим имя Маниаха или Маниака, которое, с одной стороны, носил князь Согда, живший в VI веке, с другой стороны — Половецкий хан, с которым мы еще встретимся в нашей истории.82) Та легкость, с какою заключались родственные связи между христианскими русскими князьями и половецкими ханами, быть может, объясняется присутствием в азиатском манихействе хотя очень затемненных [43] христианских идей и обрядов. Во всяком случае, нельзя отвергать восприимчивости к манихейским учениям как со стороны Половцев, находившихся издавна в близком соседстве с Печенегами и с последней четверти XI столетия иногда вместе с ними ходивших за Балканы, так и со стороны самих Печенегов. В последнем десятилетии XI века остатки Печенегов были поселены в Могленской области, — а в XII /153/ здесь господствует манихейско-богомильская ересь.83) Обращаемся к порядку исторических событий.

В царствование Никифора Вотаниата (1077—1081) среди жителей Филиппополя, державшихся павликианской ереси, был какой-то Лека; по происхождению это был Грек, но тем не менее он породнился посредством брака с Печенегами, которые жили между Дунаем и Балканами.84) Неизвестно, по каким побуждениям Лека оставил свою родину, ушел к Печенегам и стал их возбуждать против Греков и византийского правительства. С ним заодно действовал Добромир, по-видимому Болгарин, державшийся богомильской ереси. Добромир из приморского города Месимврии (Мисиври), близкого к центру печенежских кочевьев, завязал точно так же сношения с Печенегами и Куманами (Половцами),85) в свою очередь наущая их против Константинопольской власти. [44]

Следствием этой агитации был новый печенежский набег на области, подвластные империи. Печенеги опустошили окрестности Ниша и Средца. В последнем из двух названных городов Дека убил местного епископа, по имени Михаила, который увещевал свою паству оставаться верною греческому правительству и, конечно, сам был Грек по происхождению. Но успехи манихейско-печенежского движения были остановлены искусными действиями Алексея Комнина, который зашел в тыл Печенегам и принудил их удалиться за Дунай. Комнин воротился в Филиппополь, где павликиане, по-видимому, тоже не были вполне спокойны. Здесь лучший воевода и государственный деятель императора Никифора, скоро свергнувший своего благодетеля с престола, имел первый случай /154/ познакомиться с духом и отношениями Филиппопольской еретической общины, которая после наделала ему так много хлопот.86) Благодаря снисходительности и щедрости Никифора Вотаниата, Лека, точно так как и Добромир, покорились ему добровольно и явились с повинною головой, за что были возведены в высокие чины и получили богатые дары.87) Скоро, однако, нашлись другие люди, которые пошли по следам Леки и Добромира.

В составе разноплеменной армии Алексея Комнина, выведенной им против Норманнов, находилось 2.800 манихеев (богомилов) под начальством собственных вождей, Ксанты и Кулеона. В самую критическую минуту этот отряд [45] покинул Алексея: манихеи ушли домой. Улучив первый свободный момент, император решился строго наказать изменников. Хитростью, не совсем согласной с императорским достоинством, заманив к себе главных вождей и более видных представителей Филиппопольской еретической общины, он запер их всех в тюрьму, конфисковал их имущество и потом роздал своим солдатам. Императорский чиновник, которому поручено было исполнить эту меру (τὴν οἰκονομίαν), взялся за дело с грубой жестокостью. Семейства еретиков, попавшихся в императорскую западню, не были пощажены; их жен вытолкали из домов новые владельцы, а правительство дало им кров — в Филиппопольской крепости под арестом.88) В числе этих женщин находились четыре сестры одного из приближенных домашних слуг Алексея, по имени Травла. Травл, уроженец Филиппополя, был взят /155/ Алексеем в свой дом еще до восшествия на императорский престол, при чем его окрестили, а потом и женили на одной из служанок императрицы. Узнав о бедствии, постигшем его близких, Травл бежал из Константинополя, подговорив к тому и своих знакомых и родных. В Филиппополе также нашлось не мало людей, готовых всюду идти за Травлом, на которого еретическая община привыкла смотреть как на заступника и тайного главу своего. На подобие какого-нибудь западного рыцаря, Травл со своими приверженцами засел в одной горной крепости (Белятове), неподалеку от Филиппополя, и отсюда повел войну против Византийского государства и общества. Новые поселенцы в старинном центре богомильской ереси жестоко поплатились за пожалованные им поместья и дома. Травл не давал им покою своими набегами.

Византийское правительство, конечно, нашло бы средства укротить наконец смелого сектанта, несмотря на всю воинственность его павликианской дружины. Но Травл, который понимал это, нашел себе союзников. Дочь императора Алексея говорит, что сторону Травла приняли уже известные нам [46] властители придунайских городов, и что при посредстве их Травл вступил в союз с Печенегами, кочевавшими поблизости Дуная. Для скрепления союза Травл, бросивший свою православную жену, в которой он нашел мало сочувствия к бедствиям своих тайных единоверцев, сосватал себе дочь одного из знатных «Скифов». Печенеги опять готовились подняться на защиту манихейско-богомильской общины и церкви. Их угрожающие приготовления сделались известными в Византийской столице. Император Алексей хотел предупредить беду переговорами с Травлом, но тот остался глух к обещаниям своего прежнего господина и не поверил византийской золотой грамоте, подписанной красными императорскими чернилами.89) Император Алексей принужден был выслать против Белятовы настоящую армию, дав ей в начальники своих лучших воевод. Между тем приверженцы Травла заняли горные проходы и ущелья и пригласили Печенегов. Доместик Запада Пакуриан и его товарищ Врана, прибыв к манихейскому убежищу, против своего ожидания нашли здесь «бесчисленное множество» новых врагов, так что осторожный Пакуриан хотел воротиться назад, и только пылкий и отважный /156/ Врана настоял на необходимости дать сражение. Оно было несчастно для Греков: сам Врана был убит, Пакуриан смертельно ранен, армия рассеялась во все стороны.90) Возобновилась прежняя история: Печенеги стали грабить окрестности Филиппополя, император Алексей призывал войска из Малой Азии, хотя они и там были весьма нужны — Турки уже осаждали Никею.

Из Азии прибыли Татикий, природный Турок, мальчиком попавшийся в плен Византийцам и выросший вместе с Алексеем, и Константин Гумбертопул (сын Гумберта), один из южно-итальянских Норманнов, перешедших в византийскую службу. Татикий нашел Печенегов недалеко от Филиппополя. Расположившись лагерем на берегу речки, протекающей около местечка Влисна, в двух днях пути от [47] Филиппополя на восток,91) Татикий увидел толпу Печенегов, возвращающихся после набега на окрестные села с большой добычей и множеством полоненного народу. Когда он пошел по следам их, хищники под глазами у него присоединились к главному печенежскому стану, расположенному на реке Мариде.92) Воевода Алексея повел нападение и одержал верх в схватке. Печенеги рассеялись, а Татикий вошел победителем в Филиппополь. Но здесь он узнал от посланных вперед лазутчиков что большие печенежские силы собрались около укрепления, недавно занятого богомилами, то есть, около Белятовы, и что окрестности страдают от их грабежа. Через несколько времени какой то варвар принес известие, что Печенеги всею ордой идут к Филиппополю. Несмотря на недостаточность своих сил, Татикий двинулся навстречу и, перейдя р. Марицу, действительно увидел перед собою страшные тучи степных наездников. Византийская армия со своими пышными знаменами, блестящими кольчугами и наплечьями, на которых отражались солнечные лучи, и печенежские массы, пугающие своей необозримой густотой, изумительной быстротой своих коней, стали друг против друга. Ни та, ни другая сторона не хотела начинать решительного боя. /157/ Печенегов пугало византийское вооружение, осторожный Татикий опасался подавляющего многолюдства варваров. Только одни франки с Гумбертопулом горели жаждою битвы: они «точили зубы и железо» и рвались вперед, но были остановлены главным воеводой.93) Простояв день, обе стороны воротились каждая в свой лагерь. То же повторилось и на следующий день. А на утро третьего дня Печенеги, не выдержав утомительной пытки, поворотили назад к Балканским проходам. Татикий погнался было за ними, — но [48] пеший конному не товарищ, замечает Анна греческой пословицей, имеющей смысл именно нашей поговорки.94) Когда Византийцы пришли к «железному запору», думая настигнуть здесь врагов, то и след их простыл. Татикий вернулся в Адрианополь и, оставив здесь Франков, распустив по домам других ополченцев, с небольшим отрядом прибыл в столицу.95) Все это было осенью 1086 года.

В начале 1087 года в печенежских кочевьях за Балканами и далее — в половецких вежах около Днепра и Дона, собиралась новая гроза для несчастных подданных императора Византийского. Венгерский король Соломон, сын Андрея, лишенный (в 1074 году) престола своими двоюродными братьями (Гейза до 1077 г. и Владислав с 1077 по 1095 г.), отвергнутый своей женою (Юдиф, сестра Гейнриха IV Германского),96) после неудачной попытки воротить себе королевский престол при помощи половецкого хана Кутеска,97) задумал — вместе со своим союзником и вместе с печенежским князем Челгу — одно общее большое нападение на Византию, может быть, с целью основать новое царство взамен утраченного.98) Челгу с Печенегами, с Половцами и Соломон с своими мадьярскими приверженцами, ушедшими вместе с ним в кочевья дикарей, — целая 80-ти тысячная орда нахлынула по весне /158/ 1087 года на Македонию и, не встречая нигде сопротивления, прошла мимо Адрианополя; страшный поток, наводнив долину [49] реки Марицы (Гебра), спускался к Мраморному морю. Население сел и деревень в страхе бежало в укрепленные города, думая найти в них безопасное убежище. Напрасная надежда. Города были разоряемы точно так же, как и села. Печенеги взяли уже Хариуполь, в суточном расстоянии от Родосто (при Мраморном море99)). Только здесь и теперь военные силы империи подали признак своего существования. Двое воевод византийских заняли укрепленное место Памфил,100) думая в нем защищаться. Но приближение Печенегов и Половцев, пред которыми все бежало, принудило их спуститься к городку Куле, по дороге от Эноса к Константинополю.101) Печенеги шли сзади по пятам, как гончие собаки. Николай Маврокатакалон, главный воевода, после нескольких колебаний решился дать отпор врагам, которыми начальствовал сам Челгу. Блестящий, неожиданный успех увенчал его смелое решение. Челгу пал в сражении; здесь же, по-видимому, сложил свою голову и Соломон.102) Печенеги бежали, много из них было убито, да не мало потонуло в двух речках, между которыми они очутились. Победоносное войско византийское, вместо того чтобы преследовать врагов, которых впрочем нагнать было не легко, [50] воротилось в столицу, дабы получить достойную награду за свой подвиг.103)

Печенеги, оставив Фракию и Македонию, ушли за Балканы, где они уже давно хозяйничали, как у себя дома, на всем пространстве до реки Дуная. Византийское правительство не могло, однако, примириться окончательно с мыслью о потере /159/ такой обширной области, и если бы могло, то все-таки невыносимо было оставаться под угрозой постоянных набегов на Филиппополь, Адрианополь, чуть не на самый Константинополь. Все усилия византийской политики посеять раздор в печенежских вежах и привлечь на свою сторону влиятельных ханов до сих пор оказывались тщетными. К удивлению Греков, хорошо понимавших силу золота, ни один важный перебежчик не являлся к императору Алексею.104) Печенеги находили более выгодным дружно делиться добычей и брать огромные суммы с казны императорской за выкуп пленных. Так, за одного из своих вельмож Алексей заплатил 40,000 монет.105) Частые набеги Печенегов не прекращались ни осенью, ни даже зимою 1087—1088 годов, и на следующую весну все предвещало повторение прошлогодних событий.

Император Алексей, ободренный успехом, решился предупредить неприятных гостей — перейти за Балканы и, если можно, выгнать Печенегов из пределов империи, границей которой считался Дунай. Летом 1088 года он расположился лагерем между Диамполем (Jambol, Jamboli) и Голоей при южной подошве хребта Балканского, неподалеку от «Железного запора» (Демиркапу). Он простоял здесь сорок дней, чтобы дать время собраться всем военным силам, которыми империя располагала в Европе. В то же время византийская флотилия на Черном море, обыкновенно стоявшая в Анхиале, получила приказание плыть к устьям Дуная и, поднявшись вверх по течению, действовать против Печенегов заодно с [51] сухопутной армией. Начальство над нею было поручено Георгию Евфорвину. План был задуман хорошо и на широкую ногу, и трудно понять, отчего он нашел себе сочувствие только в пылкой и неопытной молодежи (Георгий Палеолог, Николай Маврокатакалон) и, напротив того, был встречен неодобрительно такими опытными людьми, как бывший претендент на корону, слепой Вриенний, давно примирившийся с Алексеем. Что касается Печенегов, то одновременное появление Евфорвина на водах Дуная и сухопутной армии в Балканской Болгарии произвело на них сильное впечатление; Печенежские князья снарядили огромное (в 150 чел.) посольство просить мир.106) /160/ Сам император объяснялся с варварской депутацией. Переходя от смиренной покорности к наглой дерзости, печенежские кибитные политики то хотели соблазнить Алексея обещанием верного союза, предлагая поставлять 30,000 всадников для всякого похода в Европе или Азии, то начинали сыпать угрозами.107) Не трудно было догадаться, что мир, заключенный при таких обстоятельствах, то есть, ранее чем была несколько принижена заносчивая смелость грубых кочевников, окажется очень непрочным. Византия должна была восстановить некоторое почтительное уважение к себе среди диких орд, уже взявших привычку презирать ее. Поэтому Алексей Комнин поступил весьма разумно, отвергнув мирные предложения Печенегов. Но этого было мало; он хотел показать, что само небо покровительствует Грекам и дает свои откровения их императору, уполномочивая его на вероломное нарушение общенародных обычаев, охраняющих неприкосновенность посла у самых диких племен. Один из секретарей императора, знаток астрономии, каких в ученой Византии было еще немало, шепнул на ухо своему повелителю, во время. его объяснений с печенежской депутацией, что в этот день (это было 20-е июля 1088 г.) должно последовать солнечное затмение. Император сейчас понял намек и внушение; обращаясь к послам, он объявил, что отдает дело на суд Божий: «Сам Бог [52] покажет, с ложью или правдой вы пришли ко мне: если последует какое знамение на небе, значит — вы обманываете меня; а если не будет никакого знамения, то, значит — я подозреваю вас напрасно». Не прошло двух часов, как свет дневной померк, и весь круг солнечный закрылся тьмой.108) Удивленные небесным знамением, послы еще более изумились, когда их взяли под стражу, как обманщиков, и отправили в Константинополь. Дорогой они, впрочем, нашли возможность освободиться; убив ночью своих стражей, они пробрались горными тропинками, которые им были хорошо известны, к своим «сердоболям» за Балканами.

Ожидая общего движения Печенегов, император Алексей, принимавший посольство, по-видимому, еще в Голое, перешел, /161/ вслед за главною армией, горные проходы и направился к городу Плискову.109) Печенеги, как голодные волки, рыскали кругом византийского войска и перехватывали мелкие фуражирные отряды, убивая и забирая в плен людей. Двигаясь далее к северу, Греки подошли к Дерстру (Силистрии) и остановились лагерем в 24 стадиях от города на речке, впадающей в Дунай. Вдруг со стороны, откуда их не ожидали, толпой налетели со своим обычным криком и ревом отчаянные печенежские наездники, ворвались в лагерь, проскакали до самой императорской палатки и произвели страшную суматоху и беспорядок, среди которых опрокинута была императорская палатка — дурное предзнаменование было замечено; выхватили несколько пленников и, без особенного вреда для себя, удалились.110) Император Алексей после этого переменил позицию и, совсем придвинувшись к Дерстру, начал правильную осаду. При помощи стенобитных машин, город был взят; но два [53] замка, возвышавшиеся над ним, представляли непреодолимую твердыню; в них засели родичи (συγγενεῖς) Татуша, давно известного нам властителя дунайских берегов. Сам Татуш, узнав о приближении самого императора с армией и предвидя осаду, ушел за Дунай к Половцам. Он хотел убедить их подать руку помощи единоплеменному народу печенежскому. Несмотря на отсутствие главного вождя, его «родичи» держались упорно, и Алексей счел за лучшее снять осаду. Впрочем, он продолжал держаться дунайского берега, опираясь на флот, который мог всегда оказать существенную услугу, как при нападении, так и при отступлении; византийская армия именно здесь, по мысли Алексея, должна была дать сражение Печенегам, приход которых ожидался. Главный стан печенежский, главное средоточие их силы находилось, по-прежнему, в холмистой местности на юг от Великой Преславы (между Шумлой, Варной и Балканами?); здесь был сооружен их лагерь. Опять, вследствие убеждений со стороны своих молодых советников (Палеолога, Маврокатакалона), император Алексей отказался от своего первоначального плана и решился предпринять экспедицию на юг к прежней столице царей Болгарских, находившейся теперь во власти Печенегов. Может /162/ быть, ожидаемое прибытие Половцев осталось не без влияния на такое решение. Очевидно, что греческая армия могла очутиться, оставаясь на Дунае, между Печенегами, которые прейдут с юга, и Половцами, которых приведет Татуш. Палеолог и Катакалон рассуждали, что, овладев Преславой, Византийцы могут стать твердою ногою на севере хребта Балканского, и что постоянно тревожа Печенегов, пресекая им все средства к грабежу и, следовательно, пропитанию, можно будет окончательно выжить их из Болгарии.111) Утром, с соблюдением всех предосторожностей, в полном боевом порядке двинулась византийская армия от Дерстра к югу; но враги были гораздо ближе, чем о них думали. Скоро появилась на пути отступления целая орда печенежская. Впереди скакали всадники, которые сейчас же начали задирать Греков; сзади тянулись [54] печенежские арбы с женами и детьми. Началась жестокая битва. Сам император стоял в центре своего войска, окруженный родственниками и отрядом Франков, которым начальствовал его брат Адриан; сверх того, Алексей избрал еще шесть человек, которым специально вверил охрану своей особы; в числе их были два сына покойного императора Диогена, начальник варяжской дружины Нампит и проч. На левом крыле начальствовал кесарь Никифор Мелиссин, зять императора по сестре, на правом, кроме Татикия, стояли Уза и Карача со своими соплеменниками, то есть, Узами, оставшимися на службе византийской.112) Целый почти день длился бой; с обеих сторон пало не мало убитых, в числе их был сын Диогена, Лев, который, увлекшись военным пылом, подскакал слишком быстро к печенежским телегам и был оттуда поражен смертельным ударом; то же самое едва не случилось с братом императора Адрианом. Исход сражения оставался нерешенным до самого вечера, когда вдруг появились вдали новые толпы Печенегов в числе 36 тысяч, спеша на помощь к своим. Тогда византийцы не устояли и обратились в бегство. Напрасно Алексей пытался удержать их; он стал впереди своего отряда, держа в одной руке обнаженный меч, в другой — распущенный в виде знамени омофор Влахернской Богоматери, столько раз спасавший греческую столицу от варваров. /163/ Покинутый своей армией, оставаясь только с двадцатью человеками, император подвергался лично большой опасности. Трое пеших Печенегов бросились на него; один схватил его за ногу, двое других держали узду его лошади. Сильные мышцы спасли Алексея: один из врагов потерял руку, другой, пораженный ударом, повалился на землю, третий обратился в бегство. Протостратор Михаил Дука, оглянувшись кругом и не видя нигде поддержки, приглашал императора позаботиться о своей жизни. Алексей с жаром отвечал, что он предпочитает смерть постыдному бегству. Но, получив напоминание о долге императора, который не имеет права [55] жертвовать своею жизнью, как простой солдат, и от жизни которого зависит судьба государства и самая возможность поправить беду в будущем, Алексей последовал общему примеру. С большим трудом, с опасностью на каждом шагу, после нескольких встреч с преследующими Греков Печенегами, при чем Алексей снова доказал силу своего плеча и ловкость в управлении своим мечем, удалось ему с протостратором Михаилом избегнуть плена, отделавшись неопасною, хотя оставившею надолго сильную боль контузией.113) Он принужден был, для сохранения драгоценной святыни, которая в сражении служила ему знаменем, спрятать омофор Богородицы в густой траве на пути своего бегства.114) Ночью прибыл император в Голою, по другую сторону Балкан, а через день явился в Верое. Когда в столице узнали о печальной развязке похода, то между гражданами распространилась ироническая поговорка: «От Дерстра до Голои хорошая станция, Комнин».115)

В Верое (Эски-Загра) явился к Алексею один из вернейших его друзей и советников, Георгий Палеолог, отставший во время бегства. Палеолог рассказывал, что он обязан спасением своей жизни только чуду. Его загнанная лошадь пала, Печенеги преследовали его по пятам, но в самую критическую минуту какое-то сверхъестественное существо явилось ему в образе одного епископа (Халкидонского) и подвело ему коня, на котором Палеолог и успел ускакать от погони. Чудесный конь был потом все-таки убит под беглецом печенежскою стрелой, и Палеолог более десяти дней скрывался в /164/ горах у одной бедной вдовы. Тем не менее Анна, веруя в чудо, искренно недоумевает, как могла небесная сила избрать для своего проявления образ епископа, который не был приятен ее отцу и заподозрен был в неправильном понимании некоторых богословских вопросов.

Не все были так счастливы, как император Алексей и [56] Георгий Палеолог. Число Византийцев, доставшихся в пленники Печенегам, было весьма велико; в этом числе были такие знатные лица, как зять императора (по сестре) кесарь Никифор Мелиссин. Князья Печенежские, раздраженные нападением Алексея на их улусы, думали о самой варварской мести и хотели перерезать всех пленных Греков без исключения. К счастью, первобытные формы печенежского политического устройства требовали в важных делах всенародного согласия на вече. Печенежский комент, в истории св. Бруно являющийся так свирепым, на этот раз восстал против жестокого решения своих ханов: пусть лучше император выкупит пленных; ради своих родных он, конечно, не откажется дать выкуп богатый. Кесарь Никифор, из опасения за свою жизнь «поощрявший» Печенегов к такому решению, написал императору в Верою об условиях выкупа. Много убыло казны из Константинопольского казначейства для удовлетворения корыстолюбивых варваров.116)

Печенеги умели ценить византийские дукаты с тех самых пор, как греческая монета явилась на свет с этим названием (то есть, уже со времен Константина Дуки); они знали также достоинство шелковых тканей с Фивских и Коринфских фабрик; но на этот раз богатство принесло несчастие Печенегам. Едва они успели поделить свои барыши, как явились Куманы, приведенные Татушем (который, как сказано было, отправился искать их помощи). Половецкие ханы, которые до сих пор грабили больше небогатые города и села русские, поражены были удивлением и завистью при виде сокровищ, доставшихся их соплеменникам, и потребовали нового дележа в пользу Половцев, совершивших такой далекий путь. Нужно признать, что соображения и мотивы, которые кесаревна Анна влагает в уста опоздавших помощников, весьма согласны с обстоятельствами и характером действующих лиц. «Мы оставили свои вежи», говорили Куманы, «проехали такое /165/ пространство, чтобы поспешить на помощь вам. Мы готовы были разделить все опасности, следовательно, имеем право [57] рассчитывать на все выгоды счастливой победы. Мы, со своей стороны, сделали все, что от нас требовалось: нельзя после этого отпустить нас с пустыми руками. Разве мы виноваты, что греческий каган вступил в сражение, не дождавшись нас»? Жадные и неблагодарные Печенеги остались глухи пред голосом справедливости и логики и на отрез отказались удовлетворить своих союзников. Что произошло далее, можно вперед угадать. Варвары рассорились, а потом подрались из-за византийского золота. Щадить друг друга они не умели: завязалась обычная кровавая, дикая, неумолимая борьба. Половцы оказались сильнее; Печенеги были разбиты и загнаны в болота около низовьев Дуная. Только недостаток в съестных припасах заставил Половцев отказаться от желания довершить свою месть над Печенегами полным их истреблением. Уходя домой, на берега Днепра и Дона, Половецкие ханы возымели, однако, твердое намерение воротиться в скором времени назад.[/cut]

[cut=V]V.

/243/ В то время, как христианский восток истощал свои силы в утомительной непрерывной и тяжкой борьбе с турецкими ордами в Европе и Азии, более счастливый запад свободно развивал свою юную мощь и элементы новой гражданственности. Феодальные замки, которыми была покрыта западная Европа, были переполнены иногда грубыми и жесткими, но бодрыми людьми; гордая независимость личности соединялась у них с беспредельной энергией и беспокойной предприимчивостью. Толпы смельчаков стремились в южную Италию, где семь почти сказочных героев завоевали целое королевство; шли далее на восток, где поступали на службу византийского императора, сражались под его знаменами в глубине Азии и пытались иногда, не поладив с порядками византийского чиноначалия, действовать на свой страх, как знаменитый Норманн Урсель, едва не положивший основания независимому франкскому государству на азиатском берегу Понта.117) Самые формы [58] мистического и аскетического благочестия западных людей носили господствующий оттенок неусидчивой предприимчивости. Массы пилигримов, стремившихся в Палестину, становились все многочисленнее и гуще. Для западной Европы исчезла последняя гроза варварских нашествий; воинственная орда номадов, пришедшая на Дунай с Арпадом и долго служившая для Германии, Италии и самой Франции таким же страшным бичом небесного гнева, каким для восточной Европы продолжали быть Печенеги и Половцы, — сама превратилась в христианское государство с романо-германскими религиозными и политическими учреждениями, с сохранением цивилизующих отношений к /244/ Византии, откуда были получены и первые начатки христианского образования. С тех пор все чаще и чаще толпы благочестивых странников являлись на северных границах Византийской империи, в Дунайской Болгарии. Венгерские короли, преемники Арпада, благосклонно принимали западных богомольцев, покровительствуемых католической церковью, предводимых ревностными епископами и уважаемыми аббатами, и открывали им свободный проход в византийские владения. Подивившись многочисленности и богатству храмов греческой столицы, благочестиво позавидовав ее неоценимым святыням и неисчетному количеству мощей, пилигримы садились на греческие корабли и переезжали в Азию. Вот на этом пути пришлось познакомиться и западной Европе с наводящими ужас именами Печенегов и Узов. В 1053 году, в тот самый год, как воеводы Константина Мономаха потерпели страшное поражение за Балканами от Печенегов, пришла в Венгрию толпа пилигримов, желавших пробраться в Палестину, но с глубоким огорчением она должна была вернуться назад, искать себе другого, хотя и менее близкого пути — через Италию: путь через византийские владения был прегражден нашествием Печенегов.118) В 1065 году, в год, последовавший за ужасным [59] нашествием Узов, караван, состоявший из 12 тысяч пилигримов, предводимый четырьмя епископами (Майнца, Утрехта, Регенсбурга и Бабенберга), вступив в Византийскую империю и перейдя реку Мораву, скоро наткнулся на хищников и разбойников, имя которым было Узы. Успев добраться до святой земли, испытав в Азии величайшие бедствия, пилигримы не забыли этих страшных людей и в своих письмах на родину говорили о них с отвращением.119) Двенадцатитысячная толпа, сопровождавшая епископов Утрехта и Майнца, предвещала /245/ близость народного движения, во главе которого станут Вальтеры и Эмиконы с Петром Амиенским. Рыцарскую часть первого Крестового похода начал фландрский граф Роберт, по прозванию Фриз,120) и его пятьсот всадников, которые явились на помощь Алексею Комнину против Печенегов и Турок.

Роберт I Фриз, граф Фландрии, Зеландии и Голландии, был одним из самых замечательных воинов и [60] властителей своего времени. Человек с характером сильным и несдержанным, он вращался в непрерывной борьбе и не боялся никаких средств, чтобы восторжествовать над более могущественным противником: изгнанный из отечества оружием герцога Готфрида Горбатого, он погубил своего врага посредством наемного убийцы. Он был в ссоре со своей невесткой Рихильдой Геннегау (Hainaut), вдовствующей графиней Фландрии, и отнял у ее детей, своих племянников, наследство их отца. Дело поступило на суд короля Франции [Филиппа I121)], как верховного сюзерена незаконно захваченных владений; Евстафий Булонский, отец Готaрида, героя первого Крестового похода, склонил приговор против Роберта. Но военное счастье решило иначе: в первой схватке пал Арнульф, законный наследник графства Фландрского,122) во второй — Евстафий попался в плен, в третьей — Роберт поразил соединенные силы Готaрида Лотарингского, Альберта Намюрского и других.123) Балдуин, младший племянник, должен был считать себя счастливым, что ему удалось удержать за собой хотя наследие своей матери (Геннегау).124)

В 1087 году граф Роберт, желая загладить свои грехи, хотя и не думал возвращать племяннику того, что у него было преступным образом отнято, отправился в Святую Землю. Ряд чудес сопровождал это путешествие; если мы поверим благочестивым летописцам Фландрии, Иерусалимские ворота заперлись сами собою, когда хотел войти в них граф Роберт. Пустынник, известный своей святостью, к которому граф обратился, потребовал, чтоб он принес покаяние в убийстве своего племянника Арнульфа и дал обещание возвратить Балдуину Фландрию. Ворота открылись сами собою, когда /246/ раскаявшийся граф снова перед ними явился. Во время пребывания в Иерусалиме, в доме одного знатного Сарацина, [61] Роберт Фриз слышал от сарацинских астрологов предсказание, что Иерусалим будет скоро взят христианами.125) Далее следуют факты несомненные и очень важные по своим последствиям. На возвратном пути из своего покаянного странствия Фландрский граф зимою 1089 года прибыл в Константинополь.126) [62]

/247/ Император Алексей Комнин, еще не оправившийся после поражения около Дерстра, принял его с большим радушием и успел расположить в свою пользу гордого Франка. Нет ничего невероятного в известии, сообщаемом дочерью Алексея, что граф Роберт дал византийскому императору ленную присягу; превосходя силами и значением короля французского, своего законного сюзерена, еще менее уважая отлученного от церкви германского императора Генриха, Фландрский граф тем с большим уважением расположен был смотреть на восточного римского императора. Обещание, данное Робертом Фризом Алексею, — прислать по возвращении домой значительную помощь для борьбы с Печенегами,127) было первым проявлением тех прочных связей, которые образовались с этого времени между восточным императором и феодальным властителем крайнего запада.

Между тем Печенеги, оставленные на свободе Половцами, опять требовали внимания. Они снова прошли через балканские проходы (железным запором) и расположились лагерем между Голоей и Ямболи (Диамполем), где недавно стоял император Алексей. Расставшись с графом Фландрским, неутомимый венценосец византийский отправился к своей армии, которая собралась в Адрианополе. Здесь он получил известие о планах, созревших между тем в половецких вежах. Половцы намерены были, как уже сказано, преследовать Печенегов где бы то ни было, готовились к походу за Дунай и Балканы. Мало хорошего обещали Византии эти известия. Половцы были теперь естественными союзниками империи против Печенегов, но неприятно было бы иметь таких союзников слишком близко. Благоразумие требовало не пускать их по крайней мере на юг Балканских гор — в коренные греческие провинция, не давать им случая познакомиться с путями к Адрианополю и столице. [63]

Император Алексей отправил своего посла к печенежским князьям с золотыми грамотами и щедрыми обещаниями, предлагая мир и союз. Печенеги, сами неспокойные на счет своих прежних задунайских друзей, пошли на мир, брали подарки и не отказывались, на словах, дать заложников. Между тем Половцы не заставили долго ожидать себя. Приблизившись /248/ к Балканам, еще не будучи знакомы с горными «запорами», но увидев здесь византийские отряды — вследствие соглашения с Печенегами, — они потребовали себе пропуска и проводников.

Половецкие ханы объясняли, что им необходимо сразиться с Печенегами, их смертельными врагами, которые к тому же были всегда врагами греческого императора. Византийцы благодарили Половцев за дружеское расположение, но учтиво просили их воротиться назад. «В настоящее время мы не нуждаемся в вашей помощи; получите дары и возвращайтесь домой».128) Степные хищники был на этот раз сговорчивы, нашли подарки удовлетворительными и ушли с миром. Такая смиренная покорность заставляет думать, что не без тайного наущения из Константинополя они поспешили из своих степей припугнуть Печенегов, что именно лежало в видах византийской политики.

Половцы ушли, а Печенеги начали грабить города и села, лежащие по близости к Балканам. Освобожденные византийским золотом от страшного столкновения с половецкими единоплеменниками, варвары вовсе не думали соблюдать мирного договора с империей. Расточивши множество казны на выкуп пленных и на умиротворение Половцев и не имея достаточно военных сил, император очутился в самом затруднительном положении. Он мог противопоставить Печенегам частную, так сказать, партизанскую войну — нападать на печенежские отряды в городах, ими занятых, когда они отдыхали после грабежа и попойки. Это не помешало вероломным наездникам занять Филиппополь, куда их уже давно звали Богомилы, и рассыпаться мелкими загонами по всей долине реки [64] Гебра (Марицы). Они захватили Кипселлу,129) и беспокоили самую столицу. Не видя никаких средств остановить этот бедственный разлив диких орд, Алексей принужден был искать мира. Анна Комнина с необычной у ней скромностью выражается, что ее отец просил мира у Печенегов. Из другого источника мы узнаем, что, несмотря на всю безысходную опасность положения, византийские приличия были соблюдены, и дело было поведено так, как будто сами Печенеги, грозившие Константинополю, умоляли о мире.

/249/ Недолгий отдых куплен был у Печенегов перед наступлением зимы 1088—1090 {так. OCR} года.130) В январе с обычным придворным церемониалом был отпразднован день Богоявления. Знаменитый в то время оратор, глава риторической школы, Феофилакт, вскоре вступивший на болгарскую кафедру, держал требуемую церемониалом речь к императору. Сильным и красноречивым, хотя несколько риторическим языком, описав ужас печенежского нашествия,131) оратор продолжал: «Тем не менее, страх, наведенный на них тобою (Алексеем), заменил десятитысячное войско и принудил их дать отдых своим коням, воткнуть в землю копья и сложить щиты. Но я едва не забыл о хитрой проделке Скифа. Он искал мира, но прислал послов, которые не сами просили мира, а готовы были дать мир просящему. Император угадал обман варваров, превзошел Омировых ораторов (δημηνάρους), то резко и отрывисто обвиняя Скифа, то держа речь подобно зимней вьюге (Iliad. III, v. 222). Посрамленные, они (послы) признались, что жаждут мира, издали почувствовав силу твоего огня. И те, которые едва знали другое решение кроме крови, вверились грамоте и договору. О, счастливый день! О, славные руки императора, одержавшие победу, прежде чем началась война... Если [65] бы война была увенчана миром после опасностей труда военного, после потоков крови, то и это было бы великим делом. Теперь же мы видели дело гораздо более достойное удивления: враги не дождались сражения (τὴν χεῖρα), но, осудив себя, сами произнесли справедливое решение. Только в этом они не были Скифами и варварами, что прежде беды приняли благоразумнейшее решение... Другой не принял бы посольства, показал бы бòльшую, чем следует, суровость, поднял бы брови выше надлежащего и не прежде отказался бы от мести, чем насытил бы зверя в своем сердце скифской кровью. Но ты и в том показал небывалый пример, что не захотел попирать ногами лежащих, не оттолкнул просящих милости... Не царское, не божественное дело — находить удовольствие в мести, но злое и дьявольское, свойственное злым натурам и злым силам... Итак, ты дал мир ищущим его и возвратил Римской империи многие города, как матери пленных дочерей. Теперь земледелец спит и видит безмятежные сны, благодаря твоему о нас бдению; ему не снится, что вот его /250/ преследуют, настигают, ловят, вот уже связывают, вот заносят меч над ним; но взошло солнце, и он исходит на делание свое даже до вечера. Солнце пошло на запад, и он оставляет работу; устрояет без страха полную трапезу и, наполнив свободную чашу, поздравляет себя с твоей силой, с презрением и отвращением вспоминает о Скифах (τῶν δὲ Σκυθῶν κατερεύγεται), шутит с домашними, сладко их обнимает, напоминая, что он видит все это, и они его видят — благодаря Великому Алексею».132)

Странные речи в устах человека глубоко образованного и, как увидим ниже, умеющего также говорить языком истины, любви христианской и гуманности. До того прониклась горделивой ложью официальная Византия, что и ее лучшие люди спокойно плавали в ней, как в привычной стихии. Не пришлось совсем несчастному земледельцу Фракии и Македонии увидеть те счастливые дни, о которых бредила придворная риторика. [66]

Оставив Кипселлу, Печенеги расположились недалеко от Адрианополя — в Таврокоме133) и провели здесь зиму. Жители Адрианопольской области своими слезами могли бы свидетельствовать о том, что законы цивилизованных стран не писаны для диких кочевников. Сам император Алексей, серьезно выслушивавший обязательную лесть, не обманывал себя насчет продолжительности мира с Печенегами. Всю зиму он занят был приготовлением возможных средств обороны. В ожидании помощи, обещанной графом Фландрским, он составил особый отборный полк так называемых архонтопулов из сыновей убитых воинов, наименованный так (архонтопулы — сыновья архонтов) ради почета и поощрения к военной доблести. Специально приготовленный к борьбе с Печенегами и обученный самим, опытным в военной тактике, императором, этот двухтысячный отряд напоминал классически образованной дочери Алексея «священный отряд Лаконцев».134) Едва наступила весна 1090 года, как печенежские шайки появились опять близ Хариуполя, где мы их уже раз видели. Здесь произошла схватка, кончившаяся несчастно для Византийцев: архонтопулы должны были сделать первую пробу своей /251/ пригодности, и триста юношей положили свои головы перед печенежскими телегами, на которых стояли меткие стрелки зорких кочевников. Император Алексей оплакал лично дорогих ему юношей, проливая горькие слезы и произнося горячие причитания.135) Удачнее была схватка под Апром (Апри136)), который Алексей успел занять ранее Печенегов. Печенежский отряд, вышедший на добычу, был разбит Татикием с Франками: триста буйных голов печенежских попались в плен. Некоторым утешением и ободрением послужило также прибытие рыцарского отряда из далекого запада; граф Роберт блистательно исполнил свои обещания: пятьсот отборных [67] всадников явились для борьбы с Печенегами на помощь Алексею;137) закованные в железо, смелые и гордые рыцари Фландрии были самой страшной грозой для легких стрелков печенежских. Византийский император так нуждался в коннице и конях, что принял с великой благодарностью полтораста лошадей, присланных в подарок ему лично Робертом Фризом; сверх того, купил у новоприбывших за деньги их излишних запасных лошадей. К несчастью, Алексей не мог дать рыцарям того назначения, которое предполагалось для них первоначально. Положение империи было тем более критическое, что турецкие орды (Печенеги и Сельджуки) наступали одновременно в Европе и Азии, и что Турки Сельджуки стремились подать через пролив руку своим единоплеменникам в Европе. Предприимчивый турецкий пират Чаха (Τζαχας), когда-то приведенный малолетним пленником в византийскую столицу, воспитанный при дворе Никифора Вотаниата, облеченный титулом протонобилиссима, потом изменивший своему второму отечеству для первого родного,138) питал широкие замыслы, которые не доступны были до сих пор турецкой ограниченности Сельджуков. Он понял, что самый жестокий удар Константинополю можно нанести с моря; он завел при помощи Смирнских Греков собственный флот, завладел приморскими городами Фокеей и Клазоменами, островами Лесбосом и Хиосом139) и завязал сношения с Печенегами, которые были ему хорошо /252/ известны со времени пребывания в Константинополе. Какие-то Печенеги, неизвестно откуда появляющиеся, сообщали ему сведения о движениях и намерениях византийских воевод.140) Необходимы были решительные меры и надежные силы, чтоб остановить дерзкого пирата. Алексей отправил в Малую Азию Фландрских рыцарей, откуда, впрочем, несколько позже они снова были вызваны в Европу. [68]

Себе император предоставил справиться с печенежским погромом. Тяжело прошло для него лето 1090 года. Вследствие лагерной жизни, душевных и физических тревог, его мучила жестокая лихорадка. Ему приходилось быть свидетелем сцен потрясающих, унизительных для его достоинства, и молча глотать оскорбления, подавлять и скрывать гнев в глубине души. Один значительный печенежский перебежчик — такие теперь были — на глазах императора заколол человека, который, благодаря своему знанию печенежского наречия, обличил варвара в обмане или даже явной измене. На царском коне, подарок которого должен был свидетельствовать об отсутствии гнева в душе Алексея, сметливый варвар ускакал потом к Печенегам, понимая, что дерзкий поступок не пройдет ему даром, и что только затруднение минуты спасли его от неизбежной казни. Другой его товарищ несколько раз переходил с одной стороны на другую, и несмотря на то не был подвергаем никакому наказанию.141) Так мало надежны были те элементы, которыми приходилось пользоваться Византийскому императору. Военные действия, если можно называть так печенежские грабеж и разбой, происходили за это лето (1090 г.) около города Русия (Ruskiöi),142) потом император перенес свою главную квартиру далее на восток в Чурул (Tchorlou), где его сейчас же окружили Печенеги. Этот город, находящийся на расстоянии двадцати льё от Константинополя, лежал на горе, которая быстрым скатом спускалась к долине. На вершине горы, под стенами крепости, Алексей /253/ велел поставить в ряд тяжелые телеги, отобранные у местных жителей; сняв настилку, оставив только оси и колеса, Византийцы привязали эти новоизобретенные военные машины кругом к стенам крепости, и как скоро печенежские всадники бросились на приступ и уже были на половине подъема, — они обрубили веревки, которыми телеги были удерживаемы; [69] катясь вниз с неудержимой быстротою, массивные колесницы производили расстройство и беспорядок в рядах вражеских.143) Под прикрытием такой странной артиллерии Греки сделали вылазку и нанесли довольно чувствительное поражение варварам. Этот частный успех, как он ни обрадовал императора, не имел, конечно, никакого влияния на общее положение дел. Печенеги все-таки оставались в близком соседстве к Константинополю. При начале зимы они раскинули свои палатки не далеко на север от Чурула, за рекою Еркене (около Визы и Люле-Бургаса).144) Алексей со своей стороны воротился в столицу и думал готовиться к военным действиям следующею весной. Печенеги не дали ему отдыха. Не пробыв и недели в своей столице, Алексей узнал, что вслед за ним был отправлен Печенегами значительный отряд к Хировакхам (между Кучук-Чекмедже и Буюк-Чекмедже, ближе к последнему). Вооружив городской гарнизон и новобранцев — всего до 500 человек, — утром 14-го февраля (пятница мясопустной недели) император Алексей отправился в местечко Хировакхи и сейчас же приказал запереть ворота, оставив ключи у себя, ибо было основание опасаться, что Печенеги найдут себе друзей в самой крепости. С восходом солнца на другой день действительно показались толпы диких наездников и расположились на одном холме вблизи городских стен; потом от их становища, на глазах Греков, отделилась масса в 6,000 человек и рассыпалась по окрестностям для грабежа и разбоя. Алексей опасался за сами стены своей столицы, не вполне полагаясь на бдительность властей в своем отсутствии. С другой /254/ стороны, он понимал, что самое лучшее было воспользоваться раздроблением неприятельской силы. Он взошел наверх городской стены, окинул зорким взглядом соседние холмы и [70] долины, чтоб убедиться, не скрываются ли где еще другие толпы Печенегов, не поставлено ли где засады. Все кругом было пусто: только вблизи — прибывший утром и ослабленный отделением шести тысяч — отряд Печенегов отдыхал от походного утомления: одни спали, другие еще ели. Император решил захватить врага врасплох. Большого труда стоило ему склонить на такое смелое предприятие свою малочисленную дружину: новобранцам и гарнизонной страже, привыкшей сидеть за крепкими и высокими стенами столицы, его замысел казался безумным и дерзким, в виде явного превосходства сил на стороне Печенегов, о которых они наслышались всего страшного. «Мы погибли», убеждал их Алексей, «если тот шеститысячный отряд, который теперь ушел на добычу, соединится с этим, который мы видим перед собой; мы все одно погибли, если, расположившись под стенами столицы, шесть тысяч ушедших Печенегов лишат нас всякой возможности воротиться в столицу. Лучше идти на встречу опасности, чем умереть в постыдном бездействии. Я первый иду впереди всех; кто хочет, пусть следует за мною и не отстает от меня, когда я брошусь в середину печенежского стана; кто не хочет со мною идти, пусть остается здесь и даже пусть не выглядывает из-за степы». Потихоньку отворились городские ворота, и тайком Греки зашли сзади того холма, на котором отдыхали беспечные варвары; император первый бросился в их средину и первый убил попавшегося ему под руку Печенега. Его пример подействовал и пробудил некоторый пыл и военный задор в сподвижниках. Печенеги, не успевшие, быть может, сесть на коней, были отчасти перебиты, отчасти взяты в плен. Победоносные Византийцы, по приказанию императора, нарядились в печенежское платье, снятое с пленных и убитых, сели на печенежских лошадей, взяли их знамена и сделались до того похожи на Печенегов, что могли бы испугаться самих себя. В этом виде они направились к реке Меласу (Карасу), протекающей вблизи Хировакх, где должен был проходить на возвратном пути печенежский отряд, ушедший к столице. Расчет Алексея вполне оправдался. Шеститысячная шайка Печенегов, возвращаясь с награбленным [71] добром, издали приняла переряженных Византийцев за своих земляков и, неосторожно приблизившись к ним, понесла /255/ чувствительное поражение. Число пленников увеличилось, точно так же, как и число голов, снятых с печенежских трупов. Это было в субботу вечером 15-го февраля.145)

В понедельник масляной недели (17-го февраля) утром император Алексей Комнин отправился обратно из Хировакх в Константинополь в торжественном и странном шествии: впереди ехали на печенежских конях и в варварском убранстве переодетые Византийцы, за ними шли со связанными на спине руками настоящие Печенеги, которых вели крестьяне, собранные из ближайших сел; затем еще следовали греческие всадники, подняв к верху окровавленные копья с воткнутыми на них отрубленными головами убитых Печенегов. Классически образованная дочь Алексея с видимым удовольствием описывает этот отвратительный маскарад, которым ее отец праздновал наступление масленицы; она с наслаждением припоминает рассказы участников маскарада о разных забавных случаях, которые сопровождали его шествие. Что в самом деле могло быть комичнее той сцены, когда попадавшиеся навстречу вооруженные Греки трусили пред мнимыми Печенегами, пока не узнавали в них подлинных Византийцев? В таком же шествии вступил император в свою столицу. Население встретило его с восторгом, радуясь минутному избавлению от опасности и сочувственно удивляясь забавной выдумке. Но среди толпы, помешавшейся от масленичного веселья, нашелся один благоразумный человек, который напомнил о том, что для особенного торжества нет соответствующего повода. «Много радости, да мало пользы, много печали, да мало вреда», сказал кесарь Никифор Мелиссин, определяя значение победы, одержанной Алексеем при Хировакхах, для победителей и побежденных.146) Его замечание не замедлило оправдаться самым горьким образом. Потеря нескольких тысяч человек не много ослабила грозную массу Печенежской орды, но зато сильно возбудила в ней желание скорейшей мести и [72] побудила сняться с зимних кочевьев ранее обыкновенной поры. Не прошло двух недель, как Печенеги снова разоряли города и села в окрестностях Константинополя. В первое воскресенье поста (2-го марта в 1091 году) греко-восточная церковь празднует память мученика Феодора Тирона, который /256/ во время отступника Юлиана чудесным образом спас христиан от осквернения пищей, тайно окропленной кровью языческих жертв. В этот день благочестивые жители греческой столицы в особенном множестве посещали храм мученика Феодора в предместьях за городской стеной. Теперь они должны были отказаться от своего обычая: подле самого храма стояли Печенеги, городские ворота были заперты, из города никого не выпускали.

С моря грозила не меньшая опасность. Предприимчивый Чаха, увеличив свой флот купеческими кораблями завоеванных приморских городов, замышлял нечто ужасное, хотел напомнить гордой Византии времена давно забытые, когда Сарацины с моря, Авары и Болгары на суше держали ее в крепкой осаде недалеко от конечной гибели. В Константинополе сделалось известно, что эмиссары смелого пирата, породнившегося с султаном Никейским, появлялись среди палаток печенежских. Турецкая орда Сельджуков и турецкая орда Печенегов, давно разлученные в своих странствованиях, затем снова встретившиеся на полях Малой Азии в двух враждебных лагерях и уже тогда пришедшие к сознанию своего родства, готовились теперь соединить свои усилия, чтоб основать на развалинах Восточной империи турецкое Сельджуко-Печенежское царство. Чаха требовал, чтобы к следующей весне Печенеги заняли Херсонис Фракийский (полуостров Галлиполи), то есть, хотел открыть с ними прямые и постоянные сообщения через Дарданеллы, заставить их действовать по общему плану, отрезать совершенно Константинополь от всяких связей с провинциями в Европе и в то же время запереть его с моря.147) Сделалось известно также, что Чаха был в [73] тайных сношениях с теми из своих азиатских соплеменников-Турок, которые в известном количестве находились на службе в виде наемников у греческого императора, и склонял их щедрыми обещаниями на свою сторону, назначая удобный момент для измены, когда он сам займет южную оконечность полуострова Галлиполи.148) Чаха так был уверен в успехе, /257/ что уже заранее называл себя Византийским императором.149)

Давно Византийская империя не бывала в таком критическом положении. В самой природе совершались явления, которые поселяли на веселых берегах Босфора печаль и уныние, которые на несколько времени нарушили обычный строй городской жизни и сделали затруднительными ободряющие общественные отношения. На улицах Константинополя выпал снег в таком количестве, какого никто не помнил, как будто уже заранее начиналось превращение Византии в жилище людей, пришедших с севера. Несколько времени, говорит Анна, положительно невозможно было отворить дверей в доме от глубокого снега.150)

Что же предпринял император Алексей Комнин, чтоб отвратить грозящую беду, чтобы спасти себя, столицу, наконец, империю?

Византийская гордость, очевидно, не любила вспоминать об этой тяжелой зиме 1091 года. Царственная дочь императора Алексея, которая взяла на себя задачу описать подвиги своего [74] отца, выражается о его действиях за это время как будто с рассчитанной краткостью и намеренной темнотой: «император с возможной поспешностью отправил во все стороны послания, призывающие наемное войско».151)

Можно подумать, что речь идет о совершенно обычных хлопотах византийской дипломатии и казначейства нанять побольше охочих людей в свою армию, так как Византия, считавшая во многих из своих бесчисленных монастырей по пяти и семи сот монахов, постоянно чувствовала недостаток в земном войске.

Но совершенно напротив, речь идет о таких решениях, которые, с одной стороны, могли быть внушены только отчаянием, с другой — давали совершенно новое направление всей византийской политике, и которые определили на долгие годы судьбу династии Комнинов и самой их империи.

Испытано было, правда, и старое средство византийской политики, которое часто удавалось прежде, но в настоящем случае, именно, и могло привести к совершенной погибели, не говоря о том, что оно во всяком случае соединено было с глубоким /258/ унижением. Византийский ум, искусившийся в политических комбинациях, до сих пор верил в себя крепко и, с высоты своего превосходства относясь к грубой недальновидности варваров, окружающих империю, не затруднялся пользоваться их услугами. Ученый император Константин с некоторым педантическим добродушием раскрыл в наставление сыну тайны византийского макиавеллизма, подробно объясняя, как один варварский народ может быть обуздываем при помощи другого. Появление на сцену новых племен и народов нисколько не смущало хладнокровную расчетливость Босфорских политиков. Они скоро соображали место, которое будет принадлежать новому народу в кровавой игре самоистребления всех этих дикарей, окружающих империю. Во Влахернском дворце не особенно дорожили и теми варварами, которые жили вдали от столицы в разных провинциях и несли на себе всю [75] тягость содержания десяти тысяч членов придворного синклита и целой армии местных чиновников. Запас варварского мира был неистощим: на место одних явятся другие. Так, Печенеги были приняты в пределы империи взамен истребленного славянского населения. Византия думала найти в них совершенно пригодную ставку против нового хода, сделанного азиатским мусульманством в лице Сельджуков, на которых Печенеги кстати так были похожи. К несчастью, Печенежские дикари, несмотря на поспешное крещение в дунайской воде, оказались мало способными служить высшим целям византийской политики. К несчастью оказалось, что они слишком схожи с теми Турками, с которыми им следовало на глазах Византийцев беспощадно бороться, и встретили в пределах самой империи элементы, готовые вступить с ними в союз для ее разрушения. Сверх того, в настоящую минуту Печенеги, готовые, с одной стороны, подать руку Туркам-Сельджукам, могли в то же время найти себе поддержку среди кочевников, занявших их прежние поселения, с которыми теперь им делить было нечего. Только грубая варварская жадность к добыче и дикое неуменье разобраться миролюбиво предупредили общее нападение Печенегов и Половцев на империю в 1088 году. Византийская политика не замедлила, по-видимому, воспользоваться раздором, обнаруживавшимся среди единоплеменников: может быть, не без ее тайного участия появились Половцы на византийской стороне Балкан, в тылу победоносных Печенегов. Но, достигнув своей дели, пригрозив Печенегам союзом с их раздраженными единоплеменниками и принудив их таким образом к миру, даже к обещанию /259/ покорности, император Алексей счел за лучшее не брать на свои плеча еще новой опасной тяжести в виде таких ненадежных друзей, как Половцы. Опираясь на соглашение с Печенегами и на очень, впрочем, сократившееся богатство Константинопольской казны, он заставил Половецких ханов совершить обратный путь к низовьям реки Днепра, где они могли продолжать свои набеги на небогатые города русские. Но если император Алексей надеялся справиться с Печенежской ордой только собственными средствами, то события не оправдали его [76] расчетов. Всего хуже было то, что в лице Чахи явился враг, который с предприимчивой смелостью варвара соединял тонкость византийского образования и отличное знание всех политических отношений тогдашней восточной Европы, который задумал сделаться душой общего турецкого движения, который хотел и мог дать бессмысленным печенежским блужданиям и разбоям разумную определенную цель и общий план. Окруженный со всех сторон опасностями, император Алексей вынужден был обратиться опять к тем же Половцам, которые недавно были обижены предпочтением, оказанным их врагам, и невниманием к их готовности оказать услугу империй истреблением сих последних. Некоторые из грамот, о которых говорит дочь Алексея, без сомнения, пошли в половецкие вежи на берегах Днепра и Дона, вероятно, также и к князьям русским.152)

Нет сомнения, что для такого умного и опытного человека, как император Алексей, и теперь были очевидны все опасные последствия того шага, который он делал, приглашая в пределы империи новые толпы свирепых варваров. Единоверные с Византией князья русские не могли придти на помощь к Грекам без согласия или мира с Боняком и Тугорканом. А отправившись, как это часто делалось, вместе с полками половецкими, русские князья не могли привести с собою столько собственных сил, чтоб иметь решительное влияние на дикую /260/ волю половецких кочевников. Что же будет, если Половцы найдут более выгодным соединиться со своими единоплеменниками и обратиться вместе с ними против византийской столицы? Кто мог поручиться за постоянство вражды или дружбы, управляемых только необузданными порывами хищнических инстинктов? Если даже Печенеги будут разбиты при помощи Половцев, то не будут ли все благие плоды победы состоять [77] в том, что империя попадет, как говорилось и у Греков, из огня в полымя? Не зачем было и задавать себе вопроса о том, что будет делать победоносная орда Половцев, когда она утвердится в недрах империи. Она будет делать то же, что делали Печенеги. Сам император Алексей, посылавший посольство к Боняку и Тугоркану, через несколько времени не мог сказать, против кого направятся те силы, которые сбирались в низовьях Днепра и Дона.

Византийская империя тонула в турецком нападении: утопающий не разбирает средств для своего спасения. Нечестивый, безбожный, шелудивый Боняк и его не менее достойный товарищ Тугортак или Тугоркан были союзниками отчаяния; они должны были в самом благоприятном случае только помочь императору Алексею пережить критическую минуту, пока не придут более надежные, более цивилизованные и человечные союзники. Этими союзниками были люди латинского запада; у них просил себе помощи император Алексей, туда были отправлены грамоты, призывавшие со всех сторон наемное войско: факт, до сих пор отвергаемый патриотизмом греческим, но тем не менее не подверженный ни малейшему сомнению.[/cut]

[cut=VI]VI.

Первые годы последнего десятилетия в XI веке — это был момент, когда государственная Византия, гордая своими римскими преданиями, своим незапятнанным православием, своим бесконечным превосходством над всем варварским миром, грубыми инстинктами которого она умела управлять с таким искусством и к среде которого она причисляла как западных христиан, так и своих славянских единоверцев, потеряла веру в себя и в высокие заслуги своего православия. Эти заслуги пред судом истории, действительно, высоки, но они, конечно, не оправдывали того иудейского, во всяком случае не христианского воззрения, что догмат и обряд составляют всю сущность христианства — помимо духа любви [78] христианской; /261/ что общество, которое умеет понимать и толковать все глубины догмата и лучше других сохранило правильность обряда, есть уже новый сосуд избрания, во всех случаях как бы обязательно охраняемый самим Богом; что временные несчастья и бедствия происходят только от случайных и частных нарушений в каком-то подразумеваемом договоре с Божеством, а не от постоянного забвения основной заповеди о христианском братстве и любви.

Есть в высшей степени характеристичные и замечательные документы, открывающие нам просвет в строй византийского миросозерцания, как оно выражалось под влиянием тяжелых событий. Вынужденный тяжелым кризисом норманнского нашествия, император Алексей прибегнул к крайнему средству для поправления своего истощенного казначейства. Он «коснулся» священных сокровищ в богатых церквах византийских и употребил их на «государственные» нужды. «Я полагал в моем сердце, что Бог не разгневается на это, так как у меня не было злого намерения, которое предосуждает виновного», объясняет нам императорская грамота.153) Но византийское благочестие, не сознавая за собою никакого догматического прегрешения и, следовательно, никакой вины перед Богом, здесь то именно и поспешило открыть причину всех бедствий, обрушившихся на империю. Еще в 1084 году, когда Алексей воротился в свою столицу из похода, до его ушей дошел всеобщий и громкий ропот населения столицы, так рабски безгласного во всем, что не касалось церкви. Он должен был защищать себя и оправдываться в торжественном собрании синклита и священного синода Константинопольской церкви. Смешивая классические предания с библейскими, он ссылался и на Перикла, который безотчетно истратил деньги на «нужное» (εἰς δέον), и на царя Давида, который в крайности вкусил священных хлебов, и все-таки кончил обещанием вознаградить ущерб, причиненный церковным ризницам, и обиду, сделанную самому Богу.154) Продолжавшиеся затруднения со стороны [79] Печенегов помешали исполнить обещание. Между тем в глазах всех настоящих Византийцев эти затруднения были именно следствием продолжавшегося гнева небесного: император, святотатственно прикоснувшийся к церковному достоянию, был не лучше, чем прямой еретик и, следственно, он несет ответственность за все несчастья. В бесчисленном сонме /262/ Константинопольского монашества нашлись лица, которые не стеснялись громко и почти в лицо говорить это «тирану». Епископ Лев Халкидонский, поплатившийся за свою смелость низвержением и ссылкой, в глазах толпы окружен был ореолом мученичества, и даже лица, приближенные к императору, рассказывали о его чудесных явлениях.155) Император Алексей, истый и кровный Византиец, не устоял против такого напора общественного мнения; сильные сомнения закрались в его душу. «Так как сокровища, взятые у святых церквей, были истрачены не на приличные этому достоянию нужды (εἰς μηδέν δέον), и всякое прежнее намерение наше (исправить злоупотребление) при затруднениях, окружающих Романию, обратилось в противное, так как со многих сторон возвысился рог восстающих на ны, и ладья империи подвергается опасности утонуть в волнах, ее обуревающих, если всемогущая Божественная сила не поможет ей какими знает путями и не превратит кораблекрушения в ясную тишину, — то изволилось нашему императорству прилежнее исследовать и разыскать, что же такое именно подвигло на столько гнев Божий и направило на нас стремление ярости его. Мы рассмотрели с духовными и божественными мужами этот вопрос и узнали от них, что не последняя причина Божественного гнева заключается в том, что мы коснулись святых сокровищ Господних; хотя это сделалось и совершилось не от лукавого сердца, но совершенно не позволительно приношения, врученные в руки Бога, снова вынимать из этих рук и обращать на другие нужды».156) [80] Император /263/ дал обет перед лицом Божьим возвратить церквам их достояние, как скоро утихнет мирская буря вражеского нашествия, и произнес страшные заклятия на будущее время против себя и своих преемников.

Не куплена была этим милость Божия. Напротив того, после 1088 года, к которому относится приведенная нами новелла, буря, воздвигнутая гневом небесным, достигла еще большого напряжения. После десятилетней неустанной борьбы за целость империи на востоке, севере и западе, у императора Алексея опустились руки, упал дух, смирилась его гордость, гордость православного царя в отношении к неправоверному Западу.

Нет сомнения, что в тех событиях, которые привели к окончательному разрыву восточной и западной церквей, большая часть вины падает на властолюбие и заносчивость представителей Римского престола. Но едва ли также можно утверждать, что все слова и действия Керулария были проникнуты духом [81] христианской кротости и братолюбия, хотя, конечно, весьма можно сомневаться в том, что лицо противоположного характера на Константинопольском патриаршем престоле могло бы предупредить разрыв, коренившийся весьма глубоко. Во всяком случае мы думаем, что честь православного Востока гораздо более поддержана была возвышенной, миролюбивой и в то же время твердой речью патриарха Антиохийского, чем страстными обличениями Керулария. Во всяком случае следует пожалеть, что полемика, которая потом завязалась между богословами обеих церквей, вовсе не шла тем путем соглашения, мира и уступчивости, который был указан истинно-христианским, истинно гуманным голосом Петра Антиохийского.157) «Нам прилично», /264/ писал он, «принимать в расчет доброе намерение (заблуждающихся) и там, где дело не касается ни Бога, ни веры, всегда склоняться к миру и братолюбию. Они — наши братья, хотя по грубости и неведению часто уклоняются от того, что прилично, следуя своей воле». После прибавления к символу, которым римская церковь действительно нарушила самым глубоким образом союз единения, более важным пунктом разногласия было совершение таинства евхаристии на опресноках вместо квасного хлеба. Известно послание Петра Антиохийского к архиепископу Аквилейскому (или Градскому, Градо), отличающееся такой высокой ученостью. Восточный иерарх доказывал в нем, что вечеря, на которой Христос установил таинство, была совершена прежде наступления ветхозаветной еврейской Пасхи, когда закон еще не допускал опресноков, следовательно, употребление их в западной церкви ни на чем не основано. Несмотря на это, Петр Антиохийский писал Михаилу Керуларию: «Я выскажу свою мысль прямо: если они (латиняне) исправятся относительно прибавления к символу, то я не искал бы от них ничего более, оставляя безразличным в числе других и вопрос об опресноках, хотя в послании к епископу Венецианскому я показал ясно, что вечеря, на которой Спаситель и Господь наш предал своим ученикам обряд божественного [82] таинства, была совершена, когда еще не наступило законное время есть Пасху. Увещеваю и твое боголепное блаженство принять мою мысль, чтобы, всего требуя, не потерять всего». Понятно, что с тем большим снисхождением расположен был смотреть патриарх Антиохийский на другие обвинения против латинских братьев, сообщенные ему Керуларием: одни из них исцелимы, другие могут быть оставлены без внимания.158) Если латинские епископы носят на руках перстни в знак обручения с церковью, то и в восточной церкви существуют аналогические обычай; если латиняне бреют бороды, то и мы оставляем на верхушке головы венчик (τὴν παπαλήθραν) и т. д.159)). «Прошу, умоляю, припадая мысленно к твоим святым ногам, пусть твое священное блаженство ослабит излишнюю строгость и снизойдет к действительному положению вещей». Мы уже сказали, что не в таком духе велась дальнейшая полемика. Все жестокие обличения и нетерпимые упреки, /265/ все презрительные выходки, весь пыл и задор вражды продолжают, к несчастью, обнаруживать себя на обеих сторонах. Близкий нам пример представляет послание ученого митрополита Киевского Иоанна II Продрома160) к папе Клименту, писанное около 1089 года. Заблуждение относительно опресноков есть, по его мнению, одна из многих ересей, в которых повинна западная церковь, начало и корень их. Это пятое заблуждение, которому предшествует неправильность в соблюдении постов и безбрачие духовенства, есть именно скрытая ересь древних еретиков — Валента, Аполлинария, Евтихия, Диоскора и т.д.161)

Император Алексей и как ревностный богослов, — ибо богословское образование составляло необходимую часть высшего образования в Византии, — и как политик, [83] которому необходимо было примирить духовенство с мерами, ознаменовавшими начало его правления, вполне проникнут был воззрениями строгой противолатинской партии. Практическое применение этих воззрений можно видеть в запрещении христианам латинского обряда, живущим в пределах империи, отправлять богослужение на опресноках и в предписании, им данном, следовать греческому обычаю. Эта мера повела к переписке с папой. Урбан II, восшедший на престол римских первосвященников в 1088 году, нашел необходимым вступиться за своих единоверцев. Около 1089 года он отправил в Константинополь посольство, во главе которого стоял аббат греческого монастыря близ Рима (Grotta Ferrata162)). Посольство пришлось именно на то время, когда Византийский император тяжелыми обстоятельствами, в которых находилась империя, был расположен к смирению и уступчивости, когда после переговоров с графом Фландрским он уже думал о помощи Запада. Чтоб устранить препятствия к союзу с латинским миром, чтобы склонить в свою пользу папу, от которого так много зависело это дело, Алексей Комнин, отказавшись от прежних своих связей с Генрихом IV Германским, подал Урбану II руку примирения и соглашения. В своем ответном послании, отправленном с аббатом Гротта-Ферратским, он предлагал папе собор в Константинополе; на этом соборе вопрос об опресноках, а с ним, конечно, и другие вопросы должны были подвергнуться дружелюбному рассмотрению представителей той и другой церкви. Со своей /266/ стороны, император заранее обязался принять беспрекословно решения собора и, сверх того, назначил срок для его собрания ее позже как через полтора года.

Папа Урбан, посоветовавшись с графом Рожером Сицилийским, во владениях которого находилось много Греков, державшихся восточного обряда, принял предложение Византийского императора.163) Серьезность его миролюбивого настроения [84] доказывается тем, что в том же 1089 году последовало разрешение Алексея Комнина от церковного отлучения, которое лежало на нем, как схизматике.164)

В самом Константинополе желание примирения с Западом могло только возрастать сильнее и сильнее. При отсутствии прямых исторических на это указаний, которых мы не находим в главном византийском источнике для времени Алексея по причине уже указанной, мы обращаемся к произведениям знаменитого иерарха и богослова греческой церкви, известного нам Феофилакта Болгарского, который именно около этого времени был поставлен в сан архиепископа и всегда был очень близок ко двору и к сферам, решавшим вопросы церкви и государства.165) Мы не ошибемся, если его в высшей степени замечательное сочинение о заблуждениях латинян отнесем приблизительно к 1091—1092 годам и увидим в нем знамение времени. Сочинение писано по вызову одного духовного лица, занимавшего довольно видное место в рядах клира великой церкви в Константинополе,166) но автор имеет в виду более [85] обширный круг читателей и постоянно обращается вообще «к /267/ братьям», к «рабам Христовым, друзьям и братьям», то есть, ко всему клиру Софийской церкви, глубоко заинтересованному в начатых переговорах с папой. Вопрос о заблуждениях латинян, обращенный к Феофилакту, именно был вынужден тяжелыми и суровыми обстоятельствами, как это прямо сказано в самом начале ответного послания. Но автор радуется, что Божественные знамения, служащие одним в наказание, на других производят спасительное действие.

Что касается основной темы сочинения, то она в высшей степени поразительна. Автор послания прямо объявляет, что он не разделяет общепринятого мнения о разделении церквей. Он не находит, чтоб ошибки (σϕάματα) латинян были многочисленны, и чтоб эти ошибки делали церковное разделение неизбежным. Он восстает против того духа богословской нетерпимости и теологического высокомерия, которое господствует среди его ученых единоземцев и современников. «Мы думаем», говорит он, «что для приобретения в глазах толпы славы первостепенных мудрецов в делах божественных необходимо как можно большее число людей записать в еретики; что только тогда мы докажем, что имеем глаза, когда ясный свет представим глубокой тьмой».167) С некоторой иронией перечисляет ученый архипастырь ходячие обвинения против латинян: кроме опресноков, поста субботнего и безбрачия духовенства, им ставят в великую вину то, что у них священники бреют бороды, носят на руках золотые /268/ перстни и одеваются в шелковые ткани и т. д., что монахи позволяют себе есть мясо и пр. «Быть может, кто-нибудь», замечает Феофилакт, «из верных и более горячих [86] ревнителей православия восстанет и обличит меня в невежестве, в непонимании вещей божественных, пожалуй в холодности, или даже в предательской измене своей церкви. Конечно, сам он насчитал бы (латинских заблуждений) много больше того, что я привел, Но я, — заявляет Феофилакт в выражениях, напоминающих Петра Антиохийского, — даже из числа перечисленных заблуждений одни считаю не заслуживающими внимания, другие — заслуживающими умеренного исправления, то есть, такого, что если кто его совершит, то окажет некоторую услугу церкви, а если нет, то тоже не будет большого вреда».168) Есть только один пункт, который действительно разделяет две церкви — это нововведение в символе веры, сделанное латинянами. Здесь невозможна никакая уступка, здесь Феофилакт прямо обращается к Римлянам с обличением их заблуждения. Здесь он не может принять никаких извинительных соображений. «Латиняне могут сказать, что они веруют и мыслят точно так же, как мы, что под исхождением от Сына они понимают другого рода исхождение, чем от Отца: от Отца Дух исходит, потому что Отец виновник его бытия, от Сына Дух исходит в том смысле, что как бы изливается и раздается Сыном, а не в том, чтобы Сын был виновником Его бытия, что принадлежит только Отцу. Латиняне могут сослаться на бедность и скудость латинского языка, которые заставляют их два разные понятия выражать одним и тем же словом, не отступая нисколько от согласия в вере с Греками». Учитель греческой церкви: готов на братское снисхождение. Но оно может состоять только в том, что латинянам будет предоставлено право пользоваться своим способом выражения в церковных беседах и поучениях, с объяснением однако смысла употребляемых выражений. Что же касается символа, то здесь не может быть и допущена никакая неясность и двусмысленность, никакое прибавление; ибо в символе именно выражается согласие, единодушие веры, исповедание, всеми одинаково понимаемое, без чего-либо подразумеваемого. [87]

Употребление греческой церковью квасного хлеба в /269/ таинстве евхаристии Феофилакт оправдывает и утверждает примером апостолов, которые преломляли такой хлеб, и общим согласием церковного предания, отказываясь при этом от главного довода, который был развиваем Петром Антиохийским, но в глазах Феофмакта оказывался несостоятельным. На таких же основаниях отвергается субботний пост латинян. Но относительно этих вопросов архиепископ Болгарии направляет остроту своих рассуждений в обе стороны. Он доказывает, что Римляне не правы в том отношении, что они ошибаются и погрешают против церковного предания, но Греки также не правы в том, что не хотят быть снисходительными к ошибкам ближнего. «Великая и огня жарчайшая ревность» против приношения опресноков в тех людях, которые заявляют, что они скорее положат свою душу, чем поступятся своим мнением об этом предмете, — не находит одобрения в глазах Феофилакта: эти люди более угождают собственной страсти и попадают в сети дьявола. «Нет, братия», обращается Феофилак к своим читателям, «не должно от всех требовать всего. Если что, не будучи исполнено, приносит вред смертельный, противу этого нужно бороться, как говорится, и руками и ногами. Но есть такие вещи, от лишения которых нет большого вреда, но будет величайший вред, если мы силою достигнем того, что и они будут приобретены для нас. Оставить это быть так, как есть — вот что требуется от рассудительного человека, знающего законы домостроительства, которыми предписывается ради великого жертвовать малым, а не ради малейших (выгод) величайшими интересами».169)

«Если поэтому западные, благоустроив вопрос о догмате и отказавшись от нововведения в пользу древности, обнаружат сердечную привязанность к опреснокам и постам своим и отступят назад перед нашими просьбами, сделанными в духе кротости, об единомыслии и в этих предметах, то будь на этот раз Павлом, который для тех, кои были под законом, сам являлся сущим под законом и принимал участие [88] в жертвах очищения». «Искусство кормчего должно состоять в том, чтобы не напрягать все паруса, особенно когда веет сильный дух гордости и народного самомнения; нужно и послаблять с уменьем, ибо лучше совершать плавание с безопасной /270/ медленностью, чем со смертельной быстротой, лучше, сохранить корабль ослаблением бега, чем потерпеть кораблекрушение от упрямой неуступчивости.170)

«Итак, мы не противопоставим суровой непреклонности не привыкшему гнуться духу этого (западного) народа — ни в вопросе об опресноках, ни в вопросе о постах.171)

«Иной мог бы потребовать, чтоб я подверг также обсуждению и вопрос о браках, в котором они, по-видимому,172) также погрешают. Но у меня нет желания трогать этой Камарины по разным причинам, и между прочим потому, что они, со своей стороны, ставят против нас брак священников в числе своих обвинений, и не только эту брачность, но и другие бесчисленные обвинения. Итак, когда представится им случай оправдывать свои обвинения против нас, тогда будет время говорить и о браке, мы ли погрешаем, или они, или же дело находится в хорошем положении у тех и других, относительно цели, предположенной каждым».173)

Сочинение оканчивается сильным обращением к греческой стороне, которая считает себя во всем правою. «Что сделало фарисеев несчастными? Разве не любочестие, не страсть к первенству и желание быть называемым у людей «равви»?.. Разве ты не видишь Павла, который избирает Петра судьею своего благовестия? Разве ты не видишь Петра, обличаемого Павлом и переносящего обличение с кротостью? Но ты, если ты замечаешь, что перед громом твоего голоса не трепещут все и не падают пред твоими молниями навзничь, тогда именно ты [89] откапываешь и выводишь на сцену Симонов и Маркионов (которых благодетельное время закопало и навсегда скрыло в земле), тогда ты приводишь в движение прах гностиков, вырываешь волхвование Сабеллия и безумие Ария.. И все это ты навязываешь своему брату (о, слепота!), одному и тому же, несмотря на все их взаимное противоречие, навязываешь, как какие длинные веревочки, которыми ты хочешь поймать убегающего. И не один ты делаешь это, но находишь себе участников, которых привлекаешь под видом благочестия, тогда как они часто не знают, что такое благочестие, но только любят заслужить этот титул осуждением своего брата».174)

«Нет, рабы Христовы, други и братия, отталкивая от себя /271/ почти всех своим высокомерием, не будем отчуждать себя от Бога, всех привлекающего к себе любовью».175)

Собор, который должен был примирить Восток с Западом, сделать возможным политический союз Византийской империи с христианством римским, в виду которого, очевидно, было написано сочинение Феофилакта, назначен был на 1091 год. Но он не мог состояться в этом году: затруднительное положение, в которое Урбан II был поставлен Римлянами, призвавшими антипапу Климента, еще более затруднительное, критическое положение Византийского императора заставило отложить всякую мысль о нем. Император Алексей нуждался не в соборе, а в быстрой, немедленной помощи. Печенеги и Чаха грозили Константинополю; намерения половецких ханов, которые готовились двинуться в пределы империи с шестидесятитысячной ордой, были покрыты загадочной тьмой. Ясно было только то, что от них зависело нанести последний смертельный удар Византийскому государству. Нужно иметь перед глазами это отчаянное положение Византии в начале 1091 года, чтобы понять ту последнюю степень унижения, до которой спустилась гордость восточного императора. Не совсем обычным делом было для греческого автократора, который считал себя высшим представителем церкви, покорно [90] выслушивать обличения своего духовенства и оправдываться в своих ошибках. Уступчивость в отношении латинской церкви, готовность на примирение с папством как после, так и теперь, знаменовали глубокий упадок духа в Влахернском дворце и почти прямое отречение от тех идей, которыми жила и дышала средневековая Византия. Но и этого было мало. В 1091 году с берегов Босфора донесся до западной Европы прямой вопль отчаяния, настоящий крик утопающего, который уже не может различать, дружеская или неприязненная рука протянется для его спасения. Византийский император не усомнился теперь раскрыть пред глазами посторонних всю ту бездну стыда, позора и унижения, в которую низвергнута была империя греческих христиан.

«Святейшая империя христиан греческих сильно утесняется Печенегами и Турками: они грабят ее ежедневно и отнимают ее области. Убийства и поругания христиан, ужасы, которые при этом совершаются, неисчислимы и так страшны для /272/ слуха, что способны возмутить самый воздух. Они (то есть, Турки) подвергают обрезанию детей и юношей христианских, изливая кровь обрезания в купели христианского крещения. Они насилуют жен и дев христианских перед глазами их матерей, которых при этом заставляют петь гнусные и развратные песни. Над отроками и юношами, над рабами и благородными, над клириками и монахами, над самими епископами они совершают мерзкие гнусности содомского греха. Почти вся земля от Иерусалима до Греции и вся Греция с верхними (азиатскими) областями, главные острова, как Хиос и Митилина, и многие другие острова и страны, не исключая Фракии, подверглись их нашествию. Остается один Константинополь, но они угрожают в самом скором времени и его отнять у нас, если не подоспеет быстрая помощь верных христиан латинских. Пропонтида уже покрыта двумястами кораблей, которые принуждены были выстроить для своих угнетателей (малоазийские) Греки: таким образом Константинополь подвергается опасности не только с суши, но и с моря. Я сам, облеченный саном императора, не вижу никакого исхода, не нахожу никакого спасения: я принужден бегать перед [91] лицом Турок и Печенегов, оставаясь в одном городе, пока их приближение не заставит меня искать убежища в другом.

«Итак, именем Бога и всех христианских провозвестников, умоляем вас, воины Христа, кто бы вы ни были, спешите на помощь мне и греческим христианам. Мы отдаемся в ваши руки; мы предпочитаем быть под властью ваших латинян, чем под игом язычников. Пусть Константинополь достанется лучше вам, чем Туркам и Печенегам. Для вас должна быть так же дорога та святыня, которая украшает город Константина, как она дорога для нас. Орудия нашего спасения — орудия мучений и смерти Искупителя, терновый венец, который был возложен на его главу, трость, которую он держал в своих руках, часть креста, на котором он был распят, и проч., многочисленные мощи святых апостолов и мучеников, как глава Иоанна Крестителя, нетленное тело первомученика Стефана — все это не должно достаться во власть язычников, ибо это будет великая потеря для христиан и их осуждение.

«Если, сверх ожидания, вас не одушевляет мысль об этих христианских сокровищах, то я напоминаю вам о бесчисленных богатствах и драгоценностях, которые накоплены в столице нашей. Сокровища одних церквей Константинопольских, в серебре, золоте, жемчуге и драгоценных камнях, /273/ в шелковых тканях, могут быть достаточны для украшения всех церквей мира. Но богатства Софийского храма могут превзойти все эти сокровища вместе взятые и равняются разве только богатству храма Соломонова. Нечего говорить о той неисчислимой казне, которая скрывается в кладовых прежних императоров и знатных вельмож греческих.

«Итак, спешите со всем вашим народом (gente), напрягите все усилия, чтобы такие сокровища не достались в руки Турок и Печенегов. Ибо кроме того бесконечного числа, которое находится в пределах империи, ожидается ежедневно прибытие новой шестидесятитысячной толпы. Мы не можем положиться и на те войска, которые у нас остаются, так как и они могут быть соблазнены надеждой общего [92] расхищения. Итак, действуйте, пока имеете время, дабы христианское царство и, что еще важнее, гроб Господень — не были для вас потеряны, дабы вы могли получить не осуждение, но вечную награду на небеси».176)

Вот какого содержания письма были отправлены императором Алексеем «во все стороны». Понятно, что его дочь, которая писала Алексиаду при совершенно ином положении своего отечества, не сочла нужным ознакомить нас с такими горькими воспоминаниями. До нас дошел один экземпляр послания, именно отправленный к старому знакомцу и другу Алексея, графу Роберту Фландрскому. Но нет сомнения, что и в других местах — во Франции и Италии — был услышан призывный крик о помощи с берегов Босфора. Когда папа Урбан II в 1091 году находился в Кампании, при нем были послы Византийского императора.177) Сама Анна, говоря о событиях лета 1091 года, мимоходом обронила замечание, что ее отец ожидал помощи из Рима. У одного из позднейших историков Фландрии, которому были доступны старые документы графского семейного архива, прямо сказано, что послания такого же содержания, как полученное графом Робертом Фризом, пришли и во Францию.178) Наконец, едва ли не находится в связи с дружелюбными /274/ отношениями старого и нового Рима, с предполагаемым общим церковным и политическо-военным союзом Востока и Запада — замечательное известие русской летописи.179) [93]

В 1091 году прибыл в Киев один из единоземцев и близких келейных людей русского митрополита; он воротился из Рима от папы и привез с собою много мощей.

Нет никакого сомнения, что впечатлительный и предприимчивый Запад, уже давно наслушавшийся рассказов о Турках, которые оскверняли христианскую святыню, и об Узо-Печенегах, которые останавливали благочестивых пилигримов на пути их странствия, был сильно и глубоко потрясен страшной картиной, развернутой перед его глазами с такой яркостью. Завеса, скрывавшая за собою таинственное величие империи Константина, Феодосия и Юстиниана, была разорвана: за ней представился христианский государь, носящий уважаемый по преданиям титул Римского или Греческого императора, преследуемый толпами страшных дикарей-язычников. За ней представился город Константина, этот новый Рим, для всякого христианина имеющий почти столько же прав на почтительное чувство, сколько и старый, — но теперь готовый со всеми своими святынями и мощами сделаться добычею неверного Турка или гнусного Печенега. В замках Франции и богатой уже тогда Фландрии начиналось движение, которое очень мало нуждалось в каком-либо ничтожном пустыннике, чтобы перейти в смелое предприятие. Гроб Господень в Иерусалиме, упомянутый в конце Алексеева послания, был, конечно, для толпы, для простой веры и /275/ не знающего сердца гораздо понятнее, чем Восточная империя и Константинополь. Одного этого имени — Иерусалим, раздавшегося на Клермонском соборе из уст папы, могло быть достаточно для того, чтоб увлечь толпу. Но в умах графов Фландрских, Боэмундов и Робертов Норманнских идея о крестовом походе созрела независимо от папы и первоначально не была, конечно, связана с одним Иерусалимом и, может [94] быть, вовсе не была соединена с этим именем. Призыв папы Урбана потому нашел такой скорый и сильный отзыв в рыцарстве Фландрии, Нормандии и Франции, что ему предшествовал призыв императора Алексея. Не в один год, не в несколько месяцев созревают такие предприятия и такие движения, как первый крестовый поход. Не одни мистические порывы и аскетические потребности произвели его; не путешествие на воздушных шарах в неведомую страну предпринимали Франки в конце XI столетия. Они сбирались спасать своего союзника, который звал их к себе на помощь; они шли с большой надеждой на мирские выгоды, с мыслью о богатствах Византии. В глазах рыцарства граф Роберт Фриз был, конечно, более красноречивым и более убедительным проповедником, чем какая-либо темная личность в роде Петра Амиенского. Обладая образованием, редким для своего времени,180) умом и характером в высшей степени независимым, граф Роберт возбуждал против себя сильные жалобы духовенства, которые не смолкли и после его покаянного путешествия в Палестину,181) но зато он был идолом всего рыцарства. Когда, по возвращении из Константинополя, он провожал (в 1090 г.) свою дочь Адель через Францию в Италию, где она должна была выйти замуж за графа Рожера Апулийского, то его путешествие по Франции было похоже на триумфальное шествие; его принимали с живейшим энтузиазмом все люди, принадлежащие к племени Франков.182) Вообще это был один из самых замечательных и сильных /276/ государей всего христианского мира, каким он в местных источниках и величается.183) Его родственные связи были обширны и [95] важны. Кроме дочери Адели,184) которая ранее своего итальянского брака была за Канутом Датским, он имел сестру — Матильду; мужем последней был не кто другой, как сам Вильгельм Завоеватель. Что касается Востока, то там слава Фландрского графа утвердилась еще гораздо ранее его путешествия во Святую Землю. Двадцать лет тому назад (в 1071 г.), когда юный Роберт Фриз был не более, как смелым искателем приключений, Норманны, забравшиеся в Восточную империю в виде наемников, призывали его к себе в Константинополь и обещали возвести его на трон Константина Великого, недостойно занимаемый Михаилом Дукой.185) Если бы графу Роберту суждено было дожить до 1096 года, то без сомнения никто другой не стоял бы во главе рыцарских крестоносцев, и не было бы после никакого спора о том, кто должен носить корону Иерусалимского королевства: мечта юности, тянувшая Фландрского героя на восток, исполнилась бы другим путем. В рядах крестовой рати находилось не мало близких родственников знаменитого Роберта Фриза; но ни сын его, наследовавший вместе с графством имя отца, ни оба племянника (Балдуин Фландрский и Роберт Норманнский), ни другие не могли заменить умершего. Имея в виду первоначальный план похода, по которому он прежде всего должен был направиться против Печенегов, на спасение Константинополя, западное рыцарство по известиям, заслуживающим внимания, питало мысль поставить во главе предприятия короля венгерского св. Владислава, владения которого точно так же не мало терпели от печенежских набегов;186) но и этот план рушился с преждевременной кончиной Владислава. [96]

/277/ Смерть графа Роберта Фриза, последовавшая в 1093 году (13-го октября), имела, без сомнения, важное значение для дальнейшего — более скорого или более медленного — развития тех планов, которые разрешились великим движением Запада на Восток. Но самое глубокое изменение в этих планах произведено было резким и неожиданным вмешательством в судьбу христианской цивилизации со стороны двух варваров, которые не знали ни папы Урбана, ни графа Фландрского, и которых в их очередь не хотели знать не только старинные благочестивые повествователи о папе Урбане на Клермонском соборе и о Петре Амиенском, но и новейшие исторические исследователи, привыкшие, подобно своим средневековым предшественникам, смотреть на ход истории только под своим углом зрения. В 1091 году предполагалось, что западное рыцарство явится во имя Христа и христианства на берегах Босфора для защиты Византийской империи и Константинополя, что император Алексей Комнин отдаст в руки Франков судьбу своей империи и столицы, то есть, отдаст в их руки судьбу всего христианского мира, довольный тем, что спасется от печенежского плена, и покорно отступит на задний план истории.

Два половецких хана — в соучастии, быть может, с одним из князей русских — решили вопрос иначе.[/cut]

[cut=VII]VII.

Зима 1091 года, столь тяжелая для византийской столицы, наконец миновала. Прошла грозная война стихий, смягчился гнев бурного моря, говорит Анна Комнина.187) Но страх двойного турецкого нашествия все еще стоял пред воротами Константинополя, хотя Печенеги на некоторое время и отхлынули от стен столицы. Наступившая весна и утихшее море благоприятствовали грозным планам турецкого завоевателя (в Малой Азии). Чаха готовил свой флот, чтобы сделать высадку на полуострове Галлиполи, чтобы соединиться с Печенегами и потом двинуться с моря и суши на Константинополь. Печенежская орда, оставив предместья столицы, обратилась на запад, [97] к долине реки Гебра (Марицы). Было ясно, что она шла на соединение с турецкими силами, прибытие которых ожидалось; что степные дикари исполняли план, не ими составленный. Император Алексей, еще зимой, получивший сведение о /278/ замыслах Чахи, был способнее, чем кто-либо, понять всю опасность положения. Меры, им принятые для ее отвращения, были быстры и вполне разумны. Кесарь Никифор Мелиссин по приказанию императора произвел новый военный набор; все прежние наличные силы были размещены в разных более важных пунктах Македонии и Фракии и не могли быть оттуда вызваны без крайней опасности как для них самих, так и для городов, ими охраняемых. Болгары, населявшие западную часть империи — долины рек Вардара и Струмы, скотоводы и пастухи, Влахи, кочевавшие в Фессалии, жители других провинций, свободных от печенежского нашествия, были подняты для спасения Византии.188) Сборным пунктом для новой армии был назначен город Энос, близ устьев реки Гебра. Это был пункт, из которого можно было наблюдать за действиями врагов на суше и на море, из которого можно было воспрепятствовать движению Печенежской орды на соединение с морскими силами Сельджуков. Сам император Алексей поспешил занять эту важную позицию. С последними силами, которые оставались в его распоряжении, вызвав из Никомидии 500 Фландрских рыцарей, он сел на корабли и поплыл на запад. Небольшой флот, можно сказать, заключал в себе всю Византийскую империю и ее судьбы. Высадившись в Эносе, Алексей вслед затем внимательно осмотрел течение реки Гебра и положение обоих берегов, чтоб отыскать удобное место для военного лагеря. Равнина, расстилавшаяся на правой стороне реки, прикрытая с одной стороны ее течением, с другой — топким, болотистым пространством, представляла большие выгоды для слабой числом греческой армии. Здесь, близ местечка Хирины (Χορηνοὺς189)), она и была помещена в [98] ожидании тех подкреплений, которых должен был привести Никифор Мелиссин. Прикрытый с боков рекой и болотом, лагерь был огражден с других сторон глубоким рвом.

Император воротился в Энос и скоро получил известие о приближении к укрепленному лагерю несметной толпы Печенегов. Он немедленно явился на место опасности. Убедившись в страшном неравенстве сил, Алексей смутился; боязнь проникла в его душу, привыкшую давно к самым трудным положениям. Судя по-человечески, говорит Анна, не было надежды на спасение.190) В то время, как самые тяжелые и тревожные мысли волновали ум императора, на четвертый день после прибытия в лагерь показались новые массы степных наездников. Это были Половцы: они пришли ордою в 40 тысяч человек. Никто не мог сказать, что несла с собою эта грозная орда: спасение или конечную гибель. Было неизвестно, явились ли Половцы как союзники на зов императора, вследствие его грамот, посланных еще зимою в приднепровские степи, или же они предпочтут вместе с своими единоплеменниками, Печенегами, нанести последний и решительный удар Византийской империи, разнести и расхитить ее провинции и, быть может, ее столицу. Во главе половецких полчищ стояло несколько предводителей, но главными были двое: Тугоркан и Боняк, два хищника, так хорошо известные в русской /280/ истории.191) В их руках находилась судьба христианского мира. [99]

Император Алексей сам был проникнут таким убеждением, и его дочь, помнившая беседы отца в семейном кругу, сохранила это убеждение на страницах своей истории.192) Чтобы выйти из тяжелой неизвестности, чтобы склонить половецких ханов на сторону империи, Алексей поспешил пригласить их к себе для дружеской беседы. Он пережил еще несколько тяжелых минут, прежде чем они явились. Долее других заставил ожидать себя самый страшный и самый сильный — шелудивый Боняк: на первое приглашение он отвечал отказом. Богатая и роскошная трапеза была предложена гнусным сыроядцам. За столом Византийский император старался быть как можно более любезным. После обеда, за которым варвары отлично и сытно угостились, Алексей расцеловался с ними и поднес каждому богатые подарки всякого рода.193) Сам суровый и мрачный Боняк не устоял против такого приема и такой ласки. Умягченные варвары готовы были сделать все угодное Византийскому императору. Алексей потребовал от ханов, чтоб они дали клятву быть его друзьями и помогать ему против Печенегов, и просил заложников. Половецкие ханы дали клятву, обещали прислать заложников. С кичливым панибратством они успокаивали императора насчет Печенегов, обещали покончить с ними в три дня, пусть только император предоставит им на эти три дня полную свободу расправляться с Печенегами, как они знают. С самонадеянной щедростью они делили добычу и целую половину обещали дать [100] императору. Обрадованный Алексей с удовольствием давал не три, а целых десять дней для единоборства с Печенегами, отказывался от добычи и всю уступал Половцам. Союзники расстались довольные друг другом.....

Тяжелая неизвестность положения еще не скоро миновала. Прошло три дня, и опасения относительно верности половецких обещаний снова стали осаждать ум Алексея. В страшной тревоге он несколько раз менял расположение своего лагеря, переходя с одной стороны Гебра на другую. Как настроена была небольшая византийская армия, достаточно показал один случай. Никифор Мелиссин, исполнив поручение императора, /281/ выслал на помощь к нему значительное количество новобранцев; крестьяне, превращенные в воинов, шли пешком, а пожитки и запасы их следовали за ними на телегах, запряженных волами. Греки увидели вдали этот ряд повозок, и смятение распространилось в лагере. Всем казалось, что это приближается печенежский табор, что еще новая орда кочевников идет с востока. Сам император смутился. Скоро однако оказалось, что весь страх был напрасен, что вместо Печенегов идет подкрепление, которого давно следовало ожидать. После этого Византийцы стали несколько смелее. При новом перемещении лагеря они встретились с отрядом настоящих Печенегов и вступили с ним в схватку: император Алексей, сам управлявший движением, одержал победу.194)

Новым поводом к беспокойству послужили известия о сношениях между Половцами и Печенегами. Печенеги пытались переманить Половцев на свою сторону и присылали послов к самому императору с мирными предложениями. Алексей угадывал злые намерения хитрых варваров и давал уклончивые и неопределенные ответы. Ему хотелось как можно долее протянуть время; несмотря на соглашение с Боняком и Тугорканом, он боялся решительной минуты. С лихорадочным нетерпением он ожидал известий с запада и рассчитывал на скорое прибытие вспомогательного войска из Италии.195) [101]

Половцам первым наскучила праздная бездеятельность. Обещания Печенегов не прельстили их, но и медленность императора им не нравилась. Половецкие ханы послали сказать Алексею: «До коих пор мы должны будем откладывать битву? Знай, что мы не будем ждать более; завтра с восходом солнца мы будем есть либо волчье мясо, либо баранье».196)

Дикая, кровожадная речь означала, что Половцы на следующий день будут биться, если не с Печенегами, то с Византийцами. Император Алексей хорошо понимал, как серьезна была эта речь в устах варваров, способных внезапно принять самое неожиданное решение. Он обещал им битву на следующий день. Но тревожные опасения не переставали его мучить. Половцы были так же страшны, как и Печенеги; какая-нибудь /282/ внезапная вспышка могла превратить союзников в беспощадных врагов; на самом поле битвы обе единоплеменные орды могли примириться и сообща обратить свои стрелы на византийскую армию. Неожиданное, счастливое событие было несколько ободрило смущенный дух императора. Накануне рокового дня, пред закатом солнечным, пятитысячный отряд отделился от половецкого стана и присоединился к греческому лагерю. Это были смелые и мужественные обитатели горных стран, то есть, Русские, пришедшие вместе с Половцами из Карпатской Руси.197) [102]

/283/ Их князь, знаменитый своею предприимчивостью Василько Ростиславович, еще в том же 1091 году участвовал в походе Половцев на Венгрию, в 1092 году с ними же ходил на Ляхов. Нужно думать, что и теперь он не усидел дома и был в числе тех второстепенных вождей, которые обедали у Алексея, но не названы по имени его дочерью. [103]

Половина ночи прошла в молитве; при свете зажженных Факелов все войско пело священные гимны; кто мог, тот украсил свое военное копье восковою свечей или лампадой. После полуночи последовал кратковременный отдых. С восходом солнца началась кровавая битва. Греки и Половцы бросились на печенежский стан, огражденный громадными степными телегами; император Алексей был впереди всех. Печенеги не выдержали напора и потеряли дух. Видя неминуемую беду, несколько Печенегов выехали навстречу и отдались Половцам, прося их посредничества для примирения с императором. Этот случай опять возбудил подозрения Алексея: он боялся, что и другие последуют тому же примеру, что это охладит военный пыл и усердную ревность его союзников, пришедших с Боняком и Тугорканом.

Он приказал знаменосцу стать с императорским /284/ знаменем посреди половецкого ополчения и идти вперед, чтоб увлечь за собою воинственных кочевников. Стратагема увенчалась блестящим успехом. Сопротивление Печенегов было окончательно сломлено; началась беспощадная, невиданная резня позади телег, ограждавших стан печенежский. Полуденное, жаркое весеннее солнце освещало ужасную сцену остервенения; утомленные зноем и жаждой победители готовы были прекратить свою кровавую работу, усталые руки отказывались служить более. Но император Алексей еще раз находчиво распорядился. Он послал гонцов в ближайшие деревни; по их требованию, крестьяне явились к армии и привезли на своих лошаках бочки, кувшины и меха, наполненные водою. Немного освежившись, воины и союзники Алексея снова начали сражение, то есть, беспощадное истребление побежденного врага. «Здесь можно было видеть новое зрелище», говорит Анна Комнина, «как целый народ, считавшийся не десятками тысяч, превышавший всякое число, с женами и детьми погиб в один день».198) Только на закате солнечном прекратилась резня беззащитных и безоружных Печенегов, их жен и детей, скрывавшихся в повозках и кибитках и всегда сопровождавших воинственную [104] орду в ее передвижениях. Все, что уцелело от меча, попало в плен к победителям. Несмотря на кровопролитие, продолжавшееся целый день, число пленных было громадно. Припомним, что, по словам византийского историка, Печенежская орда за сорок лет тому назад вступила в пределы империи в числе 800 тысяч [а теперь состояла из 600 тысяч].

Так кончился день 29-го апреля 1091 года (вторник), о котором в Константинополе сложили песню с таким припевом: «Из-за одного дня Скифы не увидели мая».199) За страшным днем последовала не менее ужасная ночь. Огромное число пленников, при утомлении войска, при близости Половцев, в которых могло пробудиться сострадание к своим единоязычным одноплеменникам, казалось весьма опасным воеводам и приближенным советникам Алексея. Один из них явился к императору, когда тот садился за ужин, и с дьявольским хладнокровием просил позволения низвести число пленников до безопасного количества, то есть, перерезать большую часть /285/ их. Алексей взглянул сурово на бесчеловечного Синесия — это очень почтенное имя носил Византиец — и сказал: «Хоть то и Скифы, но все-таки люди, хоть и враги, но все-таки достойны жалости». Отослав с гневом кровожадного искусителя, император строго приказал у всех Печенегов отобрать оружие, сложить его в одно место и приставить стражу к связанным пленникам; потом спокойно отдался ночному сну, приятному после утомительного и трудного дня. Тем не менее, ночью большая часть пленных Печенегов была перебита солдатами. Сообщая ужасный факт, дочь императора Алексея делает замечание, которое заставит всякого содрогнуться еще больше, чем самое происшествие, если только понимать замечание в буквальном смысле. Цесаревна Анна не может решить, совершилось ли избиение пленных «по божественному внушению или каким-другим образом», во всяком случае оно совершилось вдруг как бы по данному знаку.200) Сам император Алексей [105] узнал о кровавых событиях ночи только утром на другой день и подозревал виновника в своем вчерашнем советнике. Он хотел строго наказать Синезия, но просьбы всех родных знатного вельможи склонили Алексея к милости.

Половцы, о волчьих обычаях которых говорят византийские писатели, даже Боняк, в самом деле так искусно подражавший вою этих кровожадных зверей, что они охотно ему отзывались,201) все-таки были приведены в ужас поступком образованных Византийцев. «Они боялись», говорит Анна, «чтобы на следующую ночь император не сделал с ними того же, что случилось с Печенегами»,202) и при ее наступлении оставили свой лагерь, зараженный запахом трупов и крови. Они с такою неожиданной поспешностью бежали, что забыли о награде, им следующей, или, может быть, не хотели прикоснуться к ней в первую минуту ужаса. Нужно было посылать за ними погоню, чтобы вручить им то, что им следовало по уговору сверх добычи. Вероятно, для многих были не понятны побуждения императора, предписывавшие такую /286/ преувеличенную честность; он нашел не лишним публично сказать длинную «проповедь» о лжи и ее греховности.203) Впрочем, не все союзники, участвовавшие в битье 29 апреля, бежали за Балканы. Те, которые остались, сначала получили щедрое угощение; внимание императора к ним простиралось так далеко, что он выдал им награду только тогда, когда они проспались от опьянения и стали хоть немного сознавать, что совершается вокруг их.204) Важный греческий чиновник проводил этих «Куманов» до Балканских проходов, так как они считали это нужным для своей безопасности. Но за Балканами [106] воинственной орде была предоставлена полная свобода, и она не замедлила ей воспользоваться для того, чтобы, вслед за ушедшими ранее товарищами, устремиться на Венгрию. Едва король Владислав успел справиться с Куманами, опустошившими Трансильванскую область и некоторые восточные венгерские комитаты,205) как на Дунае, на юго-восточной границе, явились новые полчища той же самой Половецкой орды, в сопровождении, можно догадываться, удальцов другой народности. Предводитель орды требовал у Венгерского короля выдачи своих полоненных соплеменников.206) Владислав, отвергнув дерзкие требования, быстро вышел навстречу врагам и разбил их на голову не в далеком расстоянии от Дуная.207) Считая Русских виновниками или, вероятно, участниками половецкого нашествия, король Венгерский вслед затем обратился немедленно против соседних русских областей. Венгерский летописец, быть может несколько хвастливый, рассказывает, что Русские, сильно стесненные королем Владиславом, просили у него помилования и обещали ему полную верность, и что раскаяние их было принято победителем благосклонно.208) [107]

В начале мая император Алексей с торжеством /287/ воротился в свою столицу. Ужасные враги, которые недавно стояли под ее стенами, лежали теперь грудами трупов в долине реки Гебра. Только небольшая часть Печенегов уцелела в греческом лагере. Эти остатки несметной прежде орды были поселены императором Алексеем на восток от реки Вардара, в Могленской области, и являются потом в рядах византийской армии, составляя в ней особый род войска.209)

Половцы оказали громадную услугу христианскому миру. Предводители их, Боняк и Тугоркан, должны быть, по справедливости, названы спасителями Византийской империи. Помощь запада, которой просил и уже ожидал император Алексей, не могла прибыть так скоро, как он это считал возможным; не оконченная борьба с императором и антипапа Климент связывали совершенно деятельность Урбана II до 1094 года, когда он восторжествовал над своими врагами и над всеми домашними затруднениями; ранее этого года умер рыцарский друг Алексея, граф Роберт Фриз, союзник, быть может, более деятельный, но зато и более отдаленный. Между тем Византия, как мы знаем из прямых признаний цесаревны Анны, решительно не имела сил и средств, чтобы продолжать борьбу с двойным турецким нашествием. Предположим самый благоприятный ход дела. Константинополь мог выдержать долгую осаду, мог дождаться крестоносного ополчения; оно собралось бы скорее в виду настоятельной и продолжающейся опасности и ради усердной мольбы Византийского императора, скорее, чем это последовало на самом деле. Но [108] первый крестовый поход имел бы несомненно совершенно другое направление и совершенно другой исход, если бы Боэмунды и Готфриды явились как спасители греческой столицы, если бы обдуманному и смелому честолюбию одного и упрямой /288/ благочестивой гордости другого не было противопоставлено ни самостоятельной византийской политики, ни самостоятельной греческой армии, если бы в распоряжении Алексея Комнина не было, как это было в 1096 году, тех печенежских наездников, которыми он так искусно пользовался, когда нужно было побудить крестоносных союзников к скорейшему удалению от стен Константинополя, к скорейшей переправе на азиатский берег Босфора, когда нужно было предупредить отклонение крестоносной рати от прямой, ей указанной дороги и от святой и высокой цели — освобождения Гроба Господня, а не Константинополя, как это предполагалось прежде и как это засело в умах крестоносных ратников. Велико было разочарование и сильно было неудовольствие западного рыцарства и особенно его предводителей, когда они увидели, что Печенеги и Турки, от которых они должны были спасать Восточную империю, находятся теперь в рядах византийской армии, и что император Алексей самым постыдным и вероломным образом пользуется службой неверных язычников, высылая их против христиан, воинов креста и гроба Христова. Но если бы грозная сила печенежской орды не была уничтожена половецкими полками и остатки ее не были превращены в покорное орудие византийской политики, то Константинополь в конце XI столетия был бы либо турецким городом, либо столицей Латинской империи на Востоке.

Турецкий [эмир] Чаха, который мечтал о покорении Константинополя и уже носил титул и облачение восточных императоров,210) не успел привести своего флота на помощь своим союзникам, Печенегам, весною 1091 года, и тем самым осудил себя самого на гибель. В борьбе с греческими морскими силами он потерял сначала часть своих завоеваний, а потом и самую жизнь. Византийская интрига успела вооружить [109] против него Никейского султана, на дочери которого он был женат, и опасный своей предприимчивостью враг погиб от руки своего тестя.211)

С таким же успехом, как враги внешние, была подавлена и внутренняя смута; заговорщики и претенденты, которые хотели воспользоваться затруднительным положением отечества и своего государя, были открыты и наказаны. По странному стечению обстоятельств, самым опасным из этих врагов оказался тот, которого Алексей считал всего менее /289/ заслуживающим серьезного внимания. Этот враг явился в половецких вежах, где, по-видимому, осталось горькое чувство неудовольствия и досады на Византию, сделавшую Половцев участниками и виновниками истребления единоплеменной им Печенежской орды. В 1095 году, перед самым крестовым походом, Половцы еще раз появились в пределах империи; их нашествие едва не уничтожило всех плодов той победы, которая четыре года назад была одержана при их помощи. На этом последнем эпизоде мы остановимся.

В 1090 году какой-то бродяга, человек низкого происхождения, вышедший из военного лагеря, прибывший в столицу в виде нищего, одетого в лохмотья, стал выдавать себя за одного из сыновей бывшего императора Романа Диогена, Константина, хотя сын несчастного Романа IV, носивший это имя, еще двадцать лет тому назад был убит под Антиохией в сражении с Турками.212) Самозванец стал [110] распространять сказку о своем происхождении и о своем спасении — вероятно из турецкого плена — сначала тайно в частных домах, а потом и публично на улицах. Нашлось немало людей, которые ему верили; несмотря на несчастный исход смелого похода в глубину Азии, имя героического Романа было популярно в народе. Самозванец 1090 года — первый, но не последний из тех искателей приключений, которые составили себе замечательную историческую карьеру, опираясь на это дорогое народу имя.213) Император Алексей, очень подозрительно смотревший за поведением настоящих сыновей Романа, занятый другими заботами, сначала не обращал никакого внимания на бродягу, который принял чужое имя, чтобы спасти себя от голода. Но его россказни дошли до монастыря, где спасалась, постригшись в монашество, жена настоящего Константина, сестра самого Алексея, по имени Феодора. Она не только не думала признавать в самозванце своего мужа, но встретила слухи /290/ о нем с негодованием и досадою, как безумную и оскорбительную сказку. Два или три раза, говорит дочь Алексея, мнимому сыну Диогена было сделано внушение, чтоб он отказался от своих неуместных речей.

Упорство самозванца, который уже был окружен толпою легковерных приверженцев, раздражило Алексея и заставило подозревать существование заговора. Очень вероятно, что в разных глухих и темных углах толковали о правах сына Диогенова на Византийский престол. Чтобы прекратить все толки, задушить заговор в зародыше, Алексей велел захватить самозванца вместе с его ближайшими друзьями и подверг их унизительному, но не кровавому наказанию: всем им обрили голову и бороду и выставили их в таком виде на позорище площадной толпе, а самого лже-Диогеновича привязали сверх того к висельному столбу, чтобы навести на него больше страха.214) [111]

Это, вероятно, и было одно из тех внушений, о которых говорит Анна Комнина. Потому ли, что оно не подействовало, или для большего спокойствия, самозванец был потом сослан в Херсон, где его велено было держать в городской башне, служившей тюрьмою. Но в своем заключении лже-Диогенович нашел возможность войти в сношение с Половцами (Куманами), которые часто приезжали в город для торговли и для покупки необходимых вещей.215) При помощи их он успел выбраться из своей башни и около 1092 года ушел с ними в их степи. Здесь мнимый сын Диогена стал уже прямо величать себя царем или императором; в этом сане признали его прежде всех половецкие кочевники, относившиеся не без уважения к империи, которую они недавно спасли от гибели. Слух о «Девгеновиче» дошел и до Русской земли, где, /291/ по-видимому, не сомневались в истинности его высокого происхождения.216)

Князья половецкие, и во главе их тесть Киевского князя Святополка II — Тугоркан, не были настолько дикими варварами, чтобы не понять выгод, какие могло им доставить присутствие в их кочевьях претендента на греческий престол. Они решились еще раз послужить Византии, взяв на себя обязанность восстановления сына Диогенова на престоле его отца, и стали готовить поголовный поход в пределы империи. Анна Комнина говорит, что варварами руководило только желание напиться человеческой крови и насытиться человеческим мясом.217) Так отзывается она о спасителях Византийской империи, — людоедами они, во всяком случае, не были, но мысль о добыче, несомненно, занимала важное место в их планах. Можно думать, что прежде всего они хотели отомстить императору [112] Алексею за то, что он недостаточно оценил их услуги в 1091 году. Так или иначе, Половцы довольно благоразумно скрывали до времени свое намерение двинуться за Дунай, желая застать императора Алексея врасплох. Как узнал Алексей о планах, созревших снова в половецких вежах, неизвестно; но они от него не скрылись, и он заранее принял меры против половецкого нашествия. Замечательно, что, несмотря на истребление Печенежской орды, Византийский император вовсе не думал или не находил возможным принимать какие-либо меры на Дунае; границей империи все-таки считались Балканы, приготовления к встрече полчищ Тугоркана ограничились укреплением узких горных проходов (клисуры), расположением в них военных отрядов.

Наконец пришло ожидаемое известие, что Куманы перешли Дунай вместе с самозванцем. Алексей собрал совет из высших военных чинов и своих родственников и предложил ему вопрос: что следует делать, идти ли с войском навстречу варварам, или же защищаться, как это было принято во время печенежского нашествия, в крепостях и за стенами? Синклит высказался в пользу более осторожного и более безопасного образа действий; император питал предпочтение к более мужественным решениям. Но еще не было забыто, чем кончилось смелое движение к Дерстру, /292/ предпринятое Алексеем вопреки советам людей старых и опытных. Чтобы не подвергнуть себя упрекам и снять с себя ответственность, император, не возражая против общего голоса, обратился к высшей воле и объявил, что он отдает решение вопроса на волю Божью. Кроме гаданий по книгам Священного Писания, в Византии существовал особенный торжественный способ вызывать или узнавать решение Верховной силы и мудрости, способ, известный нам близко по его приложению в Новгороде к избранию владык Новгородских.218) Император, сопровождаемый военными чинами и многочисленным духовенством, отправился вечером в храм св. Софии. В присутствии патриарха он написал два жребия на двух табличках или [113] хартиях, то есть, на одной было написано — следует идти в поход против Половцев, на другой — не следует. По приказанию императора, патриарх положил оба жребия на престоле великой церкви, где они и оставались во время всенощного бдения. По окончании богослужения, уже утром, патриарх снова вошел в алтарь и вынес одну из хартий, которая была им при всех распечатана и громогласно прочитана. Вышел жребий, решающий поход навстречу Половцам.

Собрав войско, император расположился лагерем в городе Анхиале; Никифор Мелиссини Георгий Палеолог были отправлены в Верою (Эски-Загра) с наказом бдительно охранять этот город и соседние пункты; другие отряды высланы были к горным Балканским проходам. Сам император прибыл из Анхиала и осмотрел весь ряд укреплений или «запоров» вдоль хребта Балканского. Едва успел он воротиться в свой лагерь, расположенный около «Священного озера» близ Анхиала, как ночью явился сюда какой-то знатный Влах и принес известие о приближении Половцев к Балканам.219) Утром был созван военный совет, состоявший из главных военных начальников и родственников императора. Совет единогласно решил, что император со своим войском должен оставаться в Анхиале. Алексей согласился оставаться на своем наблюдательном посте возле морского берега и, считая нужным занять также город Фермы (Бургас) на юг от Анхиала, отправил туда Татикия и Кантакузина.220) Узнав потом /293/ какими-то путями, что варвары имеют в виду нападение на Адрианополь, император вызвал к себе знатных жителей этого города, — слепой Никифор Вриенний, Катакалон и Тарханиот221) [114] занимали среди их самое видное место, — чтобы дать им надлежащие внушения и нужные наставления. Он убеждал Адрианополитян не терять мужества при виде врагов, но и не увлекаться излишним пылом, крепко запереть городские ворота, держаться бдительно на стенах и не щадить стрел, когда неприятель вздумает к ним приблизиться. Мысль о возможности удержать кочевников в горных проходах была покинута; отряды, расположенные при клисурах, получили приказание идти по пятам варваров, как скоро сделается известным, что они прошли Балканы, и тревожить их неожиданными нападениями с тылу.

При помощи Влахов, которые указали им горные тропинки, Куманы легко перебрались через Балканы и явились под Голоей; жители города встретили их как друзей, перевязали гарнизон крепости и выдали его Куманам. Примеру Голои последовали Диамполь и другие соседние города, отворившие ворота Половцам и провозгласившие императором лже-Константина Диогеновича. Самозванец, обольщенный такими успехами, хотел решить дело смелым ударом и повел своих Половцев прямо на Анхиал, где находился его соперник, император Алексей. Предприятие слишком дерзкое, чтоб увенчаться успехом. Анхиал представлял собою почти неприступную крепость, защищенную с одной стороны морем, с другой — виноградниками, разведенными на неровной холмистой местности, что отнимало у половецкой конницы всякую возможность действовать. Три дня простояли варвары под стенами города; увидев, что они здесь ничего не могут сделать, они обратились на Адрианополь. Самозванец обещал своим спутникам легкий успех и уверял всех, кто его слушал, что стоит ему только явиться под стенами Адрианополя, и город будет в его руках. Он ссылался на тесную дружбу, которая соединяла его отца, бывшего императора Диогена, с Никифором Вриеннием, главным лицом в городе. Он называл Вриенния своим дядей на том основании, что Вриенний и Диоген, как всем было известно, заключили некогда формальный союз /294/ братства пред церковным алтарем, а названные братья считались такими же близкими родственниками, как и братья по [115] крови.222) Но Никифор Вриенний не отворил ворот Адрианополя своему племяннику и не принял самозванца с распростертыми объятиями, как тот уверял заранее Половцев. Напротив, вызванный мнимым сыном Диогена для объяснений на городские стены, слепой Вриенний объявил, что сын его названного брата, как ему хорошо известно, давно убит в Антиохии, и что только обманщик и самозванец может говорить другое. Семь недель простояли Куманы под Адрианополем, думая голодом принудить жителей к сдаче. Осажденные действительно начинали терпеть большую тесноту и дали знать об этом императору, прося о помощи. Попытка Катакалона, отправленного Алексеем, тайком пробраться в город кончилась неудачно. Половецкая конница, разъезжавшая по всем окрестностям, открыла приближавшийся отряд и принудила его воротиться назад. Большая вылазка, устроенная Вриеннием, также не привела к освобождению города от осады, несмотря на храбрость местной аристократической молодежи. Один из ее представителей поскакал на самого представителя Половцев, хана Тугоркана,223) и уже занес над ним смертельный удар, но едва сам не погиб от руки Половцев, окружавших хана. Едва избегнув смерти, он встретился потом с самим самозванцем, который уже нарядился в царскую одежду и в красную обувь, но в пылу битвы был покинут своей свитой. Молодой аристократ поднял над головой самозванца свой бич и, обругав его лжецом и обманщиком, нанес ему позорный удар. Вылазка стоила больших потерь той и другой стороне, но не улучшила положение дел в Адрианополе. Император Алексей, опасаясь за судьбу одного из первых по значению городов в империи, готовился двинуться на помощь осажденным из Анхиала. Но прежде, чем приступить к решительным действиям, он успел освободить себя от опасного врага, присутствие которого в лагере половецком превращало [116] обыкновенный разбойничий набег в предприятие, направленное против династии. С согласия Алексея, но по собственному вызову, в стан самозванца под Адрианополем отправился один /295/ ловкий Грек-Византиец; он успел вкрасться в доверенность лже-Константина, явившись сюда с позорно обритыми бородой и волосами на голове, что некогда испытал сам мнимый сын Диогена. Новый Зопир, как называет проходимца царевна Анна, для довершения сходства с древним даже изувечил свое лицо, чтобы придать вероятие сказке о жестоком обращении со своими подданными императора Алексея. После этого ему не стоило большого труда заманить лже-Диогеновича в одну крепость, комендант которой заранее получил от императора приказ исполнять все требования Алакасея — так назывался византийский Зопир. Принятый комендантом с почестями, подобающими его сану, самозванец заснул после обильного угощения и проснулся уже в кандалах, а его пьяные спутники без церемоний были перерезаны. Драгоценная добыча не могла быть отправлена в Анхиал — прямо к императору: половецкие шайки мешали этому; самозванца повезли в столицу. В крепости Чуруле (Чорлу) он был принят высланными навстречу важными чинами империи, которые и распорядились его ослепить, вероятно, на основании полномочия, данного императрицей-матерью, оставшейся в Константинополе.224)

Неудача под Адрианополем и плен самозванца имели то следствие, что действия половецких ханов лишились всякой определенной цели. Оставался только грабеж. В этих видах отдельные шайки кочевников рассыпались по всем направлениям, спеша награбить сколько можно более и воротиться назад в свои степи. Задача Алексея состояла теперь в том, чтобы не выпускать хищников, обремененных добычей, из пределов империи и чтоб истреблять порознь их загоны.

Часть задачи была исполнена движением самого императора к Малой Никее, в недальнем расстоянии на ю.-в. от [117] Адрианополя. Опустошив беззащитную страну, отряды половецкие соединились вблизи этого города в одном лагере в количестве 12.000 человек. Под личным начальством Алексея, лагерь был взят, 7.000 Половцев были убиты, 3.000 взяты в плен; награбленная ими добыча была отобрана у победоносной византийской армии и возвращена местным жителям; восторг их тем понятнее, что они не привыкли к таким мерам. Император вошел с торжеством в Адрианополь. Здесь /296/ явилось к нему половецкое посольство, изъявляя готовность жить в мире с империей и служить императору. Хитрые варвары желали только протянуть время, чтобы дать возможность хищным шайкам убраться за Балканы с награбленным добром; на третьи сутки ночью депутаты скрылись из греческого лагеря. Алексей понял теперь хитрость и сейчас же послал приказание бдительно охранять тропинки и проходы в горном хребте Балканском. Он вскоре узнал, что вся масса половецких шаек, соединившись вместе, направилась также на север. После того оставалось только преследовать врагов. Византийская армия шла по пятам кочевников, но не особенно крепко на них налегая. Только при «Железном Запоре» (главный проход в Балканах) произошла довольно горячая схватка; Куманы потеряли много убитых и часть награбленной добычи. С удалением Половецкой орды за Балканы император Алексей считал свою задачу поконченной. Не думая преследовать далее хищных кочевников, он воротился в Константинополь и скоро услышал о приближении к пределам своего государства первых крестоносных отрядов.[/cut]

Византийская армия IV-XIII веков

Армия Византии (1118-1461 гг.) в картинках

Вооружение поздневизантийской армии, 13-15вв.

Петровский И. "Отлучить или прославить? Отношение к воинской службе в ранней церкви. Между миссионерским милитаризмом и раннехристианским пацифизмом"
9 апреля 2010 г.

Шестая заповедь гласит: «не убий!». Но по словам Господа, если кто положит душу свою за друзей своих, то нет больше той любви. В свете этого возникают многочисленные вопросы о согласовании христианского вероучения со службой в армии. Абсолютная ли по своей природе шестая заповедь, или она относится только к определенному виду убийства? Прилагаема ли она ко всем, или можно говорить об исключениях: послушание солдата приказу командира, защита своей жизни, справедливая война?

[cut=+]I

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»[1]. Как правило, эта цитата находится в арсенале каждого священника, который выступает перед людьми в погонах. Она стала столь привычной, что тема «христианство и воинское служение» не обходится без этих слов. Однако в истории древней Церкви мнение о воинской службе согласовывалось с этой евангельской цитатой не так просто.

В письме св. Василия Великого адресованном его другу Амфилохию епископу Иконийскому, Василий составляет список санкций, которые он рекомендует применять для различных грехов[2].

Этот текст, датируется 375 годом. Можно считать, что это один из самых древних восточных Пенитенциалов — сборников, содержащих список грехов и фиксированных епитимий. Позже Пенитенциалы будут занимать важное место в духовной жизни Западной Церкви благодаря деятельности ирландских монахов[3]. Наряду с другими грехами, Василий приводит различные случаи нарушения шестой заповеди — «не убий». Поминая современную ему церковную практику, он все же предлагает ввести епитимью и отлучать от причастия на три года любого, кто совершит убийство на поле брани:

«Убийства, совершенные на войне, наши отцы не считали убийствами: по-моему, они хотели наделить прощением тех, кто воевал во имя благоразумия и любви. Но возможно им (воинам) надо посоветовать воздерживаться от причастия всего на три года, так как у них не чистые руки»[4].

Это 128 письмо Василия Великого имело длинную и непростую историю, которая показывает все глубину разлома в христианском сознании по этой теме.

Как сочетать простой ответ, цитируя вышеупомянутый евангельский отрывок, и строгий запрет Декалога: «Не убий!». Императив ветхозаветного предписания не предполагает никакого «но». Заповеди, данные Моисею Богом, абсолютны. Предписания «не прелюбодействуй», «не укради», «не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» — бесспорные аксиомы. Однако именно шестая заповедь имеет свое релятивистское продолжение: «не убий!»; но если кто положит душу свою за друзей своих, то нет больше той любви.

Тогда возникает вопрос. Абсолютная ли по своей природе шестая заповедь, или она относится только к определенному виду убийства? Прилагаема ли она ко всем, или можно говорить об исключениях: послушание солдата приказу командира, защита своей жизни, справедливая война? Эти вопросы не находили однозначных ответов в истории ранней Церкви. Поэтому письмо Василия Великого демонстрирует присутствие среди христиан крайне негативного отношения к военному образу жизни, с одной стороны, так же как достаточно авторитетное мнение о неизбежности милитаризма, а посему необходимости икономии и миссионерского подхода, с другой.

II

В Новом Завете можно найти отрывки одинаково дорогие для сторонников той и другой позиции. В Капернауме Христос принимает просьбу римского офицера, чей слуга был болен, и не считает нужным высказаться относительно его военной профессии. Более того, указание сотника на то, что он имеет «у себя в подчинении воинов», которые не вправе его ослушаться — «говорю одному: пойди, и идет; и другому: приди, и приходит; и слуге моему: сделай то, и делает», [5] — не вызывает никакой реакции Христа. Более важным является вера сотника, за что он и получает одобрение Господа. Однако в другом месте Евангелия милитаристские настроения Петра пресекаются Христом самым строгим образом: «Возврати меч твой в его место; ибо все, взявшие меч, мечем погибнут»[6]. Вот, казалось бы, «символ веры» христианского пацифизма. Но тот же Петр, разоруженный Христом, уже на страницах книги Деяний Апостольских обращает и крестит центуриона Корниллия, свидетельствуя тем самым, что карьера военного не является препятствием ко спасению[7]. У апостола Павла в аллегориях также часто встречаем военную терминологию. Однако этого было явно не достаточно, чтобы церковные авторы II — III веков «легализовали» насилие, связанное с воинской службой.

III

Уже в африканской Церкви времен Тертуллиана среди христиан существовали разные мнения относительно этого сюжета. Одни, ссылаясь на пример Иисуса Навина, полководца ветхозаветного Израиля, одобряли христианское присутствие на службе Империи. Другие считали, что только офицеры, которые лично отдают приказы убивать или преследовать, повинны против христианской совести, а обыкновенные солдаты всего лишь послушны приказам и не могут быть подвержены осуждению[8].

Сам же Тертуллиан ратует за «петрово разоружение» — dominus in Petro exarmando discinxit[9] — и разбивает все аргументы провоенно настроенных единоверцев, называя их не более чем неудачной шуткой:

«Что касается воинской службы, которая также связана с властью и достоинством. На этот счет спрашивают, может ли христианин поступать на военную службу и допустимо ли даже простого воина, которому не обязательно совершать жертвоприношения и произносить приговоры, принимать в христианскую веру? Однако не согласуется Божья присяга с человеческой, знак Христа — со знаком дьявола, воинство света -— с войском тьмы. Нельзя, имея одну душу, обязываться двоим — Богу и цезарю. Если есть желание пошутить, то можно сказать, что и Моисей носил жезл, а Аарон — застежку, что Иоанн был препоясан, а Иисус Навин водил войско в бой, и вообще весь народ Божий сражался на войне. Вопрос состоит в том, как человек этот будет сражаться, то есть я хотел сказать, каким образом будет он нести службу во время мира, без меча, который отобрал у него Господь? Ибо хоть к Иоанну и приходили солдаты, и приняли они некую форму благочестия, а центурион так даже уверовал, но всю последующую воинскую службу Господь упразднил, разоружив Петра. Нам не разрешено никакое состояние, служба в котором будет направлена на непозволительное для нас дело»[10].

Тертуллиан не напрасно был назван бл. Иеронимом ardens vir — неистовый муж. Он отвергает всякие компромиссы, к которым бы принуждала армейская служба христиан. Однако, читая Тертуллиана, нужно помнить, что первое место в его воинствующем пацифизме занимают вопросы духовного риска, чему, собственно, и посвящен его трактат De idololatria. Христиане в римской армии вынуждены были принимать участие в языческих обрядах. У каждого из более чем пятидесяти римских легионов был свой тотем, свой культ, свои боги. А у христиан вплоть до IV века не было возможности практиковать свою веру в армии. Понятно, почему служба вызвала столько сомнений. Конечно, христианские воскресные литургии в римской армии были бы возможны, если бы христианство позволяло своим адептам по другим дням участвовать в языческих праздниках легиона, согласно Feriale Duranujm[11], и в процедуре sacramentum — важного религиозно-государственного акта, который проистекал еще со времен «Законов Двенадцати таблиц» (V в. до н.э.). Но совместная религиозная практика отвергалась христианами, и они попадали под суд за неуважение к другим культам и несоблюдение обязательных процедур. Именно это и произошло с солдатом-христианином, прославленным Тертуллианом в трактате De corona militis, отказавшимся возложить на свою голову лавровый венок и осужденным за это на смерть. Однажды выбор неизбежен, и воин, описанный Тертуллианом, оказался в ситуации, где он должен был решить:

«Или немедленно дезертировать из армии, как многие делали, или прибегнуть к некоторым уловкам (aut omnibus modis cavillandum — букв. «изворачиваться различными способами»), чтобы избежать действий противных Богу, или, в конце концов, встретиться лицом к лицу со страданием мучеников за Бога»[12].

Для Тертуллиана и многих ему подобных христиан уловки и изворотливость были посильны предательству. Поэтому он твердо запрещает крещеным христианам служить в римской армии: «...позволительно ли делать из меча собственную профессию, когда Господь говорит, что от меча погибнет тот, кто служит мечу?»[13].

Но не только духовная сторона службы в римской армии заботит Тертуллиана. Моральная оценка насилия, свойственного военной службе, была не менее сурова в его произведениях. Например, Тертуллиан составляет каноны, согласно которым смертельным грехом считается для христиан пролитие чьей бы то ни было крови, и запрещается крестить солдат, еще не сбежавших из армии. Сложно сказать, была ли это позиция лично Тертуллиана, или она разделялась большинством христиан II века севера Африки. Однако отражение данного подхода встречается во многих памятниках того времени.

IV

Во II веке св. Иустин Философ в Диалоге с Трифоном Иудеем, также свидетельствует о христианах Рима как о последовательных пацифистах:

«Каждый из нас прежде был одержим войною, убийством и нечестием всякого рода, но мы переменили воинские орудия на земле: мечи на орала, копья на земледельческие орудия — теперь мы возделываем благочестие, праведность, человеколюбие, веру, надежду»[14].

В «Апостольском предании», древнейшем христианском тексте, составленном не позже III века, встречаем резкое неприятие самой даже мысли о воинском служении для христианина:

«Оглашаемый или христианин, желающие стать воинами, да будут отвержены, потому что они презрели Бога»[15].

То же находим в канонах Ипполита Римского, где он запрещает солдатам-христианам убивать под страхом отлучения от Церкви, даже если они получат приказ от командира. А 13 канон Ипполита Римского вообще запрещает под анафемой поступать на воинскую службу христианам. Тем же, кто обратился, будучи уже солдатом, не только запрещено проливать кровь, но и участвовать в религиозных ритуалах своего легиона:

«Кто принял власть отдавать приказы убивать, и даже простой солдат, не должны этого делать ни при каких обстоятельствах, даже если они получат приказ. Они не должны браниться. Если они получат в качестве награды венец, они не должны возлагать его себе на голову»[16].

Однако 14 канон Ипполита свидетельствует о наличии христиан в римской армии и предусматривает для них епитимии:

«Не должно быть христианину в армии, за исключением случая, когда его принуждают взять меч в руки. В таком случае пусть он не берет на себя греха пролития крови. Но если кровь прольется, пусть он будет отстранен от таинств, чтоб хотя бы через наказание, слезы и стенания очиститься»[17].

Таким образом, солдаты проливающие кровь, лишались причастия, хотя и получали надежду на прощение через епитимью, срок которой не уточняется.

Каноны Ипполита свидетельствуют о новой реальности, с которой столкнулась Церковь. Христианство проложило себе дорогу в римскую армию и легионеры, центурионы, легаты, всадники и трибуны стали частью церковной жизни. Именно поэтому в «Апостольских постановлениях», древнейшем каноническом сборнике, который приписывается традиции Климента папы римского, делаются попытки регулировать поведение христианского воина:

«Если приходит воин, то пусть учится не обижать, не клеветать, но довольствоваться даваемым жалованьем; если повинуется, да будет принят, а если прекословит, да будет отринут»[18].

Быть последовательным христианином в римской армии было крайне сложно, что прекрасно иллюстрирую тексты «Страстей» (Passions). Этот агиографический жанр был призван, в том числе, описать страдания римских военнослужащих, обращенных в христианство, которые отказывались исполнять приказы и которые через это непослушание во имя Христа прославлялись[19].

V

С обращением Константина Великого вопрос о воинском служении и христианской святости встал со всей остротой. Именно с этого времени в римской армии появляются не только открытые христиане, христианские символы, но и возможность христианской службы. Из письма Василия Великого явствует, что в связи с массовым распространением христианства в армии данная тема перешла уже в стадию позитивной дискуссии — христиане-воины: кто они, «презревшие Бога», как читаем в «Апостольском предании», или найденные Им?

С одной стороны, воин, ставший христианином, нарушает заповедь «не убий», с другой стороны, христианин, остающийся воином, отдает лишь «кесарево Кесарю». Нравственная дилемма была настолько щекотливой, что Василий, упоминая «убийства, которые не считались убийствами» (цитата, за которой, скорее всего, скрываются первые попытки «военного духовенства» облегчить свою участь), все же предлагает в виде совета епитимию на три года. Таким образом «священный» воинский долг становится у Василия просто долгом, да еще к тому же подверженным церковному прещению. Негативное отношение к армейской службе до-константиновской церкви не исчезло с обращением императора в христианство.

Сульпиций Север, духовный ученик и агиограф св. Мартина Турского, испытывает неудобство в связи с тем фактом, что его великий учитель после крещения принимает решение остаться в армии. В Vita Sancti Martini Сульпиций пытается минимизировать участие св. Мартина в армейских делах, сделать их номинальными — solo licet nomine militavit[20]. Он даже оправдывает такое необычное поведение святого тайным миссионерским замыслом:

«Не сразу оставил Мартин военную службу, но был удержан просьбами своего трибуна, с которым находился в дружеском общении; тот обещал ему по окончании срока отправления своей должности [тоже] удалиться от мира. Потому Мартин, связанный этим обещанием, еще почти два года после своего крещения формально находился на службе»[21].

Вполне возможно, что повествование в Житии о конфликте между воином Мартином и императором Юлианом призвано также компенсировать эту странность в поведении святого. Сульпиций вкладывает в уста Мартина совершенно дикое для римского офицера заявление «Я есть воин Христов, и сражаться мне воспрещено (Christi ego miles sum: pugnare mihi non licet)»[22].

VI

В IV веке тема духовной опасности и языческих культов сворачивается. Приходит время новой военной доктрины. Знамя Христа приходит в легионы, освобождая их от бесовского прошлого. Отныне старая армия призвана служить новой вере.

В торжественной речи Triakontaeterikos, посвященной Константину, Евсевий Кесарийский утверждает, что водрузив на военные штандарты образ Креста, немеркнущий и спасительный, как знак «защиты римской Империи и царства вселенной», император одержал сразу две победы, над врагами и демонами[23].

У святителя Афанасия Александрийского (ок. 298-373) уже находим совершенно иную оценку как службы в армии, так и убийства на войне. В своем письме египетскому подвижнику старцу Аммону Афанасий пишет:

«К разным случаям жизни имеем разный подход, в зависимости от конкретных обстоятельств, например: не позволительно убивать, но убивать врагов на брани и законно и достойно похвалы. Великих почестей сподобляются воины доблестные в бою, и воздвигаются им столпы, возвещающие превосходные их деяния. Таким образом, одно и то же, смотря по времени, и по обстоятельствам, не позволительно, а в других благих обстоятельствах допускается и позволяется»[24].

Если Афанасий Великий восхваляет воинов убивающих за «правое дело», то другой великий святитель IV века, Амвросий Медиоланский (340-397), уже возносит молитвы о том, чтобы это «правое дело» увенчалось успехом. В своем трактате «О вере» (De Fide), адресованном его духовному чаду императору Западной Римской Империи Флавию Грациану (359-383), Амвросий возносит молитвы о победе легионов Грациана над готами:

«Через нашу собственную кровь и наши муки ныне мы избавлены от смертей исповедников, от наказаний священников и от обвинений в высокомерном бесчестии... Не военные орлы, не полет птиц, предваряют авангард нашей армии, но Твое Имя, Господи Иисусе, и почитание. Это уже не земля неверных, но земля исповедников. Италия, Италия, часто соблазнялась, но никогда не отпадала. Италия, которую ваше величество всегда защищало, и сейчас снова спасло от варваров. Не единого колебания в умах о нашем императоре, но только крепкая вера (fides fixa). Покажи ныне (Господи) явный знак Твоего Величества, чтобы тот кто верует что Ты есть истинный Господь Воинств, и Водитель небесной армии, кто верует что Ты есть настоящая Сила и Мудрость Божия... пусть он (император) получить поддержку Великою Твоею Силою (Tuae majestatis fultus auxilio) и заслужит победу (tropaea mereatur — букв. «будет достоин памятника победы») за свою веру»[25].

20-летнему Грациану и его войску действительно нужна была поддержка свыше. Армия уже состояла из значительного количества христиан. Более того, отказавшись в начале правления от священного титула «Великого Понтифика», предложенного ему римскими жрецами, и вышвырнув из здания римского Сената статую Победы (в 381 году)[26], Грациан рассчитывал на нечто большее, чем епитимии Василия или «допускается и позволяется» Афанасия.

«Спасение от варваров» вводит коррективы в осмысление данной темы. Чтобы сохранить боеспособность частей и избежать дезертирства христиан, как было веками ранее, 3 канон Арльского собора отлучает от причастия уже не тех, кто служит в армии, а «тех, кто бросает оружие в мирное время (in pace)»[27].

Василий Великий, предлагавший, несмотря на общую эйфорию по случаю нового явления — христолюбивого воинства, подвергать тех, кто пролил кровь, трехлетней епитимии, смягчает тон, когда речь идет о солдатах, «которые защищали справедливость и религию»[28] и которые просто подчинялись приказу. Подспудно он вынужден признать легитимность оборонительных войн, хотя в вопросах личной самообороны все также остается строгим пацифистом:

«Вступающие в битву с разбойниками, если они не в числе служителей Церкви, да не допускаются к причастию, если же состоят в причте, да будут низложены со степени»[29].

Такую позицию Церкви не могли не приветствовать христианские императоры. И это было взаимно. Двумя веками позже латинский поэт Корипп (VI век) в своем панегирике Юстиниану Второму (669-711) будет говорить о «божественных почестях, которыми Всемогущий Отец украсил» императора (Pater Omnipotens divino ornauit honore), «преумножая римские победы над варварами» (Barbara Romanos augebunt belle triumphos regnaque)[30].

Если война ведет к прославлению божьих избранников, то даже насилие на поле брани реабилитируется как божий замысел. А это уже достойно прославления. И Корипп повествует о торжественной литургии по случаю победы, где все ее виновники достойны причастия от единой чаши[31].

Интересно, что мы обладаем большим количеством византийских канонов того времени. И ни в одном из них нет канона Василия Великого относительно трехлетней епитимии[32].

Только святитель Иоанн III Схоластик (ум. 577), патриарх Константинопольский, один из самых ярких канонистов своего времени, составляя знаменитый Номоканон, в предисловии говорит, что он первый, кто добавляет все канонические письма Василия Великого в коллекцию церковных правил. Предыдущие сборники, конечно, содержали письма Василия, но 13 правило о трехлетней епитимии сознательно умалчивалось[33]. Только с 580 года, с Syntagma canonum в канонических сборниках появляется 128 письмо Василия Великого[34]. Тем не менее, составители последующих сборников непременно сообщали, что правила Василия не признаются по своему авторитету равными с правилами соборов, и цитируются только как источник церковного права. Это весьма важный нюанс. Правила Василия цитировали, но им не предавали силу нормативного церковного акта.

Однако, несмотря на такое явное лоббирование, церковное сознание оставалось чуждым единства по вопросу о военном служении.

В V веке святитель Павлиний Ноланский (353-431) пишет другу, служащему в армии: «Кто бьется с мечом в руках, есть служитель смерти (et qui militat gladio mortis est minister)»[35]. А также напоминает ему, что нельзя служить двух господам, Христу и Цезарю, даже «если Цезарь отныне желает быть слугой Христа, для того чтобы справедливо править многими нациями»[36].

Человеколюбивый и сострадательный характер Павлиния не мог смириться с фактом насилия, пусть даже необходимого, пусть даже за правое дело.

Ученик Иоанна Златоуста св. Исидор Пелусиот (ум. ок. 435), который много проповедовал среди воинов и в своих посланиях обращался к ним с наставлениями, считая, что «отмщающих же умеренно не надлежит и укорять, как несправедливо поступающих, потому что делают дело законное...»[37], тем не менее, далек от победной эйфории:

«Хотя умерщвление неприятелей на войнах кажется делом законным и победителям воздвигаются памятники, возвещающие их заслуги; однако же если разобрать тесное сродство между всеми людьми, то и оно <�умерщвление> не невинно; почему Моисей предписал и убившему человека на войне пользоваться очищениями и кроплениями»[38].

VII

Как видим, позиция Церкви по данной теме эволюционировала на протяжении длительного времени: от пожизненного отлучения в III веке до частичного отлучения в IV веке; от признания необходимости христианской армии для защиты веры до празднования победы божественной литургией в присутствии иерархов и всего христолюбивого воинства.

Наряду с прогрессивными «миссионерами-милитаристами», которые пытались привести армейское служение к какому-то положительному христианскому знаменателю, существовал лагерь христианских пацифистов, противящихся самой идеи о необходимости военной защиты христианской Империи или Церкви.

И такая нерешительность более поздних церковных авторов объяснима. Сложно себе представить отлучение от причастия христианских воинов в эпоху, когда роль армии в защите Отечества была чрезмерна важной. Например, перед лицом языческой Персии или исламского Халифата.

Военная угроза заставила христианскую Византию корректировать свой ригоризм. Однако вынужденная икономия никогда не переходила границ благоразумия и церковного предания. Необходимость защиты и прославление защитников так и не вылились в богословие джихада. Воинское служение в золотой век христианской Патристики все-таки получило церковное благословение, но духовными очами христиане продолжали видеть трагедию в любом факте пролития крови. Христианская мысль скользила над причинами и правдами войн, всегда видя не «правых и виноватых», а прежде всего братоубийство. Поэтому наряду с благословением штандартов и оружия, панегириков и даже литургий по случаю побед, отрезвляющим призывом звучал голос о покаянии, так как у войны, по словам Василия Великого, не может быть «чистых рук».

[1] ИН. 15:13.

[2] R. POUCHET. Basile le Grand et son univers d'amis d'après sa correspondance. Studia Ephemeridis «Augustinianum». Rome. 1992. P. 470.

[3] L. BIELER. The Irish Penitentials. Dublin. 1964. Pp. 34-45.

[4] Цит. по: BASIL DE CÉSARÉE. Correspondance. Ep. 128, 13. Éd. et trad. Y. COURTONNE. P. 130 (перевод. автора).

[5] МФ. 8:5-13, ЛК. 7:1-10.

[6] МФ. 26:52.

[7] Деян. 10.:1-48.

[8] Ibid.

[9] ТЕРТУЛЛИАН. De idololatria, 19,3.

[10] At nunc de isto quaeritur, an fidelis ad militiam converti posit et an militia ad fidem admitti, etiam caligata vel inferior quaeque, cui non sit necessitas immolationum vel capitalium judiciorum. Etc. ТЕРТУЛИАН. Об идолопоклонстве (De idololatria) глава 19.

[11] О религиозном календаре римской Империи Feriale Duranum и многочисленных праздниках предписанных им см. R.O. FINK, A.S. HONEY, W.F. SNYDER. The Feriale Duranum. New Haven. 1940.

[12] Перевод автора, цит. по: TERTULLIEN, De Corona, 11,4; Quinti Septimi Florentis Tertulliani Opera, Opera Montanistica. CCL 2. Turnhout. 1954. P. 1056.

[13] Перевод автора, цит. по: TERTULLIEN, De Corona, 11,2;

[14] Перевод автора. Цит. по: JUSTIN. Dialogue avec Tryphon, 110,3, éd. et trad. G. ARCHAMBLAULT, Paris. 1909. Pp. 164-166.

[15] Св. ИППОЛИТ РИМСКИЙ. Апостольское предание. 16,9.

[16] Les Canons d'Hippolyte. éd. R .G. COQUIN, PO 31, fasc. 2, Paris. 1966. P. 367.

[17] Ibid., p. 369.

[18] Les Constitutions Apostoliques, VIII,32,10, éd. et trad. M. METZGER. Paris. 1987. Pp. 238-239.

[19] См. по этой теме работу греческого ученого Феодоракопулоса «Святой или солдат?»: I. THEODORAKOPOULOS. Saint ou soldat ? La sainteté et la guerre à l'époque byzantin (première moitié du IV siècle-deuxième moitié du XI siècle), doctorat de l'Université de Paris I-Panthéon-Sorbonne. 2005.

[20] SULPICE SÉVÈRE. Vie de saint Martin, 3,6. Éd. et trad. J. FONTAINE. Paris. 1967. P. 258.

[21] Ibid. Pp. 258-259.

[22] Ibid. Pp. 260-261.

[23] EUSÈBE DE CÉSARÉE. La théologie politique de l'Empire chrétien. Louange de Constantin (Triakontaeterikos), introd., trad., originale et notes P. MARAVAL. Paris. 2000. P. 123.

[24] Св. АФАНАСИЙ ВЕЛИКИЙ. Послание к Аммуну монаху. Перевод автора, цит. по: Lettre d'Athanas à Ammoun, éd. G.A. RHALLÈS et M. POTLÈS, Syntagma ton theion kanonon... t. IV, Athènes. 1854. P. 133.

[25] Перевод автора. Цит. по: Sancti Ambrosii Opera. De Fide. Pars Octava. II,16, 141-143, SCEL 78, (Ad Gratianum Augustum). Vindobonae. 1962. Pp. 106-107.

[26] ZOSIME. Histoire Nouvelle, édit. et trad. François Paschoud. Vol. IV,36. Paris. 1989.

[27] Concile d'Arles. Epistula ad Silvestrum, c.3, éd. et trad. J. GAUDEMENT. Conciles gaulois du IV siècle. Paris. 1977. Pp. 44-45.

[28] См. KOLIA-DERMITZAKI. The Byzantine "Holy War". The Idea and Propogation of Religious War in Byzantine. Athènes. 1991.

[29] Цит. по: Свт. ВАСИЛИЙ ВЕЛИКИЙ. Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской. 4-е изд. Ч. 7. ТСЛ, 1902. стр, 92.

[30] CORIPPE, Flavius Cresconius Corippus. Eloge de l'Empereur Justin II. Liv. I,60. Collection des Universités de France. Paris. 1981. P. 18.

[31] Ibid. VI, Vers 58 sq.

[32] См. N. VAN DER WAL et J.H.A. LOKIN. Historiae juris graeco-romani delineatio. Les sources du droit byzantin de 300 à 1453. Groningue. 1985.

[33] См. по этой теме: V.N. BENESEVIC. Ioannis Scholastici Synagoga L Titulorum ceteraque eiusdem opera juridical. Adh. D. Bayerischen Akademie der Wissensch. Phil.-hist. Abteilung, neue Folge, Heft 14. Munich. 1937.

[34] N. VAN DER WAL et J.H.A. LOKIN. Ibid. P. 61.

[35] Перевод автора цит. по: M. KAMPTNER. Editio altera supplementis aucta curante. Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaften. Vienne. 1999. P. 225.

[36] Перевод автора цит. по: PAULIN DE NOLE. Ep. 25,3. éd. G. DE HARTEL. Epistulae, Sancti Pontii Meropii Paulini Nolani Opera. 1/2.

[37] Прп. ИСИДОР ПЕЛУСИОТ, Творения святого Исидора Пелусиота: Письма. Ч. 3. М. 1860. Стр. 383.

[38] Тоже, стр. 111. [/cut]

Петровский И. "Отлучить или прославить? Часть II. Новые парадигмы на поле брани"
30 ноября 2010 г.

Продолжаем публикацию статей Игоря Петровского, посвященных взаимодействию Церкви и армии. В центре внимания автора – радикальная перемена отношения Церкви к воинскому служению.

[cut=+]В начале IV века, после столетий гонений, государственная военная машина Римской империи прекратила жестокое преследование христиан. Для Церкви наступили мирные времена. Однако именно в этот период она столкнулась с новыми вызовами времени, которые потребовали от нее не только стойкости в вере, но и много духовной трезвости. Империя теперь видела в христианстве не врага, а свою новую идеологию. Столь быстрая трансформация отношений Церкви и Римского государства была связана с именем Константина Великого (272–337), которого по праву именуют первым в истории христианским императором. Если еще в 310 году Константин созерцал явление ему в священной роще божественного Аполлона «бога солнца», то уже через два года, во время битвы с Максенцием в 312 году, он пережил иной мистический опыт: императору, по преданию, явился Христос. На следующий год он провозгласил свободу вероисповеданий, прекратил всякие притеснения христиан, а со временем и вовсе возвел христианство в ранг официального имперского исповедования. Язычество же, напротив, теряло расположение императора, и все чаще христианские храмы вырастали на местах бывших капищ. И все это меньше чем за 15 лет!

Перемены в эпоху Константина по праву стоят в ряду самых важных событий римской истории. Религиозная революция «Великого» императора коснулась всех сфер государственной жизни и, конечно же, не минула римской армии. Четко отлаженная военная машина, которая еще недавно «дробила кости» последователям Христа, была объявлена «христолюбивым воинством», и в гуще остроконечных палаток римских легионеров выросли новые шатры с цветным «балдахинами» – походные церкви. Сам же кесарь сравнивался с великими вождям древнего Израиля. Например, византийский историк Сократ Схоластик (380-440), продолжатель церковной истории Евсевия Кесарийского (263–340), проводил параллель между императором и ветхозаветным пророком Моисеем:

«Ревность императора о Христе была настолько сильной, что во время персидской войны, он приказал, соорудить палатку, с различными цветными полотнищами, которая внешне походила на церковь, как некогда Моисей сделал в пустыни, повелев эту молельню носить повсюду, в пустынном месте»[1].

Церковно-историческую линию Сократа, в свою очередь, продолжил и даже приукрасил византийский адвокат и историк Созомен (400–450). Он свидетельствует, что в армии Константина христианское богослужение, даже в самых тяжелых полевых условиях, становится неотъемлемой частью военной компании:

«Когда он ходил в военные походы, он носил с собой везде платку в форме церкви, таким образом, что даже в гиблых местах ни он, ни его армия не испытывали недостаток в священном храме, в котором должны были исполнять гимны Богу, молиться и участвовать в таинствах. Священники же и дьяконы сопровождали эту палатку и совершали в ней службы согласно уставу Церкви. С того времени, каждый войсковой корпус римской армии, что именуется сегодня numeri (когорта, войсковое подразделение – авт.), также имеет свою собственную палатку, со священниками и дьяконами приписанными к ним»[2].

Созомен, писавший в эпоху правления императора Феодосия Младшего (401–450), рекордную по своим срокам – 48 лет у власти! – все же приукрашает церковную действительность первой половины IV века. Выдающийся британский историк Арнольд Джонс (1904-1970) считал, что мы едва ли можем даже представить «приписанных к армии священников и дьяконов» в эпоху Константина Великого[3].

Конечно, император понимал важность общей христианской молитвы перед битвой, но ведь и реальность постоянно ему напоминала, что армия пока еще большей частью состоит из язычников. Константину приходилось учитывать многоконфессиональность своих солдат. Именно по этим соображениям для публичной цитации «общей молитвы» пред всем войском он специально выбирает «день солнца», т.е. воскресенье. Это удовлетворяло религиозным представлениям адептов бога Юпитера, солнцепоклонников, и христиан[4]. Текст же этой «универсальной» молитвы адресовался не какому-то конкретному богу, а некоему «божеству», размытому общему понятию[5]. При таком вынужденном «экуменизме» ни о каких «священниках и дьяконах», живущих на довольствии когорт, не могло быть и речи. В армии Константина был единственный христианский знак, общий для всех солдат, как язычников, так и христиан – знаменитый лабарум «Hoc vince», который можно было встретить на щитах воинов или на штандартах легионов[6].

К сожалению, у нас в целом немного сведений, относящихся к IV веку, касательно христианского присутствия в среде военнослужащих. Косвенно можно предположить, что этот феномен не совсем «православного» и даже римского происхождения. Первые древнейшие сведения говорят нам, что не византийцы-римляне, а именно готы-ариане в IV веке имели в своих рядах постоянных священников. Вполне возможно, что эти священники-ариане и стали прообразом будущих православных капелланов[7]. Увидев зачатки этого института у еретиков, Церковь для себя сделала правильные орг. выводы, хотя и не всегда простые. Ведь священническое служение на войне – это тяжелый крест не только для него самого, но и для его собратьев по алтарю. Духовенство, проповедавшее в армии, вынужденно было разделять всю тяжесть и грубость армейской жизни. Понятно, что даже внешний вид такого священника должен был сильно отличаться от его «ухоженного» собрата с городского прихода. Аристократ и в высшей степени интеллигент, св. Амвросий Медиоланский (340–397) негодует на одного такого священника, внешний вид которого коробит римское воспитание святителя. Он в высшей степени возмущен «глупыми варварскими одеждами», негодует по поводу кельтского кольца на шее и браслетов на его руках[8]. По мнению великого святителя, это позорит высокий статус священника. Стоит ли говорить, что сей «негодник» был готским капелланом?!

Первое же достоверное свидетельство о православных священниках в армии относится к началу V века, хотя принадлежит оно осужденному на V Вселенском соборе епископу Феодориту Кирскому (386–457): «Божьих пастырей можно видеть даже в военных городках, живущих среди рядовых солдат»[9].

На протяжении всего V века Церковь планомерно входила в армейскую жизнь: совершались молитвы перед боем, священники сопровождали отряды в походах, на полях сражений совершали даже Евхаристию.

Самое раннее дошедшее до нас свидетельство о служении литургии перед боем относится ко времени императора Гонория (384–423), сына Феодосия Великого (346–395). Один из полководцев Гонория и регент Западной Римской империи Флавий Стилихон (358–408) отправляет своего верного генерала Масцезела на подавление африканского восстания Гильдона[10]. Для Масцезела, который не только был мавританским принцем, так еще и братом восставшего Гильдона, задача стояла не простая как в военном, так и в моральном плане. По дороге он останавливается на итальянском острове Капрая, где находит «каких-то» священников и убеждает «святых служителей Бога» сопровождать его[11].

Историк и богослов Павел Орозий (385–420) подробно рассказывает нам, как все последующие дни Масцезел проводит в посте, молитвах и псалмопениях, а все его войско причащается святых Христовых Тайн. Именно это, по мнению Орозия, и принесло Масцезелу победу над Гильдоном[12].

Как видим, в IV–V веках парадигма всей жизни резко поменялась. Эти перемены касались не только общего государственного уровня, но и самых базовых «ячеек римского общества» – сословных семейств.

Еще сто лет назад в традиционных римских семьях выбор между военным и церковным служением часто порождал конфликт поколений. К V-му же веку нравственная дилемма служения «кесарю или Богу» теряет свою остроту. Если юноша Мартин, будущий святитель Турский (IV век), по требованию отца и против своей воли вынужден был поступить на военную службу, то в следующем веке восьмилетний Савва Освященный (439–532) беспрепятственно получает отцовское позволение поступить в монастырь. Отец Мартина и отец Саввы оба были римскими офицерами. Но за век, что их разделяет, отношение внутри офицерских семей к жизненному выбору своих детей, как видим, изменилось. Более того, позже отец Саввы, который отправился по делам воинской службы в Александрию, предлагает своему сыну завербоваться в его подразделение в качестве капеллана! Избежав воинского призвания, святые часто шли в армию под действием духовного призыва. Житие прп. Саввы Освященного, составленное агиографом и монахом Кириллом Скифопольским (525–558), свидетельствует нам об этих новых удивительных парадигмах, произошедших в римском обществе всего за каких-то сто лет.

Но присутствие священников в римской армии было не только «ради духовных забот». Они являлись как бы гарантом победы на поле битвы. Духовенство ставится на систематическое довольствие и официально сопровождает императора и его армию. Не взять священника в поход было адекватно досрочному поражению. Византийский император Константин Багрянородный (905–959), возобновивший активные действия против арабов, в своих предварительных требованиях накануне военной кампании напоминает, что нужно выделить четырех ломовых лошадей для четырех священников, которые находились при нем[13]. Среди финансовых отчетов по завершении критской компании 949 года фигурирует сумма денег, предназначенная для «церкви». Без сомнения данный заработок принадлежал сопровождавшим императора капелланам[14]. Священники в армии – это уже не просто отдельные миссионеры, это целый институт. Оплата их труда свидетельствует, что к X веку военное духовенство становится профессиональным видом деятельности и отдельным служением. Византийский священник, отправлявшийся в поход с действующей армией, не в меньшей степени рисковал жизнью и делил тяготы «котла и дороги». Теперь государство давало ему или при его кончине родне хоть какую-то компенсацию.

Император высоко ценил «услуги» Церкви, что предполагало определенную оценку/переоценку армейского служения и со стороны Церкви. Ведь как бы духовно «упакована» не была византийская армия, война оставалась войною, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В предыдущей статье мы показывали на примере различных историй всю сложность отношения церковного сознания к армейскому служению. Время шло, менялась страна, менялась армия, менялось и отношение Церкви. Однако при всем синергизме отношений Церкви и армии, что-то так и осталось неизменным на глубоком подсознательном уровне.

Интересный эпизод, описывающий эти глубокие интенции, находится в житии святого X века прп. Луки Столпника.

Лука, будучи еще солдатом, участвовал в походе императора Константина против Болгар. На его глазах умирали тысячи и тысячи невинных людей, погибали его однополчане. Весь этот ужас потряс его до глубины души, и он решил самовольно покинуть армию для духовных подвигов и покаяния. В возрасте 24 лет Лука дезертирует из армии, облекает себя в монашеские ризы и принимает священный сан. И если подобный сюжет со «святым дезертирством» был обычным делом в житиях III–IV веков, о чем мы писали ранее, то теперь все изменилось. Нынче война уже не просто война, она становится частью веры. Ведь именно по «правой вере» императору дается победа, и бросить оружие на войне понимаемой таким образом есть духовное преступление, а не духовный подвиг. Таким образом, Лука был осужден как дезертир и, будучи монахом в сане и по этой причине не имея возможности воевать с оружием в руках, вынужден был остаться при армии в качестве капеллана[15]. И тем не менее в его Житии, после справедливого упрека, все же подчеркивается, что, бросив оружие, он жил и служил «с чистыми руками»[16]. Об этой сложнейшей парадигме между «воинским долгом» и «чистыми руками» мы уже упоминали в предыдущей статье, когда приводили мнение св. Василия Великого относительно невозможности воинам 3 года причащаться[17]. Однако, как мы отметили, военная угроза от неверных и «реализм» заставили позднейших христианских авторов корректировать свой духовный ригоризм. К X веку византийская армия остро нуждалась в поддержке своих военных действий со стороны Церкви. Поэтому если в эпоху Тертуллиана или Мартина Турского такие «благочестивые дезертиры» являли собой пример для подражания, то теперь самовольное оставление действующей армии являлось не только военным преступлением, но и духовно осуждалось. Текст Жития св. Луки свидетельствует, что никаких поблажек по службе он, как монах и священник, не получил. Лука вынужден был исполнять все свои военные обязанности, как и прежде. Более того, он подвергся суровому наказанию за дезертирство. А главное, автор Жития вроде бы даже согласен с таким положением вещей: святой не имел права самочинно покидать армию и за это перенес временные страдания. Как это разнится с умонастроениями ранних веков христианства! Если в «Апостольских преданиях», тексте III века, встречаем резкое неприятие самой даже мысли о воинском служении для христианина[18], то теперь церковный разум сам встает на защиту принципов воинского долга и служения.

Когда армия в своей внутренней культуре была пропитана языческими традициями и культами, церковный разум был категоричен в своем суде. Когда же, со временем, благодаря служению военных капелланов удалось создать уникальную субкультуру церковной жизни в боевых условиях, армейское служение не только получило благословение Церкви, но и стало предметом духовного осмысления. Именно на почве этих перемен совершенно особенно стал звучать и евангельский призыв «положить душу свою за други своя»[19]. Теперь подвиг воина принимал духовное измерение. И отныне эта цитата станет самой популярной в проповеди любого капеллана.

[1] SOCRAT DE CONSTANTINOPOLE, Histoire ecclésiastique I, 18, 12, trad. P. PERICHON, P. MARAVAL, Paris 2004, p. 186 (перевод автора).

[2]SOZOMENE, I, 8, 10-11, ed, B. GRILLET, G. SABBAH, trad. A:J.FESTUGIERE, Paris 1983, pp. 146-147 (перевод автора).

[3] A.H.M. JONES, Military Chaplains in the Roman Army, Harvard Theological Review 46, 1953, pp. 239-240.

[4] Воскресенье у многих народов было посвящено богу солнца. Традиция происходит из Египта, позже была заимствована римлянами. Современные европейские языки до сих пор несут отпечаток этого культа. Срав. наприм. Sunday (англ.) и Sonntag (немец.) букв. день солнца.

[5] См. EUSEBE DE CESAREE, Vita Constantini IV, 20, 2, ed. F. WINKELMANN, Eusebius Werke, Berlin 1975, p. 127.

[6] Тоже. IV, 21, с. 127.

[7] См. R.W. MATHISEN, Barbarian Bishops and the Churches “in Barbaricis Gentibus” during Late Antiquity, Speculum 72, 3, 1997, pp. 664-697.

[8] ABROISE DE MILAN, ep. 10, 9-10.

[9] THEODORET DE CYR, ep. II, éd. et trad. Y. AZEMA, Correspondance, t.I, Paris 1955, p. 104 (перевод автора).

[10] См. наприм. CLAUDIAN, The War against Gildo, publ. The Loeb Classical Library, 1922.

[11] OROSE, Histoire contre les païens VII, 36, 5, éd. M.P. ARNOUD-LINDET, Paris 1991, p. 104.

[12] Ibid., VII, 36, 8, p. 105.

[13] CONSTANTIN PORPHYROGENITUS. Three Treatise on imperial military Expeditions, introd., ed., trad., comment., J. HALDSON, CFHB XXVIII, Vienne 1990, p. 118.

[14] J.F. HALDON, Theory and Practise in Tenth-Century military Administration: chapiters II, 44 and 45 of the Book of Ceremonies, TM 13, p. 223.

[15] G. DENNIS, Religious Services in the Byzantine Army, in EULOGIMA: Studies in Honor of Robert Taft, éd. E. CARR, S. PARENTI, A.-A. THIERMEYER et al., Studia Anselmiana 110; Analecta liturgica 17, p. 110.

[16] Vie de Luc le Stylite, BHG 2239, éd. H. DELEHAYE, Les saints stylites, 1989, p. 199.

[17] BASIL DE CÉSARÉE. Correspondance. Ep. 128, 13. Éd. et trad. Y. COURTONNE. p. 130.

[18] «Оглашаемый или христианин, желающие стать воинами, да будут отвержены, потому что они презрели Бога…», см. св. ИППОЛИТ РИМСКИЙ. Апостольское предание. 16,9.

[19] ИН. 15:13
[/cut]

Петровский И. "Отлучить или прославить. Часть III. Между Никой и Христом. Новый фронт для капелланов"
21 марта 2011 г.

Религиозная жизнь в византийской армии конца первого – начала второго тысячелетий была весьма интенсивной. Христианские символы и знаки, службы, молитвы и даже сами монахи и священники сопутствовали фактически всем боевым действиям. Но нередко в этой интенсивной практике христианство было лишь внешней идейной оболочкой. Об опасностях, с которыми столкнулась Церковь, плотно войдя во все сферы армейской жизни, пишет И. Петровский.

[cut=+]I

Участие в военных действиях, пусть даже за «правое дело», грозит потерей того великого идеала любви и смирения, который мы находим в Евангелии Христа (Мф. 26, 52; Ин. 18, 10-11). С другой стороны, «si vis pasem, para bellum». Эта дилемма порождала острую дискуссию в церковной среде. В предыдущих публикациях мы уже писали о различных подходах к теме военного служения в период ранней христианской и византийской истории. Со временем высокий христианский идеал, встретившись с земной реальностью, породил институт военных священников, армейские храмы и литургии. Церковному сознанию такая корреляция давалась непросто. Это был настоящий миссионерский подвиг: говорить о бескровной Жертве там, где долг обязывает кровь проливать. Однако вопрос о сочетании «вынужденного» насилия и правды Божией (Рим. 3, 21-22) стоял по-прежнему остро.

Мы уже говорили о знаменитом и в тоже время «забытом» каноне Василия Великого, где святитель рекомендует воинам «воздерживаться» три года от причастия. Великий каппадокиец предписывал эту меру как компромисс между тем, что «временно вынуждено быть» и неизменной правдой Божией. Но чем более «христианской» становилась армия, тем менее ощущался этот конфликт и тем большую роль играло присутствие Церкви в войсках. В таком благочестивом «наступлении» были свои весьма тонкие духовные искушения.

II

В римской армии, по мере ее «воцерковления», быстро стали распространяться различные христианские символы, которые можно было видеть повсюду. Кресты, чудотворные иконы, реликварии, палладиумы, лабарумы и даже сами «святые люди» – монахи-молитвенники – становятся частью новой военной реальности[1]. Но все же самую важную роль на первых порах занимает изображение креста Господня. Его наносят на оружие, знамена, палатки, личное имущество – везде, где можно.

Древние хроники сообщают, что кресту приписывали особую протекцию над осажденными городами, в чем византийцы много раз убеждались. Повсюду на стенах Константинополя, новой столицы Римской империи, можно было видеть изображения креста. Дикие варварские орды, арабы, наемники, государственные изменники и др. на протяжении многих столетий осаждали «новый Рим». Его стены не раз сотрясали удары мощных армий, и часто город с его жителями был обречен. Уповая на чудотворную силу креста более, чем на свою собственную крепость, град святого Константина оставался невредим. В исторических хрониках Византии можно найти множество случаев, когда молитвы, обращенные ко Господу пред изображением святого креста, спасали осажденных горожан.

Иоанн Скилица, византийский историк XII века, в своей знаменитой хронике «Обозрение истории» повествует нам о том, как некий Фома по прозвищу Славянин (760–823), вождь одного из крупнейших народных восстаний, осаждает стены Константинополя. В 821 году многочисленные мятежники двинулись на столицу. Город, казалось, был обречен. Тогда патриарх, духовенство и все жители обратились с молитвой к святому кресту и, по мнению Скилицы, это изменило положение вещей. Стихийное ополчение Фомы было весьма разношерстным. Оно состояло из наемников, бандитов, беглых рабов, стратиотов, т.е. крестьян, вынужденных нести воинскую повинность, последователей различных еретических движений и проч. Во время осады Константинополя низкая дисциплина и постоянные стычки между собой расшатали боеспособность мятежников. Военная помощь вовремя подоспела к стенам Константинополя и отчаянно сопротивлявшиеся последователи Славянина были разбиты наголову[2].

Подобные же истории и чудесные случаи помощи от креста Господня мы можем найти у византийского летописца Феофана Исповедника (760–818). Об этом же читаем у другого Феофана, по прозвищу Скриптор, известного как «продолжатель Феофана», писавшего свой труд как продолжение хроники Феофана Исповедника[3].

К IX веку изображение креста на стенах практически всех крупных христианских городов стало важным охранительным элементом[4]. В X же веке крест уже изображают практически на всех военных штандартах, а также по возможности на всех переносных предметах[5].

Количество, а главное – «качество» реликвии играет первостепенную роль. Самой великой ставрографической святыней, дарующей победу своему обладателю, считалась святыня, содержащая «оригинал», т.е. частицу древка голгофского креста. Один взор на этот крест приободрял и вселял надежды в сердца воинов. Конечно, во время битвы реликвия не могла быть видна всему воинству, но весть о том, что часть древа Христова находится в войске, поднимала боевой настрой солдат и офицеров. Император Константин VII Багрянородный (905–959), активизировавший военные действия против арабов, вернувший римские завоевания на Востоке и взявший неприступный Самосат (958), в своем трактате особенно трепетно и детально расписывает церемонию демонстрации победоносного креста своему войску:

«Перед императором шествует первый отряд и балдахин (koubouklion) и в середине первого отряда шествует камергер, неся святое и животворящее древо креста в специальном кожухе, прикрепленном вокруг его шеи»[6].

Императоры XII века, такие как Мануил I Комнин (1118–1180) или Исаак II Ангел (1156–1204), предпочитают уже сами нести великую победоносную святыню. Крупнейший византийский историк и канцлер константинопольской церкви Георгий Акрополит (1217–1282) свидетельствует, что византийские императоры, командуя своей армией, стараются не расставаться со святым крестом и шествуют с ним повсюду[7]. Это не только подчеркивало величие императора. Такая формальная перемена была произведена также из соображений личной безопасности. Святыня защищает и хранит в целом армию, а также лично того, кто ее носит. Блюсти сохранность и безопасность реликвии поручается специальному отряду. Она ни при каких обстоятельствах не должна попасть в стан врага, ведь именно наличие реликвии гарантирует благосклонность небес и благополучный исход сражения, как это было при знаменитой битве у Мильвийского моста (312 г.). Кто владеет святыней – владеет победой. До нас дошла одна надпись, составленная в стихотворной форме от лица византийского императора. В ней монарх полагает все свое упование на крест Господень, который некогда даровал Константину Великому победу. Император выражает свою веру, что именно святое изображение, а не могучая армия Константина стало гарантом того успеха[8].

Когда в 883 году во время войны против тарсийского эмира византийская армия под командованием наместника Стиппеиотеса лишилась всех своих штандартов и знамен, на которых был изображен крест, византийское общество восприняло эту оглушительную новость не только как потерю конкретных земель, но и небесного благоволения. Почти сто лет продолжалась «охота» за этими святынями, пока в 965 году Никифор II Фока (912–969), взяв Тарс, не вернул их своим солдатам[9].

Такое самодовлеющее понимание «святых предметов» породило почти языческое отношение к христианской святыне. Огромное количество предрассудков, суеверий и магических верований стали окружать реликвии. Культ удачи, фортуны, бытовой магизм, окружавшие ранее Марса и Беллону, обретали теперь новые формы, новые лица, новую силу. То, отчего христианство избавило, казало бы, римскую армию ценной крови своих мучеников, ценной огромных миссионерских усилий, возвращалось под маской христианского благочестия. Церковному обществу Византии открылась новая опасность очень тонкого искушения: Христос и Ника в одном флаконе. Это был серьезный вызов для духовенства, служащего в армии. Теперь новый фронт «тематической работы» для каждого капеллана византийской армии проходил между христианским благоговением и старым языческим стандартом. Эта опасность таила в себе самые ужасные последствия для души отдельно взятого воина и даже влияла на исходы некоторых сражений.

Историк Никита Хониат (1155–1213) со свойственным ему психологизмом описывает поражение византийцев от турок при армянском городе Манцикерте 19 апреля 1071 года. Византийские войска императора Романа IV Диогена числено превосходили противника. Но во время решающего сражения враги захватили драгоценный чудотворный крест. Хониат описывает, как греки сокрушались по поводу этой потери, ведь вместе с ней, по их представлениям, они теряли расположение небес, а значит удачу и победу[10]. Христианская святыня приобретает все свойства языческого оберега. И отличить два культа теперь уже было практически невозможно. Вернуть этот крест, а вместе с ним и военную удачу стало делом чести. И император Иоанн II Комнин (1087–1143), одержавший ряд блистательных побед над печенегами, сербами, венграми, антиохийским княжеством и турками, совершает новый подвиг. Ценой больших усилий и жертв он возвращает рубиновый крест Романа Диогена в византийскую армию, а перед церковными авторами встает новая духовная дилемма[11].

III

Кроме крестов и лабарумов, которые были популярны среди воинов еще со времен Константина Великого, вскоре в византийской армии распространяются изображения различных святых. Особую роль играли изображения Богородицы – сугубой защитницы христианского воинства. Греческие хроникеры приводят множество случаев чудесных «вмешательств» лично Пресвятой Владычицы, а также повествуют нам о помощи, проистекающей от Ее святых икон.

В 989 году император Василий II Болгаробоец (958–1025), шурин киевского князя Владимира, в решительном сражении против бунтаря Варды Фоки младшего (ум. 989) обратился с горячей молитвой к Богородице. Он приказывает нести Ее огромное изображение среди боевых рядов. Далее хроникер повествует нам о том, как сошлись две армии. Мятежный Фока, находясь на переднем фланге своей армии, поскакал на встречу Василию, желая лично с ним сразиться. Внезапно его хватил удар, и он замертво упал с лошади. Монах и историк Михаил Пселл (1018–1078) видит в этих событиях особый перст Богородицы[12].

Не только потеря реликвий, но и святых икон считалась великой бедой и очень плохим предзнаменованием. Создатели византийских хроник однозначно оценивают эти прецеденты как знак того, что божественная сила и помощь покидают войско. Благорасположение небес начинает «жить» в конкретных предметах, сохранить которые – задача первостепенной важности. Такие выводы зиждились на несложной психологической модели. Практически в каждой баталии византийское войско или отдельные отряды теряли или портили те или иные знамена, иконы, штандарты, лабарумы, реликвии и святыни. Это было неизбежно при рукопашных схватках. Когда исход битвы был в пользу греков – «покалеченные» святыни и изображения реставрировали, а на смену безвозвратно потерянным приходили новые. И никаких проблем, только радость о дарованной победе. Если же греки, теряя святыни, проигрывали сражение, то старая языческая рецепция включалась с новой силой: «Утрата реликвий в ходе битвы прогневала Бога и в качестве наказания Он послал нам поражение». Создавалось впечатление, как будто дочь Пилланта и Стикса никогда не покидала умы христолюбивого воинства.

То, насколько византийцы были еще пленены старыми мифами и языческими стереотипами, ярче всего живописует случай, произошедший в начале XIII века – потеря почитаемого образа Богородицы и сакрального палладиума в борьбе с крестоносцами в 1204 году.

«Католические» рыцари захватили Константинополь, и православный греческий император Алексей V Дука решил идти на штурм. Греки лучше знали город и местность, у них было численное превосходство, победа была очевидна. Однако во время битвы с отрядами Генриха Фландрийского византийцы потеряли священное знамя и драгоценный образ Божьей Матери. Это сильно повлияло на боевой дух армии. Видя обескураженных византийских солдат и воспользовавшись их психологической слабостью, Энрико Дандола отважился со своим морским десантом пойти на контр-штурм. Несмотря на малочисленность своего отряда, он за три дня полностью разбил «унывающих» византийцев, а самого императора заставил бежать[13].

1204 год стал последним годом власти и жизни императора Алексея V, который вошел в историю, как последний император Византии. Тот же Никита Хониат видит прямую связь случившегося с войском ромеев и потерей святыни[14]. Если бы войско так не отреагировало на утрату палладиума, может, и последующая история Византии была бы не столь короткой. «Вавилонское пленение» умов стало одной из причин пленения Византии сначала Латинской империей, а через 200 лет турками.

IV

В византийской армии почитали не только образы и святыни, связанные со Христом и Богородицей. Эллины часто обращались за помощью к сонму всевозможных святых. Особенно среди солдат и офицеров почитались прославленные в лике святых воины.

Психологически этот феномен понятен и объясним – армия любила себе подобных. Воин-святой, который не понаслышке знаком со всеми тяготами службы и предстоит теперь у престола Всевышнего, особенно близок каждому солдату. Однако тут есть некий казус. Все святые воины были мучениками. Практически все они, так или иначе, пострадали от рук военачальников или солдат. Тем не менее, армия свято верила, что уничтоженный некогда ею собрат sine injuria теперь особенно печется о ее боевых подвигах. Конечно, как мы отмечали в предыдущих публикациях, в римской армии со времен гонений произошли глубокие перемены: она уже не была карательной машиной, уничтожавшей в приказном порядке христиан, да и само христианское присутствие в ней внешне подчеркивалось и всячески приветствовалось. Однако это была армия все той же Римской империи, которая поменяла лишь столицу, с Рима на Константинополь, солдаты которой носили тот же «мундир», воевали тем же оружием и говорили на том же жаргоне, что и в эпоху преследований. И если в первые четыре века христиане остро не принимали армию как феномен и всяческое насилие на поле брани, то теперь хроники повествуют, как святые лично присутствуют и помогают в сражении тем, кто их призывает[15].

«История» константинопольского придворного Льва Дьякона (950–1000), один из самых ценных источников по византийской истории и истории ранней Руси, рассказывает нам о таком чуде.

В 972 году во время решительной битвы против войска киевского князя Святослава (942–972), когда римская фаланга стала прогибаться под неистовым натиском славян, император Иоанн I Цимисхий (925–976) стал умолять святого Феодора, покровителя православного воинства, о помощи в битве и защите своей армии. В тот же миг два явления предстали взгляду очевидцев: внезапно поднялась ужасная песчаная буря, которая буквально ослепила врага; в это же время некий всадник на белом коне вторгся в центр славянской армии и разбил сплоченные полки Святослава. После столь чудесной победы храброго воина пытались разыскать для достойной награды. Однако все попытки оказались безуспешны. По войску стали распространяться слухи, что это был сам святой Феодор. Вскоре императору рассказали о чудесном сне одной константинопольской монахини, которая накануне битвы видела Пресвятую Деву, окруженную сияющими серафимами. Богородица приказала небесному воинству призвать святого мученика Феодора. Когда тот явился, Дева сказала ему, что «ее Иоанн» может оказаться в великой опасности, если ему вовремя не подать помощь[16]. Тут же Феодор удалился и сонное видение развеялось[17].

Эта история повествует не только о чудесной помощи в ходе битвы, но и свидетельствует о наличии некой иерархии у «помогающих». Несмотря на то, что святой Федор был весьма почитаемым святым среди военной византийской аристократии, да и его чудесное «вмешательство» определило ход сражения, однако «первенство почести» за это чудо было «отдано» Богородице. Иоанн Цимисхий помещает богато украшенный образ Девы Марии в открытую карету и триумфально шествует с ним по улицам Константинополя. Он как бы демонстративно свидетельствует о чудесной помощи, дарованной ему самой Богородицей против киевских славян. Дева Мария отныне начинает почитаться покровительницей византийской столицы и первой защитницей самого Василевса[18].

V

Иконы, реликвии, лабарумы, штандарты и палладиумы не были единственными «средствами и гарантами» для успешного исхода битвы. Несмотря на явные перекосы в религиозной практике в пользу язычества и магизма, Церковь постоянно напоминала василевсам, что Бог взирает на сердца людей, а не на количество святынь. Военные священники в своих проповедях акцентировали внимание на то, что самым эффективным оружием в битве является личная вера и усилие. Однако, по-видимому, даже этот сам по себе чистый порыв у высокородных особ вызывал странные формы благочестия и доходил до маразма. Никита Хониат не раз иронизирует по этому поводу на страницах своей хроники. Он подтрунивает над Исааком II Ангелом (1156–1204), который, как ему кажется, полагался больше на свои «поклоны», вместо того, чтобы заботиться о поддержании боеготовности своей армии. Складывалось впечатление, что количество вычитанного и выслуженного «религиозного материала» служило гарантом победы, что не могло не раздражать Хониата.

Количественность и качественность религиозных усилий станут вечными темами и головной болью для византийских капелланов. Кстати, именно Исаак вводит настоящий культ богородичных икон, полагая, что чем больше образов на поле битвы, тем больше шансов на победу[19].

Кроме того, императоры македонской династии (с 867 по 1056) все чаще стараются задействовать в своих сражениях и походах помощь «живых святых». В обиход входит практика обращений к основным центрам монашеской жизни. Главные монастыри империи должны теперь усиленно молиться о спасении и победе христолюбивого воинства. Именно в это время в православной литургии появляются всевозможные помины, выклички, многолетия и здравницы благочестивому государю, стране и «воинству ея».

Но военачальникам мало было обратиться к святому человеку с просьбой о молитве. Для большей безопасности предприятия нужно было иметь его рядом с собой как некий талисман. Византийцы верили в простой жизненный интеграл: Бог ближе к тем, кто ближе к Нему, а значит и слышит Он их быстрее, а значит и бережет их особенным образом от напастей и зла. Таким образом, рядом с императором и основными генералами появляются «святые люди». Но и в этой благочестивой идее появляется ложка все того же дегтя. Святой муж воспринимается часто как «одушевленная реликвия», иметь которую рядом с собой престижно. Он хранит императора от внезапной смерти, а войску приносит удачу в сражении.

Император Никифор II Фока (912–969) еще до своего воцарения, будучи командующим войском, был послан на остров Крит, чтобы отбить его у арабов. Там Никифор встречает святого Афанасия Афонского (925–1000), основателя Великой Лавры, главного монастыря на Святой горе. Афанасий благословляет Никифора и собирается отбыть на Афон, однако Никифор упрашивает монаха не покидать его во время военной компании, так как его войско нуждается в присутствии святого[20]. Вера в удачный исход битвы по молитвам святого Афанасия, по-видимому, укрепила дружбу генерала с монахом. Став императором, Никифор щедро помогал святому в строительстве афонской Лавры и поддерживал его в конфликте с афонскими отшельниками, которые не чествовали Афанасия за его попытки навести порядок и дисциплину в их жизни и даже выгнали его со святой горы[21].

VI

Византийские стратеги очень практично подошли к словам Спасителя о том, что где двое или трое соберутся во имя Его, там и Господь будет посреди них (Мф. 18, 20). Молитвенные стояния не превратились в «привилегии» императоров и духовенства. Вскоре они стали обязанностью для всех. Капелланы, сопровождавшие армию, организовывали регулярные богослужения и катехизические занятия. Во время боевого похода армия должна была молиться два раза в день: «На восходе солнца, прежде чем приниматься за какое-либо упражнение, и тем же вечером, до ужина, воспевая "трисвятое" и учиненные псалмы»[22]. Эта цитата из знаменитой «Тактики»[23] императора Льва VI Философа (866–912) прекрасно свидетельствует о новых порядках в армейском быту[24].

Никифор Уранос (980–1010), который также был ктитором Великой Лавры и другом святого Афанасия Афонского, будучи генералом императора Василия Болгаробойцы, дает нам более детальное описание армейского молитвенного правила в своей «Praecepta militaria»:

«Накануне битвы на поле, где собрана вся армия, главнокомандующий отдает приказ полководцам, младшим офицерам и всему воинству внимательно слушать то, что читают армейские священники. Во время же славословия, будь то Вечерня или Утреня, когда читают ектенью, вся армия с почтением и со страхом Божиим должна хором произносить "Кирие Элейсон" до сотни раз, и никто не должен заниматься чем-либо иным в час молитвы»[25].

По-видимому, такие семинарские порядки в армии были предшественниками армейских порядков в классических семинариях. И тут и там главной целью было единодушие в духовных упражнениях, которое могло бы гарантировать должный результат: дисциплину и победу. Тех, кто уклонялся от общей обязательной молитвы, описанной Никифором, ждало серьезное наказание. Виновного подвергали бичеванию и понижали в звании. Эти наказания, приведенные византийскими историками, красочно свидетельствуют обо всей серьезности дела. Византийцы твердо верили, что победа может быть достигнута только при тотальном единодушии в религиозной церемонии. Поражение же может стать результатом святотатства, нерадения или ереси. Поэтому уклонение от религиозного мероприятия строго каралось. Удивительная метаморфоза. В доконстантиновскую эпоху практически все воины мученики были убиты именно по этой причине. Отказавшись поклониться языческим богам, приносящим победу, христиане приговаривались к смерти. Своим частным непочтением они могли навлечь гнев богов на все войска, что могло отразиться на ходе сражения. Теперь, уже в христианской армии, вводились дисциплинарные нормы, заставляющие всех без исключения молиться «дружными рядами». Палочная дисциплина в вопросе, где крайнее значение имеет личное расположение сердца, была не лучшим средством для христианской проповеди в армии. Но заметим: византийское духовенство никогда не было инициатором этих новшеств. Инициатива полностью исходила от власти светской.

VII

Религиозная жизнь в византийской армии конца первого – начала второго тысячелетий, как видим, была весьма интенсивной. Христианские символы и знаки, службы, молитвы и даже сами монахи и священники сопутствовали фактически всем боевым действиям. Но не редко в этой интенсивной практике христианство было лишь внешней идейной оболочкой. Плотно войдя во все сферы армейской жизни, Церковь внезапно обнаружила опасность потерять саму себя. Порыв благочестивого энтузиазма, встречающийся в армии, оказывался чужд подлинного благочестия. Присутствие огромного количества христианских святынь не только не способствовало пониманию самой святости, но даже искажало суть евангельского слова. Вера сталкивалось с такой опасностью всегда и везде. Примерно в это же время, победив иконоборчество, Церковь обнаружила новую проблему – неправильное отношение к иконам у самих иконопочитателей. Веками ранее подобная драма разворачивалась вокруг почитания святых. Вот как об этом писал отец Александр Шменан:

«В массах иконопочитание преломлялось иногда грубым и чувственным суеверием… Появился обычай брать иконы в восприемники детей, примешивать соскобленную с икон краску в евхаристическое вино, причастие класть на икону, чтобы получить его из рук святых и т. д. … Иными словами, с иконопочитанием происходило то, что раньше происходило часто с культом святых и почитанием мощей. Возникнув на правильной христологической основе, как плод и раскрытие веры Церкви в Христа, — они слишком часто отрываются от этой основы, превращаются в нечто самодовлеющее, а следовательно, ниспадают обратно в язычество»[26].

Конечно, в таком тонком искушении многое зависело от религиозной культуры самого человека, от искреннего личного восприятия им слов Спасителя. Однако тут был и новый вызов, требующий от Церкви миссионерской работы. Военному духовенству теперь зачастую приходилось не только нести свет Христов в армейскую среду, но и внимательно следить, чтоб, зажегши эту свечу, вскоре не обнаружить ее покрытой сосудом или стоящей под кроватью (Лк. 8, 16). После веков огромных усилий по христианизации ромейского воинства византийские капелланы обнаружили «новый фронт». Борьба на этих рубежах требовала большой богословской трезвости, духовного внимания и миссионерских усилий. Ведь под красивыми отчетами о проделанной работе, о количестве святых реликвий, о пошитых хоругвях, освященных доспехах, преподанных благословениях, отслуженных перед битвой молебнах можно было погрести самое главное – Христа и Его Евангелие. Это было настоящее искушение для искушенных. Отныне духовенству в армии приходилось не только сеять доброе, умное, вечное, но и выкорчевывать собственные плевелы, последствия неверно воспринятой миссии. Ведь в бою, под боевой хоругвей с изображением Христа, должен был стоять воин христианин, а не полуязычник, безразличный к тому, что там вьется над ево'ной головой – черный ворон или символ Новой Жизни.

[1] См. H.A. KLEIN, Byzanz, der Westen und das wahr Kreuz. Die Geschichte einer Reliquia und ihrer künstlerischen Fassung // Byzanz und im Abendland. Wiesbaden, 2004, pp. 47-58.

[2] IOANNIS SCYLITZAE SYNOPSIS HISTORIARUM. Ed. I. THURN, CFHB V, Series Berolinensis. Berlin-New York, 1973, p. 34.

[3] См. на пример: THEOPHANES CONTINUATUS. Ed. I. BEKKER. Bonn. 1838, p. 59.

[4] Любопытно, в связи с этим, изображение креста на оборонительных стенах северо-западного русского города Изборска (осн. в IX веке), датируемое XIV веком. Этот крест воспроизводит более раннее изображение, относящееся к концу IX века, что совпадает с распространенной в то же самое время восточной греческой традицией. Осмысление этого материала см.: Прот. АЛЕКСАНДР ШАБАНОВ: В поисках Кельтской Церкви. // Тверские епархиальные ведомости, № 1/2, 2004.

[5] G. DENNIS, Byzantine Battle Flags // Byzantinische Forschungen 8, 1982, p. 57.

[6] Перевод автора. Цит. по: CONSTANTIN PORPHYROGENTIUS. Three Treatise on imperial military Expeditions, introd., ed., trad., comm. J. HALDON, CFHB XXVIII. Vienne, 1990, p. 124.

[7] Georgii Acropolitae Opera, ed. A. HEISENBERG, Leipzig. 1903, p. 19-20.

[8] A. FROLOV, La relique de la Croix. Recherche sur le développement d'un culte, Archive de l'Orient chrétien 7. Paris, 1961, № 367.

[9] IOANNIS SCYLITZAE SYNOPSIS HISTORIARUM, ibid. op. pp. 144-145, 271.

[10] Если верить свидетельству Михаила Италийского, интеллектуала и ритора XII века, крест был рубиновым и во время процессий чудесно сиял. См. Michel Italikos, Letter et Discours, ed. P. GAUTIER, Archives de l'Orient Chrétien 14, Paris, 1972, p. 264.

[11] Nicetae Choniatae Historia, ed. I.A. VAN DIETEN, CFHB IX, Series Berolinensis. Berlin-New York, 1975, pp. 30-31.

[12] MICHEL PSELLOS, Chronographie, ed. E. RENAULD, Paris, 1967, I, p. 10.

[13] VILLEHARDOUIN, La conquête de Constantinople II, ed. E. FARAL, Paris, 1973, p.28, § 228.

[14] Nicetae Choniatae Historia, ibid. p. 567.

[15]Некоторые учителя и отцы Церкви были явными пацифистами, а образ святого, уклоняющегося от кровопролитных сражений и самой службы в римской армии, был обычным сюжетом в житиях ранних святых.

[16] Очевидно под выражением «мой Иоанн» подразумевался сам император Иоанн I.

[17] Leonis Diaconi Caloensis historiae libri decem, ed. C.B. HASE, Bonn 1828, pp. 153-154.

[18] Ibid., p. 158.

[19] Nicetae Choniatae Historia, ibid. p. 383.

[20] Vitae duae antiquae sancti Athanasii Athoniatae, ed. J. NORET, CCSG 9, Turnhout 1982, pp. 30-32.

[21] Как известно, конфликт с разрозненными афонскими отшельниками обострился до такой степени, что Афанасий вынужден был покинуть Афон и переселиться на Кипр в 971 году.

[22] Перевод автора. Цит. по: Leonis imperatoris Taktika, ed. R. VARI, t. II, Budapest 1922, XII. 115, pp. 94-95.

[23] Трактат известен еще и тем, что в нем впервые среди всех византийских источников упоминается Русь.

[24] В связи с гипотетическим походом Вещего Олега на Константинополь, который славянские летописи относят к 907 году, но о котором молчат византийский хроники.

[25] Praecepta VI, 2; Taktika de Nicephore Ouranos 62, 9. Перевод автора, цит. по: E. McGEER, Sowing the Dragon's Teeth. Byzantine Warfare in the Tenth Century, DOS, Washington DC, 1995, pp. 56-57.

[26] ШМЕМАН А. Д. Исторический путь Православия. Москва: Паломник, 1993. С. 248-249.[/cut]

История Византии.

[cut=Выходные данные издания]Редакционная коллегия: Академик С. Д. СКАЗКИН (отв. редактор), члены-корреспонденты АН СССР В.Н.ЛАЗАРЕВ, Н.В.ПИГУЛЕВСКАЯ. Доктора исторических наук А. П. КАЖДАН, Е. Э. ЛИПШИЦ, Е. Ч. СКРЖИПСКАЯ, М. Я. СЮЗЮМОВ, З. В. УДАЛЬЦОВА (зам. отв. редактора), кандидаты исторических наук Г. Г. ЛИТАВРИЫ, К. А. ОСИПОВА

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»

МОСКВА 1967

ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР ТОМА А. П. КАЖДАН

Уверждено к печати иститутом истории академии наук СССР

Редактор издательства Ф. Н. Арский

Художник Г. В. Дмитриев

Технический редактор О. М. Гуськова

Сдано в набор 1/IX 1966 г. Подписано к печати 28/XII 1967 г.

Формат 70†90 1/16. Бумага печатная № 1. Усл. печ. л. 35,39.

Уч.-изд. л. 34,3. Тираж 16 300 экз. Т-17713. Тип. зак. № 1300.

Москва, К-62, Подсоненский пер., 21

2-я типография издательства "Наука".

Москва, Г-99, Шубинский пер. 10.[/cut]

Том 1
http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000047/index.shtml

Первый том труда 'История Византии' охватывает события с середины IV до середины VII века. В нем рассказано о становлении и укреплении Византийской империи, о царствовании Юстиниана и его значение для дальнейшего развития государства, о кризисе VII в. и важных изменениях в социальной и этнической структуре, об особенностях ранневизантийской культуры и международных связях Византии с Западом и Востоком.

[cut=СОДЕРЖАНИЕ ПЕРВОГО ТОМА]Глава 1. ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ ВИЗАНТИИ IV — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ VII В.
ВИЗАНТИЙСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
ИСТОРИКИ
ЦЕРКОВНЫЕ ИСТОРИКИ
ХРОНИСТЫ
ПОЛЕМИЧЕСКАЯ И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
АДМИНИСТРАТИВНЫЕ, ВОЕННЫЕ И ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ТРАКТАТЫ
ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЕ ПАМЯТНИКИ
ВИЗАНТИЙСКИЕ ПАПИРУСЫ IV—VII ВВ. ЭПИГРАФИЧЕСКИЕ, АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ И НУМИЗМАТИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ РАННЕВИЗАНТИИСКОГО ПЕРИОДА
Глава 2. ОБРАЗОВАНИЕ ВИЗАНТИИ. ТЕРРИТОРИЯ, ПРИРОДНЫЕ УСЛОВИЯ И НАСЕЛЕНИЕ
Глава 3. АГРАРНЫЙ СТРОЙ ВИЗАНТИИ В IV—VI ВВ.
Глава 4. ГОРОДА, РЕМЕСЛО И ТОРГОВЛЯ В ВИЗАНТИИ IV—V ВВ. КОНСТАНТИНОПОЛЬ И ПРОВИНЦИИ
Глава 5. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ И АДМИНИСТРАТИВНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ИМПЕРИИ В IV—V ВВ.
Глава 6. ХРИСТИАНСКАЯ ЦЕРКОВЬ В IV-VI ВВ.
Глава 7. ВНУТРЕННЕЕ И ВНЕШНЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ВИЗАНТИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА В IV В.
Глава 8. ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ВИЗАНТИИ И НАРОДНЫЕ ДВИЖЕНИЯ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ V В.
Глава 9. ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ВИЗАНТИИ И НАРОДНЫЕ ДВИЖЕНИЯ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ V В.
Глава 10. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И АДМИНИСТРАТИВНАЯ ПОЛИТИКА ЮСТИНИАНА
Глава 11. ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЕ РЕФОРМЫ ЮСТИНИАНА
Глава 12. ЦЕРКОВНАЯ ПОЛИТИКА ЮСТИНИАНА. НАРОДНО-ЕРЕТИЧЕСКИЕ ДВИЖЕНИЯ В ИМПЕРИИ
Глава 13. НАРОДНЫЕ ДВИЖЕНИЯ В ВИЗАНТИИ ПРИ ЮСТИНИАНЕ. ВОССТАНИЕ НИКА (532 г.)
Глава 14. ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ЮСТИНИАНА. ПОПЫТКИ РЕСТАВРАЦИИ ИМПЕРИИ НА ЗАПАДЕ. ВОЙНЫ С ИРАНОМ. ВИЗАНТИЙСКАЯ ДИПЛОМАТИЯ
Глава 15. ВТОРЖЕНИЯ СЛАВЯН И ИХ РАССЕЛЕНИЕ НА ТЕРРИТОРИИ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
Глава 16. ВНУТРЕННЕЕ И ВНЕШНЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ИМПЕРИИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ VI—VII В.
Глава 17. ВИЗАНТИЙСКАЯ НАУКА И ПРОСВЕЩЕНИЕ В IV—VII ВВ.
Глава 18. НЕОПЛАТОНИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ IV—VI ВВ.
Глава 19. ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА IV—VII ВВ.
Глава 20. ВИЗАНТИЙСКОЕ ИСКУССТВО IV—VII ВВ.
ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО И АРХИТЕКТУРА
ПРИКЛАДНОЕ ИСКУССТВО И РЕМЕСЛО
ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Карты
Карта. Империя в конце IV - первой половине V в. (до 457 г.)
Карта. Византийская империя к началу V в.
Византия в 457-518 гг.
Византия и вандалы
Внешнеполитические планы Юстиниана и его завоевания
Византия и остготы в 535-555 гг.
Византия и Иран в VI в.
Византия и славяне в первой половине VI - второй половине VII в.
Византия во второй половине VI в.
Византия в первой половине VII в.
Византия во второй половине VII в.[/cut]

Том 2
http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000048/index.shtml

От периода византийской истории с конца VII до середины IX в. осталось мало источников. Почти полностью отсутствуют акты и подлинные документы. Сравнительно невелико количество сохранившихся монет. Почти совершенно нет архитектурных памятников того времени. Археологический материал, отражающий этот период, тоже крайне беден.

[cut=СОДЕРЖАНИЕ ВТОРОГО ТОМА]Часть 1. РАННЕФЕОДАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И ГОСУДАРСТВО В ВИЗАНТИИ (VII — СЕРЕДИНА IX В.)
Глава 1. ОСНОВНЫЕ ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ ВИЗАНТИИ КОНЦА VII-СЕРЕДИНЫ IX В.
Глава 2. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ В ВИЗАНТИИ В КОНЦЕ VII—СЕРЕДИНЕ IX В.
АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
ГОРОД
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ
Глава 3. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА И ВНЕШНЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ИМПЕРИИ В КОНЦЕ VII — НАЧАЛЕ VIII В.
Глава 4. ПЕРВЫЙ ПЕРИОД ИКОНОБОРЧЕСТВА
Глава 5. ВТОРОЙ ПЕРИОД ИКОНОБОРЧЕСТВА
Глава 6. ВИЗАНТИЙСКАЯ КУЛЬТУРА В КОНЦЕ VII -ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ IX В.
НАУКА И ОБРАЗОВАНИЕ
ЛИТЕРАТУРА
ИСКУССТВО
Часть 2. ОФОРМЛЕНИЕ ФЕОДАЛЬНЫХ ИНСТИТУТОВ И РАСЦВЕТ ФЕОДАЛЬНОГО СТРОЯ В ВИЗАНТИИ (СЕРЕДИНА IX—XII В.)
Глава 1. ОСНОВНЫЕ ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ ВИЗАНТИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ IX—XII В.
Глава 2. АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В ВИЗАНТИН ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ IX-X В.
Глава 3. ГОРОД ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ IX—X В.
Глава 4. ГОСУДАРСТВО И ЦЕРКОВЬ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ IX—X В. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ
АДМИНИСТРАТИВНОЕ УСТРОЙСТВО
ЦЕРКОВЬ И МОНАШЕСТВО
Глава 5. СОЦИАЛЬНАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА В ВИЗАНТИИ В СЕРЕДИНЕ IX — СЕРЕДИНЕ X В.
Глава 7. ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ВИЗАНТИИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ X — ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XI В.
Глава 8. ВИЗАНТИЯ И РУСЬ В IX—X ВВ.
Глава 9. ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ИМПЕРИИ В XI—XII ВВ.
Глава 10. ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ВИЗАНТИИ В 1025 — 1057 ГГ.
Глава 11. ВНУТРИПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС В КОНЦЕ XI В. И ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИЙ РАЗГРОМ
Глава 12. ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ АРИСТОКРАТИЯ У ВЛАСТИ. ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА ПЕРВЫХ КОМНИНОВ
Глава 13. ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ИМПЕРИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ И СЕРЕДИНЕ XII В.
Глава 14. ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОЕ И ВНУТРЕННЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ВИЗАНТИИ В КОНЦЕ XII В. ЧЕТВЕРТЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД И ЗАХВАТ КОНСТАНТИНОПОЛЯ
Глава 16. НАУКА И ОБРАЗОВАНИЕ СИСТЕМА ОБРАЗОВАНИЯ
НАУКА
БОГОСЛОВИЕ
Глава 17. ЛИТЕРАТУРА
Глава 18. ИСКУССТВО
АРХИТЕКТУРА
ЖИВОПИСЬ
ПРИКЛАДНОЕ ИСКУССТВО
ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Карты
Малоазийские фемы VII-IX вв.
Византийская империя в 1025 г.
Экономическая карта Византии X-XII вв.
Крестовые походы XI-XIII вв.[/cut]

Том 3.
http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000075/index.shtml

Последний период византийской истории обеспечен историческими источниками значительно лучше, нежели предыдущий. Это не удивительно, ибо в XIII—XV вв. люди писали больше, чем в раннее средневековье, да и то, что было написано позднее, сохраняется, как правило, лучше. Именно к этому времени относится основная часть неопубликованных произведений византийских писателей — множество писем и речей, хранящихся в разнообразных архивах. Напротив, археологические материалы, памятники эпиграфики, сфрагистики, нумизматики XIII—XV вв. сохранились в сравнительно малом количестве и не играют существенной роли для изучения поздневизантийской истории.

[cut=СОДЕРЖАНИЕ ТРЕТЬЕГО ТОМА]ГЛАВА 1. ИСТОЧНИКИ
ГЛАВА 2. ЛАТИНСКАЯ ИМПЕРИЯ
ГЛАВА 3. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЙ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ НИКЕЙСКОЙ ИМПЕРИИ, ЭПИРСКОГО ЦАРСТВА И ТРАПЕЗУНДСКОЙ ИМПЕРИИ
ГЛАВА 4. ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА НА БАЛКАНСКОМ ПОЛУОСТРОВЕ И В МАЛОЙ АЗИИ. ЛАТИНСКАЯ ИМПЕРИЯ, НИКЕЯ, ЭПИР И БОЛГАРИЯ (1204 — 1261 ГГ.)
ГЛАВА 5. ВОССТАНОВЛЕННАЯ ВИЗАНТИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПЕРВЫХ ПАЛЕОЛОГОВ
ГЛАВА 6. АГРАРНОПРАВОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ В ВИЗАНТИИ XIII—XV ВВ.
Глава 7. ГОРОДА, РЕМЕСЛО И ТОРГОВЛЯ В ПОЗДНЕЙ ВИЗАНТИИ (XIII—XV ВВ.)
ГЛАВА 8. МЕЖДОУСОБНАЯ БОРЬБА В ВИЗАНТИИ И СОСЕДИ ИМПЕРИИ (1320 — 1341 ГГ.)
ГЛАВА 9. ВИЗАНТИЯ В ПЕРИОД ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ И ДВИЖЕНИЯ ЗИЛОТОВ (1341 — 1355 ГГ.)
ГЛАВА 10. ВИЗАНТИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ В ПОСЛЕДНЕЕ СТОЛЕТИЕ СВОЕЙ ИСТОРИИ. ЗАВОЕВАНИЯ ТУРОК НА БАЛКАНСКОМ ПОЛУОСТРОВЕ, ВИЗАНТИЯ И ЗАПАД
ГЛАВА 11. ЗАВОЕВАНИЕ ТУРКАМИ ВИЗАНТИИ И ПАДЕНИЕ КОНСТАНТИНОПОЛЯ
ГЛАВА 12. ЗАВОЕВАНИЕ ТУРКАМИ МОРЕЙ, ОСТРОВОВ ЭГЕЙСКОГО МОРЯ И ТРАПЕЗУНДСКОЙ ИМПЕРИИ
ГЛАВА 13. ОСНОВНЫЕ ПРИЧИНЫ ПАДЕНИЯ ВИЗАНТИИ И ПОСЛЕДСТВИЯ ТУРЕЦКОГО ЗАВОЕВАНИЯ
ГЛАВА 14. НАУКА И ОБРАЗОВАНИЕ
ГЛАВА 15. ФИЛОСОФИЯ И БОГОСЛОВИЕ
ГЛАВА 16. ЛИТЕРАТУРА
Глава 17. АРХИТЕКТУРА И ЖИВОПИСЬ
ГЛАВА 18. ПРИКЛАДНОЕ ИСКУССТВО
ГЛАВА 19. СВОЕОБРАЗИЕ ОБЩЕСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ. МЕСТО ВИЗАНТИИ ВО ВСЕМИРНОЙ ИСТОРИИ
ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
ПАТРИАРХИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ (381—1456 гг.)
СИНХРОНИСТИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
Карты
Латинская империя
Упадок Византии в XIV в.
Завоевание османов в XIV-XV вв.
План Константинополя[/cut]

Литаврин Г.Г.
Москва: Наука, 1974
Как жили византийцы

Книга рассказывает о центральном периоде византийской истории (IX - XII вв.), представляющем собой эпоху становления и торжества в Византии феодализма, наложившего отпечаток на все стороны жизни ромеев любого класса и сословия.

[cut=СОДЕРЖАНИЕ] * О книге
* Об авторе
* Вместо предисловия
* Глава 1. Социальный строй
* Глава 2. Государство
* Глава 3. Церковь
* Глава 4. Война
* Глава 5. Восстания и мятежи
* Глава 6. Семья и брак
* Глава 7. Воспитание и образование
* Глава 8. Византийцы и иностранцы
* Глава 9. Праздники, зрелища, развлечения
* Карты
o Византийская империя. IX-XII вв.
[/cut]

"Культура Византии. IV — первая половина VII в."
скачать - http://www.kodges.ru/62234-k....v..html

Автор: Коллектив авторов
Издательство: Наука
Страниц: 723
Формат: DJVU
Размер: 10,59 мб
Качество: Отличное
Язык: Русский
Год издания: 1984

"В истории мировой культуры византийской цивилизации принадлежит особое, выдающееся место. В художественном творчестве Византия дала средневековому миру высокие образцы литературы и искусства, которые отличали благородное изящество форм, образное видение мира, утонченность эстетического мышления, глубина философской мысли. По уровню образованности, по напряженности духовной жизни, по силе выразительности и глубокой одухотворенности изобразительного искусства Византия многие столетия стояла впереди всех стран средневековой Европы.
Прямая наследница греко-римского мира и эллинистического Востока, Византийская империя всегда оставалась центром своеобразной и поистине блестящей культуры. Но, изучая характер этой культуры и определяя ее место в культурном развитии средневекового общества, исследователи сталкиваются с рядом сложных и весьма спорных проблем, в том числе и общетеоретического характера.

"Культура Византии (вторая половина VII - XII век)"
скачать - http://www.mirknig.com/knigi....ii.html

Автор: Коллектив авторов
Издательство: "Наука"
ISBN: 5-02-008955-9
Год издания: 1989
Страниц: 460
Язык: Русский
Формат: pdf
Размер: 5,23 Мб

Данная книга посвящена развитию культуры Византийской империи в следующую историческую эпоху, охватывающую центральный период истории Византии.

[cut=СОДЕРЖАНИЕ]Литаврин Г. Г. "Византийская империя во второй половине VII—XII в"
Аверинцев С. С. "Философия VIII—XII вв"
Литаврин Г. Г. "Политическая теория в Византии с середины VII до начала XIII в."
Бибиков М. В. "Развитие исторической мысли"
Чичуров И. С. "Литература VIII—Х вв"
Алексидзе А. Д. "Литература XI—XII вв"
Медведев И. П. "Развитие правовой науки"
Удальцова З. В. "Дипломатия"
Кучма В. В "Военно-теоретическая мысль"
Самодурова З. Г. "Естественнонаучные знания"
Бородин О. Р. "Географические знания"
Самодурова З. Г. "Школы и образование"
В. В. Бычков В. В. "Эстетика"
Лихачева В. Д. "Изобразительное искусство"
Якобсон А. Л. "Архитектура"
Даркевич В. П. "Прикладное искусство"
Герцман Е. В. "Развитие музыкальной культуры"
Чекалова А. А. "Быт и нравы. Заключение"
Литаврин Г. Г. "Особенности развития культуры Византии во второй половине VII—XII в"
Библиография
Список сокращений
Указатель имен[/cut]

"КУЛЬТУРА ВИЗАНТИИ. XIII — первая половина XV в."
скачать - http://www.bookshunt.ru/b20982_....ownload

Автор: разные
Издательство: Наука
Год издания: 1991
Число страниц: 420
Формат: pdf (OCR)
Размер: 5 Мб + 7 Мб (иллюстрации)

Данная книга является третьей, заключительной частью труда по истории византийской культуры. Впервые в истории советского и зарубежного византиноведения дается относительно полная характеристика всех областей культурной жизни Византийской империи в период ее экономического и политического упадка (XIII — первая половина XV в.), отмеченного тем не менее взлетом культуры, имеющей гуманистическую окраску.
Для историков и широкого круга читателей.

сайт "Византийская Держава" - ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА ГОСУДАРСТВА РОМЕЕВ
http://byzantion.ru/index.htm

"Byzantium. Вyzantine Studies" - англоязычный сайт по Византии
http://www.fordham.edu/halsall/byzantium/index.html

Особый интерес представляют изобразительные материалы, помещенные в "Галерее" -
"Gallery: Byzantine Images"
http://www.fordham.edu/halsall/byzantium/images.html

Национальный Комитет византинистов Российской Федерации
http://www.hist.msu.ru/Byzantine/

БИБЛИОГРАФИЯ РУССКОГО ВИЗАНТИНОВЕДЕНИЯ
http://meridionalia.ru/Byzant/
Справочно-информационная база "Библиография русского византиноведения", созданная на историческом факультете Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова под руководством чл.-корр. РАН, проф. С.П. Карпова, призвана собрать воедино и предоставить для всеобщего обозрения информацию о работах по истории и культуре Византийской империи и других стран византийского культурного ареала.

Византийский Временник РАН
http://www.vremennik.biz/

Довольно много статей, которые в другом месте очень сложно найти, хотя на них нередко ссылаются.