1.1. Механизм выделения знати в архаическом обществе

1.1.1. Ранние формы управления

Ранней формой организации человеческого общества считается родовой строй. Как известно, он был разрушен развитием производительной деятельности людей, разделением труда и появлением частной собственности. Но социальная структура первичных общественных организмов отнюдь не прямолинейно зависела от состояния материального производства. Внутреннюю стратификацию рода, как совокупности индивидов, определяла система выполнявшихся ими социальных ролей – статус каждого определялся определенной степенью общественного признания. Иначе говоря, древнее общество, включенное в систему управления, состояло из «субъектов» и «объектов». Противоположность «субъектов» и «объектов» закладывалась способом их включения в систему управления первичной формацией [96, с. 81]. Субъектом всегда выступал тот, кто имел право принимать решение с последующим претворением его в жизнь, кто контролировал процесс осуществления власти и вносил необходимые коррективы в ход управленческого воздействия. Право считаться субъектом давала власть - власть собственности, закона, идей.

Однако власть в первобытном обществе, в классическом ее понимании, была пока не нужна, так как не было необходимости в принуждении, т.к. в первичной формации любой род, опиравшийся на коллективную собственность, выступал одновременно и субъектом, и объектом управления. В то же время функции управления не могли стать достоянием всех – без персональной ответственности за принятое решение управление не могло быть эффективным. Коллектив осуществлял функции, которые потом назовут властными, подчиняя своим авторитетом (собственности, обычаев, духов предков) поведение каждого члена рода интересам всего рода. Авторитета тогда было вполне достаточно, чтобы растворить каждого в коллективе. Простота функций управления не требовала специально подготовленных людей, для которых это стало бы главным делом жизни, пусть даже на определенный период времени [109, с. 83].

Однако первичный социум – явление развивающееся. Социальный прогресс и степень технического развития определит его структуру [57,с. 235]. Со временем в каждой общности появилась группа наиболее компетентных людей. Энергия их компетентности (в виде информации, знаний) обеспечивала жизнь данной совокупности, безопасность ее существования в окружающей среде, с одной стороны, и поступательное развитие с другой, аккумулируя и генерируя каждую новую информацию. Кроме того, эта группа, выполняла интегрирующую роль, осуществляя функцию социального контроля как носитель нравственного опыта, воплощенного в обычае [174, с. 146]. Иерархичность, заданная принципом кровного родства, как бы накладывалась на иерархичность, порождаемую разностью социальных ролей, выполняемых членами данной общины.

Общепринятая в науке терминология называет эту группу родовой знатью. Ее существование современные исследователи не связывают с появлением прибавочного продукта и частной собственности, а определяют как объективную данность. Такой подход к генетической истории родовой знати позволяет переосмыслить и проблему зарождения собственности на власть, как функцию управления, основанную не на отчуждении производимого в общественном производстве прибавочного продукта, а на монополизации общественных должностных функций [61, с.51; 68, с.197; 157, с.74 – 75]. С достаточным основанием можно утверждать – во всемирно-историческом масштабе путь монополизации общественных должностных функций представителями социальной верхушки, при первичных формах эксплуататорских отношений, на самых ранних этапах классообразования чисто логически встречается чаще, нежели непосредственное отчуждение прибавочного продукта на основе монополизации тех или иных средств производства.

Следует также отметить, что родовая знать выступала в роли собственника информации, что делало ее прослойкой, противостоящей массе общинников. Обладание информацией, которую, может быть, следовало отнести в качестве составляющей к средствам производства, в древнем обществе играло большую роль, т.к. знания об окружающем мире служили ценностью, материализующейся в житейских благах, необходимых для существования каждого данного сообщества [174, с. 147]. Таким образом, обладание знаниями, информированность можно определить как предпосылки оформления собственности на власть (как функции регуляции общественной жизни, собственности как социального института).

Трансформация системы управления от «авторитета» к «власти». Надо отметить, что «процессы интеграции и дифференциации явились глубинными системообразующими факторами», определяющими социальную структуру обществ доклассовой фазы социальной эволюции. Так, усиление межобщинного взаимодействия ведет к размыванию общины – дифференциации институтов внутри общины и дифференциации всей совокупности общин на отдельные группы с повышенной интенсивностью взаимодействия, и наоборот ослабление межобщинного взаимодействия – к большей внутриобщинной консолидации [57, с. 235].

Внутренняя сплоченность не бесконечна (выигрывая в социальной стабильности, такое общество проигрывает в темпах эволюции), а, вернее сказать, очень относительна, т.к. скорость социального размежевания, заданная законом общественного разделения труда и появления прибавочного продукта, набирала обороты. В качестве решающего условия развития этого процесса выступал генезис форм социальной дифференциации и трансформация системы управления архаическим обществом от «авторитета» к «власти» – отношения подавления экономически доминирующей структурой (общинной аристократией) экономически подчиненных (общинников) [113, с. 72]. Если на ранних этапах дифференциация была социальна по преимуществу, то с развитием производственных сил и появлением прибавочного продукта дифференциация обретает, помимо всего, и форму имущественного расслоения. В эпоху разложения первобытнообщинного строя происходит очень важный переворот в отношениях между людьми – собственность замещает личность человека в качестве мерила социальной значимости.

Неизбежным следствием становится начавшееся отделение функций, связанных с руководством жизнью общества, от деятельности по непосредственному производству материальных благ. Чем дальше продвигаются эти связанные между собой и обуславливающие друг друга процессы, тем более ощутимой делается потребность в специализации руководства обществом, организационно-управленческого труда [73, с.124]. Объективную специализацию такого труда создает появление регулярного прибавочного продукта, распределение и перераспределение которого само по себе представляет один из главных аспектов управленческой деятельности. Специализация организационно-управленческих функций неизбежно означала постепенное сокращение участия ее носителей в материальном производстве, а в общеисторической перспективе – полное исключение из сферы общественного производства.

Естественно, что и общество в целом, и носители соответствующих должностей были заинтересованы в сохранении преемственности в руководстве, в его максимальной стабильности и обоснованности, следовательно – в налаженной системе передачи и усвоения накапливавшегося в этой области опыта. Начала складываться система наследственных носителей власти. В основе наследственных иерархий лежит концепция «родового преимущества». Представители одного рода из поколения в поколение занимают определенную «нишу» в иерархии, опираясь с одной стороны на сложившуюся традицию, а с другой на «наследование опыта» [192, с.8]. «В обществе, не знавшем письменности, самым простым и привычным способом передачи такого опыта была межпоколенная трансмиссия в рамках семьи. Отсюда и появилась тенденция к закреплению организационно-управленческих функций за семьями тех, кто эти функции уже осуществлял» [68, с. 224].

В связи с усложнением общественной структуры, усложнялась и сама система, постепенно приобретая иерархический характер. В сочетании с тенденцией к использованию вождями и иными формальными лидерами общественных фондов в личных интересах это неминуемо вело к образованию наследственной аристократии, соединяющей в своих руках руководство всеми сферами общественной жизни, включая и экономику (через перераспределение продукта). И одновременно происходило превращение права на такое руководство и власть в обществе, в своего рода, корпоративную собственность аристократии, причем последняя очень рано стала обнаруживать склонность к постоянному сужению состава корпорации, имевшей доступ к власти. В этом смысле, справедливо утверждение о том, что становление общественных должностей в то же время было одним из самых ранних шагов институализации общественного неравенства.

Что означала возможность появления такого непроизводительного слоя с точки зрения структуры отношений власти, властвования и организационных форм, с ними связанных? Прежде всего, она связывалась в общественном сознании с возрастающим престижем деятельности по управлению обществом. Причастность к этой деятельности стала довольно эффективным способом повышения авторитета, социального статуса, престижа. В целом, облик руководителя первобытного социального организма был характерен некоторыми общими признаками. Мужчина, претендующий на статус руководителя, должен был ежедневно всем своим поведением доказывать, что он обладает необходимыми для этого качествами. Среди последних немаловажное значение имело ораторское и военное искусство, богатство и организаторские способности. Влияние руководителя общества определялось размерами социальной сети, центром которой он являлся. Укреплению и расширению социальных связей служили многоженство, гостеприимство, участие в дарообмене и устройстве пиров [210, с. 68].

По мере разложения родового строя первобытные коллективы все больше теряли право распоряжаться собственностью и, как следствие, – управлять сами собой. Очевидно, что речь идет о возникновении специализированного института управления, самого хозяйственными функциями не занимающегося, т.е. разделение управленческих и хозяйственных функций с соответствующим нормативным их оформлением – институализацией [57, с. 240]. Племенная знать прибирала к своим рукам органы общинного управления. На смену этим органам приходила власть имущих, берущих на себя право ее реализовывать. Первобытное равенство уступало место делению общества на классы и социальные группы [109, с. 84]. Первые среди равных возвысились над неравными, из руководителей общества становились его управляющими [206, с. 167]. Они еще не располагали полностью сформированным аппаратом принуждения, но отдельные элементы его уже существовали. Оставался один шаг до того рубежа, после которого они стали его господами.

1.1.2. Военно-иерархические структуры и политогенез

Одним из самых распространенных и действенных механизмов, посредством которых осуществлялась институализация публичной власти, отделенной от народа, были военно-демократические и тесно связанные с ними военно-иерархические структуры. Их появление обуславливалось резким возрастанием значения военной деятельности на поздних стадиях процесса классообразования. В результате перемен в экономической базе общества (становление частной собственности, появление примитивных форм эксплуатации, углубление имущественного неравенства среди членов общества) война все более и более превращалась в постоянный промысел [73, с. 143]. Можно констатировать, что военные действия (в частности межплеменные столкновения) являлись неотъемлемой и характерной чертой всей длительной эпохи разложения первобытнообщинных отношений, причем значение их возрастало на каждом последующем этапе классообразования [206, с. 138]. Сами по себе войны и завоевания не приводили к возникновению классов и классового общества, но при определенных условиях они стимулировали, интенсифицировали ведущие к ним процессы.

В какой мере военный фактор влиял на специфику процесса институализации власти в эпоху классообразования? Надо признать, что его воздействие было весьма существенным.

Во-первых, война являлась средством своеобразного отбора, в котором преимущество оказывалось на стороне тех групп, которые обладают наиболее сильной централизованной организацией. В свою очередь, группы, имеющие такую организацию, стремятся к сулящим им выгоды войнам чаще. Известный иранист Р. Фрай, исследуя традиционную организацию власти у кочевых народов в связи с представлением о царственном племени или роде, главенствующем над остальными, заметил, что традицию можно проследить не только на материале скифского общества («царские» скифы – скифы-пахари), но и на особом положении, которое занимали кушаны в конфедерации племен, завоевавших Греко-Бактрию [95, с. 217]. Из обширного числа древнегерманских племен, участвовавших в Великом переселении народов и разрушении находящейся в кризисе Западно-Римской империи, историками издавна упоминались франки, вандалы, вестготы, бургунды как наиболее централизованные общества с повышенной агрессивностью племенной верхушки, которые и создали первые «варварские» государства на отвоеванной территории.

Во-вторых, войны могут вызвать концентрацию населения в целях наступления или обороны, что при наличии других благоприятных факторов также может способствовать развитию и укреплению центральной системы управления. Последнее утверждение можно проследить на примере германского племени вестготов, в упомянутой уже эпохе Великого переселения народов.

После нападения гуннов на готов, часть из них ушла с Атанарихом в область у подножия Карпат, многие же готы, под руководством различных вождей, перешли на Римскую территорию и объединились против империи в один мощный союз племен. Объединение оказалось более прочным, чем союзы других германских племен, и объяснялось постоянными военными столкновениями вестготов, а также уровнем внутреннего развития вестготского общества, прежде всего социальной дифференциацией и заинтересованностью знати в создании обширного племенного союза [160, с. 66]. В многочисленных исследованиях, затрагивающих проблему генезиса ираноязычных племен в Восточной Европе, неоднократно подчеркивалось, что миграция сарматов на Запад в III – I вв. до н.э. была связана с политической активностью крупных племенных союзов с достаточно высокой степенью консолидации – аорсов, сираков, языгов и роксолан, а позднее и алан [89, с. 115 – 123; 91, с. 99 – 102; 80, с. 67].

В-третьих, войны и связанные с ними миграции, переселения и завоевания вели за собой форсированное разобщение внутри традиционной общественной структуры, ослабление кровнородственных связей и укрепление связей территориальных. На примере кочевников древности и средневековья можно проследить роль военного фактора в разложении традиционной общественной структуры, появлении и укреплении территориальных связей. Этому процессу в равной степени способствовали и другие факторы – индивидуализация труда и развития частнособственнических начал.

В силу специфических условий кочевого хозяйства каждая отдельная, самостоятельно производящая продукт, но пользующаяся для выпаса скота неделимыми общинными пастбищами семья выступала в качестве мельчайшей клеточки более крупного социального организма – кочевой общины, в свою очередь входившей в состав более широкого кочевнического объединения – рода, племени. Эти социальные организмы составляли своеобразные замкнутые миры, сцементированные внутренней связью и управляемые старейшинами с непререкаемой патриархальной властью; миры, в рамках которых производство материальных средств существования и производственных отношений совершалось путем простого, но непрерывного их возобновления [171, с. 119].

В целях самозащиты от внешней опасности скотоводы степей соединялись в группы ближайших сородичей и тем самым поддерживали довольно прочные родовые связи. Но экономический потенциал кочевого хозяйства, как известно, ограничен, а скот рано или поздно становится частной собственностью, поэтому социальные процессы в скотоводческих обществах развиваются ускоренно. Необходимость расширения экономической базы приводит к столкновениям с соседними племенами. Борьба за благоприятные условия существования усложнялась естественным приростом населения и теми социальными процессами, становление которых было детерминировано развивающимся институтом частной собственности [180, с. 87].

Относительно высокий прирост населения при традиционном, единственно возможном способе производства объективно толкал кочевнические общества к прямому захвату соседних земель. По мере того, как описанные процессы набирали обороты, родовым связям кочевников приходилось выдерживать сильнейшую проверку на прочность. Выделилась зажиточная прослойка общества, которая прямо принуждала рядовую массу непосредственных производителей к повинности в форме военных служб [172, с. 93], и этот безвозмездный прибавочный труд служил для кочевой знати главным средством присвоения результатов труда (дани) у населения завоеванных областей.

Одновременно расширялся процесс укрепления территориальных связей, в большей степени связанный с тем, что кочевое общество было заинтересовано в создании постоянной военной силы, которая обеспечивала бы и безопасность существования, и расширение экономической базы. Появилась прослойка индивидов, целиком занимавшаяся военной деятельностью. С самого начала дружина создавалась вне рамок традиции, и ее членов объединяли не родственные и не общинные связи. «Основой здесь служили профессиональная военная деятельность, ориентация на военный грабеж как главный источник средств к существованию, дополнявшийся личной преданностью удачливому предводителю» [73, с. 147].

В целом подвижность, воинственность и частые перемещения кочевников способствовали созданию этнической неоднородности племенных объединений. Поэтому вряд ли общность интересов не только племенных, но и родовых коллективов строилась на базе кровного родства; скорее, это были новые социальные организмы, облаченные в старые формы родовой структуры, которые подкреплялись или освещались реальной или мнимой традицией происхождения от одного предка. Так, например, движение тюркского массива гуннов представляло перемещение не монолитного этносоциального образования, а слабосвязанных между собой политически кочевых объединений, рвавшихся к захвату пастбищ степного Предкавказья. Их борьба с владевшими степью ираноязычными племенами сопровождалась с обеих сторон распадом старых общинно-родовых и племенных союзов и возникновением новых, в том числе включавших как мигрантов, так и аборигенов [130, с. 13].

В-четвертых, успешные войны способствовали общественной стратификации и укрепляли позиции руководящего слоя не только в плане престижа, но и в материальном отношении. Подобный исторический материал нам демонстрирует эпоха Великого переселения народов.

Во главе готского племенного союза стоят должностные лица, которых античные авторы именуют королями – reges, власть которых была основана на исполнении функций военачальника. Наличие дружинников у королей, вождей и знатных людей способствовало росту роли знати в общественной жизни. Король Атанарих (IV в.) занимается подготовкой военных действий, сооружает укрепления, ставит боевую задачу командирам отдельных подразделений, посылает войска «…за пределы Готии для вмешательства в междоусобную войну в Римской империи» [160, с. 68]. Атанарих обладает судебными функциями, ему принадлежит руководство внешними сношениями, он исполняет некоторые функции религиозного характера.

На основании имеющихся данных можно предположить, что в руках готских королей, вождей и родовой знати сосредотачивались, очевидно, значительные богатства. Важным источником обогащения готской знати были военные походы против римских провинций и против соседних варварских племен. Готские короли и вожди с начала IV века получали жалованье от римского правительства, когда несли службу федератов Империи [14, с. 94]. О накоплении значительных сокровищ знатью свидетельствуют клады, найденные на территории, которую вестготы занимали в IV веке. Обычно с Атанарихом связывают клад из Петроссы, в котором среди золотых сосудов и различных украшений имеется кольцо с рунической надписью gutani. Другой подобный клад, принадлежавший некоему готскому королю или вождю, был найден в Трансильвании. Этот клад содержал золотые кольца, медальоны, фибулы и другие украшения [160, с. 63; 187, с. 33].

Как уже было отмечено выше, война являлась неотъемлемой характерной чертой всей длительной эпохи разложения первобытных отношений. Будучи важным фактором этого процесса, война могла играть большую или меньшую роль, в зависимости от местных условий. Возможно, наибольший демократизм был присущ в эпоху классообразования именно тем обществам, у которых война стала регулярной функцией народной жизни, а в походы, завоевания и переселения вовлекалось большинство их членов; рядовой общинник, имевший оружие и знавший, как с ним обращаться, не был идеальным объектом для эксплуатации [205, с. 127]. Но особенно велика роль войны в процессе институализации власти была в жизни древних германцев, сарматов и тюрков. Повышенная агрессивность их родоплеменной верхушки, помимо общих благоприятных условий, могла определяться тем, что процесс освобождения основного производителя от средств производства в этих обществах только еще начинался, и это побуждало знать искать внешние источники обогащения.

1.2.1. Некоторые черты экономического развития ранних алан

До гуннского вторжения ираноязычные кочевые племена в течении многих столетий безраздельно господствовали на необозримых степных пространствах Европы. На рубеже IV – III в. до н.э. начинается массовое передвижение сарматов, стимулируемое экономическими потребностями экстенсивного кочевого хозяйства и развитием новых социальных институтов – оформлением так называемой «эпохи военной демократии». Самые сильные и многочисленные сарматские союзы племен, издавна жившие в Заволжье и Южном Приуралье, быстро передвигаются на запад в Предкавказье, Северное Причерноморье, до нижнего Дона и Дуная. К рубежу нашей эры эта миграция завершается установлением полного господства сарматов в Северном Причерноморье, которое из Скифии, римскими писателями, переименовывается в Сарматию [89, с. 115 – 123].

Первым постоянным занятием воинственных сарматов было кочевое скотоводство, вторым – непрерывные столкновения с соседями: горными кавказскими группами, греко-римскими оседло-земледельческими, торговыми и ремеслеными центрами, наконец, с непримиримыми родственниками из числа многочисленных кочевых племен. Сарматы – это воинственные кочевники, которые, по меткой характеристике Тацита, «живут на повозке и коне» [19, с. 222] и которых более поздний историк Эннодий (V в.) упоминает как извечных номадов, «переселяющихся с места на место» [40, с. 304]. «Отец географии» Страбон рисует еще более колоритную картину жизни сарматов: «Их войлочные палатки прикреплены к кибиткам, в которых они живут. Вокруг палаток пасется скот, молоком, сыром и мясом которого они питаются. Они следуют за пастбищами, всегда по очереди выбирая богатые травой места, зимой на болотах возле Меотиды, а летом на равнинах» [38, с. 281].

Следует отметить, что такая характеристика древних авторов вполне применима к ранним аланам: экстенсивная форма кочевого хозяйства, основанная на иррациональной эксплуатации пастбищ вплоть до их вытаптывания, требовала непрерывного передвижения с места на место, и в поисках пастбищ, для своего скота, сарматы колесили по степи от Урала до Дуная. Нетрудно представить себе движущуюся по бескрайней равнине кочевую сарматскую вольницу: окутанные тучами пыли стада, охраняющие их воины с длинными мечами и тяжелыми копьями в руках, женщины и дети с нехитрым скарбом, в покрытых шкурами и войлоком повозках на скрипучих деревянных колесах.

Кочевой скотоводческий мир достаточно подробно изучен в целом ряде фундаментальных исследований. Из отечественных исследователей советского периода достаточно назвать работы В.В. Бартольда, Б.Я. Владимирцова, С.А. Плетневой, Г.Е. Маркова, Л.Н. Гумилева, С.Г. Кляшторного, А.М. Хазанова. Из современных «номадистов» внимания заслуживают исследования Н.Н. Крадина, Е.И. Кычанова, Т.Д. Скрынникова. Накопленный материал позволяет смоделировать следующую схему трансформации кочевого скотоводческого общества. Производственные силы кочевых обществ относятся к натуральной системе, в которой естественные факторы производства доминируют над искусственными, а живые формы труда – над овеществленными. Кочевое скотоводческое хозяйство представляло собой природный процесс, специфически контролируемый в рамках человеческой деятельности, однако его основа была детерминирована экологическими и биологическими факторами [162, с. 64].

До известного времени данная структура находится во внутреннем равновесии: она обеспечена достатком природных ресурсов, не отягощена соперничеством с соседями, а имущественная дифференциация едва намечается. Но экономический потенциал кочевого хозяйства, как известно, ограничен, скот рано или поздно становился частной собственностью, поэтому социальные процессы в скотоводческих обществах развивались ускоренно, быстро созревали противоречия между базисом и надстройкой. Необходимость расширения экономической базы вызывала столкновения с соседними племенами. Эти военные столкновения с кочевыми и оседло-земледельческими обществами были издержками экстенсивной формы ведения хозяйства – т.н. «таборное кочевание» [84, с. 14].

С многолетними длительными засухами, ежегодно повторяющимися морозными многоснежными зимами или даже с неблагоприятными для кочевания климатическими изменениями кочевники могли успешно бороться только путем перекочевки на новые места. Кроме того, на стадии «варварского состояния» кочевого социума особенно чувствовалось давление избытка населения на производительные силы [172, с. 89]. Рост численности населения объективно толкал кочевнические общества к прямому захвату естественных условий производства (неистощенных пастбищ) и средств существования, произведенных оседлыми соседями.

Формирование военно-демократических, военно-иерархических, военно-олигархических структур, по сути дела, и было последней из упомянутых выше форм «увеличения производительности труда» у кочевников [162, с. 65], в том числе и у ранних алан на Северном Кавказе. В качестве тезиса можно выдвинуть предположение – с помощью военного дела ранние аланы стремились преодолеть ограниченность своего экономического потенциала, однако развитие военной организации, в конечном итоге, только углубляло их внутренние противоречия. Выделилась зажиточная прослойка общества, которая прямо принуждала рядовую массу непосредственных производителей поступаться прибавочным трудом в форме военных служб, и этот безвозмездно присвоенный труд служил для кочевой знати главным средством также для присвоения труда и дани у населения завоеванных областей [172, с. 93].

Разумеется, не только номады существовали за счет войны. Однако во всемирной истории именно у кочевников внешнеэксплуататорская деятельность и экзополитарный способ производства проявлялись наиболее ярко. Насильственное изъятие необходимых для них продуктов земледелия из соседних оседло-земледельческих обществ было одним из важнейших способов адаптации номадизма к окружающему миру [162, с. 65]. Эта адаптация могла осуществляться несколькими способами, начиная от нерегулярных набегов и грабежей и заканчивая экспансией с дальнейшим установлением отношений «суперстратификации» (навязываемый вассалитет, данничество, взимание контрибуции). В процессе установления «суперстратификации» кочевой социум, выполняя карательно-принудитель-ные функции, выступал в качестве «надстройки» над оседлоземледельческим «базисом».

Подобные процессы можно проследить на материале ираноязычных кочевых племен Северного Кавказа первых веков нашей эры. К началу I в. н.э. достигает расцвета сирако-меотский племенной союз, охвативший почти всю территорию Северо-Западного Кавказа. В литературе имеется подробная характеристика этого союза, «гегемоном» в котором выступали кочевники-сираки [125, с. 24; 149, 49 – 56]. Многочисленность войска и военные доблести аорсов составляли огромный экономический и политический потенциал, с которым вынуждены были считаться соседние народы, и даже такой сосед, как Боспорское царство, нередко заключавшее с ними военно-политические союзы, платило им дань. Кроме того, часто выступая союзником Боспорского царства, верхние и нижние аорсы находились в самых тесных торговых и политических связях с античными городами Северного Причерноморья, в частности, с таким торжищем, как Танаис, получая в обмен на продукты скотоводства и захваченных рабов или в качестве платы за военную поддержку Боспорского царства предметы, свойственные оседлому образу жизни: ткани, оружие, украшения, серебряные сервизы для вина, драгоценные украшения конской сбруи [209, с. 35].

Среди отечественных алановедов высказывалась мысль о том (как вариант этногенеза), что аланы вызревали в недрах аорской конфедерации сарматских племен [126, 195, 196]. Этому могли способствовать не только численность и военно-политическое могущество, но и экономический фактор, в частности, роль торговли у сарматских племен. Аорсы являлись активными участниками караванной торговли, сопровождая караваны индийских вавилонских купцов, включая тем самым древние народы Восточной Европы в знаменитую мировую артерию, так называемый «Шелковый путь», простиравшийся от ханьского Китая до Римской Империи. Именно благодаря этим связям в Нижнем Поволжье, в Прикамье, Прикубанье и Боспорском царстве «…появляются изделия ханьского Китая: шелковые ткани, нефритовые скобы от ножей, зеркала и другие изделия дальневосточного происхождения» [209, с. 34]. Естественно, что аорсы могли брать пошлину с купеческих караванов за проезд по контролируемой ими территории, или плату за осуществление охранных функций [124, с. 162].

С середины I тыс. до н.э. функционировал так называемый «степной путь», описанный Геродотом: начинаясь в Танаисе, он шел вверх по Дону, поворачивал к Оренбургу и южнее Уральских гор шел к Алтаю и верховьям Иртыша. Позже, со II в. до н.э., «степной путь» из Китая через Среднюю Азию направлялся в область Яньцзай и далее к античным портам Северного Причерноморья. Таким образом, «благородная» верхушка алано-аорского общества имела все возможности считать себя таковой не только политически, но и экономически. Оседание богатств, поступавших по «степному пути», дополнялось поступлением ценных товаров из стран Ближнего Востока, о чем уже говорилось выше.

На сегодняшний день у специалистов нет единства в вопросе о стадиальной природе кочевников. Несмотря на потенциально позднепервобытный характер номадизма, а также возможное присутствие в кочевых обществах в качестве отдельных подсистем государственного (политарного), рабовладельческого, феодального и азиатского способов производства, наиболее развитые из социальных организмов кочевников – скотоводов не могут быть соотнесены ни с одной из имеющихся моделей производства доиндустриальных общественных формаций. В настоящее время преобладает мнение, что для кочевых обществ характерны особый способ производства – номадный и самостоятельная линия социальной эволюции. Основной чертой номадного способа производства являлась экзоэксплуатация (внешняя эксплуатация, экспансия). В истории номадизма экзополитарный способ производства географически был ограничен европейскими степями, Северной Африкой и Передней Азией, где, с одной стороны, кочевникам противостояли не акефальные первобытные общества, а централизованные государства и империи и, с другой – скотоводы обладали верховыми животными, которые имели огромное военно-стратегическое значение.

1.2.2. Особенности социальной организации

Античная традиция с момента знакомства с аланами главной отличительной чертой их считала воинственность. Лукиан назвал их народом «у Понта, не знающего покоя среди непрерывных войн». Об их свирепости писал Сенека. «Страстны к грабежам, искусны и привычны в сражении накинуть аркан» – Гегесип [2, с. 44]. «Сарматы не живут в городах и даже не имеют постоянных мест жительства, они вечно живут лагерем, перевозя свое имущество и богатство туда, куда привлекают их лучшие пастбища или принуждают отступающие или преследующие враги; племя воинственное и непокорное, и до того жестокое и свирепое, что даже женщины участвуют в войнах наравне с мужчинами» – заявляет Помпоний Мелла [70, с. 79].

Действительно, этноним «аланы» неизменно ассоциируется с образом профессиональных воинов, живущих исключительно «добычей своей плети». Практически все письменные источники упоминают алан в контексте участия в военных действиях, отмечая их мастерство и мужество. Археологические материалы изобилуют предметами вооружения, позволяющими достаточно чутко уловить все изменения, происходившие в комплексе аланского снаряжения.

Война и военная специализация жизнедеятельности общества в среде ираноязычных племен очень рано стали значимыми. Набеги на соседей, оседлых и кочевых, с целью обогащения, угон пленных, частые военные походы (балцы) были характерной чертой образа жизни многочисленных ираноязычных племен, включая и алан. Были ли войны одним из способов существования кочевников, их «постоянным промыслом», их постоянным и неизбежным военно-кочевым состоянием? Существует много точек зрения о том, какие способы решения проблемы экономической нестабильности степняков преобладали – мирные или военные. Виновниками конфликта могли быть как номады, так и их оседлые соседи. Как правило, государства древнего мира широко привлекали кочевников к военным действиям для решения локальных конфликтов. Так, например, в античной традиции сразу несколько авторов зафиксировали аланский (сарматский) поход 35 г. н.э. в Закавказье. И Тацит, и Иосиф Флавий в описании войны Иберии с Парфией, отмечая активное участие в ней сарматских племен на стороне обеих воюющих сторон, в то же время упоминают, что кочевники были вовлечены в конфликт иберийско-албанской стороной при помощи «подарков»[20, Т. 1, с. 170; 15, с. 275; 2, с. 131].

Вопрос нуждается в исследовании и, прежде всего, в сопоставлении «постоянного промысла» кочевников с характерной для них племенной формой социальной организации общества.

Несомненно, что в эпоху классообразования именно племя предстает перед нами как важнейшая социально-потестарная общность. С племенем этого типа были органически сопряжены военно-иерархические структуры, как органы институализации власти. Выделявшаяся племенная знать стала одной из главных составляющих в процессе классообразования, противостоя рядовым соплеменникам [68, с. 228]. Появление такой новой племенной знати, включая и случаи возможного превращения в нее прежней общинно-родовой аристократии, было непосредственно связано с возросшей потестарной и военной ролью племени.

Эти процессы, с одной стороны, прямо обуславливались разрушением некогда обычной замкнутости общин по мере расширения производства и обмена, что требовало увеличения размеров социально-потестарных единиц. С другой стороны, в том же направлении действовала и все возрастающая потребность в укреплении таких единиц из-за непрерывно расширявшихся масштабов грабительских военных предприятий – выстоять в одиночку изолированная община просто не могла [172, с. 151].

Разрушение и трансформация общинной системы у кочевников происходили иначе, чем у земледельческих народов, и обуславливались экстенсивной формой ведения хозяйства. Скотоводческая экономика предполагала рассеянную, пространственную структуру кочевого общества. Главные экономические функции выполнялись небольшими самостоятельными общинами номадов [73, с. 66]. Первоначально кочевая община, основанная на родственных связях с широко развитой взаимопомощью и подчинением интересов индивидуума интересам коллектива, выглядела вполне самостоятельной – она была обеспечена достатком природных ресурсов. Эти первобытные коллективы напоминали миры, в рамках которых производство материальных средств существования совершалось путем простого, но непрерывного их возобновления.

Первые противоречия возникали не внутри общинного организма, а между разными коллективами. Кочевое скотоводство требовало больших пастбищных пространств, освоение которых приводило к столкновению с соседними кочевыми группами. Будучи способной защищать свои интересы в спорах с такими же небольшими производственно-социальными объединениями, родовая община оказывалась беспомощной перед лицом более многочисленной и военизированной кочевой орды [171, с. 119].

В целях самозащиты от внешней опасности скотоводы степей объединялись сначала в группы ближайших родичей, а со временем и в более крупные структуры, внутри которых ускорялось дробление старых общностей. Весь этот процесс сопровождался ускоренным разрушением традиционных кровнородственных связей и утверждением связей территориальных [68, с. 215], то есть, в конечном счете, разложением прежних социальных структур.

Ко времени такого возрастания важности племенного, т.е. надобщинного яруса социальной структуры род уже, повсеместно, в большей или меньшей степени подвергся делокализации и не мог служить ни основой, ни препятствием для интеграции общин в более крупные структуры – племена, построенные, по существу, уже на принципиально новой основе [68, с. 229]. Они основывались уже не только на кровнородственных связях в их патрилинейном облике, сколько на общественно-политических интересах, естественно вытекавших из экономических условий [104, с. 66].

Одновременно с форсированным разложением традиционных общественных структур и ослаблением кровнородственных связей шел процесс укрепления связей территориальных. Подвижность, воинственность, частые перемещения кочевников способствовали созданию этнической неоднородности племен. Общность интересов не только племенных, но и родовых коллективов строилась уже не на принципе кровного родства, а на сходстве образа жизни, выраженном в активной внешней политике [178, с. 209]. Однако окружающим миром они воспринимались как монолит. Так, например, обширный конгломерат многочисленных ирано-язычных племен юга России зачастую обозначался у древних авторов общим названием «сарматы». Начиная с IV в. степные пространства Предкавказья осваивают разноплеменные тюркоязычные кочевники – акациры, савиры, болгары, тюрки, хазары, которые объединялись в недолговременные (кроме хазар) конфедерации при непрерывной борьбе отдельных племен за главенство.

Тенденция объединения племен в крупные союзы и конфедерации была вызвана усложнением общественных отношений, связанным с ростом частной собственности и имущественного неравенства, все более усиливавшимся стремлением к захвату чужих богатств и чужих территорий. Наиболее ярко эта тенденция проявлялась при соприкосновении кочевых племен с такими крупными очагами цивилизации, как Китай, Индия, Иран и Римская империя на западе.

Надо заметить, что статус участников этих объединений или союзов племен, по-видимому, не был равноправен. Господствующее племя, которому подчинялись или от которого находились в зависимости остальные партнеры, давало название и всему объединению. Так было с савроматами, языгами и роксоланами, сираками и аорсами, а впоследствии с аланами. В отношении последних большинство современных исследователей склоняется к мысли, что аланы были не моноэтничным, а полиэтничным военно-политическим образованием, которое окончательно сложилось в восточноевропейских степях и в котором собственно аланы играли роль консолидирующей силы. Прямые указания на это содержатся в письменных источниках: «…за рекой Танаис, составляющей границу между Азией и Европой, тянутся бесконечные степи Скифии, населенные аланами… они мало-помалу постоянными победами изнурили соседние народы и распространили на них название своей народности. «…Разделенные таким образом по обеим частям света, аланы (нет надобности перечислять их различные племена), живя на далеком расстоянии одни от других, как номады перекочевывают на огромные пространства; однако с течением времени они приняли одно имя и теперь все вообще называются аланами за свои обычаи, образ жизни и одинаковое вооружение» [4, с. 303 – 305]. Вместе с аланами могли прийти и другие народы, выходцы из восточно-скифского мира. В состав нового объединения кочевников во главе с аланами вошло, вероятно, и местное сарматское население волго-донских степей, например, какая-то часть аорсов [195, с. 165].

Анализ данных по скотоводческим племенам Азии показывает большое сходство в принципах общественной организации кочевников, военно-политический характер их объединений. Как свидетельствуют восточные хроники, в ходе войн и междоусобиц у хунну сложилась своеобразная военно-племенная организация: 24 племени возглавлял верховный вождь – шаньюй, который управлял с помощью ближайших родственников и старейшин. Каждому из них подчинялись тысячники, сотники, десятники. Кочевали хунну племенными подразделениями, состоявшими из семей владельцев скота [175, с. 80]. Можно полагать, что особенности исторического развития кочевников привели к сложению у хунну военной структуры на основе общинно-племенной организации.

До XIII в. монгольские племена и их подразделения – кочевые группы («курень») были до известной степени независимыми, и часто между ними происходили столкновения. Их предводители вели войны с соседями, заключали союзы с другими кочевыми группами и племенами. Движение за воссоединение и консолидацию возглавили собственно монголы во главе с Чингисханом и мало-помалу, подобно аланам, присоединили к себе окружающие их этнически близкие кочевые общности – меркитов, найманов, кераитов, татар и др., став «ядром» кочевой империи [59, с. 146 – 148]. Сложение империи, дальние завоевательные походы внесли большие изменения в условия жизни монголов. Вся Монголия превратилась в военный лагерь. Племена и их подразделения в одних случаях целиком, в других – частями были включены в военную организацию, построенную по десятичному признаку [120, с. 573].

Для успешного ведения войн кочевникам была необходима мощная военная организация. Исследователям удалось подметить следующее интересное обстоятельство: «…степень централизации кочевников прямо пропорциональна величине соседней земледельческой цивилизации. Именно поэтому кочевники Северной Африки и Передней Азии, номады Восточно-европейских степей объединялись в племенные конфедерации и вождества, а в Центральной Азии, например, таким средством адаптации стала «кочевая империя» [164, с. 24]. Само появление и существование новой родоплеменной аристократии было неразрывно связано с принципиальными изменениями в управлении обществом. Усложнение общественной организации потребовало создания особых органов для управления племенем, а тем более союзом племен. Такие органы управления стали одним из важнейших этапов на пути институализации власти и отделения ее от народа. В развитии политогенеза по военному пути решающим механизмом оказывались уже упоминаемые выше военно-иерархические формы организации власти.

Смысл военно-иерархической формы организации власти заключался в том, что власть военного предводителя во все большей степени основывалась не на авторитете традиций, а на факторах реального социального могущества: на богатстве, широком круге зависевших от него лиц разных социальных категорий и, самое главное, на силе, представленной его дружинниками. Процесс возвышения военного вождя и выделение слоя дружинников предопределили глубокое перерождение военной демократии как формы организации власти. Демократические элементы сходили на нет, реальная власть оказывалась в руках военного вождя с его родней и приближенными, а на месте народовластия вырастало авторитарное военно-иерархическое правление.

Возвышение военной аристократии, дальнейшая имущественная и социальная дифференциация, жажда власти и обогащения военных вождей и их дружин, а также родоплеменной аристократии вызвало усиление как локальных, так и региональных миграционных процессов у алан. В 72 г. н.э. аланы вторглись в Закавказье и подвергли опустошительному нашествию Армению и Антропатену. Новое крупное вторжение алан в Закавказье, отмеченное источниками, состоялось в 135 г. н.э. Во время 1-ой Маркоманнской войны (167 – 175 гг.) аланы появляются в Подунавье, а аланские дружинники при Марке Аврелии (161 – 186 гг.) служат на римской границе в Британии [214, с. 85]. Участие в военных действиях окончательно утвердило господство военной знати у алан, что нашло отражение в появлении в первых веках н.э. дружинных могильников («Золотое кладбище», Зарагажский некрополь на р. Черек, Новочеркасская группа «царских погребений»).

Конфедерация аланских племен не всегда была монолитна. Вожди племен, входивших в конфедерацию, были инкорпорированы в надплеменную военную иерархию, однако их внутренняя политика была в известной степени независимой от центра. Некоторая автономность племен была обусловлена рядом факторов. Хозяйственная самостоятельность делала их потенциально независимыми от центра, главные источники власти (грабительские войны, перераспределение дани и других внешних субсидий, внешняя торговля) были достаточно нестабильны и находились вне степного мира, а всеобщая вооруженность ограничивала возможность политического давления сверху.

У античных авторов можно встретить упоминание об аланских дружинах, принявших участие в тех или иных военных действиях на стороне разных противоборствующих сил. Характерный эпизод – упомянутое Тацитом участие сарматских племен в войне Иберии с Парфией в 35 г. н.э.: «…царь Иберии Фарасман … поднимает сарматов, скептухи которых, приняв подарки от обеих сторон, по обычаю своего племени отправились на помощь и к той, и к другой» [20, с. 276]. Уже в эпоху Великого переселения народов в Галлии, после 406 г., действовали две самостоятельные аланские орды с вождями Гоаром и Респендиалом [47, с. 69].

Рассмотренная форма социальной организации кочевников показывает большое сходство в принципах общественной жизни различных групп номадов. При этом оно прослеживается как между соседними, так и между отдаленными народами, что предполагает наличие общих закономерностей в развитии рассматриваемых явлений. Это обстоятельство позволяет сделать некоторые выводы относительно определяющей роли «военного» фактора в жизни кочевников, и его влиянии на эволюцию таких социально-потестарных структур эпохи классообразования, как племя и союз племен.

Племенная структура и принципы ее организации были наиболее целесообразными и, пожалуй, единственно возможными в условиях подвижной жизни, частых войн, когда одни племена распадались, а другие имели тенденцию к консолидации. В периоды войн и больших переселений, когда появлялась необходимость в сплочении сил кочевых групп, их ополчения объединялись в общее войско племен и конфедераций, и племенная структура обеспечивала функционирование военной организации. Возрастало единство племен и кочевого народа в целом. Упорядочивались высшие звенья племенной структуры, превращавшиеся из отвлеченных генеалогических понятий в реальные военные соединения. Значительно усиливалась власть вождей – военных предводителей, со временем потеснивших представителей старой родоплеменной знати и, в конечном счете, захвативших управление социумом в свои руки.

1.3.1. Корпоративные мужские союзы

Одним из каналов обретения власти в период разложения первобытнообщинного строя были так называемые корпоративные структуры – мужские союзы, половозрастные группы молодежи, сохранившиеся и в раннеклассовых обществах. Дериваты таких структур обнаружены исследователями если не повсеместно, то очень широко: на Древнем Востоке от Передней Азии до Китая, в античном Средиземноморье, раннесредневековой Европе, в Средней Азии, на Кавказе и в Тропической Африке. Являясь одним из важных путей институализации власти, мужские союзы и тесно связанные с ними возрастные группы молодежи играли большую роль в становлении военно-иерархической структуры управления. В обществах эпохи «военной демократии» молодые мужчины составляли отряды воинов, совершавших набеги на соседей. Связь вождя племени, прежде всего, как военного предводителя, с возрастными группировками молодежи устанавливается по материалам многих этносов.

Истоки системы возрастных группирований заключены: во-первых, в половозрастном разделении труда, возникшем на самой заре человеческого общества; во-вторых, в различии функции членов общества, естественно образующих особые возрастные группы. Такие группы имеют общую производственную основу и единый структурный принцип – критерий реального возраста [73, с. 120]. На ранних этапах развития этого общества генеалогическое родство могло уже не играть существенной роли в системе социальных связей. Важна была не общность происхождения, а принадлежность к одной половозрастной группе, т.е. действовал групповой принцип «счета социального родства». Дальнейшее развитие вело к институализации этих групп, образующих достаточно развитую систему разделения членов общества не только по функциональному признаку, но и по уровню социальной ответственности. Со временем возрастные группировки мужчин могли превращаться в сословия, в зависимости от основных функций (чаще всего в дружины), а их предводители закрепляли за собой соответствующее положение независимо от возраста [170, с. 105].

Как уже было упомянуто, половозрастные группы молодежи встречаются в истории многих обществ древнего мира. Особенно большое значение они приобрели у кочевников, у которых «война и организация войны» определяли образ жизни. На определенном этапе в производственной деятельности кочевого общества намечается и углубляется специализация – оно заинтересовано в создании постоянной военной силы, способной обеспечивать безопасность существования и расширение экономической базы. Эта постоянная военная сила складывается из менее обеспеченной молодежи, которая войной должна создать себе хозяйственную базу – в первую очередь необходимое количество скота [180, с. 88].

В общественном строе древнетюркского народа долган исследователями выделялись и противопоставлялись два социальных термина – «хранители», связанные с традиционными представителями родоплеменной верхушки, и kohuun, совершенно отдельный от «хранителей» общественный слой. В отличие от первых, kohuun не был особым наследственным или связанным родством и традиционным правом слой. Это были просто наиболее физически сильные, смелые, предприимчивые люди, независимо от возраста, и исполнявшие функции защитников племени и составившие в дальнейшем племенную дружину. Ряд близких аналогий среди многих варварских племен позволяет предполагать первоначальную возрастную базу этого деления. [199, с. 72].

Похожее деление на возрастные группы наблюдается и у кочевников в Восточной Африке. Мужская часть общества племени масаи делится на два возрастных слоя - el-moran и el-moruo. El-moruo – женатые отцы семейства, и со своими кочующими стадами ведут мирный образ жизни скотоводов. Напротив, e1–moran – холостая молодежь, живущая в военных лагерях. Е1–moran охраняют границы племени, ведут оборонительные и наступательные бои, захватывая скот и имущество соседей. Важно отметить, что основная масса е1-moran слагается из менее обеспеченной молодежи и, как уже было упомянуто, войной должна обеспечить себе хозяйственную базу [199, c. 73].

Пример классического мужского союза молодых сверстников сохранила «Ригведа». Главный герой эпоса – Индра связан взаимоотношениями с юношами – Марутами, упоминаемыми в «Ригведе» как группа воинов. Индру, который в ведах представлен как нестареющий юноша, сближает с Марутами общий социальный термин marya. Значение слова marya вырисовывается в сравнении с однокоренными словами, как в индоевропейских языках, так и в неиндоевропейских. Так, в индоевропейской традиции этимон mer – «молодой мужчина» дал следующие пучки значений: «молодой человек» (достигший половой зрелости); уже упоминавшийся древнеинд. marya – «юноша (воинственный), смутьян, возмутитель спокойствия»; авестийск. mairyo – «негодяй, молодчик»; латин. maritus – «муж»; древнеперс. marika – «представитель воинского сословия». Те же пучки значений дают и рефлексы прасеверокавказского этимона, связанного с индоевропейским то ли на уровне глубинного родства, то ли в результате заимствования: «самец» (даргин. marga); «муж, храбрец» (ингушск. таr, чеченск. majra); «воин, представитель привилегированной социальной группы» (урарт. mare) [170, с. 107].

Все вышеперечисленные значения легко возводятся к праязыковому «член половозрастного группирования юношей-воинов», в мирное время угрожающих спокойствию социума, во время войны составляющих ударную воинскую силу и при условии воинской доблести получающих право перехода в следующую возрастную ступень. Впоследствии такие группы нередко эволюционируют в привилегированное воинское сословие, предводители которого становятся воинскими вождями.

Маруты в «Ригведе» – юноши, упоминающиеся только как группа, внутри которой отсутствуют, какие бы то ни было индивидуальные характеристики. Напротив, в гимнах подчеркивается их одинаковое происхождение – «родились одновременно», «происходят из одного гнезда», «схожи как близнецы», «среди них, как среди спиц колесницы, нет последнего», «нет среди них ни старших, ни младших, ни средних». Маруты-воины обладают всей воинской атрибутикой и, следовательно, война составляет смысл их существования. Они не расстаются с оружием: «…вы наделены топорами, копьями, проницательны, обладаете добрыми луками, стрелами, колчанами… хорошо вооружены», «…мощные луки – оружие на ваших колесницах» [170, с. 106].

Достаточно близкие аналогии с «Ригведой» встречаются в англосаксонском эпосе «Беовульф», где упоминается два термина, обозначающих военно-дружинное сословие – dugud и geogod. Последний термин «означает «молодежь», социальный слой в среде тех, кто пирует с вождем в дружинных палатах» [132, с. 231]. «Молодежь»-geogod составляла особую дружину сына конунга, представляя собой своеобразный социальный слой эпического общества. Вырастая, они становились опорой власти конунга, его приближенными в битвах и пирах, иначе говоря, древнегерманской военной элитой, знатью.

Как показывают проведенные исследования, в мужских союзах у многих индоевропейских народов огромную роль играл образ волка (пса). Покровитель мужского союза, бог-воитель, почитался именно в этом образе, однако для нас гораздо важнее, что все члены союза также считались псами–волками. Это отчетливо прослеживается на материале архаических скифов, воевавших в Передней Азии. Интересна информация о скифском вожде Ишпакае, который в 70-х гг. седьмого века до н.э., вступив в союз с мидийцами, разгромил киммерийцев. Полиен, рассказывая об этом событии, утверждал, что киммерийцев разбили при помощи «отважнейших псов»[151, с. 38 – 49].

Молодые воины – члены древнеиранских мужских союзов, пройдя обряд инициации, именовались волками. Инициация молодых воинов состояла в их магическом превращении в волков, которые должны были некоторое время жить вдали от поселений волчьей жизнью, т.е. воюя и грабя [151, с. 41]. Обряд происходил с применением наркотических или опьяняющих веществ. Такие факты встречаются в культуре многих ираноязычных племен, в том числе и у алан. Археологи давно обратили внимание на находки в аланских могильниках Северного Кавказа зерен конопли и комочков гашиша [77, с. 287]. Отчасти объяснением служит свидетельство Геродота, писавшего о массагетах: «…собравшись толпой в одно место, массагеты зажигают костер, затем усаживаются вокруг и бросают эти плоды в огонь. От запаха сжигаемого плода они приходят в состояние опьянения, пока, наконец, они не вскакивают, пускаются в пляс и начинают петь песни» [8, Т. I, с. 89]. С учетом реальных этнических и культурных связей алан с массагетами возможно приложить этот рассказ и к северокавказским аланам. Зерна конопли могли использоваться молодыми воинами во время инициации для достижения эйфории.

Представление о воинах как о волках-псах сохраняет также осетинский нартовский эпос. Прежде всего, прародителем нартовского рода Ахсартаггата, который воплощал воинскую функцию трехчленной системы нартов и соответствовал индийским кшатриям, является Уархаг, имя, которого уже давно истолковывали как древнее название волка [42, с.187]. Сказание об Уархаге и его потомках – тотемический миф о происхождении от волка. Один из величайших нартовских героев – Сослан, получил неуязвимость после того, как был закален в волчьем молоке. В одном из рассказов нартовского эпоса, отражающем этапы становления юноши-воина, сообщается, что инициируемому Сослану удается победить инициируемого Тотрадза, лишь облачившись в волчью шкуру [99, с. 206 – 207].

В культах и мифологии мужских союзов у индоевропейцев их покровителем является бог – громовержец и драконоубийца. Здесь уместно вспомнить двойника Индры в нартовском эпосе и преданиях осетин – Уастырджи – Св. Георгия, представавшего в фольклоре в виде волка. В осетинских представлениях, образ Уастырджи – Св. Георгия, приняв многие черты древнего бога – воителя и драконоубийцы, особенно четко сохранил облик покровителя мужчин – воинов и мужского союза. Показательно, что его имя могут произносить только мужчины, а для женщин это табу.

Тесно связан с мужскими союзами и воинскими культами и другой осетинский дзуар, покровитель волков – Тутыр. Во время посвященных ему праздников – Стыр Тутыр – устраивались военные игры, мужские сборы и пиршества, а также многоступенчатая инициация мальчиков и юношей. [99, с. 58 – 68], причем особую роль играл в ней обряд умирания с последующим возрождением, при котором старую душу посвящаемого уносил волк Удхассаг [161, с. 61]. Проявления связей Тутыра, как и Уастырджи, с мужской (военной) сферой в нартовском эпосе и осетинских обычаях чрезвычайно многочисленны.

Как правило, группы «воинов-зверей» были организованы в некий военный союз, характерная основная черта которого – участие юношей. «Они начинают все битвы, они всегда составляют передовой строй, вид которого поразителен; хозяйственными делами они не занимались даже в мирное время» [69, с. 90, 112 – 116]. Вне сомнения, эта группа привилегированных воинов выделялась среди прочих. Основываясь на данных армянского историка Мовсеса Хоренаци, Ф.Х. Гутнов приходит к выводу, что основу воинских соединений алан, принявших участие в походах-балцах на территорию государств Закавказья составили различные возрастные группы молодежи. Согласно источнику, заключая мир с Арташесом, «царь алан дал клятвенные обещания, чтобы отныне юноши аланские не делали набегов на армянскую страну» [1, с. 239].

Половозрастное деление военной организации алан нашло отражение в нартовском эпосе. Главное место в организации занимал институт походов – балц. Наиболее древнее значение – «военная экспедиция», «поездка за добычей». Восходит к древнеир. barti «поездка верхом». В ближайшей связи с балц находится слово бал «(военная) партия»; так именовался отряд или группа воинов, отправлявшихся в совместное предприятие. Каждый из участников такого похода назывался амбал «товарищ» (первоначально «товарищ по походу»). По составу и значению близко к русскому со-ратник [138, с. 11]. Военно-иерархический характер организации балца выражался в следующем: в годичный поход, по обычаю, ходили молодые воины; трехгодичный поход был мероприятием более взрослых и опытных мужчин; в наиболее мужественный период жизни лучшие воины шли в семилетний балц [100, с. 152].

Трех- и семилетние балцы были большими военными походами, в которые ходили нарты, относящиеся к категории wasdatta, или guyppyrsarta – «благородные», или «выпуклоголовые». Последнее, по-видимому, связано с тем, что аланская знать искусственно «вытягивала» своему потомству головы в младенчестве, перетягивая лоб кожаными повязками, что являлось признаком высокого происхождения [77, с. 76]. В нартовском эпосе для акцентирования подвига молодого героя подчеркивается, что «выпуклоголовые» в момент подвига отсутствовали, находясь в семилетнем балце. В отсутствие древних воинов молодой герой побеждает врага в бою или воинской пляске, что подчеркивает самостоятельность и инициативность героя.

Семилетние балцы являлись, надо полагать, главным занятием wasdatta и guyppyrsarta и представляли собой основную привилегию, обеспечивавшуюся групповым статусом возрастных воинов. «Благородные» и «выпуклоголовые» представляют вожаков нартов, они – нартовские «тузы» и виднейшие герои эпоса [42, Т. 1, с. 51].

Военная дружина обозначалась термином «бал» – конная военная партия. Члены такой дружины называли друг друга «амбал» – содружинник (товарищ). Предводитель группы назывался «балхон» – приглашающий в отряд [42, Т. 1 с. 234]. Последний факт говорит о том, что инициатива в организации отряда однозначно определяла вождя группы, планировавшей поход. Он созывал воинов, предлагая будущим победителям добычу, что делало инициатора ответственным за судьбу похода [100, с. 154]. В этом смысле интересно описание Лукианом (II в.) сбора скифских воинов для частного набега.

Организатор набега приносил в жертву быка, варил мясо и садился на шкуру. Любой желающий брал мясо и, став правой ногой на шкуру, обещал доставить (по своим возможностям): наиболее знатные – тяжеловооруженных всадников; люди состоятельные – нескольких воинов; бедные могли предложить лишь свои услуги [23, с. 311] (ср. осетинскую пословицу «Кæд дын дæ галдзармыл нæ ныллæуыдтæн!» – т.е. «Я тебе ничего не обещал»). В таких отрядах собирались воины из различных родов и племен, поэтому основным принципом организации такого войска был не родоплеменной, а принцип личных отношений предводителя и воинов. Из подобных временных объединений постепенно формировались дружины, группировавшиеся вокруг наиболее удачливых предводителей. [61, с. 31]

Как уже отмечалось выше, связь вождя племени, прежде всего, как военного руководителя, с возрастными группировками молодежи устанавливается на материале многих этносов. Такие структуры не только у ираноязычных племен, но и у других народов являлись важным фактором институализации власти. В уже упоминавшейся структуре древнетюркского общества во главе племени стояли три лица, выполнявшие различные общественные функции, из которых главным являлся старший kohuun (военный вождь племени), выделявшийся из младших kohunn-ов (возрастной группы молодежи) [199, с. 76].

Чингисхан, основатель самой обширной империи средневековья, начал свой путь к славе с предводителями молодых авантюристов различного происхождения – «людей длинной воли», разновидности мужского союза. В монгольском обществе постоянно находились отдельные люди, которых тяготила дисциплина родовой общины, где фактическая власть принадлежала старейшинам. Те богатыри или витязи, которые не мирились с необходимостью быть всегда на последних ролях, отделялись от родовых общин, покидали свои курени и становились людьми «длинной воли», или «свободного состояния». Они были принуждены добывать себе пропитание трудоемкой лесной охотой, рыбной ловлей и даже разбоем. С течением времени они стали составлять отдельные отряды, чтобы сопротивляться своим организованным соплеменникам и искать талантливых вождей для борьбы с родами и родовыми объединениями. Число их неуклонно росло и, наконец, в их отряде оказался сын погибшего племенного вождя и правнук общемонгольского хана, член знатного рода – Тэмуджин, впоследствии ставший Чингисханом [59, с. 131].

Таким образом, с мужскими союзами было связано представление о великих воинах – вождях. На ранних этапах они – предводители отряда юношей-воинов, в силу своей принадлежности к соответствующей возрастной категории. Со временем они возглавляют отряды отборных воинов – основную ударную силу социума при конфликтах с соседями. То обстоятельство, что они в дальнейшем становятся руководителями общества, доказывает, что институт власти вождя и далее царской власти возникает из власти военного предводителя отрядов юношей-воинов – вождя племенной дружины на время военных действий, власть которого постепенно распределяется и на управление обществом в мирное время.

В этом плане показательна «аланская проблема». В последнее время у ряда исследователей усилилась тенденция рассматривать термин «алан» в социальном значении [180; 200; 211]. Доводы в пользу такого решения объясняются отсутствием четкой грани между сарматами и аланами, наблюдаемым и у древних авторов, и у большинства современных исследователей. По Аммиану Марцеллину, аланы – общее наименование многих племен, но в то же время допустимо и другое – определенная группа сарматов называлась аланами и, возвысившись над другими племенами, объединила их под своим именем [77, с. 19]. В этом смысле становится понятным социальное значение терминов arya-alani – «благородные» [117, с. 46], что также подтверждает Аммиан Марцеллин: «..все аланы одинаково благородного происхождения» [4, с.305]. Последний факт наталкивает на сравнение с уже упоминавшимися Марутами в «Ригведе»: «схожи как близнецы и среди них нет последнего, как среди спиц колесницы; нет среди них ни старших, ни младших, ни средних».

Это сравнение, а также утверждение Аммиана Марцеллина об отношении аланской молодежи к старшему поколению («у них считается позором умереть в старости»), позволяет прийти к определенным выводам, относительно генезиса верховной власти алан, в пользу значительной роли мужских корпоративных союзов, имеющих возрастной характер.

Подобное развитие событий, когда социальный термин, обозначающий возрастной класс молодежи, играл важную роль в этногенезе, можно найти у других народов. Так, С.П. Толстов, работая в 30-е годы над семантической палеонтологией древнетюркских этнических и социальных терминов, находит, что: «…имя «тюрк» трансформируется от значения возрастного класса молодежи к значению «войско», «военный вождь», и далее «племенная аристократия», «патрициат», «сюзерен», «верховный правитель», дальше – собирательное имя тех народов, у которых в эпоху раннего средневековья господствующая аристократия несла традиции этой общественной организации вне зависимости от их этнической и языковой принадлежности» [199, с. 82].

1.3.2. Военный вождь и дружина в структуре верховной власти

Милитаристский характер большинства кочевых обществ был давно подмечен исследователями. Разнообразные формы внешней эксплуатации (периодические набеги, регулярный грабеж, война и взимание контрибуций, навязываемый вассалитет, данничество, непосредственное завоевание с последующим установлением «суперстратификации») были широко распространены у кочевников древности, средневековья и, в меньшей степени, у народов нового и новейшего времени. Еще Геродот дал яркую характеристику этой стороне их общественной жизни, написав про скифов, что они и подобные им варварские народы «меньше всех ценят тех граждан и их потомков, которые занимаются ремеслом. Напротив считают благородными тех, которым совершенно чужд ручной труд и которые ведают только военное дело» [8, Вып. II, c. 164]. «Как же такому народу не быть непобедимым и неприступным?» [8, Вып. IV, c. 250].

Для успешного ведения войн кочевникам была необходима мощная военно-политическая организация («конфедерация» племен, вождество или кочевая империя). Уже на уровне союза племен имелась тенденция реализации экспансии не в рамках временных военных структур, не имеющих выраженной внутренней организации, а в виде строго организованной дисциплинированной дружины, прообразом которой могли стать мужские союзы и связанные с ними возрастные группы молодежи.

Из мужских союзов постепенно формировалась особая прослойка воинов-профессионалов, которым походы и грабежи давали главный, а затем и единственный источник существования. С самого начала дружина создавалась вне рамок традиции, и объединяли ее членов не родственные и не общинные связи. В такой военной организации чаще всего не сохранялись те грани, которые за её пределами достаточно жестко разделяли людей разного исходного социального статуса, и, прежде всего, разного происхождения. [210, c. 147]. В число дружинников мог войти любой чужак, им мог стать вольноотпущенник, раб. Основой служили профессиональная военная деятельность, ориентация на военный грабеж как главный источник средств к существованию, дополнявшийся личной преданностью удачливому военному предводителю. Группируясь вокруг военного вождя, известного своими успехами, эти воины создавали внутри племени относительно автономную военную силу, на которую в случае необходимости этот вождь мог опереться в противовес соплеменникам [68, c. 234]. Поддерживаемый дружиной, военный вождь мог не только выдвинуться на первое место, но и серьезно распределять влияние и богатства в пределах слоя родоплеменной аристократии.

В исследовании процесса выдвижения военного вождя и становления института дружины у алан большое значение приобретают данные, основанные на материале тех народов, у которых «война и организация для войны» также играли большую роль в жизни общества. Достаточно интересный материал для анализа представляет рассказ Тацита о дружинах у германцев в I в. н.э. В рассказе зафиксирован начальный этап существования слоя военно-дружинной знати, поскольку еще в середине I в. до н.э. Цезарь отмечал у германцев лишь временные военные объединения, собираемые на период ведения боевых действий, тогда как во времена Тацита дружины у германцев приобрели более постоянный характер, составляли устойчивое ядро, вокруг которого в случае войны группируются остальные добровольцы [20, Т. 1, c. 359 – 360].

Данные Тацита свидетельствуют о том, что у германцев в I в. н.э. дружинники представляют собой постоянную социальную группу, существующую и в мирное время. Важно, что выделение слоя профессиональных воинов не устраняет факта вооруженности всего народа. Находясь в основном на содержании вождя, дружинники в то же время были связаны с ним отношениями личной преданности.

В самой дружине намечается определенная иерархия. Дружинники, по-видимому, живут при своем вожде, обособленно от соплеменников и, таким образом, не являются членами общины; об этом говорят указания на то, что вожди всегда, не исключая и мирного времени, «окружены большой толпой отборных юношей», и упоминание о пирах, угощенье на которых заменяет дружинникам жалованье, что подразумевает совместную трапезу вождя и воинов. Об отрыве дружинников от общинной структуры свидетельствует и то, что представители этого слоя могли вступать в дружины других племен.

Так, например, Фюстель де Куланж, исследуя общественный строй Франкского королевства, обратил внимание на обычай избрания королей у франков, фиксируемый источниками и, на наш взгляд, не лишенный реального значения. Церемония возведения в короли вела начало из древней Германии. Этот акт состоял в том, что несколько человек из числа воинов поднимали нового короля на щит и публично несли его на плечах по кругу [22, с. 64]. Еще Тацит отмечал этот обычай и его применение у германцев в отношении военачальников. При Меровингах мы снова встречаем этот обычай, когда Хлодвиг заставляет кельнских франков признать его королем. Последние – скорее, может быть, отряд воинов, чем весь народ – «поднимают его на щит – таков их способ объявить его королем» [22, с. 65].

В истории древнерусского государства институт дружины также сыграл свою роль в процессе политогенеза. Наличие института дружины у славянских племен впервые фиксируется источниками применительно к VI в. По свидетельству Прокопия, переправившись в 549 г. через Дунай, славяне числом не более 3000 человек опустошили всю Фракию и Иллирию; «встречных без разбора, возраста, частью умерщвляли, частью уводили в плен, лишая имущества» [34, с. 314]. В 550 г. они обратили в бегство византийскую конницу, захватив в плен греческого военачальника Асбада. Упоминание источником численности славянского войска позволяет предположить, что в набеге приняли участие только дружинники – слой профессиональных воинов.

С возникновением феодальных отношений военно-дружинная знать превращается в корпоративного собственника земли. В этой связи, представляет интерес генезис термина «князь» – представителя социальной верхушки древнерусского общества. Предводители дружин, князья – первоначально выходцы из среды традиционной элиты (одним из источников формирования военно-дружинной знати у славянских племен, вероятно, основным, были юноши из семей родоплеменной знати). Время от возникновения института дружины до складывания раннефеодального общества было периодом возрастания роли военной аристократии.

Родоплеменная знать, очевидно, все больше поглощалась военно-дружинной [131, с. 26]. Сам князь вырастает из предводителя дружины в верховного сюзерена возникшего раннефеодального государства. В системе дружинной лексики восточных славян видное место также занимал термин боярин, заимствованный в результате славяно-русско-тюркских контактов. Бояре относились к высшей, наиболее приближенной к князю «старшей дружине» [185, с. 91]. Позднее, с образованием древнерусского государства, бояре также занимают высокое место в социальной иерархии.

Участие алан в постоянных войнах также приводило к выделению слоя военно-дружинной знати. Уже в первые века нашей эры обособилась социальная группа знатных «профессиональных» воинов, хотя некоторые исследователи склонны относить процесс дифференциации аланской военной аристократии к периоду ирано-византийских войн (V – VII вв.) [55, с. 18]. Обращение к археологическим материалам позволяет значительно «удревнить» этот процесс. Интересны в этом отношении курганные захоронения так называемой Зубово-Воздвиженской группы на Средней Кубани, где выделяются несколько богатых захоронений: воины-катафрактарии в римских кольчужно-пластинчатых панцирях были похоронены с оружием, в нарядной одежде, расшитой золотыми бляшками и многочисленными драгоценными украшениями – гривнами, браслетами, перстнями и т.п. [63, с. 218].

С появлением аланов в конце I в. на Нижнем Дону и Средней Кубани связана концентрация элитных воинских курганов – начала II вв. В богатом погребении могильника Центральный в Ростовской области находился костяк мужчины 25 – 30 лет. Среди сопровождающего инвентаря выделяются короткие и длинные мечи – оружие воинской элиты. На Нижнем Дону известно с десяток комплексов с такими мечами [63, с. 221]. Одним из значительных памятников аланской военной аристократии является богатый кочевнический комплекс последней трети II – первой половины III вв. в кургане у станицы Камышевской. Наиболее эффектным предметом погребения является хорошо сохранившейся длинный меч.

Появление в донских степях группы воинских погребений, монолитных в обрядовом отношении и по представленному инвентарю, но различающихся представительностью и богатством, можно считать отражением процесса складывания военной иерархии дружинного типа. Как отмечают исследователи, более ранней сарматской культуре данного региона такие явления не свойственны [112, с. 113]. Погребения высшей знати в это время резко обособлены от основного массива могил по всем определяющим характеристикам, связанным с погребальным обрядом и инвентарным наборами.

В 1934 – 1935 гг. в станице Даховской на Кубани была найдена серебряная чаша с греческой надписью и именем «царя Великой Армении» Пакора (161 – 163 гг.). Исследователи предполагают, что чаша входила в состав даров, полученных от Пакора одним из аланских вождей, или попала в район Майкопа в результате очередного вторжения алан в Закавказье. Такой поход в Армению имел место в 197 г. Не исключено, что именно тогда чаша из Даховской и была захвачена аланами в виде трофея [77, с. 54]. Таким образом, материалы погребений показывают имущественную дифференциацию у алан уже в догуннское время.

В военно-иерахическом обществе алан в первые века нашей эры кроме постоянной военной силы – дружины сохранялось т.н. «народное ополчение», каждый мужчина являлся потенциальным воином и мог принять участие в набегах. При отсутствии регулярного войска существовала довольно продуманная военная структура, а боеспособность воинов достигалась постоянными тренировками.

О существовании уже в первые века нашей эры у алан определенной военной организации указывает сообщение Флавия Арриана. Войско разделялось на отряды, и каждый отряд имел отличительные знаки. «Скифские (аланские – К.К.) военные знаки представляют собой драконов, развевающихся на шестах соразмерной длины. Они сшиваются из лоскутьев цветной материи, причем голова и все тело вплоть до хвоста делаются наподобие змеиных, как только можно представить страшнее. Выдумка состоит в следующем. Когда кони стоят смирно, видишь только разноцветные лоскутья, свешивающиеся вниз, но при движении они от ветра надуваются так, что делаются очень похожими на названные животных, и при быстром движении даже издают свист от сильного дуновения, проходящего сквозь них. Эти значки не только своим видом причиняют удовольствие или ужас, но полезны и для различения атаки, и для того, чтобы разные отряды не нападали один на другой» [38 с. 281].

На основании сведений Арриана В.А. Кузнецов делает заключение, что организация войска алан была продуманной и подчинялась определенным принципам. Основой войска было деление на отряды по родоплеменным признакам, и каждый отряд имел своего командира и свой особый знак [77, с. 258].

Военной организации любого этноса всегда была присуща иерархическая структура (возрастная, основанная на личных качествах и т.д.), со временем менялись лишь ее критерии. В период классообразования в иерархии военных отрядов всевозрастающую роль стали играть имущественное положение и социальный фактор. По свидетельству Аммиана Марцеллина, у алан «молодежь с раннего детства, сроднившись с верховой ездой, считает позором ходить пешком» [4, с. 304]. По мнению Ф.Х. Гутнова «структура войска выражала в военной среде основные принципы социальной организации» [63, с. 189]. Войско состояло в основном из кавалерии, основу которой составляли тяжеловооруженные всадники-аристократы. В тесном взаимодействии с ними выступали лучники – легковооруженные всадники из рядовых воинов. В описании армянскими источниками похода алан в Закавказье и Мидию в 72 г. н.э., упоминается об отряде храбрых алан-копьеносцев [3, II, с. 31]. О предводителе копейщиков сообщается также при описании набега алан во времена Хосрова [1, с. 238]. Из сообщения Мовсеса Хоренаци вытекает, что у алан существовали специализированные отряды пехотинцев-копьеносцев, которые играли существенную роль в бою.

На рубеже двух эр особые отряды конных воинов не только у алан, но и у многих народов мира составляли катафрактарии (от греч. катафракта – доспех воина), отличавшиеся от остальных всадников вооружением и специфическим способом ведения боя [96, с. 86]. Вооружение их состояло из тяжелого доспеха, закрывавшего тело всадника, шлема, копья, меча, иногда лука со стрелами. Зачастую доспехи имели и лошади. Катафрактарии могли действовать только целыми подразделениями в тесном боевом порядке. Появление катафрактариев означало «…оформление специального отряда всадников-аристократов, занимавшего автономную позицию в структуре войска номадов. Его с полным основанием можно назвать дружиной» [63, с. 189]. Количество катафрактариев всегда было ограниченным, потому что доспех, и особенно длинный меч, являлись дорогим оружием. Мечи, как правило, находят в захоронениях высокопоставленных особ. По имеющимся в письменных источниках данным, встречаются сведения о привлечении для военных действий отрядов алан численностью 500, 2000, 6000 человек [154, с. 97]. При приведении этих цифр античные авторы не связывают их с какими-либо военными подразделениями, но можно высказать предположение, что это были профессиональные отряды, постоянно принимающие участие в военных действиях, во главе с катафрактариями – воинами-аристократами.

Основное оружие катафрактариев: длинный тяжелый меч и длинное копье, которое можно было пустить в ход только двумя руками сразу [69, с. 47]. Именно такой набор вооружений наличествует в курганах «Золотого кладбища» и зубовско-воздвиженского круга в погребениях катафрактариев. Богатые катакомбы так называемого «Золотого кладбища» были исследованы еще в начале прошлого века Н.И. Веселовским. В настоящее время известно до сотни катакомб, которые принято связывать с аланами [149, с. 51]. При анализе материалов «Золотого кладбища» обращает на себя внимание высокое социальное и имущественное положение погребенных. Их воинский характер свидетельствует о том, что здесь мы имеем место со специальным воинским отрядом – дружиной.

Погребения военной знати – это, прежде всего, комплексы с богатым инвентарем, с оружием и украшениями. Вооружение в могилах представлено панцирями, наконечниками копий, длинными мечами и шлемами. Панцири составляли важнейшую часть экипировки аланского катафрактария, а «доспехи являлись самым ярким признаком принадлежности погребенного к военной элите» [155, с. 92]. Интересно греческое изображение аланских катафрактариев на склепе Анфестерия I в. нашей эры. Изучив рисунок, Ф.Х. Гутнов пришел к выводу, что изображенные на нем всадники одеты в доспехи в виде кольчуги, перехваченной поясным набором [63, с. 218]. Один из всадников изображен с жезлом (символом власти) в правой руке и мечом у левого бедра. Второй всадник держит длинное копье.

Изображение аланских всадника на склепе Анфестерия совпадает с рассказом Тацита, описывающего сарматских катафрактариев, вооруженных «пиками» и «длиннейшими мечами», облаченных в панцири, которые у них носят все вожди и знать; «…причем панцири делают из пригнанных друг к другу железных пластин или самой твердой кожи» [20, Т. 2, с. 42]. Тацит выделил катафрактариев не только в военном отношении, но и в социальном: они – «все вожди и знать».

Высокая боеспособность подобных дружин позволяла им предпринимать самостоятельные набеги, об одном из которых, организованном роксоланами в римскую провинцию Мезия в первых веках н.э. подробно сообщает Тацит. «Их конный отряд состоял из 9000 человек, опьяненных недавней победой, помышлявших больше о грабеже, чем о сражении… вряд ли существует войско, способное устоять перед натиском их конных орд. В тот день, однако, шел дождь, лед таял, и они не могли пользоваться ни пиками, ни своими длиннейшими мечами, которые сарматы держат обеими руками; лошади их скользили по грязи, а тяжелые панцири не давали им сражаться. Эти панцири, которые у них носят все вожди и знать, действительно непроницаемы для стрел и камней, но если врагам удается повалить человека в таком панцире на землю, то подняться он сам уже не сможет» [20, Т. 2, с. 42].

Из приведенного сюжета следует, что в набеге участвовали в основном катафрактарии – элита войска, дружина, сплоченная одной целью. Именно этой социальной группой присваивалась большая часть захваченных трофеев, поскольку содержание катафрактария обходилось очень дорого. Вероятно, что в походе не участвовали рядовые общинники.

В эпоху Великого переселения народов получает распространение отделка ножен рукоятей мечей золотом, цветными камнями и эмалью [88, с. 45]. Наиболее интересные экземпляры, относящиеся к аланам, происходят из пос. Дачи (Ростовская обл.), селения Брут (Северная Осетия) и селения Зарагиж (Кабардино-Балкария). Следует отметить, что материальная культура кочевников алан, вопреки расхожему мнению, достаточно богата. Достаточно вспомнить, утвердившийся у алан в I в. н.э. полихромный стиль, и получивший распространение в среде аланской знати. Так в «царских» курганах конца I в. н.э. у устья Дона (Хохлач, Дачи) находилась серия золотых предметов костюма в полихромном стиле (диадемы, гривны, браслеты, наконечники поясов), выделяющихся своим роскошным оформлением [213, с. 98]. С появлением алан в это период на Нижнем Дону и Средней Кубани получают распространение в среде аланской знати изделия, инкрустированные драгоценными и полудрагоценными камнями (гранат, бирюза, сердолик).

Одной из великолепнейших находок раннеаланского времени, настоящим произведением искусства, выполненном в полихромном стиле, является кинжал из кургана у пос. Дачи на окраине Азова. Рукоять и лицевая обкладка ножен сделаны из золота и украшены рельефными изображениями животных и вставками сердолика и бирюзы [43, c. 6]. По мнению исследователей, кинжал из пос. Дачи являлся не просто парадным оружием богатого воина, а, скорее всего, символом власти аланского вождя.

Верхушка аланского общества (особенно военно-дружинная знать) была культурно ориентирована на Боспор и города Причерноморья. Выделившись из среды соплеменников, аланская элита активно втягивается в орбиту античной политики, участвуя в войнах, союзах и заговорах. Близость донских алан к античному миру Причерноморья, по мнению Т.М. Кармова, дало им доступ к более ощутимым материальным ресурсам и богатствам, в отличии от их восточных соседей, оставивших Подкумский, Железноводский, Чегемский, Нижнее-Джулатский могильники [155, с. 94].

В последнее время внимание исследователей привлекают взаимоотношения античного и варварского миров, в т.ч. в контексте взаимодействия элит [140, с. 62 – 64; 159, с. 146 – 166; 183, с. 222 – 230]. Главным образом интерес привлекает контакты Рима и элитарных групп варварского общества (знати племен, царей и вождей). Как правило, эти взаимоотношения развертывались в сфере военных конфликтов, на фоне которых могли также развиваться «связи в области торговли и культурные отношения» [159, с. 147].

Определенные параллели напрашиваются при внимательном взгляде на историю алано-армянских отношений первой половины I тысячелетия н.э. Армянскими источниками упоминается аланский «правитель» IV в. Ашхадар. Царь Армении Трдат III (298 – 330 гг.), которого привлекла активность алан на Кавказе, их огромный военный потенциал, для укрепления связей с их правящей верхушкой решил породниться. Согласно Мовсесу Хоренаци Трдат отправил аскета Смбата «привести в жены девицу Ашхен, дочь Ашхадара, которая ростом не уступала царю, приказал облачить в пурпур, возложить на нее корону, дабы она могла быть супругой царя» [3, Вып. 1, с. 35].

Современные армянские исследователи [181, с. 212; 54, с. 72 – 73] отмечают внутреннюю связь имен Ашхадар и Ашхен, восходящих к одному корню xsa – «власть». Первый антропоним разбивается на составные xsa – «власть» + dar – «иметь» = «обладающий властью». Ашхен сопоставляется с осетинской формой axsin – «княжна». Учитывая время, в которое жили носители антропонимов, Ашхен точнее трактовать как «госпожа», а не княжна. Часть имени Ашхадар действительно восходит к древнеиранскому xsathra. Если исходить из трифункциональной концепции Ж. Дюмезиля, то термин связан со второй, военной функцией в догосударственный период, означая «военную силу и доблесть». Своеобразие аланского термина состоит в том, что xsar понимается как «высшее достоинство в бою» [42, Т. IV. с. 224 – 225]; т.е. антропоним Ашхадар следует переводить как «обладатель высшей воинской доблести» – багатар.

Багатарами у алан назывался высший слой военной аристократии, аналогичный хазарским тарханам [127, с. 8]. Впервые этот термин упоминается в свидетельствах древнегрузинских авторов Л. Мровели и Джуаншера. Описывая противоборство алан и грузин в середине V в., они называли и лица, стоявшие во главе войск. Грузинскими дружинами командовал «царь» Вахтанг, аланскими – военачальник Багатар. Причем летописцы называют последнего «исполином», «бумберазом» (богатырем), «голиафом», т.е. характеризуют его как широко известного, пользующегося славой воина, но не «царя» [10, с. 65; 26, с. 84]. Следует отметить вслед за В.А. Кузнецовым, что Багатар – скорее не имя, а титул для обозначения военного вождя [76, с. 85].

Генезис дружины как социального института, а также возвышение роли военной аристократии достаточно отчетливо наблюдается при обращении к нартовскому эпосу осетин, в исследовании той линии, где проводится сравнение общественной роли выборных «сезонных» вождей и профессиональных воинов, участников «многолетних» походов. Интересен сюжет о состязании нартовских героев Сослана и Батрадза, за обладание чашей Амонга – одно из главных свидетельств большой актуальности перераспределения приоритетов в нартовском обществе. Очевидно, что перед нами предстает эпоха распада родовых отношений под влиянием складывающихся военно-иерархических образований, которые решали разного уровня задачи и имели соответствующую организацию членов. По времени эта эпоха охватывает большой промежуток времени, отложившись в емкой памяти нартовского эпоса, и в ней нет свидетельств о завершении конкуренции: военные демократы и военные аристократы сосуществуют на всем протяжении циклов Сослана и Батрадза.

Основной формой организации нартовского общества эпохи преобразования военно-демократических структур в военно-иерархические был институт bal (отряд всадников, конная группа) [100, с. 55], эволюционизировавший из мужских союзов в военно-дружинное сословие. Эти отряды имели свою четкую многолетнюю структуру и совершали дальние походы и набеги – балцы. Военная организация племени стала профессиональной и приобрела характер постоянно действующего социального института: бал осуществлял и внутреннее насилие, выполняя карательные функции в интересах вождей и аристократии племени Ахсартаггата. При организации общих для племенного союза походов опорной военной единицей объединенного войска выступала военная дружина племени Ахсартаггата. Другие племена выставляли вспомогательные войска, по воину от дома.

Анализируя данные нартовского эпоса, А.Р. Чочиев пришел к выводу, что Сослан предстает первоначально не наследственным вождем, а избираемым по жребию. Избирается он, как правило, на сезон, на протяжении которого нужно обеспечить выпас скота нартов на дальних пастбищах у моря. Опорой Сослана становится военная организация племени потомственных воинов и героев Ахсартаггата, к которому принадлежал сам вождь. Это уже полупрофессиональный бал, которого хватило на этом этапе для первой победы над родовым строем – с его распадом на самом верху установившейся социальной иерархии племенного союза оказался бал – организация потомственных воинов [100, с. 59].

Со временем Сослан отобрал у поверженной родовой организации ряд полномочий, перестав выбираться, и закрепив власть военного вождя по наследству [28, Т. 1, с. 109]. Власть Сослана – военного вождя, настолько утвердилась, что в завершающих сюжетах цикла он грозит жестокой карой тем домохозяйствам, которые не выставят воинов для похода в балц [35, с. 191]. Военная аристократия претендует на монополизацию культов и ведущую роль в третейском суде [28, Т. 1, с. 93 – 98]. Дальнейшее развитие военной организации нартов и утверждение военно-иерархической структуры управления связано в эпосе с молодым поколением героев – профессиональных воинов: Батрадзом, Тотрадзом, Ацамазом. Во внутренней иерархии нартов-воинов намечается противостояние, разрешить которое удается при помощи поединка. Противостояние «сезонников» и профессионалов закончилось полной победой последних – этот вывод делается на тех же основаниях, которые позволили В.И. Абаеву разделить и расставить циклы Сослана и Батрадза «в последовательности, отражающей иерархию «престижа» первых и вторых».

Существовал своего рода комплекс качеств и навыков, которые отличали профессионального воина племени Архасартаггата от непрофессионалов этого племени. Несмотря на принадлежность всех героев эпоса к племени «воинов», «старые герои» Урызмаг, Хамыц, Сослан, Созырко не отнесены к высшей военной аристократии и к новым героям – образцовым профессионалам [100, с. 69]. Военная аристократия нового поколения – Батрадз, Тотрадз, Ацамаз, Асана образуют собирательный образ профессионального воина без страха и упрека. Они определяют принципы военной организации, являют образцы рыцарского поведения и рыцарских качеств во всех разделах рыцарства – от искусства боя до искусства музыки и танца, обхождения с женщинами. С новой военной аристократией связано появление в нартовском эпосе культа Wasamoпga – чаши воинов [65, с. 65].

В чисто военном отношении культ Wasаmonga служил освящению особого, элитарного воинского образования со своей особой внутренней культурой. Эти элитарные воинские объединения не могли не отличаться от обычных bal, особенно по подбору воинов (отбор воинов являлся сутью культа Уасамонга), их подготовленности, составу и качеству оружия, а также по другим характеристикам, в том числе и терминологическим. В самом деле, военная элита ходит в трехлетние, семилетние и более длительные походы (Батрадз), в то время как остальные сезонники не более чем в годичные походы, а то и просто «до ближайшего кургана» [100, с. 87].

Иллюстрация нартовских сюжетов позволяет нам, в полной мере, проследить генезис военно-иерархической структуры управления у алан, процесс обособления дружины, возвышения роли военного руководителя. Знать в военном отношении все меньше зависела от рядовых соплеменников, со своей дружиной и слугами она могла предпринимать самостоятельные набеги. В какой-то мере это отвечало интересам рядового населения, ибо оно не могло быть одновременно и производителем, и воином [61, с. 32]. Как показывает накопленный исторический материал, дружинники с вождем практически у всех народов жили в укрепленном городище.

В этом плане показательным примером может служить Зильгинское городище III вв. близ города Беслан Северной Осетии, раскопками которого занимался В.А. Кузнецов, И. Аржанцева, Ф. Дзуцев. Обычная для аланских городищ «многочастная» планировка с цитаделью, наличием жилищ с глинобитными полами дополняется поражающей воображение картиной оборонительных сооружений – рвом глубиной 6 м. и шириной до 15 м. Одновременно в профиле рвам придавалась ступенчатая конфигурация, что делало их буквально неприступными [77, с. 251]. Это наталкивает на мысль, что городище могло быть расположением крупной аланской дружины.

Как было упомянуто выше, основным средством существования дружины служила военная добыча. Тацит специально акцентировал на этом внимание: «…содержать большую дружину можно не иначе, как только насилием и войной; … что же касается пропитания и простого, но обильного угощения на пирах, то оно у них вместо жалованья. Возможности для подобного расточительства доставляют им войны и грабежи» [20, Т. 2, с. 359]. Показательно описание Тацитом роксаланских дружинников, которые «тащили тюки с награбленным добром».

В основе распределения добычи у алан-овсов лежал функциональный принцип, выражавшийся в неравноценности роли ветеранов и молодежи. Распределением добычи также занимались опытные воины. Всю добычу свозили на «поле дележа», где проводилась процедура сбора добычи, во время которой воины клялись в том, что ими ничего не утаивается. По обычаю, самой первой выделялась «доля пира силы» – тыхы куывды хай, доля богов, покровительствующих воинам. Вместе с ней отделяли вторую долю – «долю предводителя» – хистары хай [99, с.153]. Тыхы куывды хай и хистары хай использовались по-разному. Первая доля состояла из скота и тратилась на организацию победного пира после возвращения. Доля предводителя могла включать и вещи: золото, серебро, ткани, оружие. Остальную часть добычи, состоящую из скота, зерна и проч., делили на части соответственно возрастному составу воинов. Возрастной принцип при распределении добычи давал преимущество ветеранам в очередности, а также в размере и качестве доли. Молодежи, если она проявила себя достойно в бою, полагалась одна общая доля, которая ею разыгрывалась.

Доля предводителя, слагавшаяся из драгоценностей, оружия и т.п., со временем предоставляла возможность участия в разного рода актах покровительства и раздачи подарков, что создавала ему ореол исключительности среди соплеменников. Особо следует отметить сосредоточение трофейного оружия в руках знати. Это создавало предпосылки для его использования в собственных интересах. Представлялась возможность по своему усмотрению вооружить воинов угодной части общины и претендовать на большую часть добычи, самостоятельно экипируя отряд [61, с. 33]. Существенная новация в обычаях распределения добычи была вполне различима и содержала в себе стадиальный признак. Это - показатель развития военно-иерархических структур, усложнения социальных процессов. Военные предводители – багатары и алдары (армдар) – оказываются вне системы равного распределения добычи. Наделение их долей без жеребьевки свидетельствует о сложившихся представлениях об исключительной роли личности предводителя. Функции вождей «сакрализуются», они удостаиваются равного с богами права быть вне процедур, обязательных для остальных смертных.

Таким образом, перед нами – результаты процессов, основное содержание которых приходится на эпоху разложения первобытнообщинных отношений у алан, трансформации военно-демократических отношений в военно-иерархические. На этом этапе политогенеза военная аристократия укрепляет свои позиции в обществе; наблюдаются примеры узурпации власти с целью превращения в наследственную, что способствует в дальнейшем выделению господствующих сословий.

По мере обособления аристократии в ранних ЭСО, усиливался параллельный процесс, связанный с дифференциацией управленческих функций. Уже во многих кочевых племенах выделение двух-трех более или менее обособленных групп среди аристократии, специализирующихся на отправлении различных управленческих функций, наблюдалось достаточно отчетливо. Эти группы, которые в составе руководящего слоя на рассматриваемом этапе политогенеза условно можно назвать «управляющими», «жрецами» и «военачальниками», в конкретных обществах обладали, разумеется, определенной спецификой. Причины этого чрезвычайно многообразны, от объективных условий функционирования того или иного общества до особенностей конкретной истории.

В основе высоких социальных позиций лиц, занятых организационно-управленческой деятельностью, лежал осуществлявшийся ими контроль над корпоративными средствами производства и редистрибутивной системой. Важным источником их силы и влияния было также руководство традиционными формами социальной организации, которые и составляли главную опору данной группы. Поэтому ее общественное положение и влияние во многом зависели от традиционных институтов [205, с. 165]. Первоначально старейшины, являющиеся руководителями племени, выбирались по уму, храбрости, способности разбирать спорные дела, т.е. социальная значимость члена общины зависела от его личных качеств, которые обеспечивали ему доверие и поддержку членов коллектива [120, с. 562].

Старейшиной не обязательно был старший по возрасту (старшинство в роду определялось принадлежностью к старшей линии рода и собственными подразделениями внутри каждой линии). Сын не наследовал должность отца, наследование шло в порядке очередности – по старшинству в родовой группе. Очередной правитель утверждался советом сородичей и, если он не отвечал требованиям, предъявляемым старейшине, его могли не утвердить, передав должность следующему по порядку. Старейшины выбирались из разных родов на собрании взрослых членов племени.

На ранних этапах старейшины могли выполнять функции военного вождя. В его обязанности как правителя племени входили: охрана территории, занимаемой общиной, от посягательств чужих коллективов, разбор споров из-за использования пастбищ и охотничьих угодий, наложение взысканий на провинившихся членов общины, организация облавных охот и т.п. [120, с. 563]. В целом, смешение «управленческой» и «военной» функций было редкостью в кочевнических обществах, особенно после оформления военно-демократических структур в военно-иерархические. Так, например, в среде ираноязычных племен очень рано значимыми стали «война и специализация для войны» – эффективная военная организация все чаще становилась вопросом жизни и смерти коллектива, что уже довольно рано привело к осознанию обществом необходимости превращения функции военного предводителя в постоянную должность.

Прямых свидетельств о структуре верховной власти в сарматских племенах в первых веках нашей эры нет. Но, суммируя отрывочные сведения различных источников, можно попытаться ее реконструировать. Античные авторы в социальной структуре ранних алан чаще всего употребляют термин «скептух». Выше уже приводилось сообщению Тацита – в противоборстве с Арменией царь Грузии Фарасман «поднимает сарматов, скептухи которых, приняв подарки от обеих сторон, по обычаю своего племени, отправились на помощь и к той, и к другой» [20, Т. 1, с. 170]. Как видно, отдельные скептухи действовали независимо друг от друга и вполне самостоятельно заключали союзы. Термин «скептухи» К. Ган переводил как «князья» [7, с. 115], Ю. Кулаковский – как «державцы» [21, с. 11]. Очевидно, имелись в виду родовые старейшины, родовая знать.

По сообщению Страбона, «скептухами» управлялись и некоторые другие кавказские племена (ахеи, зихи, гениохи), причем, по его словам, «эти скептухи сами зависят от владык или царей», в то время как по Тациту, скептухи у сармато-алан не имели над собой каких-либо царей. Они самостоятельно заключали соглашения об оказании помощи – одни иберам, другие парфянам. Иначе говоря, кавказские аланы не составляли одного целого политического объединения в первые века нашей эры, а жили племенами и родовыми группами, в структуре верховной власти которых важное место занимали представители традиционной элиты, по терминологии Тацита – «скептухи».

Упоминания о представителях традиционной элиты сармато-аланского общества мы встречаем в сочинениях других авторов, а также в данных археологии. Надпись на серебряной чаше из уникального погребения сарматского скептуха. у села Косика Астраханской области исследователями напрямую связывается с военно-политической историей сарматов I в. н.э., возможно с участием алан в событиях 35 – 36 гг. в Закавказье. На участии именно алан, после детального анализа античных источников, настаивает С.М. Перевалов, а вслед за ним и Ф.Х. Гутнов [182, с. 203 – 210; 63, с. 123 – 125]. Другие исследователи (В.В. Дворниченко, Г.А. Федоров-Давыдов, Ю.Г. Виноградов) занимают более осторожную позицию В реконструированном Ю.Г. Виноградовым переводе надпись гласит: «Царю (скептуху) такому-то, сыну такого-то от царя Артевазда: Ампсалак сделал» [124, с. 159]. Характер бытового сопровождающего инвентаря позволяет говорить о высоком социальном статусе погребенного.

Интересны данные эпиграфических источников. В 1984 г. в средневековой базилике в Мангупе (Крым) была найдена каменная плита I в. н.э. из Ольвии с сохранившимися надписями. Один из фрагментов упоминает о посольстве к «величайшим царям Аорсии» [2, 163]. Проведенные в последнее время исследования, основанные на нумизматическом материале, позволяют отождествить «царей» Аорсии с именами Фарзоя и Инесмея (Ю.Г. Виноградов, А.В. Симоненко). В то же время ряд авторов считают не бесспорной аорское происхождение царей, настаивая на их возможном аланском происхождении (А.С. Скрипкин, С.А. Яценко). Фарзой и Инесмей (возможно отец и сын) являлись предводителями крупного сарматского племенного союза в Северном Причерноморье.

Таким образом, «управленческая» аристократия в аланском обществе занимала в первые века нашей эры, ведущие позиции. Косвенно это подтверждают данные армянских источников V в. К элите аланского общества I – III вв. они, помимо «военных чинов», причисляли «царей», «дворцовых чинов» и нахараров, особо отделяя последний термин от военных вождей [3, Вып. I, с. 31 – 34, 41 – 46].

Судя по закавказским источникам, военной аристократии также принадлежит видное место в аланском обществе. Специализация на военной деятельности отмечается персонально. В числе известных аланских вождей I в. н.э. упоминаются Базук и Амбазук; сведения о них встречается в грузинских и армянских хрониках. «Братья-голиафы», как характеризуют их источники, привели с собой северокавказские дружины для совместного с Грузией похода на Армению. Грузинская летопись упоминает и о других вождях у древних овсов. В царствование Амазаспа (182 – 186 гг.) аланы вторглись в Грузию. В единоборстве Амазасп убил несколько овских богатырей, на другой день – самого главного из овсов Хуанхуа, а на третий день одолел самого «царя овсов» [10, c. 17]. В царствование Мириана (265 – 342 гг.) аланы совершили вторжение в Грузию под предводительством Фероха и Кавция [51, c. 130]. Среди аланских военных вождей II в. упоминается Барлах – согласно армянским источникам «предводитель аланского войска».

В описании алано-армянских взаимоотношений во II в. Мовсесом Хоренаци упоминается аланский предводитель Баракад. Его личность связана с возможным наличием у алан в структуре верховной власти института «второго царя». Согласно источникам, после смерти аланского «царя» Шапуха, знавшего Баракада и его товарищей, у алан «воцарился» Гигианос (Дадианос) Он узнал, что некоторые бывшие аланские военачальники много лет назад отправились в Армению вместе с царевной Сатиник и живут там, исповедуя христианскую веру. Аланский вождь отправляет в Армению отряд опытных воинов во главе с полководцем Барлахом, уже упоминаемым выше. Задача, поставленная перед ним, – убедить Сукиасянцев вернуться обратно в Аланию, а если они не захотят это сделать предать всех мечу. Барлах выполнил поручение: разыскав гору, где находились «святые», он предложил им вернуться [167, с. 30]. Происходит любопытный диалог между Барлахом и Сукиасом, где последний подтверждает, что он из Алании и что он был «вторым сановником государства».

В названии должности «второй после царя» отображено изменение субординации «царя» и военного вождя по сравнению с предшествующим периодом. Последний не только полководец, но и «второй царь» [3, Вып. I, с. 43 – 46]. Данный институт существовал у многих народов. В древней Картли, согласно Страбону, второе после царя лицо – также верховный судья и полководец [37, с. 475].

Следует отметить, что среди специалистов нет единства относительно данных армянских агиографических источников о социальной структуре аланского общества в первых веках н.э. Так, сведения «Жития» и «Мученичество Воскянов», иллюстрирующих картину внутренних противоречий и борьбы за власть аланских «царей», В.А. Кузнецов, ссылаясь на мнение армянских исследователей о том, что данные этих источников имеют фольклорную основу, склонен характеризовать как острые междоусобицы между аланскими родоплеменными вождями [77, с. 231].

В то же время М.К. Джиоев не разделяет чрезмерную архаизацию общественного строя алан. Сопоставляя сведения «Мученичеств» с данными других источников, в частности Тацита, об общественном строе северокавказских аорсов и сираков, о социальном статусе их царей во время войны 49 г. н.э., исследователь делает следующие выводы: 1) аланский царь в «Мученичествах» – это не обычный родоплеменной вождь, а наследственный правитель, стоящий во главе иерархической лестницы. Люди, прибывшие в Армению с «царевной» Сатиник, являлись представителями высшей аланской знати, окружавшей царя и в силу зависимого от царя положения, составляли свиту царевны; 2) военачальник Барлаха, прибывший в Армению во главе аланского отряда, не просто вождь, стоящий на более низком уровне по отношению к верховному вождю, а состоящий на службе у царя военачальник; 3) подтверждением существования государственных структур, а также царской дружины в Алании являются слова из «Мученичества Сукиасянцев» о том, что новый царь Дадианос «взялся за пересчет войска» [143, с. 54].

В целом, похожего мнения придерживается С.А. Яценко – уровень социально-экономического развития ранних алан он счел возможным считать «более высоким, чем у их предшественников – европейских сарматов». Анализируя данные погребений донских алан, которые исследователь считает самыми богатыми в истории кочевых народов, С.А. Яценко приходит к выводу, что масштаб социальных контрастов в аланском обществе был колоссальным. Показателем высокого социального статуса Алании первых веков н.э., по мнению автора, служит брак царевны Сатиник с царем Армении. Род Сатиник будто бы считался «божественного происхождения и знатнее армянского: власть передавалась в нем от отца к сыну» [212, с. 68; 181, с. 86].

М.К. Джиоев и С.А. Яценко предполагают наследование именно царской власти. Это мнение было оспорено Ф.Х. Гутновым, который считает, что источники не дают основания для такого заключения. Согласно Мовсесу Хоренаци, противники рода Сатиник «завладели их землей». Армянский полководец Смбат, придя на помощь брату Сатиник, «опустошил землю его врагов». Следовательно, здесь речь идет о двух автономных этно-социальных организмах (ЭСО), а не о едином государстве. Несомненно, что данные события закавказские источники связывают с аланами, жившими в районе Дарьяла – на Владикавказской равнине [24, с. 109 – 116; 55, с. 164 – 165], в то время как С.А. Яценко – с донскими аланами. Следует согласиться с точкой зрения Ф.Х. Гутнова и В.А. Кузнецова, характеризующих общество ранних алан как военно-демократическое (военно-иерархическое). Что же касается аланской «царевны» Сатиник и принципа наследования власти членами ее рода, то, как справедливо замечает Ф.Х. Гутнов, сведения об этом дошли до нас в древнеармянских агиографических памятниках (двух «Житиях» и «Истории» Мовсеса Хоренаци), которые имеют свою специфику, и буквально следовать их текстам нельзя [63, с. 224].

На наш взгляд, уровень социального развития аланского социума первых веков н.э. вряд ли мог соответствовать государственному устройству. Известно, что политическая интеграция и последующее возникновение ранней государственности зависят от многих внутренних и внешних факторов, к числу которых наиболее часто относят благоприятные экологические условия, производящее хозяйство, плотность народонаселения, развитую технологию, ирригацию, войны, завоевания, внешнее давление, культурное влияние, внешнюю торговлю, кастовую эндогамию и др. Поэтому, мнение известного кочевниковеда Н.Н. Крадина, исследовавшего стадиальное развитие кочевых обществ, вполне приложимо к ранним аланам – «по большому счету ведущие внутренние предпосылки политогенеза (экология, система хозяйства, демографический оптимум) в отличие от оседло-земледельческих обществ у номадов не способствовали складыванию государственности. Государство не было необходимо кочевникам для решения внутренних проблем. Централизованная организация власти у номадов возникала исключительно для разрешения внешних задач: для получения земледельческо-ремесленной продукции посредством внешнеэксплуататорской деятельности и/или для противостояния давлению со стороны земледельческих цивилизаций» [218, с. 11].

Возможно, какие-то ранне- и протоаланские ЭСО Средней Азии могли достичь стадии ранней государственности. Однако, мигрируя на запад, аланы вряд ли могли сохранить свою политическую организацию. Подобно тому, как под ударами сарматов рухнула государственность причерноморских скифов, так и ранние аланы под давлением обстоятельств утратили не только свою прежнюю территорию, но и социальную организацию [63, с. 224]. В качестве альтернативы политической структуры алан первых веков н.э. можно предложить термин кочевая империя – сложное общество, организованное по военно-иерархическому признаку, занимающее относительно большое пространство и получающее необходимые нескотоводческие ресурсы, как правило, посредством внешней эксплуатации (грабежи, война и контрибуция, вымогание «подарков», неэквивалентная торговля, данничество и т.д.).

Взаимоотношения традиционной и военной знати. Взаимоотношения «управленческой» и «военной» аристократии складывались по-разному. Дружинники и другие приближенные вождя, используя свои не зависимые от традиции материальные возможности, все тот же авторитет организованной силы, с успехом соперничали со старой знатью за власть и влияние, причем, в случае необходимости, военный вождь мог обязать последнюю считаться со своей волей [68, с. 234].

Конечно, традиционная знать оказывала определенное сопротивление, в отдельных случаях оно могло быть весьма упорным, но если новые люди не покушались на их собственность и в то же время представляли надежный противовес возможному недовольству рядовых общинников, дело оканчивалось той или иной формой компромисса.

В кочевнических обществах, где размежевание людей по социально-экономическому интересу отличалось неизжитыми полностью родоплеменными связями старой (родовой) и новой служилой знати всякий раз приходилось маневрировать в сложной системе общественных отношений, достигая желаемого лишь в итоге использования бесконечно разнообразных связей с окружающей социальной средой [172, с. 93]. Все социальные конфликты между верхушкой общества и простыми скотоводами решались в рамках осуществления экзоэксплуатации. «Поголовно вооруженная» рядовая масса непосредственных производителей прямо принуждалась поступаться прибавочным трудом в форме военных служб в пользу родоплеменной знати [162, с. 69].

Так, например, могущественные скифы-кочевники, около начала VII в. до н.э. распространившиеся в Причерноморье из Азии, заняли ведущее положение в историческом процессе Восточной Европы, покорили многие местные племена и, усилившись за их счет, создали достаточную базу для экономических связей и значительных перемен в социальной и политической структуре собственного общества. Социальной основой скифского политического образования был широкий слой свободных скотоводов и земледельцев, вероятно, обязанных сильной верховной властью к несению военной службы, и исполнению различных повинностей. Можно полагать, что ни верховная власть (в лице военных), ни родоплеменная аристократия открыто не покушались на хозяйственную самостоятельность мелких производителей, но обедневшие скифы, очевидно, попадали в кабальную зависимость к собственной знати или добровольно пополняли ряды войск и работников царского «домена» [171, с. 111].

И все же эксплуатация основной массы населения в кочевых обществах нередко была сравнительно слабой, прикрывавшейся традицией родоплеменной солидарности. Потребность в сохранении военно-политической организации, основанной на родоплеменной структуре и участие в военных действиях большинства боеспособного населения, наряду с другими причинами сильно ограничивала возможность интенсивной эксплуатации [205, с. 252]. Вообще «военной демократии» как форме управления обществом присуща противоречивость, свойственная всей эпохе. Безусловно, и военный вождь, и совет старейшин в первую очередь выражали интересы племенной верхушки. Но было бы чрезмерным упрощением предполагать, что они также не выражали интересов всего общества. Отсюда двоякое значение грабительских войн и миграций, роль которых особенно возросла на данном историческом этапе.

Подобно своим генетическим предкам, сарматы, а затем аланы предпочитали решать свои внутренние проблемы за счет захватнических войн. Эти войны усиливали власть, богатство и влияние родоплеменной верхушки, но они же на время сглаживали противоречия внутри общества, как бы выносили их вовне, решая эти противоречия за счет соседей. Словно повторяя скифов, вторгавшихся в Переднюю Азию, аланы ознаменовали свое появление на исторической арене целой серией походов в Закавказье и Мидию.

Изнурительные миграционные передвижения, переселения, многочисленные военные столкновения не только давали толчок к консолидации номадов в крупные племенные союзы, но и отрывали большинство сарматских племен с исконных территорий кочевания. Так, миграция сарматов за период III – I вв. до н.э. была, по признанию К.Ф. Смирнова, наиболее крупной и связанной с политической активностью племенных союзов во главе с языгами, роксоланами и аорсами [89, с. 115 – 123].

Изменение в ходе миграции племенных территорий, вероятно, постепенно вело к изменению отношения к месту обитания в системе племенных ценностей. Естественно предположить, что носителем духовного отношения и почитания к исконной земле обитания могла быть, прежде всего, родовая элита. Она стремилась стоять на стороне своих племенных традиций, ибо традиции эти были одной из важнейших основ ее авторитета. Идея движения вряд ли могла найти в ее среде широкое распространение и признание, особенно в самом начале миграции, если только какие-то события на исконных землях не подрывали основы ее элитарности (оскудение земель, военные столкновения и т.п.) [118, с. 23].

Тем не менее, идея движения кочевников, в основу которой был положен экзополитарный способ производства, со временем оказалась способной объединить и рядового сармата, и предводителя дружины, и представителя наследственно-родовой элиты. Скорее всего, выразителем идеи движения была военная элита, так как военные столкновения, сопровождающие миграции, служили определенным обоснованием для укрепления ее авторитета и власти. Именно в эпоху миграции и переселений изменялись взаимоотношения между представителями традиционных властных структур и военной элитой в пользу усиления последней.

О военных вождях эпохи Великого переселения народов сообщают нам классические авторы. В Галлии, в начале V в. упоминаются две самостоятельные орды во главе с Гоаром и Респендиалом. В V в. мы также видим ряд аланских rex, например, Аддака, разбитого вестготами при Тарцете (в Испании) и убитого в этом сражении, Сангибана, владевшего г. Орлеаном и принимавшего участие в Каталаунской битве на стороне римлян, и др. [21, c. 29 – 45; 47, с. 81 – 83; 186].

Власть аланского вождя держалась на его умении организовывать военные походы и перераспределять «подарки», доходы от торговли и набегов на соседние страны. Давая подданным возможность обогатиться за счет военной добычи, и распределяя между ними дары Боспора и городов Причерноморья, глава аланской конфедерации получал от них право на монопольное осуществление внешнеполитической деятельности и международных контактов. Важную роль в структуре власти играла индивидуальная харизма правителя, которая во многом зависела от его удачи как военного предводителя, от его щедрости, от его умения «наладить контакт» с силами природы и, наконец, от его внешнеполитического статуса.

Обзор некоторых раннеаланских памятников (на Нижнем Дону, Кубани), отличающихся богатством захоронения, свидетельствует о значительном положении, которое стремилась занять военная аристократия в социальной структуре ранних алан. На протяжении эпохи военной демократии традиционные институты управления претерпевали значительные изменения, как изменялись и отношения между военными вождями и родоплеменной верхушкой. Важный момент изменения структуры управления у алан в начале IV в. зафиксировал Аммиан Марцеллин: «Судьями они выбирают тех, которые отличаются долгое время на войне» [7, с. 191]. Это указывает на серьезное наступление военной аристократии на позиции родоплеменной знати.

Сходные процессы можно проследить на материале германских племен I – IV вв. н.э. в Западной Европе. В I в. до н.э. – II в. н.э. возникающая королевская власть была выборной и неустойчивой и пока еще служила выразительницей интересов всего племени в целом, а не только племенной знати. В III – IV вв., когда племенные союзы германцев заняли определенные территории, возникли более или менее устойчивые образования с усложнившейся социальной и политической структурой [203, с. 93]. У готов важность совета племенного союза сохраняется, однако королевская власть, основой которой послужило исполнение функций военного руководителя, имеет тенденцию к усилению. Сравнение лучше видно при рассмотрении источников.

Детальное описание структуры верховной власти в германских племенах I-го века н.э. оставил Тацит. «Царей они выбирают из наиболее знатных, вождей – из наиболее доблестных… вожди начальствуют над ними, скорее увлекая примером и вызывая их восхищение, если они решительны, если выдаются достоинством, чем наделенные подлинной властью. Впрочем, ни карать смертью, ни налагать оковы, ни даже подвергать бичеванию не дозволено никому, кроме жрецов… О делах менее важных совещаются их старейшины, о более значительных – все» [20, Т. 1, с. 356 – 359].

В более поздний период, например, у вестготов в IV в. источники отмечают совмещение королями сразу нескольких функций. Атанарих выступает как военачальник, в его ведении – подготовка к военным действиям перед началом войны, он сооружает укрепления, ставит боевую задачу командирам отдельных отрядов. В то же время Атанарих, обладая судебными функциями и руководя внешними сношениями, играет важнейшую роль в религиозной жизни племени, организовывая преследования христиан [160, с. 68].

По-видимому, процесс борьбы между традиционной родоплеменной знатью и новой аристократией, военной по происхождению, носил универсальный характер и заканчивался, как правило, победой новой аристократии, а старая оттеснялась на второй план. В аланском обществе к началу V в. в руководство выдвинулись представители новой аристократии – багатары, исполнявшие функции военного лидера. А.В. Гадло и В.А. Кузнецов сравнивают титул «багатар» с названием профессиональных воинов – тарханов тюркских племен.

Д.С. Коробов, рассматривая динамику развития социальной организации аланских племен Северного Кавказа на протяжении I тысячелетия, на основе имеющегося археологического материала отмечает более глубокий уровень социальной дифференциации в обществе именно в первый период, выразившийся в устройстве дорогих по трудозатратам усыпальниц индивидуального захоронения и роскошных по богатству инвентаря погребений военных вождей эпохи Великого переселения народов [217, с. 19]. В последующий период – V – VII вв., общество выглядит более однородным.

К таким же выводам пришел С.И. Безуглов. Исследовав позднесарматские богатые захоронения в степном Подонье, как могилы представителей высшего социального ранга, он отметил «принципиальные различия в культовой практике социальных верхов по сравнению с предыдущим периодом» [112, с. 113]. Объясняется это не только этнографической разностью рассматриваемых групп знати, но и социальным происхождением, различием социальных функций, уровнем взаимоотношений с военно-иерархической средой – т.е. факторами, которые характеризуют процесс формирования стратифицированного общества. Погребения высшей аланской знати в это время резко обособлены от основного массива могил по всем определяющим характеристикам, связанным с погребальным обрядом и инвентарными наборами. Рядовое население хоронили в грунтовых ямах, тогда как знать погребали в глубоких, тщательно высеченных в глине катакомбах. Если «рядовые» погребения ираноязычных племен исследованы пока слабо, то изучение элитных курганов продвинулось гораздо дальше. Их раскопки «приводят к ошеломляющим открытиям, к большим комплексам разнообразных находок, информирующих о степени социально-экономической развитости общества, об уровне его культуры, искусства и духовной жизни» [63, с. 163]. Раннеаланское общество в социальном отношении было очень сильно поляризовано. С одной стороны элита, которая оставила «самые богатые захоронения в истории кочевых народов» [212, с. 68]. На другом полюсе этноса были рядовые аланы, лично свободные, но весьма бедные люди, которые не могли положить в могилы своих родственников украшенное золотом оружие, предметы роскоши в «бирюзово-золотом» стиле, китайские зеркала – просто потому, что в их повседневном обиходе не было этих предметов. В интересующую нас эпоху среди кочевых народов, как верно отметил Н.Н. Лысенко, только хунны имели столь же стратифицированное в социально-политическом плане общество [220, с. 57]. В хуннской степи столь же обычны могилы рядовых скотоводов с нищенским инвентарем.

Отрыву военной аристократии от рядовой массы населения в первой половине I тысячелетия способствовало освоение аланами новых территорий на равнине и в предгорьях Центрального Кавказа. Смешение с коренными жителями привело к замене родового принципа организации поселений и формирования воинских контингентов на территориальный. Этот процесс еще более усилился после гуннского нашествия, которое коренным образом изменило относительно стабильную этнополитическую обстановку в Предкавказье, привело к перемещению больших масс населения, установлению доминирования кочевых племен [61, с. 34]. Эти события конца IV – середины V вв. затронули некоторые группы алан, возможно уже живших оседло на равнине и в предгорьях Северного Кавказа. В их среде, судя по погребальному обряду, уже имела место глубокая социальная стратификация.

2.1. Седентаризационные процессы в аланском обществе

2.1.1. Взаимоотношения ираноязычных кочевников с автохтонным населением Северного Кавказа. Освоение аланами гор и предгорий

В историко-археологическом изучении Северного Кавказа накоплен значительный материал, освещающий историю появления ирано-язычных кочевников на юге России, проблему взаимоотношений степняков с местным автохтонным населением, освоению ими гор и предгорий Большого Кавказа. Благодаря исследованиям А.А. Миллера, М.В. Покровского, К.Ф. Смирнова, Е.И. Крупнова, В.И. Марковина, В.Б Виноградова, Е.П. Алексеевой, М.П. Абрамовой, В.А. Кузнецова, В.Б. Ковалевской и др. сформулированы интересные идеи и обобщения, успешно решены многие немаловажные по своей значимости вопросы. Вместе с тем, более глубокого анализа заслуживают такие аспекты этносоциальной истории северокавказских алан периода после Великого переселения народов, как:

механизм синтеза двух хозяйственно-культурных типов;

усиление внутрирегиональной интеграции в середине I тысячелетия под давлением обширного конгломерата тюркоязычных племен;

процесс оседания кочевников-алан, формирование политического объединения предгосударственного типа.

Обозначенные процессы напрямую связаны со сложившейся на Северном Кавказе, в раннее средневековье, интеграционной системой этносоциальных связей. Развиваясь, эта система привела к трансформации некоторых северокавказских обществ от в значительной степени аморфных, гетерогенных объединений к этносоциальным организмам предгосударственного типа, с усложнением иерархической надлокальной системы управления обществом [130, c. 22].

В исследовании намеченной темы немаловажным является определение этапов, иллюстрирующих традиционные отношения горцев и степняков – те этнообразующие факторы, которые сыграли в центрально-кавказском регионе решающую роль в формировании раннесредневекового аланского общества.

Хронология взаимоотношений с автохтонным населением. Взаимоотношения ираноязычных племен южнорусских степей с аборигенами Северного Кавказа имеет свою глубокую предысторию. Уходя корнями в эпоху бронзы, в сарматское время эти связи резко усиливаются, превращаясь в обычную норму жизни аборигенов края [156, c. 57]. В своем развитии контакты ираноязычных кочевников и местных племен прошли три стадии. В скифо-савроматское время – период отдельных, спорадических связей; в сарматское время – период враждебных отношений и военных столкновений; в аланское время – период мирных отношений, наиболее активная этническая миксация.

Длительное время обитание ираноязычных скифов в степной и предгорных зонах Северного Кавказа не признавалось. Большая роль в изучении проблемы освоения региона скифскими племенами, особенности их взаимоотношений с местной кобанской средой принадлежит Е.И. Крупнову [79]. В настоящее время, благодаря исследованиям В.Ю. Мурзина, С.В. Махортых, В.М Батчаева, Петренко В.Г, Мошинского А.П. и новым археологическим данным установлено, что степи Предкавказья, включая Прикубанье, являлись ареалом формирования скифов с начала VII в. до н.э. Более того, по мнению некоторых скифологов, здесь находилось загадочное «царство Ишкуза» ассирийских письменных источников, откуда скифы предпринимали свои походы в Переднюю Азию. В настоящее время на Кавказе известно более 100 скифских памятников VII – V вв. до н.э.

В непосредственной близости от скифов обитали (в зоне гор и предгорий) аборигенные племена кобанской культуры, сформировавшиеся еще в доскифское время. О наличии широких контактов скифов с аборигенами говорят данные археологии, свидетельствующие о совпадении ареалов памятников скифской и кобанской культур в пределах Центрального Кавказа. «Кобано-скифское внутрирегиональное контактирование принципиально важно для осмысления этногенеза осетинского народа, органически связанного с процессом иранизации части аборигенного кавказского населения» [168, c. 155]. Кобано-скифское контактирование V – IV вв. до н.э. дает основание говорить о начале этноязыковой иранизации и начавшемся процессе этнической миксации (появляются подкурганные захоронения со смешанными чертами). Горные районы оставались в это время зоной обитания автохтонов, испытавшей лишь некоторое влияние культуры скифов [221, с.42]. Интересна концепция В.Б. Виноградова и Я.Б. Березина: в конце VII – начале VI вв. до н.э. какая-то племенная группа (состав этнически пестрый), участвовавшая в переднеазиатских походах скифов, при возвращении закрепилась у предгорий, в центре Предкавказья. Дальнейшее этническое развитие этой группы шло за счет включения в свой состав и «переработки» как выходцев из кобанских племен, так и савроматских групп, существовавших здесь в VI – V вв. до н.э. В результате вырастает новый этносоциальный организм, имеющий двуединую ирано-кобанскую основу. Исследователи его называют пра- или предаланским [123, c. 30 – 32].

К концу первого периода автохтонное население втягивается в орбиту взаимоотношений с савроматами – раннесарматскими племенами, которые вытесняют скифов с предкавказских степей. О существовании определенных связей аборигенов Центрального Предкавказья с появившейся в южнорусских степях новой волной ираноязычных кочевников свидетельствуют некоторые памятники (погребение №34 Минераловодского могильника VI – IV вв. до н.э., погребение № 1 Султан-Горского могильника VII – V вв. до н.э.), а также ряд случайных находок [156, c. 57]. Археологические исследования подтверждают возможность проникновения савроматов на эту территорию. Скорее всего, это проникновение носило спорадический характер. Тем не менее, долгое вхождение степного и равнинного Предкавказья в сферу влияния савроматского мира подготовило почву и предопределило в какой-то мере успех массового расселения сарматских племен на Северном Кавказе в последующие века.

Вторая стадия – период враждебных отношений и вооруженной борьбы – падает на начало передвижения сарматских племен на Северный Кавказ, где они играют основную роль в регионе с последних веков до н.э. до гуннского нашествия. В Северном Причерноморье сарматы частично уничтожили, частично вытеснили скифов и тем самым установили свое господство. На Северо-Западном Кавказе, в частности в Прикубанье проникновение сарматских кочевников не было катастрофическим для местного населения и не нарушило более высокой культуры меотов. Несколько иная картина прослеживается на Северо-Восточном и Центральном Кавказе, «где происходит интенсивный процесс сарматизации» [156, c. 57], связанный, прежде всего, с активностью аорсов. В своем стремительном движении на запад и юг аорсы сломили сопротивление нижневолжского объединения родственных им савроматов, потеснив их в Предкавказье. Именно эта часть савроматов явилась основой формирования в Предкавказских степях сильного сиракского союза сарматских племен, противостоящего аорсам.

При отступлении сираков в Предкавказье, вслед за ними и тесня их, туда же устремились аорсы [121, c. 114]. Натиск сарматских племен в их движении к Кавказским горам должны были испытать и местные племена равнин и предгорий. Не исключена возможность, что между ними происходили кровопролитные столкновения, хотя в письменных источниках мы не встречаем подобных известий. Однако, зная, какая участь постигла скифское население Северного Причерноморья, можно с уверенностью говорить о том, что сарматские племена были настроены весьма воинственно. Одним из немногих памятников автохтонного населения в плоскостной зоне Центрального Кавказа является Ханкальский могильник (III в. до н.э. – I в. н.э.) [184, с. 33]. Вероятно, определенная часть местного населения плоскости вынуждена была в I в. н.э. отступить в горы, где жили родственные племена.

В.А. Кузнецов факт присутствия сарматов в регионе называет вторым этапом иранизации Предкавказья. На этом этапе связи горных племен с савроматами и сарматами остаются в рамках маргинального контактирования. В то же время, как считает исследователь, процесс внутрирегионального контактирования и этнического смешения-миксации в районах прилегающих к Центральному Предкавказью с запада положил начало формированию интегрированной из субстрата новой этнической общности – синкретического этнического новообразования [168, с. 155 – 158]. Согласно Ф.Х. Гутнову, на основе синтеза в равнинной и предгорной контактных зонах складывались принципиально новые этнообразования, связанные с переходом части сарматов к оседлости. Сарматы Предкавказья, переходя к стабильному кочеванию на землях, находившихся в сфере влияния оседлых племен, успешно осваивали отдельные элементы их культуры, утрачивая некоторые свои [63, с. 58]. В целом, следует отметить, что точки зрения В.А. Кузнецова и Ф.Х. Гутнова фактически сближаются с концепцией М.П. Абрамовой, отмечающей смешанный характер населения предгорной зоны, доступной для проникновения и оседания кочевников [105, c. 58 – 59].

Сложные, нередко враждебные отношения сарматов с местными племенами нашли отражение в осетинском нартском эпосе, в некоторых циклах которого встречаются упоминание о загадочных существах кадзи. Это злые мифические духи, в нартских сказаниях нередко выступающие и как племя – люди, наделенные большой силой и умом, и обычно враждебные нартам, строящие против них всякие козни. Между кадзи и нартами в то же время существуют экзогамные браки – нарты выдают замуж за кадзи старшую дочь колдуньи Кулбадаг. История взаимоотношений нартов и кадзи завершается сказанием «Гибель кадзи». Кадзи вероломно угоняют скот нартов, но сын пастуха Базыг идет по следу, приходит к селению кадзи и здесь видит похищенное стадо. Базыг спешит домой, поднимает тревогу, нарты окружают селение кадзи и громят их [75, с. 69].

Кавказское происхождение образа кадзи (упоминание «каджи» можно встретить и в грузинском фольклоре) может указывать и на то, что под этим обобщенным образом в глазах творцов нартовского эпоса осетин скрываются именно автохтонные кавказские племена. Нарты и кадзи (степняки и горцы) являлись соседями, отношения которых носили далеко не дружественный характер. Хотя враждебные отношения время от времени сменялись мирными, но крайне неустойчивыми связями. Взаимные стычки, похищения людей и скота, по-видимому, были обычным явлением. В целом, процесс иранизации степных и предгорных районов Северного Кавказа получил дальнейшее продолжение в сарматское время.

Однако взаимоотношения аборигенов с сарматами определялись не только военными столкновениями. Культурное влияние и торговый обмен, имевший место во взаимоотношениях между этими племенами, сыграли, по-видимому, решающую роль в приведении материальной культуры племен плоскостной и предгорной зон к известной нивелировке, что хорошо прослеживается по материалам Моздокского и Нижне-Джулатского могильников. В последнее время порождением процесса тесного взаимодействия сарматских племен с аборигенами (не так давно не учитывавшийся в должной мере) ученые называют зооморфную керамику, распространенную на Северном Кавказе в I в. до н.э. – IV в. н.э. [114, с. 34 – 37]. Подавляющая часть известных сосудов и отдельных ручек происходит из предгорно-плоскостной зоны Северного Кавказа, т.е. из районов сармато-аборигенных взаимодействий. Через сарматов, установивших прочные культурные и экономические связи с Боспором, на территории Центрального Предкавказья и даже в высокогорные районы края, на рубеже н.э. проникает целый ряд импортных вещей [156, c. 62].

В горных районах начинают появляться инородные элементы материальной культуры, не свойственные местной позднекобанской среде, но зато характерные для сарматских погребений (бронзовые кольцеобразные пряжки с неподвижным язычком, длинные мечи сарматских типов, зеркала и пр.). Наличие их в культуре позднекобанских племен горной зоны объясняется не той массовой сарматизацией, которая наблюдается в степных и предгорных районах, а следствием походов сарматских племен в Закавказье. Об этом свидетельствует то, что очень много импортных вещей и находок сарматского времени, рубежа нашей эры, сосредоточено в памятниках, расположенных вблизи Дарьяльского прохода – военной дороги сарматов через Кавказский хребет. Закавказские военные походы сарматов знаменуют начало третьего периода во взаимоотношениях кочевников с местными племенами.

Третья стадия – период относительно мирных отношений, установившихся после первых, резко враждебных столкновений. В I в. н.э. уже намечается некоторый сдвиг, быть может, временный – аланы и горцы выступают вместе в походе 72 г. в Закавказье. Это было самым опустошительным нашествием алан, которое зафиксировали сразу несколько античных и закавказских источников. Из сообщения Иосифа Флавия, мы узнаем, что аланы «замыслив вторгнуться с целью грабежа в Мидию и еще дальше ее, вступили в переговоры с «царем» гирканов, ибо он владел проходом. И когда тот открыл им доступ, аланы, напав огромной массой на ничего не подозревающих мидян, стали опустошать многолюдную и наполненную всяким скотом страну, причем никто не осмеливался им противиться...» [15, c. 277].

Знаменитый древнеармянский историк Мовсес Хоренаци, повествуя о вторжении в Армению алан вместе с горцами и иверийцами, особую роль отводит аланам: «Около того времени аланы, соединившись с горцами и привлекши на свою сторону почти половину Иверии, огромными толпами распространились по нашей земле» [1, c. 238]. Леонтий Мровели уточнил: «Цари Картли, призвали овсов и леков, привели царей овских – братьев-голиафов по имени Базук и Амбазук – с войском овским. И привели они с собой пачаников и джиков. Пришел с ними также «царь» леков и привел дурдзуков и дидоев» [30, c. 33].

Грузинская и армянская историческая традиция, отводя аланам доминирующую роль на Северном Кавказе, в то же время свидетельствуют об их довольно близких взаимоотношениях с кавкасионами. Следует согласиться с В.А. Кузнецовым в том, что аланское нашествие 72 г. предполагало возникновение нового крупного племенного союза. Объединение столь различных по происхождению и языку племен в один союз говорит о многом [77, c. 47]. Вероятно, в I в. аланы уже жили, хотя возможно и не сплошным массивом, в равнинно-предгорной части Центрального и Северо-Восточного Кавказа и имели здесь непосредственные контакты с местным населением. Можно говорить и о некотором сближении алан со своими кавказскими соседями, что весьма существенно, ибо положило начало процессам этнической и культурной интеграции и ассимиляции. Эти процессы получили развитие в последующую эпоху.

Проникновение алан на Северный Кавказ было почти повсеместным, исключая горные и предгорные области Дагестана, хотя и сюда, в Приморскую степь проникла небольшая аланская группа и находилась там некоторое время. Центральный и Северо-Восточный Кавказ, западнее Сунжи и Аргуна, сплошь подвергся аланизации [168, c. 160 – 174]. Ставропольское плато, Пятигорье, предгорные районы Карачаево-Черкессии были частями единого фронта аланского расселения на Северном Кавказе. Сколь значительным это было в I – IV вв. н.э. свидетельствуют политические события в Закавказье, когда картлийские цари старались иметь алан в качестве лояльных северных соседей и союзников в борьбе с Арменией и Парфией. Главный проход через Центральный Кавказ в то время уже получил название Дар-и-Алан – «ворота Алан». В тоже время р. Терек, согласно Страбону, называлась «Алонта».

Археологические памятники также свидетельствуют, что аккумуляция ирано-язычных кочевников в равнинном и предгорном Предкавказье в начале нашей эры достигает значительных масштабов. Видимо, с этого времени, если не раньше, контроль над благоприятными для кочевого скотоводства и земледелия предкавказскими равнинами надолго – до массового появления тюрок – переходит в руки сармато-алан. На многие столетия они делаются здесь хозяевами положения. Согласно Ю.А. Кулаковскому - «римляне знали уже алан как народ прикавказский» [21, c. 9]. На пограничье степей и предгорий Кавказа, возникает сеть обширных, хорошо укрепленных городищ, надежно датируемые I – II вв. н.э. «Трудоемкость работ по созданию фортификационных сооружений этих протогородов, интенсивность жизни – судя по мощным напластованиям в цитадели и на посаде, следы высокоорганизованного ремесла свидетельствуют о высокой социальной организации алан в этот период» [71, с. 132].

Как видно, в догуннский период аланы достаточно широко расселились на Северном Кавказе, начиная от Пятигорья до р. Куры. Анализируя этногенез алан в этот период В.А. Кузнецов отметил: «не следует воспринимать это расселение как сплошной массив на всей указанной территории, скорее всего это были более или менее многочисленные и слабо между собой связанные, разные по происхождению группы древних иранцев, переживавших процесс оседания на землю, перехода к земледельческому хозяйству и усиливавшихся контактов с аборигенным кавказским населением [77, c. 51]. Схожего мнения придерживается и Н.Н. Лысенко, который отмечает, что в IV – V вв., (в отличие от раннего периода) под влиянием различных условий географической среды, разного иноэтнического окружения, несхожести внешних политических факторов этническое пространство ранних алан стало постепенно трансформироваться в мозаичную целостность [220, с. 69].

Причины и признаки седентаризационного процесса. Гуннское нашествие конца IV в. имело огромное значение для последующей истории не только всей Юго-Восточной Европы. Длившаяся много веков доминация древних иранцев в среднеазиатских, северокавказских, причерноморских степях закончилась. «Великий пояс степей» перешел в руки кочевников-тюрок. Островки древних иранцев уцелели лишь на периферии. Наиболее их значительный массив сохранился на территории Северного Кавказа, отделенной от степи Кубанью и Тереком. Видимо, сюда был направлен основной аланский миграционный поток с севера и плотность населения с V в. стала быстро увеличиваться за счет притока алан-танаитов и других ираноязычных племен [77, c. 86].

В закубанских и затеречных степях хозяйничали кочевники, оставшиеся на Северном Кавказе после ухода основной массы гуннских орд на Запад. К началу VI в. военно-политический вес ранних тюрок в северокавказских степях сильно возрос. Стабилизация их угодий лишала алан возможности расширения своей производственной базы за счет равнины, и вынуждали осваивать высокогорье.

Так возникло в степи одно из существенных условий перехода алан к полуоседлости и оседлости, носившее как внешний, так и внутренний характер, причем внутренние причины были значительно глубже. Они заключались в перестройке всей экономической и социальной структуры общества алан. Постоянный приток древнеиранских элементов с севера, из огромных степных резервуаров, спонтанно усиливал позиции кочевников-алан. Однако подвижный образ жизни номадов не давал возможности осуществить значительные накопления (копить можно было только скот, но его количество было ограниченно продуктивностью пастбищ и в любой момент из-за природных катаклизмов этот природный «банк» мог лопнуть) [164, c. 30]. Такое общество было основано на «престижной» экономике. Большая часть добычи доставалась вождям племен и родоплеменной аристократии, а также потреблялась на массовых праздниках.

Если в период активной захватнической деятельности, когда тяжесть войны одинаково падала на всех членов общества, распределение добычи было сравнительно равномерным, то в удлиняющиеся мирные периоды росло экономическое неравенство [90, c. 5]. Поскольку войн, а, следовательно, и необходимой для восстановления экономического положения добычи, не было, кочевник, потерявший стадо, вынужден был переходить к оседлости или, во всяком случае, к полуоседлости. В противном случае, номады были обречены, оставаться вечной периферией мировой истории. «Только завоевание ядра давало возможность стать «центром». Но для этого надо было расстаться с кочевым образом жизни. Это был нелегкий выбор, и принять его означало распрощаться с привычными ценностями воинственного образа жизни и постепенно раствориться в завоеванной аграрной цивилизации» [164, c. 30].

Захваченные земли в мирные времена распределялись между сильными и богатыми родами. Перекочевки проходили уже на определенных территориях со строго очерченными границами: с зимовок – на летовки. На лето в зимовищах оставались больные, старики, пленные и неимущие, которые чтобы прожить начинали осваивать земледелие. Зимовища обрастали пашнями. На окраинах зимовищ располагались обширные постоянные кладбища – могильники [90, c. 5]. Некоторые исследователи подчеркивают нетипичность коллективных погребений для степных сарматских племен и видят в этом одно из доказательств того, что северокавказские катакомбы не связаны своим происхождением с ираноязычной средой, а являются местными. Однако указанные явления могут объясняться и особенностями процесса оседания кочевников, сопровождавшегося концентрацией населения в определенных районах. В таких районах и возникали общие могильники нескольких родственных групп [190, c. 68]. Образцом синтеза местных горских и сарматских культур являются такие памятники, как подкурганные погребения в Терезе (Карачай) – устройство насыпей и инвентарь здесь позднесарматские, а форма погребального сооружения – яма, обложенная камнями, – местная [108, c. 249]. Особенностью миграции алан в горы и предгорья было то, что она нигде ни привела к тотальному исчезновению аборигенных групп. Факт оседания алан на землю устанавливается на материалах городищ Терско-Сунженского междуречья, Прикубанья и Подонья, где обнаружены значительные слои, связываемые исследователями с сарматской культурой. Именно эти центры разнонаправленно расширялись в сторону предгорий и гор. «У степного кочевого и местного горско-кавказского населения существовали разные механизмы усвоения и ретрансляции чуждых им культур» [71, с. 177].

Без переориентации экономики на оседлость обеспечение условий для нормального функционирования социально-хозяйственной структуры аланского общества становилось невозможным, и это не могло не осознаваться. По мнению А.Р. Чочиева, оседание на землю должно было принять форму стимулируемого осознанием его рациональности процесса, ограничивавшегося известными традиционными нормами кочевого быта и интересами отдельных социальных групп в ходе сложения предгосударственного образования [99, с. 263].

Возможно также, что этот период был временем складывания биллингвизма, который является непременным условием и результатом интенсивных межэтнических контактов, и с которым, как правило, сопряжены существенные этнические перемены [186, c. 17]. В этом плане немаловажное значение приобретает тот факт, что материалы таких памятников, как Нижний Джулат и Чегемский могильник, которые следует, по-видимому, расценивать как родовые кладбища, в целом дают представление о смешанном характере населения, оставившего эти памятники. «Следовательно, племена, хоронившие своих умерших в одних и тех же могильниках, должны были проживать совместно… и отношения между ними должны были характеризоваться более широкими понятиями, чем соседские» [156, c. 67]. В связи с этим возникает вопрос, каким образом пришельцы могли заимствовать у аборигенов коллективный обряд захоронения, который в высокогорье, в сарматское время, перестает играть доминирующую роль, а для плоскостных районов не был характерен вообще?

Убедительным в этом вопросе представляется мнение А.М. Хазанова о том, что коллективные захоронения следует связать с процессом седентаризации, поскольку распространение данного обряда становится массовым или преобладающим в тех районах, где происходило оседание кочевников [97, c. 67]. Последнее обстоятельство полностью совпадает с предположением, выдвинутым С.Н. Савенко [190, c. 68].

Что касается внешних причин, то в научной литературе нередко можно встретить утверждение, будто оседание кочевников, было вызвано либо неудачным исходом какого-либо сражения (нашествия), либо «благотворным влиянием более культурных соседей-земледельцев». Но вряд ли такой тезис можно считать бесспорным. Вероятнее всего, переход алан к оседлости был очень сложным и болезненно протекавшим процессом, сопровождавшимся сложными взаимоотношениями различных социальных групп. Наиболее ортодоксальная часть общества, тяготеющая к степным пространствам, состояла в основном из представителей родоплеменной верхушки и представителей военно-служилой знати, традиционно придерживающейся установок кочевой воинственности. Что касается оседлых или полуоседлых групп степного населения, то оно в их глазах всегда являлось наиболее презираемой, дискриминируемой прослойкой общества [97, c. 151]. Cвоеобразной формулой этой морали можно было бы счесть казахскую пословицу: «Умирает не тот, кого ругают, а тот кто потеряет свою лошадь» [110, c. 81].

Какие же следы оставили археологам обитатели степей и предгорий Северного Кавказа, одни из которых – «консервативные», традиционно тяготели к кочевому скотоводству, а другие – «прогрессивные», ориентировались на оседло-земледельческое хозяйство?

Совершенно очевидно, что кочевники, ведущие круглогодичное кочевание, находившиеся на стадии первичного освоения захваченных территорий практически почти ничего не оставляют для археологии. У них не было ни постоянных зимовищ, на которых должен был откладываться культурный слой, ни постоянно функционирующих кладбищ, расположенных на определенных территориях. От таких кочевников остались только разбросанные по степи отдельные погребальные комплексы, нередко впущенные в курганные насыпи более ранних эпох [90, c. 6].

Что касается другой, «прогрессивной» части аланского общества, то относительная стабилизация ее жизни, появление постоянных зимовищ хорошо прослеживается благодаря двум обстоятельствам. Во-первых, в результате образования в районах зимовок бескурганных и курганных кладбищ, погребения, которых ориентированы в соответствии с зимними отклонениями стран света. Во-вторых, из-за образования вдоль берегов рек и лиманов, так называемых полос обитания – длинных, почти сливающихся друг с другом остатков кратковременных стойбищ без культурных слоев и с редкими находками на поверхности обломков керамики и костей животных [90, c. 6]. Таким образом, уже первые шаги кочевников к оседлости позволяют археологам обнаружить оставленные ими следы.

Прослеживаемое археологически этническое контактирование двух основных массивов – горного и равнинного, их длительное взаимодействие, ход интеграции, ассимиляции и аккультурации на третьем этапе иранизации имели последствия огромной важности. Особо существенно, что на этом этапе этнический синтез захватил не только предгорья, но и горную зону, положив конец существованию гомогенных этнических групп и культур. «Складывающийся аланский этнос стал гетерогенным почти на всей территории Алании». Лишь в наиболее труднодоступных и изолированных горных районах продолжали сохраняться аборигенные горнокавказские группы, представляющие островки реликтового посткобанского населения (например, в ущельях Балкарии) [168, c. 161].

К IV – V вв. относится заселение верховьев Кубани, вплоть до самых горных районов (Клухори), в это время появляется целая система городищ, в степи и предгорьях (Ставрополье, Кабарда)[142, c. 618]. По историческим источникам мы можем себе представить территорию, занятую аланами в VI – VII вв. Прокопий Кесарийский дает нам примерные границы. «Всю эту страну, которая простирается от пределов Кавказа до Каспийских ворот, занимают аланы»[33, c. 381]. Аланы на востоке граничат с гуннами-савирами, на юго-западе их соседями являются сваны, апсилы, с запада от авазгов их отделяют брухи (одно из адыгско-черкесских племен). Северными границами алан были предкавказские степи. Грузинские источники и «Армянская География» VII в. также рисуют нам алан-овсов к северу от Кавказского хребта, граничащими с адыгскими и лезгинскими племенами и степными кочевниками. Интересно свидетельство сирийского источника Захария, говорящего о существовании пяти городов в области проживания северокавказских алан [31, c. 165].

Проникновение в Закавказье. Алано-овсы в Двалети. Горные районы аланы стали осваивать с конца IV в. – начала V в. Первые переселенцы, не умевшие еще строить надежных укреплений, селились на трудно доступных местах, на водоразделах. Таким интересным памятником IV – V вв. является, открытое поселение, исследованное у аула Жако на Малом Зеленчуке. Поселение расположено в гористой, труднодоступной местности на плато третьей террасы Малого Зеленчука и тянется, приблизительно, на один километр. Постройки на нем располагались безо всякого плана, просторно, дома окружались дворами и огородами [142, c. 622]. Во второй половине V в. – нач. VI вв. и позже аланы строят укрепленные поселения в долинах рек; поселения очень многочисленны и близко расположены друг к другу (на расстоянии 0,5 км).

В ходе разразившихся ирано-византийских войн аланы принимали в них активное участие то на стороне персов, то на стороне греков. Театром военных действий преимущественно была Грузия и алано-овские отряды, несомненно, нередко бывали на ее территории. Об оседании каких-то аланских групп в Грузии в это время по письменным источникам известно сравнительно немного, но их дополняют археологические материалы. В настоящее время аланские могильники VI – VII вв. на территории Грузии обобщены усилиями Р.Г. Дзаттиаты и указаны им в Мцхета, Жинвали, Агаяни и Едысе, причем замечено тяготение этих могильников к важным торговым путям.

Раскопанный в 1982 – 1984 гг. в верховьях р. Большая Лиахва раннесредневековый аланский могильник с разнообразным погребальным инвентарем, в котором особо выделяются вещи, относящиеся к поясному набору, позволил исследователю высказать мнение о более раннем проникновении алан на южные склоны Главного Кавказского хребта и в Закавказье, нежели это фиксировалось в литературе [144, c. 198 – 209]. Похожие поясные пряжки с хоботковыми иглами, украшения полихромного стиля, встречаются в разрушенных катакомбах Жинвали. Раннесредневековый катакомбный могильник в Жинвали, для грузинской средневековой культуры чуждый, дает документальную возможность говорить о присутствии здесь аланского этноса, придерживавшегося своих привычных традиций [77, c. 181].

Если до VI в. мы можем говорить, в основном, о военно-политических контактах и сотрудничестве, о временном пребывании аланских отрядов в Картли и проникновении отдельных представителей алан в высшую картлийскую знать, то с VI в., видимо можно свидетельствовать о постоянном жительстве здесь групп аланских федератов, размешенных в стратегически и политически важных районах. Анализируя археологический материал в Закавказье, имеющий отношение к аланскому миру, необходимо отметить, что его сосредоточение в определенных местах заставляет взглянуть и на сами эти пункты. Таковыми оказываются не какие-то безвестные поселения, а именно торгово-административные центры главным образом в Восточной Грузии (Самтавро, Рустави, Урбниси, Армазис-хеви, Казбеги) [146, с. 112 – 120]. Другое дело, что политико-экономичес-кое значение эти центры не всегда сохраняют на протяжении всей своей истории, однако в пору бытования они были важными пунктами на военно-экономических артериях Восточной Грузии. Аланы – переселенцы в Закавказье обосновывались в ключевых, лежавших на важных торговых магистралях, пунктах Картлийского царства. Об этом говорят и катакомбные могильники в Жинвали.

Здесь, кстати, необходимо коснуться не менее спорного вопроса о появлении алано-овсов в исторической области Двалети (осет. Туалгом), в районе Наро – Мамисонской высокогорной (1700 – 1750 м над уровнем моря) котловины, в верховьях реки Ардон. Двалети, через которую пролегали исключительно важные пути в Шида Картли через Рокский перевал и в Западную Грузию через Мамисонский перевал, была для северных народов стратегическим ключом к Грузии, и последняя это хорошо осознавала.

Судя по отдельным археологическим находкам и деформированным черепам из ущелья Большой Лиахвы (Едыс, Стырфаз), в V – VI вв. инфильтрация аланского этноса в это ущелье уже происходила. Исходной территорией проникновения алан с севера на юг могла быть только Двалети, ибо, прежде чем появиться в долине Большой Лиахвы, аланы должны были появиться в Наро-Мамисонской котловине. Предположение о проникновении алан через Двалети – Туалгом на южный склон Кавказского хребта и в ущелье Большой Лиахвы с V – VI вв. находит косвенное подтверждение и в «Армянской Географии» VII в. – «Ашхарацуйц». В реконструкции II главы источника появляется принципиально важный этноним – «овсуры»: «В тех же (Кавказских) горах, после народа Ардоз, проживают племена Рочан, Двалов, Цхумов, Овсуров, Цанаров, у которых аланские ворота и другие ворота называются Целкан...»[3, Вып. II, c. 17].

Этническая принадлежность овсуров не представляет загадки. Корень слова «овс» указывает на алан-овсов, а грузинский суффикс «ури» свидетельствует о том, что данный этноним попал в «Армянскую Географию» от грузин и, следовательно, в VII в., последние уже хорошо знали своих соседей. Допустимо думать, что под именем «овсуров» скрывается та группа алано-овсов северокавказского происхождения, которая представлена в памятниках Едыса и Стырфаза. В таком случае, начало освоения аланами южных отрогов Большого Кавказского хребта можно было бы относить к V – VI вв. Миграции алано-овского населения на территорию Двалети зафиксированы и позже. В «Хронике Ксанских Эриставов» хронист упоминает о переселении в эту историческую область в раннесредневековый период представителей аланской элиты. «Была великая смута в стране Осетской и обильно проливалась кровь царей осов. Оказались победителями сыновья старшего брата и перевели через гору Захскую детей младшего - Ростома, Бибила, Цитлосана и сыновей их с семидесятью добрыми рабами (дружинниками) и привели в страну Двалетскую» [29, с. 21]. Событие это, связанное с инспирированными византийцами смутами в Алании («Стране Осетской»), по мнению Р.Г. Дзаттиати, произошло в VII в., т.е. в правление Юстиниана II [145, с. 45].

Прибывшие получили имя Бибилури, и со временем укрепившись, стали владетелями Двалети. Как видим, при всей ограниченности источников, намечается возможность поставить вопрос о постоянном присутствии групп алано-овсов не только в качестве федератов в отдельных пунктах Грузии, но и в качестве нового пласта населения в ущелья Большой Лиахвы в V – VII вв.

Общеизвестно, что миграции населения играют весьма существенную роль в этнических процессах. Среди массовых миграций и переселений особо можно выделить те, которые были связаны с развитием процесса классообразования на базе формировавшихся новых, этносоциальных организмов. Переход от доклассового общества к классовому сопровождался заменой основных этнических ячеек первобытной формации - «племен», более крупными этническими общностями, которые принято обозначать «народность» [107, c. 35]. Массовые миграции чрезвычайно ускоряли этот процесс, причем перемещение одной общности на новую территорию, как правило, влекло столкновение с обитавшей здесь раннее другой общностью.

Вследствие неравномерности общественного развития такие социумы обычно находились на разных социально-экономических уровнях и их столкновения нередко, в конечном счете, завершалось тем, что местное население оказывалось завоеванным пришельцами.

Межэтнический синтез, сопровождающий такого рода процессы, чрезвычайно многообразен. Особенно в тех случаях, когда он касался весьма отдаленных по своим основным параметрам этнических общностей. Дело в том, что в подобной ситуации взаимодействие отдельных компонентов этнических единиц, участвующих в генезисе той или иной народности, происходило не только различными темпами, с различной интенсивностью, но и нередко не в одинаковых направлениях. В этой связи следует дифференцированно подходить, по крайней мере, к изменениям в сфере языка, бытовой культуры, физического типа и этнического самосознания, включая самоназвания.

Наглядной иллюстрацией может, например, служить судьба этнонима «болгары». Его первоначальные носители, так называемые протоболгары, - тюрки, в конце VII в.н.э. переселились на Балканы и подчинили находившиеся здесь славянские племена. И хотя, сравнительно немногочисленные протоболгары довольно скоро полностью растворились в массе славянского населения, однако этноним «болгары», в конечном счете, стал самоназванием всего населения [50, c. 281].

При первых болгарских ханах дунайское государство болгар весьма напоминало обычное полукочевое государство. Во главе его стоял кочующий вместе со своим родом и родовой кочевой аристократией хан (как в Хазарском каганате). У хана была зимняя резиденция – ставка в центре его домена, впоследствии превратившаяся в первую столицу государства – Плиску [84, c. 109]. Болгары в Подунавье кочевали довольно длительное время – почти полтора столетия и поэтому не оставили от того времени заметных материальных следов своего пребывания на этих землях. Земледельческую основу государства создавали славяне и местные племена.

Тем не менее, под воздействием своих сограждан и болгары постепенно начали переходить к земледелию, и к X в. в государстве уже не было кочевников. Разноэтничная общность слилась в единый народ, в котором болгары, по-видимому, старались утвердить свой язык в качестве государственного. Однако сильное славянское ядро государства победило – болгары начали активно осваивать славянский язык и новую письменность (славянская кириллица). Единственное, что сохранилось в Первом Болгарском царстве от основателей его – кочевников-болгар, было всадничество, переросшее в культ всадника-бога. О всадничестве, т.е. о внедрявшейся в сознание населения идеологии всадников-воинов и о почитании их, свидетельствует большое количество изображений коней и всадников на стенах Плиски [84, c. 110].

Подобный ход этногенеза, связанный с взаимодействием завоевателей и аборигенов, характерен для становления средневекового венгерского государства в Центральной Европе. В процессе ассимиляции кочевые племена, пришедшие с Востока, также исполняли роль «суперстрата».

Во второй половине IX в., согласно письменным источникам, в степях, вблизи Хазарии появляется новая кочевая группировка – венгры. Общественный строй их, в этот период, можно характеризовать как военно-демократический, поскольку подчеркивается, что у них «было семь родов, а князя они не имели никогда ни своего, ни чужого» [17, с. 159 – 161]. Упоминаемый в источниках правитель Леведий, по имени которого названа вся занятая венграми местность, был не князем, а только «воеводой, как и прочие после него» [17, с. 159 – 161]. Последнее обстоятельство обращает внимание на высокое место, которое занимали представители военной аристократии в обществе древних венгров.

К концу IX в. венгры, под давлением соседей (хазарское правительство, обеспокоенное соседством такого постоянно готового к грабежу и нашествию объединения, натравило на венгров печенегов), мигрировало на запад. В «Повести временных лет» летописец подробно описывает переселение венгров в Европу и историю создания Венгерского государства. «Устремишася черес горы великия яже прозвашася Угорьские и начаша воевати на живущая ту волохи и наследиша землю ту, и седоша с словены, покоривше я под ся и оттоле прозвася земля Угорьска. И начаша воевати угри на греки и поплениша землю Франчьску и Македоньску доже и до Селуня» [32, c. 21].

Таким образом, подобно болгарам в Дунайской Болгарии, венгры слились здесь со славянами. Однако в этногенезе венгерского народа по сравнению с болгарами есть как схожие, так и различные черты. В отличие от Болгарии, где слияние произошло сравнительно мирно, в Паннонии, согласно летописям, венгры должны были отвоевать для себя жизненное пространство, изгнав славян и волохов. Впрочем, часть славян осталась на прежних местах и в первое время их хозяйство (как и в Болгарии) играло роль земледельческой базы нового раннегосударственного объединения. Венгры, как этнос – «суперстрат» в процессе формирования средневековой венгерской народности, требовали от своих новых подданных владения языком. Тем не менее, Венгерское государство очень быстро стало государством с устойчивой земледельческо-скотоводческой основой. С кочевым прошлым венгров связывали только глубоко внедрившиеся в быт всаднические традиции (сабли в качестве основного оружия, погребения всадников с оружием и конями и т.п.) [84, c. 113].

Соотносительно с приведенными примерами может быть рассмотрена и «аланская проблема». Большие изменения в этническом облике алан, освоивших в раннее средневековье часть горной полосы Северного Кавказа, отразили письменные источники и археологические материалы. Если до V в. об аланах писалось как о кочевниках, то с VII в., судя по археологическим материалам, в культуре кавказских алан появляются черты, которые связывают их с кавказским этнокультурным миром. Эти различия в культуре и в политической жизни алан IV и VI – VII вв. особенно четко прослеживаются при сопоставлении данных античных и византийских источников. Следует хотя бы сравнить описания римского автора IV в. Аммиана Марцеллина и данные об аланах VI в., сообщаемые византийскими авторами. У Аммиана Марцеллина аланы – обитатели скифских степей, наряду с гуннами жившие в кибитках и не знавшие хлебопашества. Сведения, относящиеся к VI в., рисуют уже иную картину. Аланы на Северном Кавказе граничат с абхазами, т.е. занимают горную полосу по верховьям Кубани. «Это оседлый, а не кочевой народ, имеющий политические связи с Византией» [53, c. 105].

Наиболее раннее упоминание об этногенезе осетин встречаются в закавказских источниках XI в. Обращает на себя внимание трактовка Л. Мровели образования средневековой Алании. Автор представлял этот процесс как синтез автохтонных этнических образований, населявших часть «… (удела) Кавказа», и ираноязычных пришельцев [26, c. 25]. Аналогичная мысль красной нитью проходит через генеалогические предания осетин. Так, в предании об Ос-Багатаре указывается, что Ир-бараг и его потомки застали ущелья Алагира, уже заселенными, «и частично даже густо». Жилища пришельцев «соседили с поселениями других более ранних иноплеменных родовых групп» [60, c. 22 – 27]. Народная традиция в этом вопросе оказалась поразительно точной, ибо в настоящее время в научной литературе общепринятой стала точка зрения, согласно которой основу осетинского народа составили смешавшиеся с кавказскими племенами аланы.

Выше уже отмечалось, что процесс формирования средневековой аланской народности прошел несколько этапов. Основное их содержание – более чем тысячелетнее внутрирегиональное контактирование ираноязычных кочевников с местным автохтонным населением. Синтез двух основных массивов – горного и равнинного имел последствия огромной исторической важности. В результате обозначенных этнических процессов, захвативших предгорье и горную зону, складывающийся аланский этнос стал гетерогенным почти на всей территории Алании, положив конец существованию разных этнических групп и культур. Длительное контактирование и взаимное интегрирование составили механизм генезиса региональной народности.

На фоне этого этнического процесса, в качестве дополнительного фактора выступила тенденция политической консолидации, выразившаяся сначала в сложении аланского предгосударственного объединения, а затем (на рубеже IX – X вв.) и раннеклассового общества.

Говоря об этом (аланском) этапе иранизации Центрального Кавказа, мы можем полностью разделить мнение Ю.В. Бромлея о том, что одним из типичных последствий взаимодействия переселенцев-завоевателей с аборигенами было своеобразное сочетание в новой этнической общности (народности) языка «суперстрата» с преобладанием физического типа «субстрата» [50, c. 283]. Субстратный брахикальный антропологический тип победил, оказавшись биологически более приспособленным к экологическим условиям Северного Кавказа. Характерный для алан, сарматского происхождения, узколицый, долихокранный антропологический тип, представленный в катакомбных могильниках [84, c. 171], не отвечал изменившимся природным условиям, и его утрата явилась закономерным результатом биологической адаптации сталкивающихся этнических групп.

Возможно, в этот период наблюдалось длительное сохранение билингвизма (двуязычия) в регионе, из которого победителем в центральнокавказском субрегионе (Осетии) вышел аланский. Можно предположить, что языковая ассимиляция коренного населения также способствовала усвоению им способа производства завоевателей или, что вероятнее всего, синтезу способов производства взаимодействующих этносов. Смена ареалов обитания и новые природные условия не обеспечивали дальнейшее ведения скотоводческого хозяйства и побуждали вчерашних кочевников оседать на землю и переходить к новой хозяйственной системе, сочетавшей скотоводство с оседлым земледелием.

Оценивая результаты этнического развития на территории Алании в раннесредневековый период, А.В. Гадло делает вывод: «Уровень этнической консолидации в Алании можно характеризовать как уровень свойственный средневековой народности» [55, c. 201].

Особое внимание, при исследовании формирования раннесредневековых народностей, привлекает такая общая характерная черта рассматриваемой нами разновидности взаимодействия двух этносов, как политическое господство пришлого населения. Уже одна бесспорная всеобщность этого фактора дает основание предполагать, что он играл немаловажную роль в превосходстве «суперстрата» (переселенцев-завоевателей) в таких вопросах, как самоназвание, язык и т.д. Этому, видимо, способствовала особая сплоченность завоевателей, обусловленная военной иерархической системой управления.

2.2. Аланская элита в раннесредневековый период

2.2.1. Потестарные структуры в эпоху седентаризации и этнических процессов

При изложении данных о формировании средневековой аланской народности слабоосвещенным остается вопрос организации политической власти в процессе оседания кочевников, освоения ими новых территорий и межэтнического синтеза. В современной литературе получила точка зрения, согласно которой политическая или потестарная организация имела место на всех этапах истории, кроме, может быть, лишь самых экономически неразвитых обществ охотников и собирателей [68, c. 326]. Как все сказанное переносится на динамику этнических общностей в эпоху перехода от ранжированного общества к стратифицированному (по М. Фриду), формированию объединений предгосударственного типа у алан в результате межэтнического синтеза?

Вероятнее всего, что потестарная организация, или организация власти, обслуживала несколько функций, обеспечивая механизм саморегуляции общества, поддерживая достигнутый уровень развития общества и способствуя (в связи с ростом численности) территориальной экспансии данной этнической общности. По мере начинающегося разложения первобытной общественно-экономической формации, на первый план все больше стали выдвигаться процессы этнического объединения, что соответствовало также тенденции к укрупнению масштаба и социальных организмов. Однако потестарная или политическая структура общества в полной мере сохраняла свое значение ядра этнической консолидации, практически вне зависимости от того, в каком направлении двигался процесс этнического развития той или иной общности. «Ведь эта организация обеспечивала рамки, регулирующее функционирование ЭСО и при его укрупнении, и при его разделении» [165, c. 128].

Процесс расширения территории аланского социума, тем более его единство в новых рамках, сколь бы зыбким оно не было, особенно на первых порах, попросту немыслим был вне достаточно эффективной структуры власти. Первичность социального организма и вторичность этнической общности, пожалуй, весьма явственно проступает на стыке собственно этнических и социальных аспектов. Роль структур власти, как фактора этнической консолидации в период становления классового общества у алан проявилась особенно ярко. Более того, во всех без исключения раннесредневековых северокавказских обществах верховная власть не только способствовала консолидации, но и весьма действенным способом стимулировала изменение типа этнической общности.

Иными словами, характер и этнического процесса, и формирующейся в его итоге этнической общности – ЭСО оказывался диалектически связан с характером потестарной или политической организации общества. Л.Е. Куббель справедливо отмечал, что этнически специфические черты формировавшегося ЭСО, во многом оказывались, обусловлены именно характером его потестарных структур [73, c. 172]. В этой связи интересно проследить обозначенные процессы на примере раннесредневекового аланского общества, а именно – реконструировать структуру верховной власти в обозначенный период и определить ее влияние на этнические процессы.

В ходе формировании аланской народности, в основе возникновения этнического самосознания лежали такие важные компоненты саморегуляции общества, как язык, традиции бытовой культуры, сумма знаний, образующих информационное поле каждого индивидуума в отдельности. В эпоху, наступившую после Великого переселения народов, когда в степных просторах Северного Кавказа господствовали, сменяя друг друга, бесчисленные орды тюркских кочевников, эта психологическая сфера лежала в основе противопоставления своих чужим, консолидируя аланские племена в один ираноязычный массив, ядром которого было Центральное Предкавказье.

Наверняка именно в этот период, в ходе активной этнической миксации с автохтонным населением гор и предгорий возникало самосознание формирующейся средневековой народности. В этом процессе, несомненно, немаловажную роль играл институт верховной власти алан, элитарные группы, стоявшие во главе социума.

Будь то военные столкновения или мирные взаимоотношения, взаимодействие пришельцев и местных популяций – они не могли не регулироваться потестарно, причем институт, осуществляющий потестарную власть, во всех обстоятельствах был заинтересован в победе своего этноса и в растворении в нем аборигенов. При всей спорности интерпретации многих богатых погребений раннесредневекового периода на Северном Кавказе (хронологически связанного с процессами оседания кочевников-алан и началом активной этнической миксации) как погребений знати, все же, само наличие таких погребений свидетельствует о присутствии в аланском обществе слоя социально значимых личностей. Их общественные возможности, с потестарной точки зрения, не могли не быть значительнее, чем у рядовых членов коллектива.

Интересным археологическим подтверждением, иллюстрирующим эту мысль, являются раннесредневековые аланские погребения в Пятигорье, характерной чертой которых является большое число обнаруженных в них предметов импорта. Вероятно, в этом факте отражено то, что, импортные изделия концентрировались, в основном, в руках наиболее активных в военно-политическом отношении групп населения и отдельных лиц (вожди, военные предводители). Особым богатством, явно выделяясь из числа других погребений, отличаются Кугульские склепы – в них встречаются геммы, амулеты, серьги из бронзы и золота, пряжки, оружие и т.п. [188, с.110 – 111]. По мнению С.Н. Савенко, памятники Пятигорья указывают на складывание особого погребального обряда социально-возвышенных слоев у алан [191, с. 137].

Еще одно раннесредневековое погребение из района Пятигорья, которое связывают с элитарными группами северокавказских алан открыто в могильнике Клин-Яр. Оно было совершено в катакомбе и сопровождалось богатым инвентарем: золотые, позолоченные, серебряные и бронзовые предметы убора, в том числе полихромного стиля, стеклянные, янтарные бусы, железный нож, шкатулка, керамика, куски гашиша [176, с. 122]. Кроме этого, в могиле была найдена бронзовая гривна, обтянутая золотом и украшенная медальоном с декором. По мнению авторов находки, такие гривны носили явно статусный характер, определявшие социальный ранг владельца, а само погребение было отнесено к разряду «княжеских».

Несколько лет назад в горной части Северной Осетии был открыт Даргавский катакомбный могильник, хронологические рамки которого охватывают период с VI – IX вв. Материалы раскопок свидетельствуют о «преобладании алан в высокогорных районах Кавказа, о высоком уровне ремесленного производства, об уровне жизни и, наконец, о военном характере организации жизни. Кроме того, явно импортные предметы – стеклянные сосуды, украшения, некоторые виды амулет, ткани и др. свидетельствуют об интенсивных культурно-экономических связях не только с окружающими регионами, но и с отдаленными культурными центрами» [147, с. 105 – 106]. В целом, могильник, несмотря на частичную изученность, дает возможность более четко определить ареал оседания аланского населения в горах Кавказа.

Из всех факторов, особенно важных в ходе этнообразования, потестарный механизм влияет на организацию территории – любой коллектив при прочих равных условиях стремился занять максимум территории, которую он мог освоить на достигнутом уровне развития общества и при соответствующей численности. Параллельно с этим проявлялось стремление к упорядочению и более или менее жесткому округлению границ эксплуатируемой территории [68, с. 327].

Подобные процессы на Северном Кавказе были характерны сразу для нескольких племенных объединений. В середине I тысячелетия начинается продвижение в некоторые горные и предгорные районы тюркоязычных кочевых групп; тесня алан, они занимают их поселения, расположенные вдоль скотопрогонных путей. Верхушка каганата поддерживала это движение, так как была заинтересована, во-первых, в расширении собственных летовок, которые достигали Центрального Предкавказья, и, во-вторых, в установлении через вассальные кочевнические группы контроля над стратегически важными районами Верхнего Прикубанья.

Памятником, свидетельствующем о стремлении тюркского каганата утвердиться в данном районе, является Хумаринское городище, вблизи г. Карачаевска [216, с. 22]. В этом же ряду стоят оборонительные сооружения Верхнечирюртовского и Бавтугайского комплексов, перегородивших долину Сулака, укрепления на Акташе и Ярыксу. Вместе с поселениями-крепостями междуречья, они создают картину напряженной политической ситуации, и свидетельствуют о непростых взаимоотношениях пришельцев-тюрков с оседлыми обитателями этого региона в VI – VII вв. Эти форпосты, появление которых относится к периоду существования савирского, а затем и молодого хазарского объединения, являются ярким свидетельством стремления кочевой элиты к установлению контроля над освоенной социумом территорией [130, c. 12 – 13].

Тенденции к относительно стойкой этнополитической консолидации, в этот период отчетливо начинают проявляться во всех частях региона. Как правило, она везде сопровождалась ожесточенной борьбой внутри формировавшихся объединений. Эта борьба шла как между отдельными этнотерриториальными группами (племенами, родами) и консолидирующей общностью, так и между отдельными категориями членов общества. В дальнейшем эти процессы мы рассмотрим более детально.

Сведения об аланах середины I тысячелетия весьма немногочисленны, однако источники не оставляют сомнений в том, что Аланская конфедерация в этот период не только продолжала играть важную роль в жизни племенных образований Северного Кавказа, но и расширяла свою территорию. Согласно историческим сведениям в VI – VII вв., аланами были освоены равнинные, предгорные и горные районы Северного Кавказа, главным образом, Центральное Предкавказье. Прокопий Кесарийский помещает алан в средней части Северного Кавказа – от верховьев Терека до верховьев Кубани и Большой Лабы, где их соседями названо горное племя брухов. Указание Прокопия на соседство алан с зихами свидетельствует и о более западном обитании алан, возможно, до Нижнего Прикубанья. На северо-востоке Предкавказья соседями алан являются гунны-савиры [33, с. 381].

Византийский автор VI в. Агафий и автор VIII в. Феофан в своих сообщениях об аланах продолжают локализовать их в районах Северного Кавказа, прилегающих к Абхазии и Сванетии [13, c. 322 – 323; 11, с. 82]. Ту же картину расположения аланских племен находим в «Армянской Географии» VII в.: на Северо-Западном Кавказе агваны, далее к востоку – племя аштигор [1, 2, c. 242]. В последних исследователи справедливо усматривают армянскую передачу составного этнонима «Ас-дигор». Далее по источнику – «за Дигорами в области Ардоз Кавказских гор живут Аланы, откуда течет река Армна (Терек)». Область Ардоз В.Ф. Миллер отождествил с Владикавказской равниной [24, с. 107], а А.В. Гадло – с равниной Предкавказья [55, c. 165].

Таким образом, источники помещают алан в центральной части Предкавказья, близ Дарьяльского прохода и восточнее родственного аланам племени ас-дигор, занимающего верховья Кубани и нынешнюю Кабардино-Балкарию. Что касается восточной границы, то она проходила, по мнению А.В. Гадло, в начале Теркско-Сулакской низменности, таким образом, предгорная равнина современной Чечни и Ингушетии включалось в территорию средневековой Алании [55, c. 175].

Основными условиями при выборе места для поселения было удобство для занятий сельским хозяйством, наличие воды, хороших пастбищ для скота и скотоперегонных путей, а также существование надежных естественных укреплений. Среди аланских укрепленных поселений могут быть выделены две группы: в предгорьях и горных районах – поселения с оборонительными сооружениями из камня (так называемые каменные городища), и в равнинных – с оборонительными сооружениями из рвов и валов, в конструкции которых использовался глиняные или сырцовые кирпичи (так называемый земляной город) [90, c. 84].

Так, например, в Кабарде, на границе со степью, откуда аланы ожидали вторжения врагов, располагалась целая «система строго продуманной организации обороны». В степи по одному находились небольшие круглые курганообразные укрепления, окруженные валом и рвом, сторожевые форпосты, связанные между собой зрительной связью. На расстоянии 6 – 8 км к югу, на границе степей и предгорий, на берегах рек находились несколько городищ, каждое из которых представляло цитадель, окруженную глубоким рвом, и крупное, прилегающее к цитадели поселение, окруженное одним или двумя рядами рвов и валов [142, c. 622].

Та же систематичность (групповая) в расположении свойственна укрепленным аланским поселениям предгорий и гор Центрального Кавказа. Характерным признаком здесь является использование естественных укрепленных мысов и останцев, употребление камня для сооружения крепостных стен и изредка рвов, вырубленных в скале. Большая часть из них возникла в VI – VII вв., в виде небольших родовых поселков, состоящих из цитадели площадью 200 – 400 м2, укрепленных мощной каменной стеной высотой 2,5 – 4 м, с двух – трехчастной башней [90, c. 84].Хорошо известно, что военно-инженерное дело во многом зависит от уровня производства, экономики и соответствующего им общественного строя. Количество труда, затраченного на создание того или иного городища, отражает величину отчужденного в обществе прибавочного продукта и определяет социально-экономический облик памятника. Математические расчеты Г.Е. Афанасьева на примере памятников аланского варианта салтаво-маяцкой культуры показали, что при создании укрепления на городищах одной группой затрачивалось до 4500 человеко-дней, а второй группы – свыше 20000 человеко-дней. Аналогичные подсчеты есть и по Зильгинскому городищу в Северной Осетии. Разумеется, социальный институт, по заказу которого возводились городища второй группы (сторожевые крепости), обладал большими экономическими возможностями. Вторичной функцией этих городищ было использование защищенной территории для проживания выделяющейся социальной верхушки [45, с. 134 – 142]. Цитадели аланских крепостей были замками военно-служилой и управленческой аристократии. Им принадлежала политическая и военная власть над округой, а также наследственные права на землю и контроль над дорогами.

На основании организации городищ Б. Скитский заключил, что в аланском обществе выделялись более сильные роды, жившие в «замках» центральных укреплений. Главы сильных родов были военными начальниками всей организации, входившей в систему этих укреплений. Главенствующее место, в локальной иерархии, отводилось т.н. «царям», о которых упоминают источники [86, c.43]. В целом, такого же мнения придерживается А.В. Гадло, считающий, что союз аланских племен или этнотерриториальных групп, возглавляли «цари овсов»» и «соцарствующие» архонты (по армянским источникам) – совет страны. Интересно что, отдельные аристократические роды приравнивали себя к представителям царской династии Картли [26, c. 85].

Что касается военно-потестарной части общества, то изменения в ее структуре в I тысячелетии н.э. были подробно рассмотрены в специальном исследовании Ф.Х. Гутнова. Высший слой аланской военной аристократии (аналогичный хазарским «тарханам») еще в V в. назывался багатарами. Следующая прослойка обозначалась одним из ранних полувоенных, полусословных терминов – œлдар [134, с. 66 – 72], который восходил к периоду военной иерархии и первоначально обозначал не более как «военный предводитель». Причем, имелся в виду военный предводитель средней руки. Не случайно в венгерском заимствованный у алан, термин «алдар» означает «начальник охраны», «начальник сотни». А у монголов, также воспринявших его у алан, получил значение «военная слава». Наконец, следует помнить о существовании прослойки конных воинов, живших главным образом, крестьянским трудом и почти ничем не отличавшихся от рядовых общинников [61, с. 36].

Роль караванной торговли в процессе институализации власти. В процессе формирования социально возвышенных слоев, наравне с исполнением функций военного лидерства, особое значение в аланском обществе придавалось роли караванной торговле. Караванная торговля в среде ираноязычных племен стала весьма значимой еще в античное время. Значительно обогащались за счет таможенных пошлин аорсы, по территории которых проходил участок «Великого Шелкового пути», связывавший восточные страны с богатыми городами Причерноморья и Римом [209, с. 34].

В эпоху раннего средневековья, направление, по которому двигались караваны, изменилось. До начала ирано-византийских войн через Иран проходил значительный отрезок упоминавшегося «Великого Шелкового пути» (ВШП). По этому пути Византия снабжалась шелком, спрос на который был велик не только на рынках Константинополя, но и всей Европы. Начавшаяся в VI в. ирано-византийская война привела к изменению трассы ВШП. Византийцы сделали все от них зависящее, чтобы она проходила через перевалы, контролируемые их союзниками – аланами. В появлении нового караванного пути были заинтересованы и согдийцы – производители шелка, у которых наметились противоречия с иранскими купцами. Новая трасса пролегала из Китая через Согдиану, а отсюда – через плато Устюрт и Северный Прикаспий – выходила на Северный Кавказ. Здесь наиболее надежными союзниками византийцев были аланы, жившие в верховьях Кубани. Через их земли пролегал давно известный и проторенный путь к Клухорскому перевалу и далее в Абхазию – к черноморским портам. По мнению В.А. Кузнецова, западная Алания полностью или почти полностью была включена в экономическое пространство «Великого Шелкового пути» [77, c. 96].

Исходя из данных источников, мы можем предполагать существование двух основных перевальных дорог в бассейне Верхней Кубани. Первая, уже упоминавшаяся, пролегала через Клухорский перевал (страну мисимиан) и соответствовала современной Военно-Сухумской дороге. Даринский путь был проложен западнее, по долине р. Подкумок, связывая Предкавказские степи, через горные перевалы, с Себастополисом-Цхумом. «Он являлся одним из ответвлений торговой артерии, соединяющей Среднюю Азию и Византию» [152, с. 55 – 78].

Следует также отметить, что выявленное ранее исследователями существование различных направлений торговых связей, связанное главным образом с существованием на Северном Кавказе двух аланских ЭСО (западного и восточного), получило в последнее время подкрепление на массовом материале. В Восточной Алании караваны шли через перевалы, главным образом, через т.н. «Аланские ворота», а также через Мамисонский перевал и по Дигорскому ущелью. К этому времени относится возведение в горах, на этих торговых путях, укреплений, стен и ворот, следы которых сохранились и до наших дней. «Это обеспечивало обладателям названных сооружений господствующую роль в торговых сношениях юга с севером» [86, с. 42]. Этим путем, через перевалы, находившиеся под контролем Сасанидского Ирана, попадали в Центральное Предкавказье сасанидские геммы (основная их часть происходит из Северной Осетии), сердоликовые бусы, серебряная посуда и монеты [90, с. 85].

Очевидно, что аланы извлекали немалые выгоды из функцио-нировавшего на их территории международного торгового пути. Не заплатив пошлину, иноземные купцы не смогли бы беспрепятственно миновать узкие ущелья и горные перевалы. Пошлина уплачивалась натурой, в которой ведущее место принадлежало шелку. Исследованиями А.А. Иерусалимской установлено китайское, византийское и среднеазиатское происхождение оседавших в Алании шелков, причем около 50% их было согдийского производства [152, с. 55 – 78].

В караванной торговле, на этом пути, важную роль играл начальник каравана. Он не только субсидировал купцов, но и сам шел с караваном, возглавляя его охрану. Поэтому главы почти всех территорий (в том числе аланская верхушка), через которые проходили важные торговые магистрали, были заинтересованы в безопасной проводке караванов по контролируемой ими земле. В свою очередь, купцы всячески задабривали местных владык, помимо уплаты пошлин, вероятно, преподносили им «сувениры». Интересно в этой связи отметить, что в памятнике юридической мысли Ирана «Сборнике Ишобохта» (VIII в.) среди основных опасностей, подстерегавших караваны, названы море, огонь, враги и власть [139, c. 89].

Пошлины с купцов, очевидно, были очень значительными. Пример «паразитарного» государства, ведшего транзитную торговлю и вошедшего в историю только благодаря исполнению функций таможенной заставы на важнейших торговых путях между Хорезмом и Западной Европой, Персией и Русью, Византией и Волжской Булгарией, являла собой Хазария.

Аналогичная картина, судя по археологическим находкам, наблюдалась и в раннесредневековой Алании. В руках владетелей перевалов и дорог оседали, в виде пошлины, даров, платы за проводников и коней предметы торговли – византийские монеты, шелка (византийские, сирийские, египетские, финикийские, согдийские и китайские), стеклянная посуда (Египет, Сирия), некоторые типы стеклянных и каменных бус (Египет, Индия), китайские картины на шелке, одежда [90, c. 86]. Наиболее полные наборы украшений находят в погребениях (могильники VI в. Байтал-Чапканский в Черкессии, Кугульсий у Пятигорска, Верхне-Рутхинский у сел. Кумбулта; у сел. Гойты и Алды в Кабардино-Балкарии и др.) [142, c. 628].

Интересные данные, связанные с караванной торговлей и образом жизни аланской элиты, дают нам этнографические материалы исследования верхней одежды. Это восточного типа халаты с каймой из узорчатого шелка и частично туники византийской формы, декорированные шелковыми орнаментами. Тогда же начали зарождаться черты современного горского костюма типа черкески [90, c.87-90]. Штаны, являющиеся типично кочевнической деталью одежды, заправлялись в мягкие сапоги, затянутые у щиколоток тонким ремешком с инкрустированными накладками и пряжками. Одежда элитной части общества была яркой, узорчатой и роскошной. Достаточно сказать, что полностью сохранившийся кафтан из Мощевой Балки сшит из такой шелковой ткани, которую в Иране использовали только для одежды шаха [90, c. 87].

Военная мощь алан использовалась соседними владельцами для охраны торговых магистралей. Так, в Стырфазском могильнике на территории Грузии найдены искусственно деформированные черепа, явно относящиеся к аланскому этносу [77, c. 181]. Аланскими признаны катакомбы, исследованные сотрудниками Жинвальской экспедиции [146, с. 107 – 123]. К этому следует добавить 14 захоронений того же периода из с. Едыс Южной Осетии. Среди сопровождающего инвентаря выделяются 3 серебряные сасанидские монеты Хормизда IV (579 – 590 гг.) и Хосрова II (590 – 628 гг.) [144, с. 198 – 209].

Р.Г. Дзаттиаты обратил внимание на факт обнаружения аланских памятников в определенных местах – торговых центрах Восточной Грузии [146, c. 121]. Не исключая возможности переселения в эти пункты аланских купцов и ремесленников, археолог больше склоняется к признанию алан-переселенцев воинами, специально нанятыми центральной властью для охраны торговых путей и торгово-экономических центров.

Исследования антропологов и археологов показывают, что внешнюю торговлю можно рассматривать как один из способов конкуренции элиты за высокий статус, который приводил к повышению позиций более удачливых вождей и к формированию широкой сети династических браков, вассальных и союзнических отношений. Правители, чьи вождества и ранние государства были расположены в стороне от главных торговых артерий, вели войны за возможность контроля ключевых пунктов обмена [164, с. 21 – 31].

Таким образом, в период раннего средневековья в Восточной Европе протекание социально-экономических процессов определялось требованиями дальней торговли или стимулировалось ею. Привлечение верхушки местного общества к участию и тем более контролю над отдельными участками торгового пути приводило не только к возможностям быстрого обогащения, но и вело к ускорению имущественной и социальной дифференциации как общества в целом, так и самого нобилитета, приводя к иерархизации знати и, кроме того, – вызывало перемещение знати к ключевым пунктам пути и ее сосредоточение в уже возникших или вновь основываемых ею поселениях, которые, тем самым, приобретали положение не только торговых и ремесленных, но и административных центров. В зонах крупных торговых путей создавались благодаря этому предпосылки для более интенсивного социально-политического развития, нежели в сопредельных, подчас населенных тем же этносом землях, не имевших связи с торговой магистралью.

В процессе генезиса и становления раннеклассового общества у алан очень важным являлось возрастание значения военной деятельности. Эта тенденция, получившая начало на ранних этапах политогенеза, обусловила появление военно-иерархических структур, служивших действенным механизмом институализации власти. Надо полагать, что категория воинов была прослойкой, довлеющей над остальной частью этноса, особенно в эпоху классообразования. Значение воинского контингента не могло ограничиваться выполнением только оборонительных или захватнических функций. Эта была наиболее мобильная и восприимчивая к внешней среде часть общества, ее квинтэссенция.

Среди дружинников Северного Кавказа в раннесредневековый период уже существовала определенная иерархия. По археологическим материалам VI – VII вв., можно представить себе аланского воина и проследить дифференциацию войска (дружины) в целом. Аристократия предстает в виде тяжеловооруженных всадников с длинными прямыми мечами сарматского типа, кинжалами с боковыми выступами у основания рукояти, сложным луком с набором крупных железных черешковых наконечников стрел, копьем с ланцетовидным наконечником, булавой, арканом [90, c. 86]. Всадники и, возможно, кони были одеты в кольчужную броню, что внешне «роднит» их с катафрактариями у античных авторов. Хотя, несомненно, в военном деле, в частности, в тактике, по сравнению с предыдущим периодом произошли определенные изменения.

Военно-потестарные структуры алан в VI – VII вв. Организация военных предприятий. Сведений о предводителях аланских дружин второй половины I тысячелетия, по сравнению с предыдущим периодом, мало. На помощь приходят данные о военных организациях у народов Северного Кавказа. Используемые материалы относятся к одной эпохе и отражают единый синхростадиальный процесс. Вероятно, о вождях и дружинах сообщает Агафий Миринейский в описании ирано-византийского противоборства на Кавказе в середине VI в. По его сведениям, у римлян находился «отряд тяжеловооруженных наемников» из савиров – около двух тысяч, «которыми предводительствовали Балмах, Кутилзис и Илагер, знаменитейшие у них люди» [13, c. 323].

Прокопий Кесарийский сообщает об одном «из знатных людей у лазов, по имени Тердет, который у этого народа носит название так называемого «магистра»…» «Магистр» – высший византийский титул, присваивавшийся членам неимператорских фамилий [33, с. 403]. О военном лидере цанаров Феодоре, ставшем предводителем благодаря своим личным качествам («он же смелый и на все способный»), повествует Агафий Миринейский. Во главе 500 тяжеловооруженных соотечественников он отличился при обороне г. Фасиса, сдержав натиск превосходящих сил персов. Эти события относятся к середине VI в. Историк приводит интересный эпизод, характеризующий Феодора как предводителя. Его воины решили выйти навстречу многочисленному противнику. Феодор «вначале сдерживал своих и запретил вылазку, обвиняя их в безрассудстве. Когда же те не послушались приказания, он сам присоединился к большинству, хотя и неохотно. Он пошел с ними на неприятеля, чтобы не показаться трусливым, по этой одной причине отказываясь от благоразумия. Предприятие это ему отнюдь не нравилось, но он хотел быть его участником, чем бы оно ни закончилось» [13, с. 325-326].

Данный сюжет весьма точно передает личные качества военного предводителя. В обществах, где лидерство функционировало главным образом в военной сфере, основными качествами лидерами считались агрессивность, смелость и военный талант. В этом смысле, Феодор был обречен на безрассудную вылазку, ибо не решиться на нее, – означало показать себя трусом, что автоматически лишало его лидерства.

У алан профессиональные конные воины имели особый социальный статус. Их привилегированное положение фиксируется по богатству инвентаря в погребениях. Так, наиболее богатые могилы аланских воинов-аристократов отличаются многообразием форм украшений, предметов вооружений, изделий из золота и серебра, стеклянной посуды, костей домашних животных и т.д. Например, среди катакомб в с. Чми катакомба № 11 особо выделяется наличием в могиле двух ниш и черепа лошади, богатством сопровождающего инвентаря: украшенный золотом меч, стеклянная, деревянная посуда, другие социально маркирующие предметы. По мнению С.С. Куссаевой, эти данные говорят о «имущественном или социальном неравенстве в обществе» [219, с. 114 – 116]. Для нас захоронение представителя военно-дружинной знати важно, в первую очередь, как показатель социальной дифференциации внутри войска (дружины).

Определенное место в аланском войске отводилось пешим воинам из числа свободных общинников-алан. Вместе с коренным населением Северного Кавказа они составляли основу «народного ополчения». На присутствие в аланском войске воинов из числа местных племен могут указывать восходящие к позднекобанским формам виды вооружения (боевые топоры, кинжалы). Мобилизация большого ополчения осуществлялась в редких необходимых случаях, когда опасность могла угрожать всему социуму. Участие в особо крупных военных кампаниях надолго отрывало общинников от хозяйства, семья же рисковала потерять своих наиболее трудоспособных членов. В условиях, когда аланское общество переживало процесс оседания и перехода к земледельческой форме хозяйства, военные походы переставали отвечать интересам широких кругов свободного населения [134, с. 68].

Однако походы в сопредельные территории не были единственным видом военной деятельности в этот период. Определенный интерес представляет организация обороны в период освоения аланами гор и предгорий, связанная со строительством укреплений и крепостей.

На господствующих и труднодоступных участках возвышались небольшие по размерам сторожевые крепости, которые визуально связаны между собой «в цепь» и, таким образом, в топографии расположения памятников вырисовывалась довольно выразительная система, в которой каждая долина выступала отдельным звеном в общей цепи укрепленных и взаимосвязанных населенных пунктах. В крепостях, вероятно, располагались небольшие гарнизоны, предназначенные для несения военной службы – охраны населенных пунктов и прилегающих территорий, торговых караванов, проходящих по этим территориям, а также контроль над дорогами и перевалами. Естественно, что организационные функции в этих мероприятиях осуществлялись представителями военной знати. Возможно, в тот период для обозначения лица, выполнявшего военно-потестарные функции в отдельно взятой системе поселений, употреблялся термин œлдар.

В Алании была целая серия крепостей, расположенных на перевальных дорогах [154, с. 102]. В период ирано-византийских войн аланы контролировали крепость Бухлоон на земле мисимиан [77, c. 94]. Стратегически важная крепость Бухлоон была передана аланам Византией для выдачи субсидий северокавказским народом за участие в войнах на стороне византийских войск. Наряду с военными крепостями аланы пользовались сторожевыми форпостами. Такие посты были открыты в различных местах Алании. В восточных районах Алании, в зоне распространения земляных городищ, для сторожевых постов использовались высокие естественные холмы и скальные останцы. Обычно эти форпосты располагались в более или менее удобных для наблюдения местах на наиболее опасных направлениях. Как справедливо замечал И.М. Чеченов, главная опасность для алан раннего средневековья исходила из степи [207, с. 67]. Наблюдательные посты на естественных местах открыты в различных районах Кисловодской котловины и на Урупе [173, с. 54]. В случае опасности с наблюдательно-сторожевого поста подавались световые или дымовые сигналы на городище. В этом случае все население готово было отразить нападение неприятеля.

В крупных городах и крепостях, где дислоцировались гарнизоны, имелись коменданты. Кроме решения военных вопросов, связанных с обороной крепости или городища, на них могли возлагаться какие-то хозяйственные функции. В случае войны коменданты подчинялись военным командирам (œлдарам) и принимали самое активное участие в проведении оборонительных операций. На существование у алан должности коменданта гарнизона указывает хроника «Дербент-намэ» в рассказе о стране Ирхан, которую А.В. Гадло убедительно связал с восточной Аланией [128, с. 121].

Главенствующее положение воинского контингента, профессионального воинского коллектива, поддерживалось не только внутренними силами, но и обязательно должно было проявляться и проявлялось внешне разнообразными атрибутами и знаками. В этой связи определенное значение приобретают воинские поясные наборы, распространение которых на Северном Кавказе относят к V в. н.э. [146, с. 107 – 123].

Пояс в понимании средневекового человека – своеобразная часть воинской экипировки, достаточно специфичная и значащая. Ему придавалось особое значение как символу принадлежности его хозяина к воинскому сословию, т.е. к особой группе или касте, выполняющей определенные функции в обществе.

Исследуя значение воинских поясных наборов у алан, Р.Г. Дзаттиати прослеживая аналогии, приходит к интересным выводам. Значение пояса было велико и в средневековой Европе. Отличительным знаком рыцаря служили: перевязь, рыцарский пояс и золотые шпоры. Пояс и перевязь, как символы военного сословия, можно встретить в литературе уже в тот период, когда германцы заняли место римских легионов. В житии мученика Архелая времен Константина Великого святой прославляется за то, что обратил в христианство многих воинов, которые при этом сняли свои пояса. Фридрих Барбаросса в 1187 г. запретил ношение рыцарского пояса «сыновьям духовных лиц и крестьян» [146, c. 108 – 109].

Особая роль пояса, его семиотический статус нашли отражение в фольклоре. Так, «дополненный оружием, пояс в кочевой среде был обязательным атрибутом посвященного в воины. В тюркском мире он служил одним из социально дифференцирующих маркеров. В отличие от представителей среднего сословия, хазарские воины – всадники с молодых лет получали право носить боевой пояс. «Количество блях и наконечников на нем определяло общественную значимость владельца, будь то юноша или мужчина» [146, c. 109]. Чем выше статус, тем роскошнее поясные украшения. В этом плане выделяется, например, поясной набор из катакомбы № 6 Тарского могильника (Северная Осетия). На шести одинаковых фляжках изображен всадник в диадеме, стреляющий из лука повернувшись назад. На наконечнике пояса, выполненном в аналогичной манере, изображена битва того же персонажа со львом. По-мнению Т. Габуева, автора находок, вещи явно в иранских традициях или выполнены в Иране [43, с. 10].

Находки наборных поясов воинов-дружинников на Северном Кавказе не являются редким фактом. В одной только Северной Осетии, не говоря уже о всем регионе, поясных пряжек насчитывается до полутораста экземпляров [158, c. 52 – 54]. Исследователи совершенно справедливо считают их аланскими. То же самое можно сказать и о деталях поясных наборов. Из могильников Центрального Предкавказья происходит около 2000 деталей поясов, особенно выделяются захоронения в Северной Осетии у селений Тарское, Кобан, Кумбулта, Рутха, Чми, Балта. В Закавказье поясные наборы VI – VII в., с разнообразными пряжками, накладками и наконечниками, появляются вслед за распространением их на Северном Кавказе. Их распространение связано с процессом освоения аланами гор и предгорий Большого Кавказа, и инфильтрацией отдельных групп, в результате разнообразных контактов, в Закавказский регион.

Другая специфическая особенность аланской культуры раннего средневековья – это обилие и разнообразие металлических амулетов. Они имеют лишь небольшое количество аналогий в одновременных им памятниках на территории Евразии, где их появление мы можем рассматривать как результат связей с Кавказом. Специалистами высказывается мнение, что амулеты каким-то образом связаны с военной дружиной, точнее с местом в дружинной иерархии [90, с. 87].

Военная аристократия в системе управления северокавказских обществ (VI – VII вв.) Как уже было отмечено выше, военно-иерархические структуры были одним из распространенных и действенных механизмов институализации власти. В связи с этим, определенное значение приобретает анализ институтов военных лидеров, вождей. При всей близости этих терминов между ними имелась разница. Лидерами или предводителями назывались лица, занимавшие руководящий неформальный пост, достигнувшие его благодаря личным качествам и успехам. Термин вождь применялся лишь к лидерам, которые занимали фиксированную должность по наследственному или псевдонаследственному праву [210, с. 69]. Собственно, процесс постепенного превращения лидера в вождя и составляет, по мнению Л.Е. Куббеля [73, с. 98 – 99], процесс институализации власти в самом обобщенном виде.

Значения функций военного лидерства в процессе классообразования нашло отражение и в письменных источниках. Так, возвышение потомков «осетинской ветви Сидамонов» «Памятник эриставов» связывает с осуществлением ими военного руководства: «если куда предпринимались походы, они становились предводителями сражающихся и не находилось никого, кто мог бы сразится в противоборстве с Ростомом. И возлюбил его весь народ цхразмис-хевский» [29, с. 45].

В VI – VII вв. на Северном Кавказе серьезные социальные перемены происходили во многих социумах. Согласно источникам в Дагестане «Ануширван выбрал царей и назначил их, предоставив каждому из них шахство над отдельной областью… заключил с ними мир, обязав платить подати» [5, с. 13]. Некоторые историки полагали, что это свидетельство возникновения феодального государства. Однако в данном случае речь, скорее всего, идет о существовании в Дагестане VI в. налога (дани для уплаты победителям), но не ренты; во главе дагестанских ЭСО того времени стояли «правители», подобно «соцарствущим архонтам» в Алании. В начале VII в. архаические институты управления в Северном Дагестане перерождаются в единоличную власть военно-политического вождя конфедерации [130, с. 16 – 17].

Значения функций военного лидерства видно также на примере союза гуннских племен в конце VII в. В отношении Алп-Илитвера, главы военной аристократии, источники употребляют разнообразные термины: «полководец и великий князь гуннов», «великий князь», «высокопрестольный князь». Его власть, в этот период, по существу распространялась на все сферы жизни гуннов. «Великий князь» начинал войну и нередко сам возглавлял войска, вел переговоры и заключал договоры с правителями. [55, с. 144 – 146].

Острый конфликт между родовой («князья страны») и военной («тот, кто одерживал победы на войне») аристократией наблюдался в среде тюркской общности в 20-х гг. VII в. Конфликт разрешился компромиссом: глава военной аристократии («хазар-тархан») сохранил свое положение, но верховная власть сохранилась за сакрализованным родом Ашина, представителя которого около 630 г. провозгласили каганом хазар [216, с. 20 – 20].

Несомненно, что в структуре власти аланского общества в этот период также происходят определенные изменения. На рубеже 40 – 50-х гг. VI в. социальный переворот произошел у западных алан. В результате, старая родоплеменная знать («соцарствующие архонты») была отстранена от управления. Укреплению социального статуса военной знати, помимо прочего, содействовали арабо-хазарские войны, в которых аланские дружины выступали на стороне хазар. Следует отметить, что верхи каганата с конца VII в. старались опираться на иноплеменные дружины, включая аланские. Вскоре и здесь военная аристократия алан заняла ведущие позиции. В 764 г. в Закавказье вторглись хазары, во главе которых стоял некий Астархан; «он был главнокомандующим хазарской армии и предшественником беков, позже занявших первенствующее положение в Хазарском государстве, возвышаясь над самим каганом»[134, с. 72]. Анализ М.И Артамонова, а позднее и В.А. Кузнецова, показал, что «астархан» – не личное имя, а титул «тархан асов» [44, с. 244 – 246; 77, с. 159].

Военная аристократия начинает играть ведущую роль в системе управления обществом; реально именно на ее собраниях и пирах обсуждались важнейшие дела. Параллельно шел процесс обогащения дружинной знати. Не последнюю роль в доходах знати играли приношения соплеменников. Даже если эти дары (не подать и не дань) действительно были добровольными, то легко допустить, что в случае нежелания кого-либо выказывать подобное уважение вождю, такой человек рисковал навлечь на себя месть и опалу. Вероятно, в материальном отношении дары были не обременительными, но сама традиция делиться ими с вождями являла собой способ перераспределения материальных благ между рядовым населением и нобилитетом. Знать, вожди, дружинники отличались от основной массы свободных как своим образом жизни, воинственным и праздным, так и немалыми богатствами – их земельные владения были более крупными, чем владения остальных свободных [66, с. 115 – 117]. Богатство военной аристократии, в том числе и земельные владения, также увеличивались за счет наступления на позиции старой родоплеменной знати.

Имеющийся материал свидетельствует о сложных процессах, протекавших в аланском обществе VI – VII вв., связанных с изменением в структуре верховной власти, перерождением архаических институтов управления в единоличную власть военно-политического вождя конфедерации. Следует согласиться с мнением А.Р. Чочиева, что «все основные сословия поздних обществ, сложились на структурной основе древней военной организации и ею детерминированы» [99, с. 230]. Отражением военно-иерархического уклада прошлого, а также следствием экономического значения военного промысла вообще являются социальные термины позднесредневекового периода: œлдартœ, уœздантœ, фœрсаглœгтœ, уацœйрагтœ. Г.Е Афанасьев, проанализировав социальную структуру аланского общества по материалам салтаво-маяцкой культуры, также выделяет в нем два социальных слоя – œлдар и œфсад – «народ»или «войско» [46, с. 50] Термин œлдар, тесно связанный у алан с военной деятельностью, свидетельствует о возросшей роли в структуре управления военно-потестарных институтов в период формирования общества предгосударственного типа.

Для изучения структур верховной власти в поздепотестарном обществе алан важным представляется освещение некоторых вопросов религиозной жизни аланского социума, связанных с реорганизацией языческого пантеона в пользу усиления культа военного бога во второй половине I тысячелетия. Этот период в истории аланского общества характерен также проникновением и распространением христианской идеологии, главным образом в среде привилегированных слоев.

Христианство – государственная религия и возможность его принятия была связана с наличием определенных условий. Среди них главное – сложение социальной организации государственного или предгосударственного типа, с наличием общественной силы заинтересованной в насаждении христианства как идеологии социального смирения. Христианство стало проникать к аланам и постепенно завоевывать позиции уже в V – VII вв. Установившееся к V в., прочное территориальное соседство алан с христианским миром привело к тому, что они оказались вовлечены в дипломатическую войну, которую христианство вело против кочевничества.

«Антикочевнический» налет приобрел даже эпос, хотя агрессивный дух его остался прежним: компромисс идеологии кочевничества и оседлости, судя по религиозному пантеону осетин, складывался в условиях явного преобладания установок воинственности. Несмотря на усилия поколений миссионеров, христианские догмы стали лишь внешним приложением к исконной религии алан. Слово чырыстон (христианин) стало в осетинском языке обозначением миролюбия и кротости, и этот факт отражает специфику восприятия аланами христианства. Они понимали его как учение, противоположное их исконной религии, в которой единственной добродетелью признавалась добродетель силы: принятое в христианстве учение о смирении и о грядущем справедливом воздаянии толковалось в рамках прежней установки возмездия, трактовавшейся как «обязательность мести», открывающая дорогу в рай. В конечном счете, эта установка сводилась к социальной норме права сильных, более всего проявившейся в историческую эпоху, получившую у самих осетин названия тыхы дуг – «эпоха силы», фыдрœстœг – «лихое время», «лихолетье» [99, с. 262].

В исторической науке принято считать, что эволюция религиозной системы тесно связана с эволюцией общественного строя. В этой связи, определенный интерес вызывает возможность рассмотреть данный процесс в аланском обществе, где в завершающий период классообразования знать во все большей мере стремилась подчинить своим интересам языческие культы.

Наиболее ранние сведения о языческом пантеоне предков осетин содержатся в «Истории» Геродота. «Скифы почитали только следующих богов. Прежде всего – Гестию, затем Зевса и Гею (супруга Зевса); после них – Аполлона и Афродиту Небесную, Геракла и Ареса. На скифском языке Гестия называется Табити, Зевс – Папай, Гея – Апи, Аполлон – Гойтосир, Афродита – Аргимпаса. У скифов не в обычае воздвигать кумиры ихрамы богам, кроме Ареса» [8, с. 201]. Геродот подчеркивал, что скифы чтят только этих богов. Цифра 7, видимо, не случайна. По сообщению анонимного автора V в., город Феодосия в Крыму на аланском языке назывался «Ардавда», что означает «семибожный». В.Ф. Миллер отмечал в Галиате (Осетия) святилище «авд-дзуар» (семь богов). Таким образом, семибожный пантеон был древним общеарийским пантеоном. Сохраняя семибожную схему, каждый индоиранский народ заполнял ее своим содержанием [136, с.162].

Ведущее место у ираноязычных племен занимал культ солнца. Скифы геродотовой поры приносили ему в жертву лошадей. «Смысл этого приношения, – писал Геродот, – таков: самому быстрому из богов они отдают самое быстрое из смертных существ». «Массагеты, – отмечал Страбон, – признают за божество только солнце и приносят ему в жертву лошадей» [37, 4, с. 221]. Солнцу поклонялись и аланы. Армянский поэт XIII в. Фрик считал это характерным признаком алан: «алан, что солнце чтит» [2, с. 338].

Помимо обычного названия солнца «хур» осетинский сохранил его культовое наименование: «хурзарин» (солнце золотое). Значение культа солнца ярко предстает при рассмотрении аланских солнечных (солярных) амулетов. Последние всегда имеют вид круга или колеса.[90, с. 87].

По Геродоту, во главе скифского пантеона стояло женское божество Табити – державная богиня, владычица земли и воды, животных, птиц и рыб, покровительница конной скифской знати. На золотом перстне V в. до н.э., принадлежащему скифскому «царю» Скилу, изображена сидящая на троне богиня с зеркалом в руках. Такой сюжет встречается на многих изделиях скифского искусства. Нередко перед сидящей богиней с зеркалом изображен скифский вождь. «Эти сцены символизирует получения власти царем от божества» [49, с. 22]. В лице «царя» скифов совмещались две функции: мирской власти и высшего, божественного знания [97, с. 46 – 47]. Мовсес Хоренаци приписывает аланской царевне Сатиник слова о том, что ее родственники являлись «потомками» богов» [1, с. 234 – 255]. В данном случае перед нами в «чистом» виде социальная функция религии, ибо высшее божество выступает покровителем правящего клана, а «цари» – его воплощением на земле.

Чрезвычайно интересен культ Ареса – бога войны, персонифицированного в образе меча. Только ему скифы воздвигали святилища, да и жертвоприношения в его честь, по Геродоту, отличались своеобразием. «В каждой скифской области по округам воздвигнуты такие святилища Аресу: горы хвороста нагромождены одна на другую на пространстве длиной и шириной в три стадии (1 стадия = 177,6 м), в высоту меньше… На каждом таком холме водружен железный меч. Это и есть кумир Ареса. Этому мечу ежегодно приносят в жертву коней и рогатый скот, и даже еще больше, чем другим богам» [8, с. 202].

Божество войны весьма почиталось и аланами. По свидетельству Аммиана Марцелина (IV в.), аланы поклонялись мечу, воткнутому в землю [4, с. 305]. Каких-либо сведений об этом культе источники не приводят, но интересные параллели ему можно привести из нартовского эпоса. Среди персонажей есть герой, который отличается от других, например Урызмага и Шатаны, тем, что не является «социальным типом» (Ж. Дюмезиль) – это Батрадз. Герой фольклора осетин – далекий собрат грозовых богов индоиранского пантеона. Дух грозы Батрадз не живет среди нартов. Он либо летает по воздуху, либо отдыхает на небе у небесного кузнеца Курдалагона. Среди землян он появляется только для того, чтобы совершить подвиг, «спуск» стального героя это каждый раз зримый образ молнии. В эпосе осетин красочно описывается борьба бога-воина Батрадза с другими божествами, которых фольклорный памятник называет зǽдтǽ ǽмǽ дауджытǽ. Где он настигал их, там и убивал [27, с. 245 – 247]. Несомненно, что перед нами фольклорное отражение реальных событий истории алан – противостоянии христианства и военной идеологии.

На протяжении I тысячелетия н.э. влияние военной аристократии все более возрастало. Укрепление ее позиций в аланском обществе привело к возникновению дружинного культа в VIII в. Имя этого культа неизвестно, как и его место в языческом пантеоне алан. Можно лишь предположить, что с усилением позиций военной аристократии и формированием единоличной власти военного вождя предпринимались попытки преобразовать и пантеон, поставив на первое по значимости место бога войны. Военное божество, как отмечает А.Р. Чочиев, обнаруживает тенденцию стать универсальным богом формирующегося государства и патроном его органов публичной власти [99, с. 217].

Аналогичные процессы протекали во многих позднепотестарных обществах. Выделение господствующего класса требовало идеологического обоснования, каковой цели и служили реформы, включая и религиозные. В этом смысле история Анахарсиса и Скила – явление не случайное, как не случайно и то, что у скифов именно с VII – VI вв. до н.э. появились первые богатые погребения. Вероятно, за убийствами Анахарсиса и Скила лежал конфликт между носителями светской и религиозной власти [97, с. 247] – «цари» скифов предприняли попытку провести религиозную реформу. У славян во времена Игоря (913 – 945 гг.) также была предпринята неудачная попытка религиозной реформы с целью утверждения культа Перуна, чьим именем клялась царская дружина. В начале 80-х гг. X в. реорганизацию языческого пантеона славян провел Владимир, поставив во главу богов того же Перуна. Однако и эта реформа не прошла. Новая религия оказалась искусственной в буквальном смысле слова, народ ее не принял, и она не смогла успешно функционировать [136, с. 167].

В целом, как отмечает С.А. Токарев, эпохе раннеклассовых обществ соответствуют «национальные» и «государственные» религии. Они разнообразны, но схема их оформления едина. Через слияние и обобщения отдельных родоплеменных культов складывается единый пантеон. Обособление национально-религиозных социальных организмов имело чрезвычайно важную сторону: консолидация создавала функцию внутренней солидарности ЭСО – т.е. затушевывались внутренние социальные противоречия [198, с. 98 – 100].

Ряд исследователей склонны предполагать существование у алан языческих жрецов. Сообщение об аланских жрецах встречается у Аммиана Марцеллина в IV в.: «О будущем они гадают странным образом: собирают прямые ивовые прутья, в определенное время раскладывают их с какими-то тайными наговорами и таким образом ясно узнают, что им предвещается» [4, с. 305]. Это упоминание наталкивает на сравнение со скифскими жрецами, также гадавшими при помощи связки прутьев [204, с. 41 – 50]. Совпадение способов гадания свидетельствует о преемственности традиций.

Конечно, функции аланских жрецов были многообразны и не сводились только к гаданию на ивовых прутьях. В связи с этим, определенный интерес представляет исследование антропоморфных амулетов, которые обычно связывают со жреческой кастой. Амулеты представляли собой бронзовые мужские фигурки с характерным для ритуального танца положением рук и ног и выраженными фаллическими чертами. Такие антропоморфные амулеты появляются в гуннскую эпоху, бытуют не только на Северном Кавказе, но, также и в Крыму в Северном Причерноморье. Иногда мужские фигурки в той же позе вписываются в солярный круг – символ солнца. В аланском могильнике VI – IX вв. Камунта эти мужские фигурки встречаем уже на кожаных амулетах-ладанках в виде вышивки [77, с. 295]. Мужские фигурки в сходной позе ритуального танца, но обрамленные в рамку были найдены при раскопках в с. Рутха, ст. Змейской в Северной Осетии и с. Колосовка в Краснодарском крае [204, с. 41 – 51]. По предположению В.А. Кузнецова, эти фигурки изображают языческих жрецов и связаны с очень архаичным фаллическим культом плодородия, «корнями своими уходящим в недра кобанской культуры» [77, с. 296].

Чрезвычайно интересны магические ожерелья и пояса, вероятно, принадлежавшие жрецам. На Северном Кавказе наиболее известно два: из Харачоевского могильника VII – VIII вв. в горной Чечне (ожерелье с набором разнообразных амулетов) и из скальных катакомб примерно того же времени близ с. Хасаут в восточной Карачаево-Черкесии. Последняя находка, обнаруженная на территории раннесредневековой Алании и хранящаяся в Государственном Историческом музее в Москве, бегло описана А.П. Руничем [189, с. 174], и Т.М. Минаевой [81, с. 103]. Культово-магический характер пояса вероятен, но расшифровка значения каждого закрепленного на нем элемента требует специального исследования. Бесспорными амулетами представляются археологам фигурки лошади и коричневая с полосками гантелеобразная бусина. Очень интересны загадочные деревянные предметы из подвешенного мешочка; резьбой и, в частности, фигурой креста они напоминают жертвенные деревянные предметы из осетинских дзуаров [77, с. 297].

Таким образом, несмотря на известную гипотетичность сказанного выше, мы можем предполагать существование языческих жрецов у алан. Каким было их общественное положение сказать трудно, в источниках практически не встречается упоминаний о представителях жреческой касты. Тем не менее, следует признать возможным выделение аланского жречества в социальную прослойку, занимавшую определенное место в структуре верховной власти Алании. Это весьма вероятно уже с учетом того, что у скифов жречество было обособленным. Согласно некоторым этнографическим исследованиям, выделение жречества в особое сословие происходит в эпоху разложения первобытнообщинных отношений, формирования классов и сословий, что согласуется с уровнем общественного развития раннесредневековой Алании.

Наличие жрецов предполагает наличие святилищ. Выявление их – в известном смысле, удача, ибо они обычно располагались вне населенных пунктов, как сейчас можно увидеть у осетин и других северокавказских народов. Однако некоторые святилища функционировали на территории городищ, и в таких случаях они легко обнаруживаются в ходе археологических раскопок. Одно из них святилище огня и солнца на Алхан-Калинском городище и Юцком поселении, а также вероятный грандиозный храм огня и солнца на Нижне-Архызском городище [77, с. 287]. Заслуживает внимания исследования О.В. Милорадович знаков на керамике Верхнего Джулата [177, с. 231 – 232]. На городище, в котором вскрыто семь культовых зданий, найдена керамика с определенными знаками – клеймами. Одним из самых распространенных клейм Верхнего Джулата является крест в круге – крест, вписанный в круг, колесо, крест с S-видно загнутыми концами. По мнению автора, эти символы связаны с культами солнца и огня, хорошо известными в различных районах, в том числе, и на Кавказе.

Оформление классов-сословий, протогосударств и классовых обществ сопровождалось яростной борьбой между старой родоплеменной властью и новой, военной по происхождению, аристократии. Победа последних вызывала необходимость проведения религиозной реформы. Так, например, в конце VI в. острый конфликт разгорелся в гуннском обществе. Глава военной аристократии Алп-Илитвер вместе со своими сторонниками вышел из повиновения жреческой касте и лишил ее приношений и жертв; вскоре «жрецы и кудесники» были заключены в оковы и преданы суду [55, с. 144 – 146]. В памятнике «Еврейско-хазарской переписки» отражена социальная борьба внутри хазарского племенного объединения, связанная также с религиозными противоречиями. Некий «военачальник» – его имя источник не называет, но сопоставление источников позволяет с полной достоверностью предполагать, что речь идет о Булане, – после «долгого времени» правления превратился в «главного князя», т.е. по существу узурпировал власть, принадлежащую до этого, очевидно, выборному главе старейшин. Не довольствуясь этим и понуждаемый своим кланом, он попытался провести реформу, которая дала бы ему право закрепить власть «главного князя» за своим родом. Булан начал свою деятельность с того, что удалил из страны «гадателей и идолопоклонников», т.е. с удара по жреческой касте, обычно тесно связанной с родовыми институтами [129, с. 24].

У алан, как уже отмечалось, военная аристократия, в VII – VIII вв. все более прибирая власть к рукам, также стремилась реорганизовать языческий пантеон. В эпосе осетин, как говорилось, этот процесс отразился в борьбе Батрадза (бога-воина) с древними божками. Развитие событий было подкорректировано распространением у алан христианства.

В V – VII вв. протекал первый и самый трудный этап процесса взаимной адаптации военной идеологии и христианства в аланском обществе, сопровождающийся процессами седентаризации и ассимиляции. Этническое противостояние оседлости и кочевничества сменилось социальным в рамках образовавшихся в V – VII вв. единых ЭСО. Смешанный состав дружин, на протяжении веков совершавших набеги, более всего способствовал заимствованиям в оседлую среду агрессивных установок кочевничества. В этих условиях, когда размежевание социальных сил все больше проявлялось, военная идеология становилась идеологией социальной непримиримости.

Предложенное объяснение можно подкрепить параллелями из истории формирования в Подунавье раннефеодального венгерского государства, отмеченной процессами седентаризации и этнического синтеза кочевников и земледельцев. Тогда в ряде районов ареала существования местных племен сложились отношения господства – подчинения, характерные для раннеклассовых обществ. Устраняя (или ассимилируя) на этих землях местный господствующий класс, социальная верхушка мадьяр могла использовать сложившиеся социальные структуры для своего превращения в господствующий класс раннефеодального общества [202, с. 194]. Именно эти районы и стали главным очагом формирования Венгерского раннефеодального государства. Те же места, где мадьяры имели возможность сохранять традиционный полукочевой быт, стали центром сопротивления, формирующимся раннефеодальным порядкам, именно здесь в XI в. происходили так называемые языческие восстания.

На Северном Кавказе, в результате седентаризации, социальная база военной аристократии несколько сузилась (интересы массы недавних кочевников-воинов теперь все больше сближаются с интересами автохтонов), социальное и идеологическое противоборство сильно обострилось. Одним из проявлений этого явилось жестокое преследование ранних христиан в Алании и за ее пределами.

Только с VII в. выгоды христианства как идеологии социального смирения стали осознаваться потестарными структурами, и очаги его появились в самой Алании. Дружинный строй военно-иерархического общества «приспособил» для своих нужд символику и риторику христианства, способствуя его перерождению. Язычество «контрабандно» проникало в христианство [82, с. 5 – 6]. Подобные изменения в религиозной жизни, связанные с осознанием выгодности новой христианской идеологии наблюдались во многих «варварских» королевствах в период раннего средневековья в Европе. Так, например, христианизация лангобардов в Паннонии имела важные политические и социальные последствия: она послужила основой укрепления авторитета королей и военачальников [141, с. 132]. Переход от язычества к арианству и обратно, принятие христианства по католическому обряду, отход от христианства официального направления – все эти изменения в религии зависели от политической ориентации военачальника и настроения в войске.

В начальный период установления контактов интерес аланской военной аристократии к христианству также стимулировался дипломатическими соображениями в быстроменяющейся политической ситуации. «Начавшееся идеологическое контактирование с христианским миром было, по-видимому, своего рода необходимой дипломатической уступкой христианским соседям, диктовавшейся реальностями исторической обстановки» [99, с. 263]. Бесперспективность ориентации на поиск надежных союзников в зоне степи, ситуация в которой быстро менялась, очевидно, была уже хорошо осознана. Прогрессирующая седентаризация, в свою очередь, вынуждала искать сильных союзников на другом фланге аланской конфедерации, что должно было противопоставляться нестабильному положению в степи. В то же время ортодоксальность кочевнической идеологии должна была смягчаться ввиду всевозрастающей роли оседлости в хозяйстве алан.

Нетрудно заключить, что в процессе седентаризации, в осложнившейся внутренней обстановке, должны были сложиться «консервативные» (тяготеющие к степи) и «прогрессивные» (оседавшие на землю) группировки Последние ориентировались на христианские центры – страны Закавказья и Византию. Борьба между ними, а фактически эта была борьба за власть в процессе укрепления аланской политической организации, часто принимала очень жестокие формы. Отдельные дошедшие до нас сведения, свидетельствуют, что приверженцы христианского учения, по крайней мере, в период до VII в. жестоко преследовались. Даже к тем из них, кто принимал христианскую веру за пределами Алании и образовывал аланские скиты вне ее территории, снаряжались экспедиции с целью вернуть их на родину в лоно исконной религии, а в случае упорства и сопротивления отступники предавались мечу [99, с. 277; 167, с. 30 – 31].

Драматичный эпизод, связанный с христианизацией части алан, относится к первым векам н.э., когда дочь аланского «царя» прекрасная Сатиник (отождествляемая с нартовской героиней Сатаной) вышла замуж за армянского царя Арташеса. С ней из страны алан прибыла группа сородичей, 18 из них («мужи благородного происхождения») восприняли христианское учение от святых Воскянов, учеников апостола Фаддея. После обряда крещения у истоков Евфрата, у подножия горы Цахкват, «новообращенные» аланы во главе с Баракадом, нареченным при крещении Сукиасом, отправились отшельничать на гору Сукав [93, с. 40].

После смерти аланского «царя» Шапуха, знавшего Баракада и его товарищей, у алан «воцарился» Гигианос (Дадианос). Он узнал, что некоторые бывшие аланские военачальники много лет назад отправились в Армению вместе с царевной Сатиник и живут там, исповедуя христианскую веру. Аланский вождь отправляет в Армению отряд опытных воинов во главе с полководцем Барлахом. Задача, поставленная перед ним, – убедить Сукиасянцев вернуться обратно в Аланию, а если они не захотят это сделать предать всех мечу. Барлах выполнил поручение: разыскав гору, где находились «святые», он предложил им вернуться [167, с. 30]. Происходит любопытный диалог между Барлахом и Сукиасом, где последний подтверждает, что он из Алании и что он был «вторым сановником государства» Сукиасянцы проявили твердость и решили в Аланию не возвращаться, после чего были зарублены мечами своих единоплеменников [1, с. 244].

Следует отметить, что в «Истории Армении» Моисея Хоренского и в «Житие Сукиасянцев» есть некоторые общие моменты в связи с описанным выше отрывком. Это – сообщение о смерти аланского царя и о каких-то внутренних политических переменах, происшедших в Алании с приходом нового «царя» Гигианоса. Мовсес Хоренаци говорит, что «после смерти отца Сатиник, другой, завладев страною аланов, преследовал брата Сатиник» [3, Вып. I, с. 32].

«Житие Сукиясянцев» является ценным источником. Особое его значение состоит не только в описании христианизации группы алан, но и в отражении некоторых фактов, касающихся внутренней жизни Алании. При рассмотрении сведений «Жития» перед нами возникают картины острых междоусобиц между аланскими родоплеменными вождями, именуемыми в источнике царями, и кровавой борьбы за власть. Нельзя не отметить, при этом, насколько серьезно отнеслась аланская верхушка к «отступникам», находившимся достаточно далеко за пределами Алании, снарядив экспедицию с целью возвращения их в лоно исконной религии.

Хотя указанные события происходили достаточно далеко за пределами Алании и коснулись лишь небольшой группы лиц, пострадавших за веру, процесс христианизации алан получил должный импульс. «Возможно, уже тогда произошла первая корректировка аланского пантеона в сторону христианизации, хотя в рассматриваемое время, христианство не затронуло широкие народные массы в Алании и не пустило глубоких корней» [93, с. 40 – 41]. Социальная опора классовой христианской религии – класс феодалов – еще не сформировался, а возникновение в середине VII в. мощного хазарского каганата, подчинившего (политически) Аланию, явилось сильным сдерживающим фактором как для экономического и социального ее развития, так и для укрепления в ней христианства.

Сказанное, однако, не означает, что приобщение алан к новой вере не велось последовательно и настойчиво. Так, С.П. Шестаков приводит интересный эпизод, связанный с пребыванием на Северном Кавказе, на границе Абхазии и Западной Алании, одного из столпов православия Максима Исповедника с двумя своими учениками (Анастасий монах и Анастасий апокрисиарий). События относятся к 662 г. В результате каких-то местных усобиц Анастасий апокрисиарий попадает в крепость Схемарий, а оттуда в крепость Тусуме. «В крепости, именуемой Тусуме, расположенной выше хутора Мохес, на границах области Апсилии, на востоке Понта, у самой подошвы кавказских гор, близ страны христолюбивых авазгов; у племени алан, около пяти миль от поместья Зихахория, т.е. резиденция истинно христолюбивого патриция и правителя той самой области Алании – Григорий» [167, с. 33].

К сожалению, локализовать эти пункты на местности не представляется возможным, хотя несомненно, что речь идет о западном аланском ЭСО и о его правителе. Важно то, что, как отмечает В.А. Кузнецов, «мы имеем высокой достоверности документ, показывающий, с одной стороны, глубину связей между западной частью Алании и Абхазией, с другой стороны, дающий прямые указания на наличие христианства у какой то части алан (у социальной верхушки), управляемым «христолюбивым патрицием», носящим христианское имя Георгий» [167, с. 33].

В недавно вышедшем обобщающем труде по истории христианства на Северном Кавказе, В.А. Кузнецов, продолжая анализировать вышеприведенный фрагмент, обратил внимание на «явную конфессиональную неустойчивость и даже борьбу: правивший Аланией, очевидно недоброжелательный к христианству и дважды оттуда изгнанный властитель уступает место «богобоязненному» христианину Григорию, который приближает к себе христианского миссионера» [78, с. 30]. Смена властителей символична – она отражает противостояние христианской религии и традиционных верований в лице представителей аланской раннесредневекой элиты.

Археологические материалы, относящиеся к обозначенной теме исследования, также незначительны. Одни из немногих находок: каменный крест с греческой надписью VIII в. из окрестностей Кисловодска, изображения креста в одной из скальных катакомб Рим-горы и изображение крестов на стенах пяти катакомб местности Песчанка у Нальчика. Эти материалы подтверждают спорадический характер проникновения христианства к аланам во второй половине I тысячелетия.

Процессу сближения религии алан с христианством мешала также и обстановка в степи, где беспрестанные приливы кочевых орд вынуждали к постоянной мобилизации военных сил, что способствовало консервации военного быта и установок воинственности. Трудности утверждения новой религии отчетливо прослеживаются в нартском эпосе. Как уже упоминалось выше, борьба военного культа с христианством в эпосе особенно выпукло предстает в борьбе Батрадза с представителями новых небесных сил. Языческий военный бог Батрадз (Батыр-Ас) ведет с христианством войну привычными средствами, уничтожая святых «георгиев» и «илиев» целыми группами [102, с. 61], точно так же он поступает с языческими божками (зǽдтǽ ǽмǽ дауджытǽ).

Интересным археологическим подтверждением длительного сосуществования христианской религии и традиционных верований является городище Гиляч, расположенное на скалистом хребте между р. Большой и Малый Гиляч. На склоне скалы, по направлению к городищу, стояла маленькая церковь, от нее на вершину шла выложенная из камня лестница. Сооружение на скале обособлено от остального поселения. Городище окружено множеством могильников. Они в виде каменных ящиков в грунте, склепов, наскальных захоронений по типу катакомбных, проходящих по склону балки вдоль течения р. М. Гиляч. Диапазон датировки могильников очень широк – от IV до XII вв. На левом берегу р. М. Гиляч было исследовано языческое капище X – XI вв. Это квадратное строение, в центре его стояло каменное круглое блюдо; в углу на небольшом возвышении находилось краснолаковое блюдечко, возле него — железная стрела. Вдоль стен внутри и снаружи в беспорядке разбросаны железные наконечники стрел, разбитые стеклянные браслеты и посуда, бусы, черепки глиняных горшков. Все эти предметы свидетельствуют о жертвоприношениях, связанных с мольбами о помощи в бою и охоте, в других заботах и печалях [83, с. 88]. Это капище вместе с каменным столбом на городище Адиюх дает представление о религиозных обрядах алан до распространения христианства, а также существовавших одновременно с христианством.

Все попытки «ранней» христианизации алан не достигли цели и к широкому внедрению христианства среди них не привели. Имеющиеся исторические и археологические материалы определенно говорят об этом. Неудача христианской пропаганды в Алании в период до X в. во многом объясняется тем, что в этот период в аланском обществе еще не сложились окончательно классовые отношения. Семена христианской религии не смогли дать еще всходов на слишком неблагодатной почве традиционного политеизма. Это стало возможным лишь в последующее время, когда в X –XI вв. сложилось аланское раннеклассовое общество.

Интересна интерпретация, проведенная А.Р. Чочиевым, на основе нартского эпоса. Христианские святые являются к верховному богу аланского пантеона Стыр Хуыцау с просьбой совладать с Батрадзом. Но христианизировавшийся аланский бог Стыр Хуыцау не в силах совладать с ортодоксально военным, так как тот появился на свет помимо его воли [99, с. 217]. Суть в том, что христианство и военная идеология – две разные по базису идеологии. Но «оседлая» ипостась Стыр Хуыцау знает средство для достижения победы: Батрадз погибает в уготованной ему «собратом» ловушке. Однако христианизировавшийся бог одержал над ортодоксально военным формальную победу, завершившимся компромиссом двух идеологий: Стыр Хуыцау велит поместить тело небесного Батрадза-богатыря в храм святой Софии в Византии – самое сердце христианской веры, проливает по нему три слезы, на месте падения которых образовались три известных в Осетии святилища: Реком, Таранджелос и Мыкалгабыр. Сюжет, приведенный из нартовского эпоса, является иллюстрацией напряженных взаимоотношений в структуре верховной власти аланского общества во второй половине I тысячелетия, связанных с распространением в ее среде христианской идеологии.

Таким образом, эволюция религиозной системы алан тесно связана с эволюцией социальной структуры. Усиление позиций военной аристократии привело к необходимости утверждения первенства дружинного культа. Пик военного культа, вероятнее всего, приходится с V –VIII вв. по X в., т.е. от археологически подтверждаемого периода существования культа вождей и до официального принятия христианства. Формирование единоличной власти, раскол общества на два основных класса, тенденция к образованию единого государства настоятельно требовали религиозной реформы, подкреплявшей социальные перемены идеологическими средствами. Попытки преобразовать языческий пантеон с учетом новых условий не увенчались успехом, и привилегированные слои обратились к христианству.

3.1. Эволюция верховной власти в аланских протогосударствах

3.1.1 Консолидация союза аланских племен. Образование западного и восточного ЭСО

Исследования последних лет политической истории региона в раннесредневековый период показали, что в течение VI – VII вв. на Северном Кавказе явно обозначились тенденции к образованию на базе крупных кочевых союзов (конфедераций) предклассовых политических структур, стремившихся к объединению и расширению своих хозяйственных границ.

Эти образования по своему социальному облику были однотипны. Они представляли собой конгломераты родоплеменных объединений, во главе которых стояла военная аристократия, стремившаяся превратить свою власть в наследственную [55, с. 106]. Вовлеченные Византией и Ираном в сферу общей евразийской политики некоторые племенные союзы Северного Кавказа не смогли отстоять свою целостность. В то же время тюркский натиск второй половины VI в. привел к ликвидации и вынужденному отходу на запад огорского объединения, к распаду утигурского, савирского и барсилского конгломератов, к ослаблению аланского союза. Однако все эти процессы не могли задержать социально-экономического развития северокавказских обществ, проявившееся в усилении внутрирегиональной интеграции, формировании объединений предгосударственного типа.

Патриархально-родовые, в том числе принявшие облик военно-иерархической организации, институты последовательно разрушаются под ударами формирующихся в недрах этих обществ раннеклассовых отношений. «Однако социальная дифференциация до середины VIII в. не выступает в открытой форме» [216, с. 24 – 26]. Только в связи с сокращением внешних объектов эксплуатации, социальная дифференциация, прежде замаскированная пережитками патриархального равенства, начинает проявляться более открыто. В первую очередь. она проходит по линии этнического размежевания, а в дальнейшем затрагивает и внутреннюю структуру отдельных обществ. Одним из основных социальных явлений этой эпохи был кризис родоплеменной организации общества. Малая семья становилась основной социальной и хозяйственной единицей. Это приводило к распаду привычных родовых связей, к сложению новых территориальных отношений, к усложнению социальных взаимодействий вообще, вплоть до вооруженной конфронтации этносоциальных группировок. В условиях социальной напряженности отсутствие новых юридических норм, общественного права, еще не пришедшего на смену обычному праву, лишь обостряло непростую ситуацию.

Гунны-савиры, по свидетельству Прокопия Кесарийского, во второй половине V в. были разделены на много самостоятельных «колен», а их вожди «издревле вели дружбу одни с римским (византийским) императором, другие с персидским царем» [33, с. 408]. В начале VI в. положение в савирском обществе изменилось. Из среды племенной знати выделилась наследственная династия, претендующая на управление всеми савирами. Представители этой династии вступили в открытую борьбу с сепаратизмом племенных вождей. Стимулом к объединению послужила возросшая опасность со стороны Ирана и стремление приобрести поддержку у византийского императора.

Феофан Исповедник в своей «Летописи» писал по этому поводу: «В том же (520-м) году присоединилась к римлянам некоторая жена из гуннов, называемых савирами, варварка по имени Боарикс, вдова, под властью которой находилось сто тысяч гуннов. Она управляла ими в странах гуннских по смерти мужа своего Балаха. Когда «цари» двух других гуннских племен проходили через ее владения на помощь иранскому шаху Каваду, она напала на них. Одного из них пленила и направила в Константинополь, другого убила в сражении» [201, с. 21]. Из сообщения Феофана можно заключить, что Боарикс была «царицей» – владетельницей, очевидно, главной южной части Сарира, вокруг которой шло объединение савирских и местных племен. Политическим центром, «стольным» городом Боарикс, вероятно, был Варачан.

Как показывает история с Боарикс, внутри савирского объединения имелась тенденция к установлению наследственной власти, что, несомненно, должно было приводить к конфликтам и поискам внешних союзников. Реализация отмеченной тенденции связана с деятельностью вождя гуннов Алп-Илитвера. Верхушка гуннского общества («вельможи», «дворяне», «нахарары») под руководством Алп-Илитвера использовала религиозное рвение албанского епископа для расправы со своими внутренними противниками [55, с. 144]. Последние, вероятнее всего, были связаны с представителями традиционных структур – жреческой кастой и старейшинами.

«Житие епископа Исраиля» представляет «царство гуннов» VII в. как политическое образование, шедшее по пути важных социальных перемен, где явно наметились признаки классового размежевания, где отчетливо выделилась господствующая группа, вступившая в резкий конфликт с жреческой кастой, стремившейся удержать в своих руках политическую власть.

На рубеже VI – VII вв. в Западном Предкавказье на старых оногуро-булгарских землях возникло новое объединение, ядром которого стали родоплеменные группы, ранее, входившие в конфедерацию утигуров. Возглавивший объединение род Дуло выдвинулся в период совместной борьбы оногуро-булгар и алан с каганатом тюрок и, как считает А.В. Гадло, был генетически связан с аланской военной аристократией [55, с. 117 – 118]. В Оногуро-Булгарской конфедерации представитель одного из аристократических родов Кубрат с помощью Византии расправился с проаварской группировкой и попытался, хотя и не совсем удачно, закрепить руководство конфедерацией за своим родом [135, с. 83]. Власть главы нового объединения над племенами, вошедшими в его состав, была столь значительна, что он раздавал их в ленное владение членам своего рода. На короткое время (до середины 50-х гг.) оногуро-булгарская конфедерация подчинила всю северокавказскую степь [130, с. 18]. «Разделение и расселение» народа, «государем» которого был Кубрат, произошло только после его смерти. Столкновение центральной власти с сепаратизмом вождей отдельных родоплеменных групп привело к тому, что в 60-х гг. VII в. она перестала существовать под ударами нового крупного политического образования, возникшего в регионе – Хазарского каганата.

На западном Кавказе процесс консолидации наблюдается у горных абазских (абазинских), восточноадыгских и западноадыгских групп. Попытка объединения абазгских групп – собственно абазгов, санигов и брухов – вызвала в 40-х годах VI в. между социальными верхами этих групп настоящую войну, которая усиленно разжигалась стоящими за ними Византией и Ираном. В начале VII в. Абазгия уже выступает целостным этносоциальным образованием. Восточноадыгские горные группы, известные в грузинской традиции под этнонимом «каскун» (ср. осет «касгон»), а в армянской «гаш, к», на Руси IX – XI вв. – касоги, в течении VI в включают в свой союз население закубанских предгорий. Протоадыгская общность зихов, коренные земли которой лежали к югу от современного г. Туапсе, к 40-м гг. VI в. поглощает прибрежные протоадыгские племена ахеев и эвдусиан и достигает низовьев Кубани. Здесь в VII в. она инкорпорирует сагинов, обитавших к югу от дельты [130, c. 15].

VI в. стал временем «демографического взрыва для того населения северокавказских гор и предгорий, которое принято отождествлять с аланами» [70, с. 131]. На увеличение плотности населения степных и предгорных районов Северного Кавказа указывают материалы могильников Гиляч, Тамгацык, у Вольного аула, с. Брут, с. Октябрьское, с. Мартан-Чу, на р. Березовке, у г. Майского, у г. Пятигорска и др. С VI в. в речных долинах и по линии лесистых предгорий, на возвышенных местах возникает густая сеть городищ с мощными культурными слоями и оборонительными сооружениями. Некоторые городища (Нижний Джулат, Рим-Гора, Нижний Архыз и др.), занимая выгодное положение на пересечении транзитных и местных путей, становились рынками сбыта и обмена товаров, превращаясь постепенно в экономические, политические и культурно-идеологические центры округа [67, с. 103].

Демографический взрыв и увеличение плотности аланского населения имели большие социальные последствия. Возросшая плотность населения вынуждала к более тесному сплочению как внутри, так и по отношению к внешнему миру. К 60-м гг. VI в. политические границы алан переросли границы общности V в.: на западе достигли Большой Лабы, на востоке – верховьев Аргуна [130, с. 16]. Часть занимаемой аланами территории в VI в. была объединена под властью одного вождя – источники того времени упоминают «басилевса» страны, верховного правителя, ведавшего внешними сношениями части аланских племен, вошедших в его конфедерацию. «Это указывает на заметный шаг в консолидации алан и социальный переворот в верхах общества (скоре всего на рубеже 40 – 50-х гг.), в результате которого «соцарствующие» архонты (родовая знать) потеряла прежние функции в управлении» [61, с. 37].

«Марзбан» Асии и «басилевс» Алании. Основная тенденция этносоциального развития VI – VII вв. – формирования предгосударственных объединений – прослеживается отчетливо. Но сколько их было? Исследования последних лет склоняют к мысли о существовании двух таких образований - западного (с центром в верховьях Кубани) и восточного (примыкающего к Дарьялу). Опыт исторических исследований последних лет на материале разных стран показывает, что формированию централизованного государства хронологически предшествует оформление, как правило, двух социальных организмов, как это было, например, в Дании, Швеции, на Руси и Балканах [87, с. 52 – 55; 208, с. 95 – 99; 150, с. 60]. Поэтому выдвинутая исследователями идея о существовании двух аланских образований может быть поддержана.

Древнеармянские историки, начиная с Мовсеса Хоренаци, на Северном Кавказе выделяли две аланские общности: западную и восточную (в местности «Артаз»). Современные исследователи также подтверждают этот тезис. По мнению В.А Кузнецова, уже в V – VI вв. могли существовать два крупных объединения аланских племен – западное и восточное, находившимся во взаимодействии (нередко противоречивом) [77, с. 92]. Если первая территориально тяготела к верхнему течению Кубани, то вторая локализована на верхнем течении Терека. Географическое положение западных алан в верховьях Кубани делало их довольно близкими соседями Лазики и Абхазии, находившихся под контролем Византии. Положение восточных алан близ Дарьяльского прохода и других перевальных путей, ведущих в зависимую от персов Картли, неизбежно побуждало их ориентироваться на Иран.

На основе анализа источников, употребляющих в отношении ираноязычных племен Северного Кавказа разные этнонимы («аланы» и «асы»), отдельные исследователи пришли к следующему выводу: разделение аланского общества во второй половине I тысячелетия на западных и восточных алан, помимо всего прочего, носило и некоторый этнический оттенок. Первым на это обстоятельство обратил внимание М.И. Артамонов, считавший, что «в древности аланы и асы различались между собой и представляли два разных племени» [44, с. 359]. В дальнейшем, В.А. Кузнецов также рассмотрел соотношение этнонимов «аланы» и «асы» как «двух частей одного раннесредневекового народа», подчеркивая сложность проблем их политической и социальной истории, процессов дифференциации и оформления двух, отдельно взятых объединений, со всеми специфическими особенностями и внешнеполитическими связями [169, с. 180]. При этом, западный аланский ареал им отождествляется с собственно Аланией, по «Армянской Географии» занимавшей бассейн верхней Кубани между ущельем Большой Лабы на западе и район г. Нальчик на востоке, включая район Кавказских Минеральных Вод [169, c. 177]. Следует отметить, что византийская историческая традиция прочно связывает этноним «аланы» с бассейном верхней Кубани [11, с. 86]. Что касается восточной Алании или Асии, то ее локализация восточнее верхнекубанской Алании подтверждается Константином Багрянородным (913 – 959 гг.) в его сочинении о церемониях византийского двора: император отличает эксусиократора Алании от архонтов Асии в стране около «Каспийских ворот», т.е. Дарьяльского прохода.[2, с. 244 – 245].

Разделение Алании на западную и восточную специалисты подтверждают и на нумизматическом материале [61, с. 38]. В частности, обращает внимание концентрация византийских монет на западе, иранских – на востоке Алании. Однако следует отметить, что если западная часть аланского общества придерживалась стабильной «провизантийской» политики, особенно во время ирано-византийских войн, то восточных алан (как и савиров) источники упрекают в непостоянстве, не вскрывая причин этого явления. А.В. Гадло, изменчивость внешнеполитической ориентации савиров видит в борьбе за установление наследственной власти внутри объединения. Это привело к конфликтам и поискам внешних союзников [55, с. 88]. То же самое можно сказать и о восточных аланах VI в.

Процесс консолидации восточных алан сопровождался борьбой вождей за первенство в союзе племен. Интересен в этой связи рассказ Мовсеса Хоренаци о том, как армянский полководец Смбат по приказу своего «царя» Арташеса «пошел с войском на землю Аланов на помощь брату Сатиник, потому что отец Сатиник умер и другой, завладев землею Аланов, преследовал брата Сатиник. Смбат опустошил землю его врагов, которых в большом множестве отвел в плен в Арташет». Земля, «откуда переведены пленные, до сего времени называется Артазом» [3, Вып I, с. 33]. Совершенно очевидно, что местность Артаз совпадает с «Ардоз» Кавказских гор, упоминавшейся в Армянской Географии как восточная Алания. Данный сюжет свидетельствует о межплеменных столкновениях, имевших место в восточноаланском обществе. К такому выводу склоняют два фрагмента из «Истории Армении». Противники Арухеанов (некоторые исследователи видят в Арухеанах армянскую интерпретацию аланского Ахсартаггата, что лишний раз подчеркивает высокое происхождение родственников Сатиник) «завладели их землей»; Смбат, придя на помощь брату, «опустошил землю его врагов». Ф.Х. Гутнов считает, что речь идет о двух племенных княжениях, вожди которых, очевидно, стремились к единоличному лидерству и подчинению соседних племен своей власти [61, с. 43].

Л.Мровели и Джуаншер упоминают о вождях алан, призвавших силы из «Хазарети» для похода в Грузию и противоборства с Вахтангом Горгосалом. После поражения остатки аланских дружин отошли в ущелья Центрального Кавказа. «Цари овсетские бежали и скрылись в крепостях Кавказа. Вышли из них послы и заключили мир» [10, с. 63 – 64; 26, с. 82, 85].

На рубеже V – VI вв. в область политического господства восточных алан не входил стратегически важный Дарьяльский проход. По сведениям Прокопия, при императоре Анастасии (491 – 518 гг.) проходом владел «гунн Амбазук», имя которого («амбазук» по-осетин. – «равноплечий») выдает его связь с аланской элитой. Амбазук даже предлагал Анастасию за деньги уступить проход вместе с крепостью. Однако, не имея вблизи Дарьяла союзников, император отказался от этой сделки. После смерти Амбазука «царь» персов Кавад «завладел вратами, изгнав оттуда детей Амбазука» [34, с. 46 – 47].

В этой сложной обстановке восточным аланам все-таки удалось выстоять и консолидироваться. Район Дарьяла вошел в состав восточноаланского ЭСО, в археологии представленного катакомбными могильниками и терско-сунженской группой городищ (относительно недавно, благодаря раскопкам Даргавского могильника (VI – IX вв.) под руководством Р.Г. Дзаттиати, мы обогатились новой суммой данных об истории восточных алан). Данный ЭСО в «Дербенд-намэ» назван страной Ирхан. Согласно анализу А.В. Гадло, владельцы Ирхана в VII – VIII вв. возглавили борьбу горцев Центрального Кавказа с арабской агрессией [112, с. 129 – 130]. В течении VI – VII вв. в условиях постоянной внешней опасности и борьбы за расширение своей этнической территории в горах, межплеменные различия внутри восточноаланского объединения отходили на задний план и уступали место основной линии их этносоциального развития – консолидации.

Свидетельством этому являются мощные заградительные системы, которыми овсы пытались прикрыть освоенные ими территории в предгорной и горной зонах. Так, в Куртатинском ущелье находился Хилакский оборонительный комплекс – стена (общей протяженностью 335 м), укрепленная массивными башнями. Толщина стены в отдельных местах доходила до 3-х м, высота – до 5 м [92, с. 62 – 64]. Анализ раствора стены и башен комплекса, проведенный А.О. Наглером, дал дату 638 г. [179, с. 58]. Тем не менее, некоторые исследователи дату возведения стены относят к VI в. и связывают ее строительство с целенаправленной политикой, проводимой Ираном для защиты своих территорий от вторжений кочевников. Еще одно оборонительное сооружение этой эпохи – мощная заградительная стена в Касарском ущелье. Интересно, что название ущелья восходит, вероятно, к араб. «къасара» – «крепость, замок, дворец», т.е. топоним следует переводить как «крепость – ущелье» [98, с. 198 – 199].

Как уже было отмечено, в V – VI вв. Восточная Алания входила в сферу интересов Ирана. Пытаясь возвести барьер против кочевников, и, вместе с тем, укрепить свое влияние в Армении, Грузии и Азербайджане, правители Ирана в этот период предпринимают целую серию акций, направленных на создание вдоль северной границы государства вассальных владений, ускоряя тем самым естественный процесс имущественного и социального расслоения местных обществ. Строительство мощных крепостей и фортов, переселение на север обитателей глубинных районов страны и превращение их в полувоенное сословие, включение местной аристократии в иерархическую структуру Иранского государства – все это проявление целенаправленной политической линии.

В.А. Кузнецов, ссылаясь на арабского писателя IX в. Ибн-Хордадбеха, отличающегося достоверностью, приводит свидетельство об Алании, вероятнее всего восточной. «Джарби или страны севера составляли четвертую часть Персидской империи под властью спахбеда, который назывался Адарбакан-спахбед; эта четверть заключала в себе, Азербайджан, Армению, Рей…, Аланию и др». Сведения Ибн-Хордадбеха подтверждаются другим источником – «Письмом Тансара», относящимся к VI в. В письме говорится о престолонаследии Ирана: «никто другой, кроме тех, что принадлежат к нашему дому, не должен зваться царем, за исключением пограничья Алана, западного края, Хорезма и Кабула» [2, с. 474]. Вероятно, речь идет о марзбанах (к ним следует отнести и правителя восточных алан) и спахбедах Запада и Хорезма.

Во второй половине I тысячелетия политическая история Восточной Алании тесно связана с возникшим в степях Предкавказья мощным Хазарским каганатом, который «представлял на Северном Кавказе новый, более высокий тип политической и этносоциальной интеграции населявших регион общностей» [130, с. 18]. Хазарский каганат, согласно дагестанской хронике «Дербенд-намэ», выделял Аланию («страна Ирхан») из числа соседних этносоциальных организмов. Свидетельство источника об особом положении Ирхана/Ихрана среди других этнополитических образований Кавказа, связанных с Хазарским каганатом, соответствует сообщению Кембриджского анонима о характере взаимоотношений между Аланией и каганатом, той политической оценке, которую дает Алании этот автор. Он сообщает о традиционном «союзе», существовавшем между аланами и хазарами, возникшем на самом раннем этапе становления хазарского государства, именно он обеспечивал устойчивость и могущество Хазарии.

А.В. Гадло, на основе анализа сведений источника, выделяет в структуре управления «страны Ирхан» следующие должности: глава местной аристократии – правитель страны, глава хазарского войска, размещенного на территории страны, и глава Хазарской администрации. Взаимоотношения между этими представителями верховной власти, в целом, остаются еще недостаточно исследованными. «Причем особенно трудно определить взаимоотношения между двумя последними, поскольку в большинстве версий сведения о них слились, в результате чего возник обобщенный образ верховного наместника кагана – Кульбаха, давшего имя всей провинции» [128, с. 123]. Что касается правителя Ихрана, то он, судя по всему, занимал автономное положение по отношению к Хазарии. Анализ сведений источника дает основание думать, что правитель «страны Ихран» располагал значительной военной силой и внушительным политическим весом, которые определили его особое положение в антиарабской коалиции.

Принято считать, что после возникновения Хазарского каганата аланы оказались в определенной зависимости от хазар, хотя и сохранили свою территориальную целостность. Прямое указание на эту зависимость находим в памятнике еврейско-хазарской переписки. «Все аланы до границ Абхазии… платят мне дань», – говорится в письме хазарского царя Иосифа испанскому сановнику [18, с. 101 – 102]. К этому надо добавить, что в восточных источниках аланы почти всегда поставлены в связь с хазарами. «Надо полагать, что в данном случае мы имеем дело с отражением реального положения – временной политической зависимости алан от хазар» [77, с. 155].

В середине VII в. начались арабо-хазарские войны. Хазары и аланы выступали в них как верные союзники Византии, по мнению М.И Артамонова, спасшую империю от окончательного разгрома [44, с. 202]. Традиционные дружественные отношения алан с Византией, определившиеся еще в ходе ирано-византийских войн, направленный против арабов хазаро-византийский союз и политическая зависимость от хазар сделали участие алан в арабо-хазарских войнах неизбежным. Серьезный военный потенциал алан и их размещение близ важнейших горных проходов должны были быть поставлены на службу интересам Хазарии и Византии. Надо сказать, что привлечение алан (как западных, так и восточных) к участию в этих войнах стоило им крайнего напряжения сил. Так, арабский автор Ибн-ал-Асир под 662/663 гг. сообщает о столкновении арабов со своими противниками: «Мусульмане совершили поход, как против аланов, так и против румов (византийцев), обратили их в страшное бегство и убили несколько их батриков (патрициев – по В.А. Кузнецову) [77, с. 107]. Вероятно, речь идет о представителях военной аристократии алан. Ал-Дахаби автор «Истории ислама» информирует нас, что в 105 г.х. (724 г.) Ал-Джаррах б. Абд Аллах ал-Хаками вторгся в Хазарию через Дарьяльский проход и на следующий год он собрал подати с аланов, как подушную, так и поземельную [2, с. 334]. Комментируя эти события, А.В. Гадло отмечает, что, несмотря на поражение, аланы продолжали оказывать арабам сопротивление [55, с. 167].

Процесс консолидации западных алан, как уже было упомянуто, завершился на рубеже 40 – 50-х гг. VI в. социальным переворотом, в результате которого родоплеменная знать («соцарствующие архонты») была отстранена от управления. В источниках неоднократно упоминается независимый правитель («повелитель», «глава», «басилевс») Саросий. Аланский правитель упоминается неизменно как сторонник Византии. Впервые византийские авторы говорят о нем в 558 г., когда Юстиниан, сын Германария, константинопольский военачальник в Колхиде, получил от него письмо. Саросий выступил посредником «царя» аваров (новых азиатских тюркоязычных кочевников), пожелавшего установить отношения с империей [21, с. 47].

Авары, несомненно, знали о провизантийской политике Саросия и тесных связях западных алан с Константинополем. Посодействовав союзу авар и греков, Саросий тем самым оказал услугу Византии. В итоге аваро-византийских переговоров был заключен союз, и авары должны были «действовать против врагов Византии», в частности при участии аваров были разгромлены гуннские племена утигуров и салов, а в Предкавказье «сокрушили силы савиров» [77, с. 92]. Однако в Предкавказье авары надолго не задержались и под давлением Тюркского каганата вскоре откочевали на Дунай. По мнению Л.Н. Гумилева, косвенной причиной отхода аваров на запад было то, что «верный союзник Византии аланский князь Саросий» не мог больше оказывать аварам поддержку [58, с. 38].

Союзнические отношения с VI в. подкреплялись раздачей денежных субсидий аланам со стороны Византии. Согласно Агафию в 554 – 555 гг. византийский военачальник Сотерих, прибыл с миссией в Лазику. для раздачи императорских денег «соседним варварам». Для этой цели было решено передать уже упоминаемую крепость Бухлоон, находящуюся на земле мисимиан, аланам «… чтобы послы более отдаленных народов, собираясь там, получали субсидии и чтобы больше не было необходимости привозящему деньги огибать предгорья Кавказских гор и самому идти к ним» [13, с. 322 – 323]. Бухлоон занимал чрезвычайно выгодное стратегическое положение на стыке Алании, Лазики, и Сванетии и мог иметь влияние на византийские коммуникации на севере Кавказа. Когда в 552 г. Сванетия подчинилась Ирану, возникла опасность того, что персы, захватив Бухлоон, могли легко перерезать дороги на Северный Кавказ (в первую очередь на Клухорский перевал) и оторвать аланских союзников от Византии. В.А. Кузнецов считает, что передача крепости аланам может быть истолкована как выражение политического недоверия к мисимианам и напротив – доверия к аланам как более надежным союзникам [77, с. 106]. Следует отметить, что передача Бухлоона состоялась во время правления верного союзника Византии – аланского вождя Саросия.

Большинство исследователей видят в Саросии главу западной аланской конфедерации. Возможно его имя – производное от титула сар-и-ос («глава овсов») [61, с. 39]. Согласно анализу В.Б. Ковалевской, территория конфедерации Саросия охватывала верхнюю Кубань, Пятигорье и современную Балкарию – только здесь оставались в то время неподвластные Ирану перевальные пути, а в них и была в первую очередь заинтересована Византия. О силе и влиянии Саросии свидетельствует желание византийского посла к тюркам Земарха на обратном пути представиться правителю Алании. Сопровождавших его тюрков Саросий разоружил и только тогда подпустил к себе. Зная, что в Сванетии находился в засаде персидский отряд, он посоветовал Земарху воспользоваться другим перевалом – «Даринской дорогой», северокавказским участком знаменитого «Великого шелкового пути».

Последний раз правителя алан Саросия упоминает Феофан в событиях, относящихся к 571 – 572 гг., когда аланы приняли участие в войне с персами [11, с. 48]. В этот же период, согласно источникам, происходит сближение восточных алан и савиров с Византией, которые направляют в Константинополь свои посольства. Вероятнее всего это сближение произошло под влиянием того же Саросия. В целом, надо отметить ту твердую политику, которую проводил аланский правитель, по мнению Ф.Х. Гутнова, несомненно, опиравшийся на прочные тылы. Анализ социально-экономического положения Западной Алании подтверждает эту мысль.

Правление Саросия совпало со временем демографического «взрыва» в аланском обществе в VI в. Значительные массы населения появляются в горных и предгорных зонах. Поэтому появление серии поселений с системой строго продуманной организации обороны по всем горным долинам, уходящим к перевальным путям, не выглядит случайным. В.Б. Ковалевская связывает их возникновение с деятельностью Саросия [70, с. 133 – 135]. Следует отметить, что единообразие памятников Западной Алании заметнее, чем восточной; византийское влияние здесь сильнее. Кроме этого, немаловажное значение для усиления западноаланской конфедерации приобретал ряд других факторов.

Как уже упоминалось, ирано-византийская война заставила изменить трассу «Великого шелкового пути» и направить его в обход Ирана через северокавказские земли. Эксплуатация крупнейшего международного торгового пути позволила местной социальной верхушке в западноаланском ЭСО быстро обогащаться, что, в конечном счете, вело к ускоренным (сравнительно с восточной частью Алании) темпам социально-экономического развития и форсировало процесс классообразования. Усиленный приток значительных материальных ценностей связывается с практикой наемничества, и не случайно во многих могильниках этого времени встречается масса дорогих ювелирных изделий, в основном византийского или причерноморского происхождения [77, с. 98].

Участие военных группировок алан (как западных, так и восточных) в ирано-византийских войнах способствовало все большему отрыву военной аристократии от массы рядовых соплеменников, укреплению их позиций. «…Войны усиливали власть верховного военачальника, равно как и подчиненных ему военачальников; установленное обычаем избрание их преемников из одних и тех же семейств мало-помалу… переходит в наследственную власть … закладываются основы наследственной королевской власти и наследственной знати» [101, c. 184]. Это высказывание, относящееся к истории формирования «варварских» государств в Западной Европе, вполне приложимо к ряду раннесредневековых северокавказских обществ, в том числе к западноаланскому ЭСО.

Исследование социальной структуры аланского раннесредневекового общества приводит к выводу о формировании в VI – IX вв. на базе западного и восточного ЭСО предклассовых общественных структур. В этой связи значительный интерес представляет выделение вождества как одной из форм племенной организации, внутри которой основную роль приобретает централизация власти в руках племенного вождя. При такой организации общество сразу же переходит к жесткой внутренней структуре и стремится к расширению своей территории.

Термином вождество в научной литературе обозначается такой тип социально-политической организации, который упрощенно можно охарактеризовать следующим образом: это социальный организм, состоящий из группы общинных поселений, иерархически подчиненных центральному, наиболее крупному из них, в котором проживает правитель (вождь) [72, с. 91]. Последний, опираясь на зачаточные органы власти, организует военную, экономическую, редистрибутивную, судебную и религиозно-культовую деятельность общества. Первоначально термин использовался для обозначения только социополитической организации, но сейчас им нередко пользуются и в более широком смысле для обозначения позднепервобытного, предклассового общества в целом.

Вождество как политическая структура универсально. Современные представления об основных характеристиках вождеств базируются на гигантском количестве этнографического материала, собранного исследователями практически во всех частях света. Это дало право считать, что нет такого государства (если не считать те вторичные образования, которые пришли на смену существовавшим ранее), которое в своем поступательном развитии от догосударственных форм к государственным не прошло бы через этап протогосударства-вождество [119, с. 175].

В качестве основных критериев вождества выделяют следующие показатели:

централизованная структура управления;

стратификация и дифференциация культуры на элитарную и народную;

зародышевые формы иерархической власти;

редистрибутивная система;

большая численность населения;

общая идеология и ритуалы;

отстранение от непосредственного управления основных масс производителей;

наличие протогородов.

Среди обстоятельств, сочетание которых могло также способствовать процессу генезиса протогосударства, – конфликты и соперничество лидеров, борьба за контроль над ресурсами, стремление к получению максимально возможного экономическому эффекту. Все эти факторы, в конечном счете, легко вписываются в единую систему действий, сводящуюся к постепенному преобразованию престижной экономики, основанной на принципе реципрокности, в редистрибуционную, характерную для более развитых структур, начиная с вождества. Отсюда – один шаг до контроля над коллективными ресурсами (землей, водой, угодьями, и т.п.). Во главе такой структуры оказывается наиболее удачливый из кандидатов в политические лидеры, который в соперничестве с другими достиг наивысшего успеха, и сумел утвердиться в этом качестве. С ростом населения обостряется соперничество за земли, причем захват вождями (в нашем случае военными предводителями) более слабых соседей с присоединением их к себе есть акт политического соперничества в борьбе за контроль над жизнеобеспечивающими ресурсами, который приводит к возникновению вождества [119, с. 160].

У ряда исследователей прослеживается тенденция рассматривать понятие «вождество» и «военная демократия» как синонимы. Н.Н. Крадин весьма убедительно провел разбор этих двух дефиниций, указав на определенные различия между ними [163, с. 19 – 21]. Военная демократия как тип общества - это горизонтально организованная политическая структура. В ней динамически сосуществуют три равноправных органа управления: народное собрание (или собрание воинов), совет старейшин и вождь. Военно-демократическое общество – это только один из возможных вариантов происхождения государственности, т.н. «военного» пути политогенеза [73, с. 143 – 148]. В процессе эволюции она трансформируется в «военно-иерархические» и «военно-олигархические» структуры.

Вождество в сравнении с обществами уровня военной демократии выглядит как более развитая форма социально-политической организации. Оно более централизованно, здесь более ярко выражена иерархия поселений, социальная стратификация общества. В вождестве народ отстранен от управления, тогда как в племенном обществе народное собрание наряду с советом старейшин и институтом вождей является важным механизмом выработки и принятия решений. «В обществах уровня вождеств существует иерархия власти, социальная стратификация, редистрибутивная система, получает развитие культ вождей» [163, с. 20 – 21].

Племенное общество уровня военной демократии обладало более примитивной системой управления власти, чем вождество. Оно характеризовалось больше декларируемой, нежели реальной иерархией, более эгалитарной социальной структурой, отсутствием редистрибутивной системы, а институт вождей (верховных) только начинает складываться. В целом, понятия «вождество» и «племя» (общество уровня военной демократии) соотносятся как более развитая структура и генетически связанная с нею, но менее развитая форма.

Выше мы уже рассматривали характерные черты развития аланской племенной конфедерации в IV – VI вв. – процесс оседания кочевников, этнической миксации, проникновения в горы и предгорья Большого Кавказа. В связи с этим, подчеркивалась роль потестарной организации, обеспечивавшей механизм саморегуляции аланского общества. В процессе формирования стратифицированного общества центральная власть, в лице верховного вождя, способствовала, по мере роста численности и экономических достижений, территориальной экспансии аланского этнического массива. Предпринятая попытка проследить динамику развития общества в VI – IX вв. приводит к вполне определенному заключению. Развиваясь в тесном взаимодействии с переходившими к оседлости степными общностями, аланы предгорий не только не утратили своей этнической определенности, но напротив, сумели расширить территорию своего обитания, закрепить в составе своего объединения кавказоязычные группы горной зоны, отстоять свою традиционную культуру, и соответственно, укрепить свое этническое самосознание, которое поддерживалось возрастающей тенденцией к сплочению и политической консолидации.

Важные сведения относительно географического положения Алании конца I тысячелетия сообщает Масуди (X в.). В своем труде «Луга золота и рудники драгоценных камней» – Масуди помещает алан между Сариром на востоке и кашаками на западе [25, с. 204 – 206]. Что касается восточной границы, то соседство Алании с Сариром подкрепляется сообщением Масуди о том, что жители дагестанского владения Гумик «живут в мире с царством Алан». Можно предположить, что в этом факте отражено самое непосредственное территориальное соседство не только в X в, но и в хазарское время. Эти данные Масуди хорошо подкрепляются топографией аланских катакомбных могильников Ичкерии [77, с. 216].

Согласно довольно убедительной версии ряда исследователей, восточная часть Алании была этнической территорией современной иронской группы осетин. «Заселение овсами-аланами предгорий современной Чечено-Ингушетии и продвижение их в горы в районе Дарьяльского ущелья привело к тому, что в местной восточнокавказской этнонимике за ними закрепился этноним хрий-хириол, ставший самоназванием восточной группы осетин ирон. За освоенной ими страной удерживалось наименование Хиран-Ихран-Ирхан, превратившееся в собственно овсской среде в Ирае-Иристон» [56, с. 20 – 21]. По версии А.В. Гадло восточная часть Алании в VIII – IX вв. простиралась от р. Урух до р. Сулак.

Западная граница Алании, как уже отмечалось, находилась восточнее Нижнего и Среднего Прикубанья, занятых адыгским этническим массивом. Аланские катакомбные могильники, высеченные в скалах доходят до р. Большая Лаба [77, с. 215]. За Большой Лабой они неизвестны, однако по признанию исследователей, раннесредневековые археологические памятники Краснодарского края изучены еще слабо, и будущее может несколько изменить наше представление о расселении западных алан.

На некоторых из перечисленных обстоятельств, позволяющих косвенно свидетельствовать о формировании на Северном Кавказе аланских протогосударств, мы уже останавливались выше. Речь идет о росте населения (демографический «взрыв» VI в.), эволюции религиозной системы (усиления роли военного божества), наличие протогородов (археологические данные по аланским городищам).

Легитимизация новых форм власти. Институализация власти потребовала серьезных перемен и в идеологической сфере. Анализ структур верховной власти некоторых северокавказских обществ в период классообразования показывает большую схожесть в формировании образа сакрального лидера. Новая власть, в особенности зарождавшаяся верховная власть, нуждалась в идеологической санкции. С одной стороны, трансформация общественных институтов, складывание социальной стратификации, изменение характера власти по мере складывания вождества на месте прежней рыхлой племенной структуры, требовали обоснования в глазах общества, еще не утратившего многих представлений, свойственных развитому родовому обществу. С другой стороны, престиж военного предводителя, поначалу основывавшийся на его личных достоинствах, его авторитете в социуме постепенно стал подменяться авторитетом и престижем занимаемой им общественной должности, переносимым на того, кто ее занимает [68, с. 242]. Последнее обстоятельство находилось в непосредственной связи с двумя факторами. Во-первых, авторитет вождя стал связываться с некими присущими ему возможностями, превышающими обычные человеческие способности. Во многих позднепервобытных обществах выработались представления о потенциально опасной, магической силе власти и о том, что только вожди и их родственники обладают набором специфических качеств, позволяющих правильно распорядится властью, установить контакты с потусторонним миром, чтобы добиться благоприятствования своему обществу со стороны сверхъестественных сил [163, с. 28].

В этом плане показательна история хазарского общества. Как известно, Хазарское государство выросло из военно-административного подразделения Тюркского каганата, а после крушения каганата в 651 г. превратилось в независимое политическое образование, чему в немалой степени способствовало утверждение во главе хазарского объединения потомков сакрализированного у тюрок каганского рода Ашина. Этот род сохранился в Хазарии до середины X в., однако наиболее высоко его значение в социальной структуре хазарского общества было до середины VIII в. В начале VII в. в хазарском обществе возникла кризисная ситуация, связанная с борьбой двух группировок – «князей»-старейшин и военачальников («те, кто одерживали победы на войне») [129, с. 23 – 25]. Конфликт разрешается появлением у хазар кагана из рода Ашина, которому отводится роль третейского судьи. «И поставили люди страны одного из мудрецов судьей над собой, и назвали они его на хазарском языке каганом…» [18, с. 115].

Таким образом, во главе хазарской конфедерации, которая выступает как реальная политическая сила уже в первых столкновениях народов Кавказа с арабами в 40-х годах VII в., оказывается каган, представитель не местной, а тюркской аристократии. Как носитель сакральной силы, понятной с позиции традиционной языческой религии кочевников, он отвечал идеалам родоплеменной аристократии - «князей», а как политический символ некогда могущественной Тюркской державы, к тому же не имевший социальной опоры внутри хазарской общности, он устраивал группу военной аристократии. В целом, появление сакральной фигуры кагана во главе Хазарской конфедерации делало ее наследницей державы тюрок, способствовало ее консолидации, определяло ее политические претензии и обеспечивало престиж.

Ситуация сложившаяся внутри хазарского племенного объединения, сведения о которой сохранились в хазарских памятниках «еврейско-хазарской переписки», не является исключительной для кочевых и полукочевых обществ Предкавказья. Аналогичная ситуация назревала также и в среде ближайших соседей хазар савиров, где после смерти вождя конфедерации Балаха власть была захвачена его вдовой Боарикс, пытавшейся несмотря на противодействие группы старейшин, с помощью Византии превратить свою власть в наследственную [55, с.87 – 88].

Вторым фактором в процессе легитимизации власти явилось распространение такого рода возможностей («сверхчеловеческих») не только на вождя, но и на его родственников. Вследствие этого постепенно усиливается тенденция к сохранению власти и должности в рамках одной родственной группы. Нечто подобное происходило внутри Оногуро-Булгарской конфедерации. Здесь представитель одного из аристократических родов Кубрат с помощью Византии сумел расправиться с захватившей власть проаварской группировкой и создал мощную державу, в которой попытался хотя и не совсем удачно, закрепить правление за представителями своего рода [129, с. 27]. С одной стороны, здесь отражается субъективное стремление правителя благоприятствовать своим потомкам и родственникам. С другой стороны, в этом процессе просматривается определенная необходимость, поскольку именно вождю гораздо проще было передать своим потомкам те качества, которые были необходимы для управления обществом. И, наконец, в этом заключался важный объективный стабилизирующий момент: узаконенное ограничение доступа к власти (должности) благодаря традиционным нормам приводили к некоторому снижению внутренних конфликтов в борьбе за власть, что в целом способствовало гармонизации потестарно-политических отношений в обществе.

Обоснование происходивших в обществе перемен, легитимизация новых форм власти и отношений власти происходили нередко, хотя и отнюдь не всегда, путем ее сакрализации. Формы и степень ее могли быть разными, но существо оставалось единым. Верховный правитель воспринимался как связующее звено между коллективом и миром сверхъестественного, будь то боги или духи предков, поэтому наделен благодатью, а иногда и харизмой, вплоть до способностей творить чудеса [68, с. 243].

На вождей или первых «царей» возлагали ответственность за плохой урожай, плохую погоду и другие стихийные бедствия. При этом исходили из того, что власть «царя» над природой, подданными и т.д. осуществлялась посредством волевых актов. Если имели место засухи, голод эпидемии, бури, народ связывал эти напасти с поведением своего властителя. За это его наказывали и смещали. В таком поведении народа нет ничего непоследовательного. Если правитель является воплощением божества, он должен хранить свой народ. Скифские «цари», например, воспринимались как личное воплощение всего социального организма. В лице «царя» скифов совмещались две функции – мирской власти и высшего, божественного знания [85, с. 161 – 164].

Выше, мы приводили сведения источников, характеризующих деятельность аланского вождя VI в Саросия, в период правления которого отмечается возрастающее значение Алании во внешнеполитических связях на Северном Кавказе. Не совсем ясным для исследователей остается повод, благодаря которому он смог выдвинуться в единоличные лидеры.

Несомненно, что формирование, начиная со второй половины VI в., протогосударственного образования, на базе западноаланской конфедерации, явилось результатом социально-экономического развития аланского социума. Такой финал представляется закономерным итогом: дифференциация населения, раскол элиты, прогрессирующее наступление новой, военной по происхождению, аристократии на позиции старой родоплеменной знати. Стимулировало этот процесс участие алан в ирано-византийских войнах. Тем не менее, для процесса генезиса верховного вождя, коим по нашему мнению являлся правитель Западной Алании Саросии, не хватало одной, но важной составляющей. Возможно, что фактором, способствовавшим его возвышению, могло быть стихийное бедствие.

Согласно источникам, в середине VI в. в Византии, Персии и у многих «варварских» народов распространилась эпидемия чумы. В империи чума держалась 4 месяца, унося множество жизней; «смертность стала возрастать более и более, так что в день умирало до пяти, даже до десяти тысяч человек и более» [34, с. 257, 260]. Если аланы входили в число «варварских» народов (по Прокопию), у которых свирепствовала чума, то Саросий мог воспользоваться этим обстоятельством. Причина насильственной замены «царя» новым правителем кроется в том, что «царь» одновременно являвшийся и магом-жрецом (от него зависело благополучие полей и стад), в какой-то момент, как полагали, начинал терять свою магическую силу, что грозило бедствием всему народу. Поэтому его заменяли более «способным» преемником [73, с. 81 – 83]. М. Блок, в своем исследовании целительной мощи франкских правителей приводит слова А. Марцеллина о сакральности королевской власти у германцев: «Короли у них носят общее имя «гендинос», и по старинному обычаю теряют свою власть, если случится неудача на войне под их командованием или постигнет их землю неурожай» [48, с. 130]. Конечно, родоплеменной вождь, которого сместил Саросий, не был еще столь сакрализованной фигурой, но он в какой-то мере был «повинен» в неурожаях и болезнях. Следовательно, Саросий мог использовать распространение чумы для устранения конкурента.

Вполне естественно, что действия такого правителя и его окружения должны были восприниматься общественным сознанием как получившие своего рода божественную санкцию. Это представление, естественно, распространялось постепенно и на любые новшества, происходившие в социально экономической сфере, включая привилегии верхушечного слоя, имущественное и социальное неравенство и эксплуатацию. «Служа символом общества, гарантом его целостности и благополучия, сакральный правитель был очень действенным средством укрепления новых, надплеменных, потестарных структур, непосредственно предшествующих появлению политической власти» [68, с. 243 – 244].

В то же время табу, складывавшиеся вокруг личности правителя, создавали с одной стороны, возможности, а с другой – реальные пути для возникновения высшего социального слоя: позднейшей служилой аристократии, «царских» людей, (при всей условности этого термина), связанных с правителем не только и даже не главным образом узами кровного родства. Эти перемены протекали параллельно с формированием новых ценностных ориентаций в массовом сознании.

Именно потому, что сакральная власть способствовала стабилизации предклассовых общественных структур, т.е. прежде всего вождества как формы институализации власти, она может быть прослежена у большого числа народов, как по письменным свидетельствам, так и по данным этнографии.

3.2.1. Аланские вождества в системе северокавказских обществ

Генезис аланских протогосударственных объединений происходил в соперничестве не только внутри каждого из них, но и между соседними, параллельно складывавшимися предгосударственными и раннеклассовыми обществами на Северном Кавказе. Этот процесс осложнялся еще неравномерностью исторического развития, зависящего от порой незначительных колебаний в условиях среды и иных сопутствующих обстоятельств. Так, во второй половине VI в. (576 г.) аланы, а также все гуннские кочевые союзы формально подчинились Тюркскому каганату, а с возникновением в середине VII в. в степях Предкавказья мощного Хазарского каганата попали в политическую зависимость от него.

В VII – VIII вв. Северный Кавказ являлся ареной арабо-хазарских войн, в которых аланы последовательно выступали на стороне последних. Арабская угроза была общей для всех народов Северного Кавказа, это рано почувствовали на себе восточные аланы. На них, на первых в 662 – 663 гг. напали арабы, пришедшие из Грузии через Дарьяльский проход. Аланы оказали ожесточенное сопротивление. В первой половине VIII в. арабы прорываются и на Северо-Западный Кавказ. После похода Джарраха они дважды прошли через Абхазию, форсировали Клухорский перевал и нанесли каганату неожиданный удар с фланга, в Западной Алании. Необходимость обороны от войск халифата, видимо, заставила хазар экстренно создавать в горах Кавказа на отдалении от своих основных земель систему укреплений, наподобие Дербентского и Дарьяльского. Недавние кочевники, незнакомые со строительством, они обратились за помощью к своим союзникам аланам. С участием последних было выстроено огромное (площадью до 25 га) Хумаринское городище, возвышающееся над современным черкесским аулом Хумара [83, с. 79 – 80].

Взаимоотношения хазар с аланами не определялись четко оформленными господством и подчинением. Скорее всего, они отличались двойственностью; определенная зависимость алан от Хазарии, возможно, проявлялась в использовании последних строителями крепостей, в которых и сами аланы должны были нуждаться. Возвращаясь к намеченной теме исследования – формированию предгосударственных объединений на базе западного и восточного ЭСО, следует отметить в связи с алано-хазарскими отношениями, что западные аланы действовали более независимо от хазар, проводя самостоятельную политику (хотя и в русле хазаро-византийской отношений). Эти данные подтверждаются автором «Хронографии» Феофаном (VIII в.).

По мнению С.Г. Зетейшвили, усиление каганата особенно сказалось на восточных аланах, попавших в определенную зависимость от хазар [11, c. 85]. Причины этого понять нетрудно – восточные аланы располагались вблизи Дарьяльского прохода, имевшего очень большое стратегическое значение в период арабо-хазарских войн. Однако жизнь вдоль Терека не прекращалась, по мере усиления арабо-хазарских войн усиливались и центростремительные силы восточных алан. В VIII – IX вв. восточная Алания – достигла высокой степени консолидации, а ее владельцы стали наиболее верными союзниками Хазарского каганата.

Таким образом, социально-политическое развитие как западной, так и восточной Алании во второй половине I тысячелетия происходило, как было уже отмечено, в контексте соперничества и противостояния с параллельно складывавшимися раннеклассовыми обществами. Собственно именно это соперничество, столь зримо выходившее на передний план и столь очевидно создававшее то напряженное поле, ту обстановку внешней угрозы, которая ускоряла процесс эволюции отставшей периферии, длительное время воспринималось в качестве основы для выдвижения военной функции едва ли не на первое место в процессе складывания основ государственности.

Современная наука, как уже отмечалось, уделяет немало внимания военной функции ранних протогосударств, роли войн и завоеваний. В некоторых случаях, как это хорошо известно, именно завоевания приводили к возникновению протогосударств, там, где прежде их не было. В частности, исследователями признается формирование вождеств на основе синтеза и генезиса кочевнических и земледельческих структур. Военная функция в этих случаях играла роль первотолчка, катализатора, ускорявшего развития процесса.

В раннесредневековый период на Северном Кавказе военные столкновения были частым явлением. Больше того, они были, в некотором смысле, обязательным условием успеха и процветания. Лидер вождества, хотя и считался причастным к сакральной благодати главной линии своего клана и носил соответствующий высокий ранг, всегда ощущал слабость и неустойчивость своего статуса в связи с нестабильностью образования, только что возникшего и постоянно подвергавшегося опасности со стороны соперников – соседних северокавказских обществ.

Естественно, что, будучи ответственным за процветание и справедливую редистрибуцию в рамках вождества, он был заинтересован в укреплении своей власти и упрочении своего влияния. Однако, стремясь к максимализации экономической функции, он был ограничен теми скромными возможностями, который представлял ему характерный для северокавказского региона экологический оптиум, включая и ограниченные возможности ирригационного земледелия. Логический выход из этих ограничений – экспансия. Именно на этот путь вождь обычно и становился (и не случайно специалисты подчеркивают, что во многих случаях борьба шла не столько за земли, сколько за обрабатывающее их население). Завоевание и присоединение даже небольшой территории с обложением данью ее населения может дать доход, вполне достаточный для существования вождя с его дружиной [119, с. 165].

Разумеется, из этого не следует, что функцией такого вождя становились исключительно только война и военное дело. Все экономические, политические и ритуальные функции также были по-прежнему сосредоточены в его руках – в этом смысле в простом вождестве не было специализации и бюрократизации. Однако занятие и статус воина, равно как воинские успехи в вождестве такого типа, становились едва ли не наиболее престижными, как-то и было в большинстве позднепотестарных, военно-иерархических по характеру, обществ. Именно удачливые воины первыми выделялись как страта в социальной структуре, именно они, прежде всего, приобретали право на земельные владения в тех развитых вождествах, где такие владения начинали становиться символом знатности и богатства.

В этом отношении интересно сообщение Феофана о западноаланском владыке-полководце начала VIII в. Итаксисе. Согласно Феофану, Юстиниан II в период своего правления (705 – 711 гг.) послал спафария Льва, будущего императора Льва III Исавра в Аланию, с целью организовать вторжение алан на территорию Абхазии, которая к тому времени подобно Лазике и Иверии приняла покровительство Арабского халифата. Аланы, согласно источнику, имели владыку по имени Итаксис [52, с. 167]. Очевидно, что он, как и Саросий, был верным союзником Византии, а местом его действий была Верхняя Кубань.

Социальный статус Итаксиса нашел противоречивую оценку у исследователей: одни рассматривали его как титул, соответствующий понятию «маркграф» – порубежный, пограничный граф [77, с. 231]. По интерпретации Ю.А. Кулаковского, Итаксис один из аланских царей VIII в. «Аланы в ту пору жили под управлением национальных царей и принимали участие в международных отношениях вполне независимо от хазарского каганата» [21, с. 51]. Согласно Феофану, Итаксис действительно выступает самостоятельным и независимым от хазар властителем. Источник именует его неопределенно – «владыка», однако вряд ли можно согласиться с Ю.А. Кулаковским, что Итаксис – царь алан в аспекте социальном.

Вероятнее всего, что Итаксис был правителем западноаланского социума – социально-политической организации уровня вождества. Все приключения Льва в основном происходили поблизости от страны апсилов и абазгов. Это дает основание думать, что он не выходил за пределы западной части Алании. «Алания», по источнику, начиналась сразу же за Кавказскими горами, апсилы и авазги были ее соседи – путь в Аланию шел через Апсилию. По нему между Аланией и Авазгией существовало постоянное движение купцов.

Войны с арабами, ведшиеся почти столетие в горах и предгорьях Большого Кавказа, а после их прекращения все возрастающее давление со стороны феодализирующейся хазарской аристократии, не могли не сказаться на положении аланского социума. Одним из важнейших показателей изменения социальной характеристики горной зоны, по мнению археологов, является отсутствие (или значительное сокращение по сравнению с предшествующими периодами) в погребальных комплексах VIII – IX вв. оружия [74, с. 35].

Этот факт наталкивает на следующие выводы, относительно процессов происходивших в этот период. Рассмотренные выше пути институализации власти в аланском обществе подготавливали складывание, в конечном счете, организации политической. Притом процесс шел этот тем активнее, чем быстрее нарастали и чем острее становились противоречия между массой рядовых общинников и социальной верхушкой. До поры до времени сохранение пережиточных форм общинно-родовой демократии, в особенности представление о племенном единстве и обычае взаимопомощи достаточно эффективно маскировали складывавшиеся отношения эксплуатации. Но они же и препятствовали и повышению ее нормы, так как хотелось бы социальной верхушке, превращающейся в протокласс эксплуататоров [68, c. 244].

Сделать это было особенно трудно в аланском обществе, которое шло к политической организации через военно-демократические, а затем через военно-иерархические формы власти: в таком обществе каждый свободный был воином. Поэтому одним из важнейших и непременных условий формирования власти политической было постепенное сужение круга лиц, имевших доступ к оружию и военным предприятиям. Погребальные памятники горной области Северного Кавказа VIII – IX вв., таким образом, свидетельствует о том, что горные общины к этому времени утратили свой военно-демократический быт и превратились в связанные только родовой и территориальной близостью производственные коллективы, из которых окончательно выделились воины-профессионалы, оторвавшиеся от общин и ставшие теперь опорой нарождающейся политической власти.

Известно, что верхи Хазарского каганата с конца VII в. старались опираться на иноплеменные дружины, включая аланские, и вскоре военная аристократия алан заняла здесь ведущие позиции. В 764 г. в Закавказье вторглись хазары, во главе которых стоял некий Астархан; «он был главнокомандующим хазарской армии и предшественником беков, позже занявших первенствующее положение в Хазарском государстве, возвышаясь над самим каганом»[134, с. 72].

К VIII в. специалисты относят возникновение дружинного культа. С этого же времени бытуют амулеты в виде коня и всадника. Они составляют примерно 15% всех найденных в северокавказских древностях амулетов и встречены в 10% комплексов, содержащих амулеты [61, с. 44]. Специалистами высказывается мнение, что амулеты каким-то образом связаны с военной дружиной, точнее с местом в дружинной иерархии. Амулеты в виде взнузданного и оседланного коня или же всадника, встречающиеся по преимуществу в мужских захоронениях, вероятно, свидетельствуют о принадлежности воина к «царской дружине», нечто вроде гвардейского знака [90, с. 87]. Кроме того, в VIII - IX вв. происходят изменения в мужском поясном наборе, получившем распространение в предыдущий период. Отличившиеся воины, занимавшие видное общественное положение, носили пояса, украшенные десятками орнаментированных (часто серебряных) бляшек, накладок, наконечников [166, с. 199].

Среди многих интересных памятников VIII – IX вв. особое место занимает яркий аланский некрополь у с. Мартан-Чу в Чечне. Главным образом, внимание привлекают погребения № 10, 13, 15, 16, отличающиеся богатством погребального обряда: золотые, серебряные украшения, разнообразная посуда и оружие (сабля, ножи, секиры, топоры). Особый интерес представляет инвентарь погребения № 10, наиболее богатого [122, с. 62 – 87]. Золотые серьги с жемчужными подвесками; золотые пластины головного убора различных форм; серебряные пуговицы; золотые перстни с сердоликовыми вставками; бронзовые браслеты; обложенные серебряным листом ножны; железная сабля и кинжал в ножнах; кожаная сумка с ремешком, украшенная серебряными бляшками; серебряные с позолотой пряжки мужского пояса неполный перечень наиболее богатого мартанчуйского погребения. Несомненно, что здесь был похоронен один из представителей военно-аристократической верхушки.

Знать в военном отношении все меньше зависела от рядовых соплеменников. Со своей дружиной и слугами она могла предпринимать самостоятельные набеги и походы. В какой–то мере это отвечало и интересам рядовых производителей, ибо они не могли одновременно быть и сельскими производителями и воинами.

В VIII – IX вв. в социальном плане в Алании происходят заметные изменения, четко отразившиеся и в поселениях. Общепризнанно, что среди всех категорий археологических памятников остатки поселений содержать в себе наиболее концентрированную и важную историческую информацию [64, с. 39]. В этот период в равнинной и предгорной зонах Центрального Кавказа возникла система укрепленных каменными стенами и башнями аланских городищ. Они были зрительно связаны между собой, отличались небольшими размерами, использованием естественно укрепленных мысов и останцев, употреблением камня для крепостных стен. Сплошной площадью они занимали пространство от Урупа на западе до линии Пятигорск-Гунделен-Каменномостское-Герменчик-верховья Чегема на востоке. Из выявленных на сегодняшний день т.н. «каменных городищ» алан, до сотни памятников приходится на предгорные районы, а на горные – около двух десятков; концентрация их увеличивается с запада на восток.[70,с. 143 – 150].

На Ставропольской возвышенности и в долинах Кумы, Терека и Сунжи много т.н. «земляных городищ». Для них выбирали мысы с обрывистыми берегами, а основную часть поселения с напольной стороны снабжали системой рвов и валов. Среднее расстояние между наиболее близко расположенными крепостями составляло всего 1,9 км. Не случайно в начале X в. Масуди систему аланских городищ охарактеризовал как сплошной ряд поселений [25, с. 205].

С усилением социальной стратификации и идущим по нарастающей процессом классобразования возрастает роль личности аланского аристократа. Последнего заботят не только проблемы накопления богатств, сосредоточения власти в своих руках, но и соображения престижности, нашедшие отражение в замковой архитектуре. Если в архитектурном отношении замки связаны с местной традицией, то в плане социальном они представляют материальное воплощение социальной стратификации аланского общества. «Лаконизм, суровость, тяжесть объемной пластики средневекового замка, в результате «внутренней речи», путем сопоставления с другими факторами, многочисленными ассоциациями информируют нас и о могуществе владельца и о характере общественных взаимоотношений» [94, с. 75].

Рассматривая их в совокупности, с примыкающими к ним поселениями, специалисты отмечают яркую особенность морфологического соотношения тех и других: замки возвышаются над жилищами простых общинников, господствуют над поселением, отделенные от него отвесными обрывами скальных выступов [111, с. 138]. Таким образом, намечается типичная для раннесредневекового периода тенденция к укреплению «княжеской» резиденции и обособлению ее от жилищ рядовых соплеменников посредством всякого рода рвов, валов, защитных стен, рельефа самой местности.

Военная функция, при всей ее значимости, а порой и преобладании, в общем, и целом не могла вытеснить и заменить остальных: в конце концов, для того, чтобы некоторые грабили или покоряли и брали дань, кто-то должен был создавать определенные излишки. И не случайно забота об обеспечении все возрастающего количества избыточного продукта была основной функцией аланских вождей – тех самых, у которых война и военное дело были в столь большой чести. Одним словом, экономическая, административно-экономическая функция здесь также играла заметную роль: протогосударство-вождество уже с самых ранних форм и этапов своего существования выступало, прежде всего, как редистрибутивная структура, основной целью существования которой была оптимизация системы производства, снабжения и распределения.

Войны оставались и играли свою роль, как и соперничество вождей, но конечной целью того или иного был не грабеж, а расширение территории и увеличения населения вождества, т.е. создание большей основы для оптимизации производства, снабжения, распределения все большей части избыточного продукта. Важно отметить, что этот процесс шел не только за счет завоеваний. Сложное вождество, как новая структура складывалась постепенно, причем в ходе ее разрастания и усложнения протекал внутренний процесс изменения принципов управления, централизации.

Чтобы регулировать данные процессы в аланском обществе необходимо было заменить выработанную в эгалитарной общественной структуре систему политического лидерства на более сложную. Кроме того, для выполнения управленческих обязанностей нужны были не эпизодически, а регулярно функционирующие органы власти. В силу этого происходит необходимое увеличение должностной номенклатуры – опять таки строго иерархически организованной, с замещением высших должностей знатными и титулованными лицами, преимущественно родственниками правителя. Все это приводило к превращению центра отдельно взятого аланского протогосударства в сосредоточие непроизводительного потребления, к тому же еще и престижного, претендующего на изысканность, элитность, уникальность продуктов и изделий. Численный рост аристократии, рост ее претензий, развитие общественного разделения труда – все это вело к интенсификации потребностей, что давало стимул развитию различных ремесел, с последующим естественным увеличением потребления, приобретение редкостей, диковинок, т.е. рост престижного потребления [119, с. 162].

Показателен вещественный материал уже упоминавшегося Даргавского катакомбного могильника – золотые, серебряные, бронзовые, костяные, деревянные, кожаные, керамические и стеклянные изделия (часто импортные, а большей частью местного изготовления), который свидетельствует о высоком уровне ремесленного производства, о торгово-экономических связях раннесредневекового населения Даргавской котловины [147, с. 105].

Определенные параллели напрашиваются с данными из раннесредневекового катакомбного могильника у с. Верхний Садон (Северная Осетия). Погребальный обряд богат и разнообразен: поясная гарнитура геральдического стиля, фибулы шарнирной конструкции, зеркала, стеклянные и полихромные бусы, серьги, перстни, браслеты, туалетные принадлежности, детали конского снаряжения, оружие. Отдельно отмечается большое количество золотых и серебряных предметов [153, с. 88]. Близость к основным перевалам, а также наличие в могилах византийского импорта свидетельствует о включении Садона в систему торгового оборота средневековой Алании.

Интересные данные дают нам материалы археологического исследования уже упоминавшегося могильника VIII – IX вв. «Мощевая Балка». Благодаря сухости пещер в «Мощевой Балке» удивительно сохранились ткани, позволяющие восстановить покрой платья (из 363 находок треть составляют целые экземпляры). Удивителен и состав тканей. А.А. Иерусалимская, автор находок, по этому поводу пишет: «…Знаменитейшие в истории раннесредневекового искусства драгоценные ткани, немногие, из сохранившихся образцов которых украшают в Европе алтари богатых соборов или рамки самых почитаемых святых, или погребения лиц королевского достоинства – эти самые ткани мы находим в изобилии (и в очень разнообразном «ассортименте») в затерянных высоко в горах Северного Кавказа могильниках».

Прежде всего, в находках «Мощевой Балки» привлекает внимание великолепный мужской кафтан [90, c. 87]. Он сшит из иранского шелка, с внутренней стороны обшит каймой из шелковой согдийской ткани, под воротом спереди вставлен прямоугольник из византийского шелка со сценой охоты; галуны кафтана сделаны из узорной китайской саржи. Длиннополый кафтан, с боковыми разрезами внизу и отрезной в талии, застегивался справа налево в верхней части, оставаясь распахнутым внизу, т.е. был приспособлен к верховой езде. Кафтан явно принадлежал представителю местных социальных верхов; одежда простых людей резко отлична, она из домотканой холстины и покрыта заплатками [77, с. 259].

Одежда элитной части общества была яркой, узорчатой и роскошной. Это восточного типа халаты с каймой из узорчатого шелка и частично туники византийской формы, декорированные шелковыми орнаментами. Штаны, являющиеся типично кочевнической деталью одежды, заправлялись в мягкие сапоги, затянутые у щиколоток тонким ремешком с инкрустированными накладками и пряжками. Важным атрибутом мужского костюма был пояс, символизировавший социальный статус хозяина. Чем выше стоял последний, тем богаче был и пояс, разнообразнее его украшения.

В женских захоронениях наиболее частыми находками являются разнообразные украшения: бусы преимущественно импортного происхождения (хотя встречаются и местные); бронзовые браслеты, перстни цельнометаллические и со вставками из цветного стекла и камней, серьги многих типов. В богатых погребениях они бывают золотые и тонкой ювелирной работы. В качестве особо интересных примеров можно привести массивные золотые серьги в виде опрокинутой пирамидки и золотые калачиковидные подвесные цепочки, золотой цилиндрик и золотые бляшки из горного катакомбного могильника VII – IX вв. Камунта (Дигория) [77, с. 262]. Вероятно, их появление было связано с византийским импортом.

Продолжают широко бытовать дисковидные металлические зеркала, которые отливались из светлой высокооловянистой бронзы [148, с. 78 – 79]. Получают распространение маленькие бронзовые ложечки с отверстиями, видимо для каких-то туалетных целей.

В целом, оценивая материальную культуру аланского общества VIII – IX вв., необходимо отметить, что весьма выгодное географическое положение Алании на транзитных путях (первым из которых должен быть назван «Великий шелковый путь») между Черным и Каспийскими морями и близ передовых в культурном отношении стран Закавказья, Ирана и Византии способствовало не только приобщению к культурным достижениям, но и накоплению в стране значительных материальных ценностей, оседавших в руках социальной верхушки. Контролируя важные кавказские перевалы, связывающие южнорусские степи с Ираном и Византией, аланы получали огромные доходы от караванной торговли. Китайские и согдийские шелковые ткани и одежды, византийские монеты, сасанидские геммы, египетское стекло и прочие ценности оседали в руках аланской знати.

Материалы захоронений, иллюстрирующих предметы вооружения и конского снаряжения свидетельствуют о концентрации богатств в руках аланских князей и их дружин. В богатых аланских воинских погребениях этого периода встречаются изделия из золота, а многие воинские атрибуты – палаши, сабли, наборные пояса, конская упряжь и седла – очень часто бывают украшены серебряными или серебряными с позолотой элементами. Наборы снаряжения из погребений аланских дружинников до некоторой степени разняться уровнем пышности и богатства. Так, например, три конских убора из воинских погребений могильника Даргавс указывают на социальную неоднородность состава аланской дружины [43, с. 10 – 11]. Пышный комплекс катакомбы № 3 представлен седлом, украшенным серебряными элементами, великолепным убором конской упряжи: начельником, многочисленными бляхами и бляшками, выполненными из серебра с позолотой. В то же время как убор из конского погребения № 7 выполнен в основном из луженой меди, имитирующей по цвету серебряные изделия.

Анализ социально-экономического развития Алании VIII – IX вв. показывает, что в процессе оформления статуса верховного правителя одними из важнейших механизмов реализации власти, несомненно, явились такие факторы как контроль над ресурсами, редистрибуция (перераспределение функций), контроль над ремесленным производством, контроль над обменом и торговлей, наиболее полно характеризующих понятие вождества. Важность этих механизмов для усиления власти вождей подчеркивается многими авторами.

Данные источников, довольно скудно освещающих период истории алан VIII – IX вв., не позволяют нам в полной мере говорить о наличии в аланских протогосударствах-вождествах такого механизма усиления власти вождя как редистрибуция (перераспределенческие функции). Однако уровень социально-экономического развития общества, несомненно, должен был характеризоваться этим явлением. Редистрибуция могла использоваться: 1) для потребления на традиционных праздниках, что потенциально должно было способствовать повышению престижа щедрого вождя; 2) для персонального потребления вождя и его близких; 3) для затрат на обеспечения различных общественных работ и др. целей.

Надо отметить, что редистрибуция не способствовала концентрации богатств у элиты автоматически. Обогащение вождей и их окружения осуществлялось опосредованно, через увеличения престижа вождя путем организации разного рода массовых раздач. Генетически восходящие к престижной экономике, такие раздачи имели целью повысить социальный статус дающего [119, с. 161]. Общинники были вынуждены отвечать ответными подарками, превосходившими раздачи правителя по объему. Обретенная вождями возможность манипулировать общественным продуктом напрямую или косвенно приводила к тому, что они стали поощрять одних лиц и сдерживать других [163, с. 31]. Такая возможность приоткрывала или прикрывала общественную кормушку и была важным фактором усиления зависимости подданных.

Фольклорное отражение функций престижной экономики можно обнаружить в осетинском эпосе. Для виднейших Нартов устраивать щедрые и обильные пиры было делом чести. Как правило, такие застолья устраивали знатные военачальники Урызмаг, Сослан и Батрадз. Нарты и по прошествию нескольких лет благодарили Сослана за «большой пир». В голодный год Урызмаг с помощью запасов Шатаны пять дней угощал нартов [39, с. 171 – 173]. По одному из вариантов цикла, Урызмаг усомнился в целесообразности организации большого застолья для всех Нартов. Интересен ответ Шатаны: «С одной стороны хочет создать себе имя, а с другой – боится расходов» [30, Вып. 3, с. 4]. В ответе Шатаны выражена социальная роль престижной экономики. Вербовка многочисленных сторонников путем престижных раздач была одним из путей к лидерству [113, с. 90 – 91].

Обильные пиры и престижные раздачи устраивались из запасов, систематически пополняемых в набегах и походах. Письменные источники непременным условием участие воина в дележе считают степень его активности в бою. Геродот, в частности, писал: «Военные добычи у скифов таковы: скиф… головы всех убитых им в сражении относит к царю, потому принесший голову получает долю захваченной добычи, а не принесший не получает».

В то же время, далеко не все исследователи разделяют мнение о столь высокой значимости редистрибуции в вождествах. Даже в ранних государствах верховная власть нередко не была способной организовать полномасштабную редистрибутивную сеть. Для того чтобы перераспределительные механизмы все-таки функционировали, приходилось использовать различные изощренные способы контроля периферийных районов государства.

Наиболее ярким из них является так называемое полюдье – институт периодического объезда правителем подвластных территорий, в процессе которых он собирал с подданных дань, вершил суд и выполнял иные функции. Важной функцией государства становится также охрана складывающейся территории, на которую распространяется его власть. В связи с этой проблемой привлекает внимание фрагмент из работы Масуди «Луга золота и копи драгоценных камней»: Кроме аланской столицы «в этой стране находятся еще крепости и угодья, располагавшиеся вне этого города, куда царь время от времени переезжает» [2, с. 347]. В данном отрывке Ф.Х. Гутнов склонен видеть полюдье, своеобразный атрибут неразвитости феодальных отношений и государственного устройства [138, с. 25].

Как конкретно контроль над ресурсами мог увеличивать власть вождей? Во-первых, имеющиеся ресурсы вождь мог передавать в пользование, «дарить» своим подданным (так же как и произведенный прибавочный продукт), повышая тем самым свой престижно-социальный статус, а впоследствии улучшая и свое экономическое положение. Отдельные исследования указывают на возможность формирования господского двора и вотчины в среде аланской знати к концу I тысячелетия [137, с. 363 – 371]. В период формирования раннеклассового общества обогащение военной аристократии стало идти более быстрыми темпами, борьба вождей (князей) за единоличную власть и ее укрепление сопровождалось конфискацией имущества и земельных владений противников, зачастую представителей старой родоплеменной знати.

Такая практика получила широкое распространение в раннеклассовом обществе, а в феодальный период стала обычным явлением. Эту же практику, в дальнейшем, взяли на вооружение и монгольские ханы после завоевания равнинной Алании. Китайская хроника рассказывает о гибели аланского полководца Атачи, перешедшего на сторону монголов и отличавшегося во многих сражениях. «Хубилай, сожалея о его смерти, пожаловал Атачи 500 лан серебра и 3500 связок ассигнациями, а также 1539 дворов из числа усмиренных жителей» [12, с. 284 – 285].

Прямых данных о пожалованиях такого рода в более ранний период истории алан нет. Но это не означает, что их не было вовсе. Дружина как постоянный социальный слой существовала у алан издавна. С некоторыми оговорками можно провести аналогию между положением аланской военной знати и дружинниками Древней Руси. Вспомним, например, поход Ольги на древлян в 945 году. Она уничтожила практически всю верхушку нобилитета Древлянской земли. Значительную часть населения Ольга отдала «в работу» дружинникам, остальных оставила под дань. Выражение «отданы в работу» исследователи считают возможным трактовать как передачу людей вместе с землей и хозяйством в собственность и управления дружинникам Ольги для их содержания [106, с. 72].

Во-вторых, вождь имел право на лучшую долю ресурсов – самый плодородный кусок земли, самые тучные пастбища. Для их обработки знать могла привлекать простых людей под каким-либо благовидным предлогом (например, для подготовки к празднику с учетом особой общественной важности этого мероприятия) [163, с. 31]. Важно отметить, что земля и развитое земледельческое хозяйство, дававшее не только необходимый, но и прибавочный продукт, в равнинно-предгорных районах Алании стали той материальной основой, на которой сформировалось стратифицированное общество.

Несколько слов о возможном контроле аланской «верхушкой» природных ресурсов. Источники, освещающие историю Восточной Алании (страна Ихран) отмечают особое значение, которое придавалось хазарским каганатом этой части региона. Помимо всего, это обуславливалось наличием в стране Ихран рудников серебра, меди и золота (как утверждают некоторые списки «Дербенд-наме»). Эти рудники предание связывает с верховьями Терека, вероятно, подразумевая богатый полиметаллами район Садона [128, с. 22 – 23]. Прямым подтверждением сведениям источника являются материалы раннесредневекового катакомбного могильника близ с. Садон (VII – VIII вв.). Наличие в могилах большого количества серебряных предметов (местного происхождения) свидетельствует о разработках в раннем средневековье Садонских серебряно-свинцовых руд [153, с. 88]. Вероятнее всего доход от получения серебра шел на содержание хазарского войска, размещенного в Ихране, т.е. поступал в распоряжение наместника кагана, или же передавался в распоряжение правителю страны Ихран.

Последнее обстоятельство обращает на себя особое внимание. Появление независимого правителя в Ихране предание относит к глубокой древности. Согласно источнику, во время похода ал-Джарраха на Северный Кавказ в 722 – 723 гг. правитель Ихрана сыграл решающую роль в организации отпора арабам и некоторое время являлся фактическим наместником кагана в Предкавказье. После возрождения каганата его функции, видимо, были урезаны. Однако сообщение о том, что доходы от рудников поступают к аланскому «правителю», а также другое сообщение – о том, что именно он взимает «харадж» с местной иудейской общины, определенно указывают на сохранение «правителем» и, очевидно, местной аланской аристократической верхушкой, связанной с ним, высокого социального статуса и сюзеренных прав в отношении земель и населения страны даже при наличии на территории Ихрана хазарского наместника и войска [56, с. 21].

Как уже отмечалось выше, одним из факторов институализации власти в аланском обществе явился контроль над обменом и торговлей. Контролировать громадные территории иногда с полиэтничным населением даже при эффективной налоговой службе проще, контролируя транзитные пути международной торговли» [139, c. 89]. Этот «секрет» знали и ахемениды, и сасаниды, и Александр Македонский, и аланы, и хазары. Торговые магистрали Северного Кавказа, как неоднократно отмечалось в литературе, являлись важными звеньями ВШП. Эксплуатация крупнейших международных путей позволяла аланской верхушке быстро обогащаться – торговые пошлины (десятина) были важнейшей статьей доходов северокавказских «царей». Это, в конечном счете, вело к ускоренным (особенно в Западной Алании) темпам социально-экономического развития и форсировало становление феодальных отношений.

В руках владетелей перевалов и дорог оседали, в виде пошлины, даров, платы за проводников и коней предметы торговли. Археологические данные подтверждают эту мысль. К уже упоминавшемуся захоронению в Мощевой Балке, где сохранились образцы великолепных шелковых тканей из Китая, Согда, Ирана и Византии, переплет средневековой рукописи, можно добавить находки серебряного сасанидского кубка в Алагирском ущелье (Осетия), прибалтийской бронзовой пластины и янтарных бус в с. Лезгор (Осетия), отлитый в г. Басре в VII в. бронзовый орел в Джераховском ущелье (Ингушетия) [139, c. 89].

Начиная со второй половины I тысячелетия, аланы выступают не только как потребители на торговых магистралях, облагая пошлиной за проезд, но и становятся активными участниками караванной торговли. Применительно к VIII – IX вв. можно говорить о появлении в аланском обществе еще одной социальной прослойки – купечества, а также о существовании с этого времени широких внешнеторговых связей с северокавказскими обществами и государствами Закавказья и Восточной Европы. Так, византийский писатель Феофан в VIII в., рассказывая о приключениях протоспафария Льва Исавра на Кавказе, свидетельствует о том, что аланы соседят с авазгами и поэтому их «купцы то и дело отправляются к ним» [11, c. 82]. Неизвестно, чем, кроме продуктов земледелия и скотоводства, торговали аланские купцы и что, кроме тканей и драгоценностей они ввозили в свою страну. Неясно и многое другое (в том числе и национальный состав, ибо среди аланских купцов могли быть и евреи – выходцы из Хазарии), но само существование этой социальной прослойки в Алании не вызывает особых сомнений.

Ограничение доступа к внешнеторговой деятельности – это еще одна универсальная черта, характерная как для позднепотестарных обществ, так и для ранних государств [163, с. 33]. В аланских протогосударствах раннего средневековья право на обмен ограничивалось только его правителем или же главами ведущих родов. Это делало разрыв в статусе между элитой и простыми общинниками еще более ощутимым. Кроме того, исследования показывают, что внешнюю торговлю можно рассматривать как один из способов конкуренции элиты за высокий статус, который приводил к повышению позиций удачливых вождей. Весьма вероятно, что одним из факторов в возвышении западноаланского вождя VIII в. Итаксиса как регионального лидера мог являться контроль над обменом и торговлей.

Следует отметить, что внешнеторговый обмен являлся также одним из механизмов стабилизации внутренней экономики вождеств. Интересные данные находим у армянского автора IX в. Шапуха Багратуни, который, характеризуя Аланию и оценивая ее «со стороны», пишет: «Эта страна полная всяческих благ, есть в ней много золота и великолепных одеяний, благородных коней и стального оружия, закаленного кровью пресмыкающихся, кольчуг и благородных камений» [3, Вып. II, с. 43]. Свидетельства Шапуха Багратуни доносит до нас восприятие Алании современниками и является лучшей характеристикой ее социально-экономического развития. Помимо описания богатств Алании, обращает внимание успехи аланских ремесленников. В Алании постепенно, начиная с VIII в., ремесло отделялось от сельского хозяйства. Крупные городища, например, Адиюх, Гиляч, Хумара в верховьях Кубани становятся центрами ремесел и торговой жизни [83, c. 87]. Поздний византийский автор Лаоник Халкокондил (XV в.), характеризуя алан, отмечает их как «искуснейшие в военном деле и делают превосходные латы… и из бронзы изготовляют оружие, называющееся аланским» [2, с. 302].

В VIII – IX вв. имущественная дифференциация между рядовыми общинниками и представителями выделившейся знати была уже очень заметна. Ряд поселений этого времени можно рассматривать как замок владетеля, окруженный укрепленным или неукрепленным поселением рядовых общинников, находившихся уже в какой-то зависимости от него. Расположения поселений группами вокруг одного наиболее крупного, возможно, свидетельствует об отношениях связывающих между собой владетелей этих родовых групп (признаки определенной иерархии). Если сопоставить эти археологические данные со сведениями письменных источников, то мы увидим, что в IX в. на территории алан, на основе развития производительных сил (пашенного земледелия, дифференцированного ремесла, торговли) создались предпосылки образования раннеклассового общества.

VIII – X вв. завершающий этап политогенеза у алан, приведший к образованию в начале X в. раннеклассового общества. Верховная власть в нем сосредоточилась в руках высшего слоя военной аристократии – багатаров. Согласно Ибн-Рустэ, «царь алан называется Б.гайр, имя, которое носят все их цари» [2, с. 343]. Данный титул изначально применялся по отношению к полководцам, но с течением времени он получил новый оттенок и некоторое время применялся также в отношении царей Алании. Таким способом, как нам представляется, аланские цари указывали на свою связь с определенным типом знати – военной аристократией.

В начале X века политическое значение Алании на международной арене заметно возросло. Во многом это обуславливалось ослаблением Хазарского каганата и сближением Алании с Византией. Политическая независимость Алании создала благоприятные предпосылки для экономического развития – кончились кровавые арабо-хазарские войны, прекратились даннические отношения, значительная часть северокавказской степи на некоторое время перешла в руки алан, что стимулировало отгонное скотоводство [74, с. 16]. Все эти обстоятельства самым положительным образом сказались на состоянии хозяйства Алании. В Х – ХI веках многочисленное население Алании переживало пору своего экономического расцвета. Ведущей отраслью хозяйства было пахотное земледелие, базировавшееся на плодородной почве. Об этом, прежде всего, свидетельствуют многочисленные археологические материалы.

Социально-экономическое и политическое развитие шло параллельно с генезисом структур верховной власти. И здесь можно подвести некоторые итоги, проанализировав данные письменных источников, которые, несмотря на свою малочисленность, имеют принципиальное значение для коррекции полученных выводов.

Источники IX – X вв. иллюстрируют важные изменения происшедшие в структуре верховной власти аланского социума к концу I тысячелетия. Наиболее характерным их итогом явился приход на смену временным военным вождям института наследственной княжеской («царской») власти, имеющей сакральный характер, исполнявшей важные функции военно-политического руководства, создававшей более обширные, более устойчивые политические образования. В этом смысле интересно упоминание закавказскими источниками аланского князя Багатара, относящееся к концу IX в. Степанос Таронский (IX в.) и Вардан Великий (XIII в.) отмечают овского князя командующим объеденным алано-абхазским войском, в 80-х гг. IX в. принимавшем участие во внутрифеодальной борьбе в Восточной Грузии [1, c. 245 – 246]. С именем этого аланского полководца связывают обнаруженный в 1940 г. экспедицией Карачаевского пединститута каменный ящик, захороненный под полом Северного Зеленчукского храма. Инвентарь богатого захоронения состоит из 242 предметов, 170 из которых – золото или позолоченные украшения. Среди погребального инвентаря внимание привлекает перстень-печать с альмандиновой вставкой, на которой вырезано имя армянского царя «Ашота сына Смбата» (886 – 891 гг.) [62, c. 77 – 78]. Перстень-печать Ашота I мог попасть к аланскому предводителю в качестве подарка союзника.

Усиление Алании, формирование на базе западного и восточного этносоциальных организмов мощного раннеполитического образования отметила также и византийская дипломатия, которая также перестала называть правителя Алании традиционным для него титулом кюриос, и к X в. ввела для него новое наименование эксусиократор и официально византийский двор обращался к нему как к независимому владетелю, связанному с империей единством религии [1, Вып. I, c. 246]. Наряду с «эксусиократором» Алании, Константин Багрянородный упоминает «архонта» Асии, в котором В.А. Кузнецов видит, прежде всего «старейшину» асов, истолковывая данный титул как «понятие, целиком связанное с родовым строем» [74, с.233]. Это утверждение вызвало возражение М.В. Бибикова, который на основе анализа византийских источников пришел к выводу, что «архонт» у Константина Багрянородного обозначает «местного аланского властителя» [116, с. 143]. В одном из последних исследований В.А. Кузнецов локализует Асию близ Дарьяльского прохода – верховьев Терека, а «архонта», вслед за М.В. Бибиковым, определяет как местного владыку (князя) [168, с. 177]. Похожего взгляда придерживается Ф.Х. Гутнов, по мнению которого отношения эксусиократора Алании и архонта Асии (страны Ирхан дагестанской хроники «Дербенд-намэ») напоминают отношения великого князя и местных князей Киевской Руси Х в. Причем эксусиократор Алании и великий князь киевский - это еще не самодержавные монархи, а государи, правившие в согласии с элитой своих обществ [138, с. 25 – 26].

В то же время В.А. Кузнецов допускает (на основе пассажа из «Церемоний византийского двора») правление в Асии X – XI вв. нескольких князей и, соответственно нескольких феодальных владений. В сопоставлении Асии и Алании, последняя определяется как политически объединенное раннегосударственное образование в верховьях Кубани, опережавшее «по уровню своего внутреннего развития» Асию [169, с. 177]. В выделении этих причин следует согласиться с доводами известного ученого. Политическая целостность Алании, в отличие от Асии, определялась рядом факторов. В период арабо-хазарских войн Алания находилась в стороне от театра военных действий и не была разорена подобно Асии. Кроме того, длительное функционирование Великого шелкового пути через территории прикубанских алан приносило им немало прибыли, способствуя их социально-экономическому, а, следовательно, политическому развитию. Безусловно, имело значение также прочные связи Алании с Византией.

Что касается «архонтов» Асии, то данные «церемоний» Константина Багрянородного косвенно подтверждают материалы археологических исследований, выделяющих в Центральном Предкавказье такие центры алан как Верхний Джулат, Нижний Джулат, Алхан-Кала, Чми, Даргавс, Кобан и др. Вероятно, катакомба № 14 Змейского могильника принадлежала семье местного князя. Об этом говорит погребальный инвентарь: плоский деревянный колчан, украшенный орнаментом, деревянное седло, украшенное золотыми пластинами с изображениями животных и птиц, фрагменты кожаной попоны, расшитые крученой серебряной нитью, богатая конская сбруя с множеством золотых бляшек. Но самый роскошный предмет – сабля: перекрестье, две обкладки ножен с петлями и наконечник ножен сделаны из позолоченного серебра. В перекрестье вставлен рубин. Данная сабля принадлежит к лучшим образцам раннесредневекового оружия Восточной Европы, а исследователи сравнивают ее со знаменитой «саблей Карла Великого», хранящейся в Венском музее.

Тело погребенного было покрыто красноватого цвета тканью, украшенной аппликациями из позолоченой кожи. В этой связи вспоминаются пурпурные одежды и обувь византийских императоров, служившие инсигнией царской власти. По предположению В.А. Кузнецова, византийские ткани из Змейской могли быть поистине царскими подарками аланскому князю, владевшему землями близ знаменитого Дарьяльского прохода [77, с. 265]. Выделяется также золоченый начельник с фигуркой женщины, возможно, героини эпоса или богини, держащей в руках чашу с питьем, и многочисленные накладки на седло и конскую узду можно отнести к лучшим образцам средневекового ювелирного искусства.

Таким образом, в X. в. в Алании существовала публичная власть, отделенная от народа. Определяя происхождение и характер это власти В.А. Кузнецов приходит к выводу, что институт царской власти возник на базе выделившейся из родового общества родоплеменной верхушки. Аланские цари (Дургулель Великий) – это вчерашние племенные вожди и военачальники (Саросий, Итаксис) [74, с. 233]. Письменные источники, в основном грузинские XI – XII вв., выделяют и другие элитарные группы алан, которые вместе с царями входили в систему управления раннеклассового общества. По свидетельству грузинской летописи, царь алан Дургулель Великий прибыл к своему шурину Баграту IV «со всеми князьями Осетии» [9, с. 33]. «История царя царей» панегирик царю Давиду IV Строителю (1089 – 1125 гг.) содержит эпизод, в котором Давид вступает в Осетию (для встречи кипчаков, переселяющихся в Грузию), где его встречают Цари Овсетии и все их князья (мтавары) [2, с. 418].

О весе аланской военной аристократии свидетельствуют источники X в. – «Ху-дул-ал-Алам», Ибн-Рустэ, Масуди и др. Вот что, например, писал Масуди: «царь аланов выставляет 30000 всадников. Это царь могущественный и пользующийся большим влиянием, чем остальные цари. Царство его представляет беспрерывный ряд поселений настолько смежных, что если кричат петухи, то им откликаются другие во всем царстве, благодаря смежности и так сказать переплетению хуторов» [16, с. 53 – 54]. В этом сообщении привлекают два момента. Во-первых, указана численность царской дружины – 30000 всадников. Во-вторых, подчеркнута большая плотность поселений. Последнее подтверждается и археологическими материалами, судя по которым, еще в VIII – IX вв. возникла система укрепленных аланских поселений. Среднее расстояние между наиболее близко расположенными крепостями составляло всего 1,9 км [70, с. 143 – 150]. Причем, крепости-поселения имели довольно большую площадь. В среднем она составляла 3,3 кв. км, а на средней Кубани – 6,8 кв. км. Из исследованных В.Б. Ковалевской 14,6% городищ имели площадь от 5 до 10 га, а 8,3% – свыше 10 га. Самая большая группа – 58,4% – имела площадь поселения от 1,5 га до 5 га. Для сравнения укажем, что в Древней Руси 72,5% поселений имели площадь до 1 га, а от 1 до 5 га – 20% [137, с. 368].

В целом, Алания X в. предстает перед нами сильным государством с единоличной властью. В документах еврейско-хазарской переписки той поры говорится, что «царство алан сильнее и крепче, чем все (другие) народы, которые окружают нас». В тот момент, когда «возмутились все народы против» хазар, «только царь алан поддержал» хакана; многие «цари, (кто) воевали против Казар; но царь алан пошел на их землю и нанес им поражение» [2, с. 434].

Важную роль Алании в международных делах отметил и Константин Багрянородный. «Знай, что девять Климатов Хазарии прилегают к Алании и может алан, если, конечно, хочет, грабить их отселе и причинять великий ущерб и бедствия хазарам,... Знай, что эксусиократор Алании не живет в мире с хазарами, но более предпочтительной считает дружбу василевса ромеев, он может сильно вредить им, и подстерегая на путях, и нападая на идущих без охраны при переходах к Саркелу, к Климатам и к Херсону. Если этот эксусиократор постарается препятствовать хазарам, то длительным и глубоким миром пользуются и Херсон, и Климаты...» [17, c. 53].

Активизация алан в Х в. связана, по мнению В.Н. Каминского, с появлением у алан регулярной армии [154, с. 110]. Аланскому царю теперь было легче решать вопросы, связанные с использованием военной силы. В 945 г. аланы принимают участие в походе русов в Берда. Организуя поход, Русь заключила союз с аланами и с другими племенами Северного Кавказа. Внешняя военная политика алан заметно активизировалась в XI в. В 1033 г. русы и аланы вновь подготовили набег на мусульманские области Закавказья, но были разбиты мусульманами, «властитель аланов был силой отражен от ворот Караха, и навсегда были прекращены притязания неверных на эти исламские центры» [25, с. 101]. В 1062 и 1065 гг. при Дургулеле Великом аланы дважды вторгаются в Арран и опустошают его. По мнению исследователей, эти набеги инспирированы грузинским царем Багратом IV (1027 – 1072 гг.) [77, с. 186].

В XI аланские отряды нередко привлекаются для службы в византийском войске. При императоре Константине IХ Мономахе (1042 – 1055 гг.) некоему Константину Аланскому был пожалован чин магистра, отряд под командованием Константина был в составе армяно-византийского войска и в 1045 г. участвовал в походе на Двин. В 1071 г. аланы в составе византийской армии участвуют в битве с сельджукским султаном Алп-Арсланом при Манцикерте.

Подводя итоги, следует отметить, что аланское общество X в. представляется как раннеклассовая политическая структура с признаками раннефеодальной государственности – деление населения по территориальному принципу, выделение публичной власти, распространение христианства. Богатый общественно-политическими явлениями, этот период истории Алании является как бы завершением эволюционного общественного развития, прослеженного с середины первого тысячелетия.

После оформления раннеклассового общества, у алан постепенно растет роль частнособственнической эксплуатации. Во всяком случае, в Х – ХII вв. структура аланского общества претерпела серьезные перемены. Динамику этого процесса на материале ряда могильников проследил С.Н. Савенко. По его данным, в Х – начале ХI вв. знать составляла 6,8%, средний слой – 69,8%, общественные низы – 20%, «зависимые» – 3,4%. Во второй половине ХI – ХII вв. соотношение среднего слоя и бедных общинников иное. В катакомбах Змейской станицы эти слои населения составляют 26,5% и 47% соответственно, а в могильнике Кольцо-Гора – 23,8% и 52,5%. Выделилась промежуточная группа между средними и низшими слоями (11,2% и 8,6%), возросло число «зависимых» 7,1% и 8,6% в Змейской и Кольцо-Горе [222, с.19]. Резкое увеличение числа обедневших общинников (более половины населения) и «зависимых» со второй половины ХI в. свидетельствует о росте частнособственнической эксплуатации. Это являлось свидетельством распространения вотчин, в которых развились формы зависимости и эксплуатации между отдельными представителями знати и крестьянскими домохозяйствами [139, с. 363 – 371]. С этого же времени в истории Алании начинается период децентрализации.

Анализ процесса трансформации позднепотестарных институтов алан в I тысячелетии, различных механизмов институализации и реализации власти, позволил нам выделить три основных этапа эволюции верховной власти алан.

1-й этап. По мере обособления аристократии в раннеаланском обществе, усиливается параллельный процесс, связанный с дифференциацией управленческих функций. Среди элитарных групп раннеаланского общества выделяются, согласно источникам, представители традиционной знати (скептухи) и военные вожди («военные чины» армянских источников).

Взаимоотношения «управленческой» и «военной» аристократии складываются по-разному. Вождь и его дружинники, используя свои не зависимые от традиции материальные возможности, авторитет организованной силы, с успехом соперничают со старой знатью за власть и влияние, в случае необходимости, военный вождь мог обязать последнюю считаться со своей волей. В кочевых обществах, где размежевание людей по социально-экономическому интересу, отличается неизжитыми полностью родоплеменными связями, старая родовая и новая служилая знать маневрируют в сложной системе общественных отношений, достигая желаемого лишь в итоге использования разнообразных связей с окружающей социальной средой. Социальные конфликты между верхушкой общества и простыми скотоводами решаются в рамках осуществления экзоэксплуатации. «Поголовно вооруженная» рядовая масса непосредственных производителей прямо принуждается поступаться прибавочным трудом в форме военных служб в пользу родоплеменной знати.

Со временем традиционные институты управления алан трансформируются. Изменяются отношения между военными вождями и родоплеменной верхушкой. Важный момент изменения структуры управления у алан в начале IV в. зафиксировал Аммиан Марцеллин: «Судьями они выбирают тех, которые отличаются долгое время на войне». Это указывает на серьезное наступление военной аристократии на позиции родоплеменной знати. Подобные процессы связаны с тем, что именно в эпоху миграции и переселений в среде аланской знати происходила эволюция верховной власти, активно изменялись взаимоотношения между представителями традиционных властных структур и военной элитой в пользу усиления последней. В аланском обществе к V в. в руководство выдвинулись представители новой аристократии – багатары, исполнявшие функции военных лидеров.

2-й этап. Период в истории алан, который характеризуется весьма сложными этносоциальными процессами, в основе которых – переход к оседлому хозяйству, активная этническая миксация и формирование раннесредневековой аланской народности. Обозначенные процессы напрямую связанны со сложившейся в раннее средневековье на Северном Кавказе, интеграционной системой этносоциальных связей. Развиваясь, эта система привела к трансформации некоторых северокавказских обществ от в значительной степени аморфных, гетерогенных объединений к этносоциальным организмам предгосударственного типа (вождество), с усложнением иерархической системы управления обществом.

Потестарные структуры играли важную роль в формировании протогосударственных и раннегосударственных образований на Северном Кавказе. Процесс расширения территории аланского социума, тем более его единство в новых рамках, особенно на первых порах, попросту был, на наш взгляд, немыслим вне достаточно эффективной структуры власти. Этнически специфические черты формировавшегося ЭСО, во многом оказывались обусловлены именно характером его потестарных структур (Л.Е. Куббель). Более того, во всех без исключения раннесредневековых северокавказских обществах верховная власть не только способствовала консолидации, но и весьма действенным способом стимулировала изменение типа этнической общности.

В эпоху, наступившую после Великого переселения народов, институт верховной власти алан, стоящие во главе социума элитарные группы, несомненно, играли немаловажную роль в возникновении самосознания формирующейся средневековой народности. Наличие отдельных богатых погребений раннесредневекового периода на Северном Кавказе (хронологически связанного с процессами оседания кочевников-алан и началом активной этнической миксации) свидетельствует о присутствии в аланском обществе слоя социально значимых личностей. Их общественные возможности, с потестарной точки зрения значительнее, чем у рядовых членов коллектива.

Аланская конфедерация, в этот, период, не только продолжает играть важную роль в жизни племенных образований Северного Кавказа, но и расширяет свою территорию. В VI – VII вв., аланами осваивают равнинные, предгорные и горные районы Северного Кавказа, главным образом, Центральное Предкавказье. Аланы локализуются в средней части Северного Кавказа – от верховьев Терека до верховьев Кубани и Большой Лабы.

По мнению некоторых авторов, в VII в. начинают формироваться аланские земли-княжества – будущие феодальные владения князей-алдаров. Однако, на наш взгляд, этот процесс вряд ли мог иметь место в этот период. Вообще, проблема формирования господского хозяйства, вотчины у алан остается дискуссионной. В.Б. Ковалевская с сожалением указывала на то, что «не изученность раннесредневековых поселений Северной Осетии является досадной лакуной в наших знаниях об истории алан I тысячелетия н.э., а изучение их представляется задачей первостепенной важности». Известные нам письменные источники по средневековой Алании указывают лишь на существование хозяйства знати, не определяя пути их формирования. Следует отметить, что эти данные относятся к X – XII вв., а не к VII в.

На основании организации аланских городищ исследователями (Б. Скитский) сделан вывод о существовании в аланском обществе более сильных родов, живших в «замках» центральных укреплений. Главы сильных родов были военными начальниками всей организации, входившей в систему этих укреплений. Главенствующее место, в локальной иерархии, отводится т.н. «царям», о которых упоминают источники. В целом, такого же мнения придерживался А.В. Гадло, считавший, что союз аланских племен или этнотерриториальных групп, возглавляли «цари овсов»» и «соцарствующие» архонты – совет страны.

Среди военно-потестарной части общества по-прежнему ведущее место отводиться багатарам. Следующая прослойка – œлдары, военные предводители средней руки. Отдельно отмечается существование прослойки конных воинов, живших главным образом, крестьянским трудом и почти ничем не отличавшихся от рядовых общинников.

Анализ имеющегося материала свидетельствует о сложных социальных процессах в аланском обществе VI – VII вв., в связи с изменениями в структуре верховной власти, перерождением архаических институтов управления в единоличную власть военно-политического вождя конфедерации. В этот период в Центральнокавказском регионе формируются аланские протогосударственные объединения на базе западного и восточного ЭСО. Процесс консолидации западных алан, завершился на рубеже 40 – 50-х гг. VI в. В источниках неоднократно упоминается независимый правитель («повелитель», «глава», «басилевс») Саросий, правление которого совпало со временем демографического «взрыва» в аланском обществе в VI в. Значительные массы населения появляются в горных и предгорных зонах. Появление серии поселений с системой строго продуманной организации обороны по всем горным долинам, уходящим к перевальным путям, не выглядит случайным. Немаловажное значение для усиления западноаланской конфедерации приобретает и ряд других факторов.

Ирано-византийская война заставила изменить трассу «Великого шелкового пути» и направить его в обход Ирана через северокавказские земли. Эксплуатация крупнейшего международного торгового пути позволила местной социальной верхушке в западноаланском ЭСО быстро обогащаться, что, в конечном счете, вело к ускоренным (сравнительно с восточной частью Алании) темпам социально-экономического развития и форсированному процессу классообразования. Усиленный приток значительных материальных ценностей обеспечивает наемное союзничество, и не случайно во многих могильниках этого времени встречается масса дорогих ювелирных изделий, в основном византийского или причерноморского происхождения.

3-й этап. Усиление позиций военной аристократии приводит к к утверждению в аланском обществе дружинного культа. Процесс утверждения военного культа приходится на VI – IX в., т.е. археологически подтверждаемого периода существования культа вождей и до официального принятия христианства. Формирование единоличной власти, раскол общества на два основных класса, тенденция к образованию единого государства настоятельно требовали религиозной реформы, подкреплявшей социальные перемены идеологическими средствами. Попытки преобразовать языческий пантеон с учетом новых условий не увенчались успехом, и привилегированные слои в X в. обратились к христианству.

К концу I тысячелетия в социальной структуре аланского общества происходят важные изменения, получившие отражение в источниках этого периода. Главным их итогом явилось следующее: приход на смену временным военным вождям института наследственной княжеской («царской») власти, имеющей сакральный характер, исполнявшей важные функции военно-политического руководства и создававшей более обширное, чем ранее, и более устойчивое политическое образование.

Эти процессы подтверждаются данными арабских и византийских источников. В них приводятся сведения, наглядно отражающие изменения в титулатуре аланских правителей в этот период. По ал-Масуди, царь Алании носил титул к-р-к-ндадж, имеющий тюркское происхождение. В высшей иерархии хазарского двора оно соответствовало заместителю фактического главы государства каган-бека [16, с. 53]. Ибн-Рустэ, сведения, которого о Северном Кавказе отражают реальность более раннего времени, сообщает, что наследственным титулом царей Алании является титул багатар – «царь аланов называется Б.гаир, каковое имя прилагается к каждому из их царей» [25, с. 221].

Это расхождение между Ибн-Рустэ и ал-Масуди, отражает процесс усиления аланской общности и увеличение ее веса в системе политических образований связанных с каганатом. Титул «багатар» первоначально применялся по отношению к полководцам в ранний период формирования алано-овсского объединения (V – VII вв.). Являвшийся «внутренним овсским наименованием», в дальнейшем титул багатар используется в качестве обозначения первых «царей», как бы указывая на связь с определенным типом знати – военной аристократии. К середине X в. титул багатар, очевидно, уже не соответствовал возросшему политическому положению Алании (в тюркской социальной номенклатуре эпохи Хазарского каганата он стоял значительно ниже титула, приведенного ал-Масуди). Поэтому в практике межгосударственного общения Алании с каганатом и с другими государственными образованиями Востока стал употребляться титул, соответствующий исключительному положению, которое занимал царь (малик, багатар) Алании в иерархии вассальных по отношению к каганату областей [6, с. 142].

Византийская дипломатия также перестала называть правителя Алании традиционным для него титулом кюриос, и к X в. ввела для него новое наименование эксусиократор. Официально византийский двор обращался к нему как к независимому владетелю, связанному с империей единством религии [56, с. 19].

Изменение титулатуры правителя Алании означало не только усиление аланского объединения по сравнению с предыдущим периодом (VII в. – нач.IX в.), но являлось также отражением социальных процессов, происходивших внутри этого объединения, прежде всего, отрыва аристократии от основного массива своих соплеменников и превращение ее в единственную надстройку, стоящую над всем социумом. Вместе с тем, оно отражало также процесс дальнейшей консолидации племен и этнических групп, вошедших в Аланское раннеполитическое объединение.

Таким образом, рассматривая эволюцию структур верховной власти в аланском обществе на протяжении I тысячелетия необходимо отметить главные особенности ее модели, которые позволяют представить ее как результат узурпации багатарами (опиравшимися на дружину) функций управления прежними догосударственными структурами, включая право взимать приношения и принуждать к повинностям, необходимым для выполнения этих функций. Подобный вариант возникновения классов и государства, в условиях, когда общество уже оказалось в состоянии производить прибавочный продукт, достаточный для содержания господствующего класса – «корпорации воинов» во главе с верховным правителем – был характерен и для истории других обществ – соседей алан (русов, хазар, булгар, гуннов-савир). Именно в рамках военно-иерархических структур в дальнейшем зарождались отношения характерные для классического феодализма, и отдельные воины – члены «корпорации» превращались в феодальных землевладельцев.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ВВ - Византийский временник.

ВДИ - Вестник древней истории.

ВИ - Вопросы истории.

ИСОНИИ - Известия Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований Владикавказского научного центра Российской Академии наук и Правительства Республики Северная Осетия – Алания.

ИСССР - История СССР.

ИЮОНИИ - Известия Юго-Осетинского научно-исследовательского института.

КСИА - Краткие сообщения Института Археологии АН СССР.

КСИИМК – Краткие сообщения института истории материальной культуры.

КЧ НИИ - Карачаево-Черкесский научно-исследовательский институт.

МАДИСО - Материалы по археологии и древней истории Северной Осетии.

МИАР - Материалы по археологии России.

ПАВ - Петербургский археологический вестник.

СА - Советская археология.

СКНЦВШ - Северо-Кавказский научный центр Высшей школы.

СМОМПК - Сборник материалов для описаия местностей и племен Кавказа.

СЭ - Советская этнография.

ЭО - Этнографическое обозрение.

Населявшие степь аланы классическими были кочевниками. Их образ жизни, а, заодно, и внешний облик довольно подробно описал Аммиан Марцеллин: "Разделенные таким образом по различным света, частям аланы (нет надобности перечислять теперь их разные живя племена), на далеком расстоянии одни от других, точно номады, перекочевывают на огромные пространства; однако с течением времени они одно приняли имя, и теперь все вообще называются аланами за свои обычаи и дикий образ жизни одинаковое и вооружение. У них нет никаких шалашей, и в заводе нет заботы о хлебопашестве, питаются они мясом в и изобилии молоком, живут в кибитках с изогнутыми покрышками изо древесной коры и перевозят их по степям... беспредельным Почти все аланы высоки ростом и красивы; с умеренно белокурыми они волосами; страшны сдержанно-грозным взглядом очей, очень подвижны вследствие легкости вооружения и во всем похожи гуннов, на только с более мягким и более культурным образом жизни".

Весной 227 г. н.э. поблизости от Стахра, столицы Парса (Персиды),короновался на власть в Иране царь Парса Арташир, сын царя Папака, происходившего из рода Сасана. Коронации предшествовала победа над парфянским царем Артабаном 5. И то и другое событие были запечатлены для потомства на скальных рельефах. Были отчеканены монеты с новым титулом Арташира - "Поклоняющийся(Ахура-)Мазде, бог, царь царей Ирана, происходящий от богов". Так окончательно пришла к власти в Иране новая династия - Сасаниды, объединившая страну на четыре столетия.

Еще в 208 г. государство парфян раскололось на две части: одни области признали царем Валарша V, другие - его брата Артабана V. Несколько позже в борьбу за Парфию включился римский император Каракалла. Процесс распада парфянской державы на ряд независимых и полузависимых царств был проявлением глубокого кризиса обществ Средиземноморья. Его же проявлением был и захват власти в Стахре Папаком - мелким правителем и жрецом одного из районов Парса. После смерти Папака его сын Арташир предпринял ряд победоносных походов в соседние области. Завоевав их, он двинул войска в Месопотамию, где получил поддержку правителей ряда мелких полузависимых государств. Объединенные силы союзников осадили Селевкию, которая пала в 223 г. Все эти успехи превратили нового повелителя Парса в грозного противника парфянского царя царей, но в решительном сражении разбить армию Артабана удалось лишь с помощью месопотамских союзников и владетелей некоторых "царств"(шахров), расположенных на территории Ирана, а также представителей части знатнейших парфянских родов.

Парфянскую династию ослабляли внутренние расприи и неудачи во внешней политике, а Сасаниды были связаны с одним из древних религиозных центров Ирана. Между тем тяжелое экономическое положение страны, ее распад на ряд владений, ослабивший внутриэкономические связи, и почти полное прекращение международной торговли требовали сильной государственной власти, которая могла бы наладить хозяйственную жизнь в стране и интересах и знати, чьи доходы падали, и торговых городов. Для создания сильной власти нужно было держать в руках экономическое "сердце Ирана" - Месапатамию.

В 3 в. судьба сасанидского государства решалась на его западных границах. Через три года после коронации новый царь царей (шаханишах), Арташир 1, повел персидскую армию в Сирию и Малую Азию.

Угроза персидского вторжения была настолько серьезной, что в 232 г. римскую армию в Северной Месопотамии вынужден был возглавить император Александр Север. Римлянам не удалось достичь иранской столицы, но в то же время они добились некоторых успехов в Армении. Стычки на границе не прекращались до 237 г. Сын шаханшаха и его наследник Шапур, командовавший персидской армией, овладел Хатрой в Месопотамии, но не добился решающей победы. В 242 г. император Гордиан 3 снова начал военные действия. В течении двадцати лет провинции Месопотамии испытывали ужас чужеземных вторжений. Ни один год с 242 по 260 г. практически не был спокойным.

Судя по торжественной надписи Шапура 1 (243-273) на так называемой Каабе Зороастра в местности Накш-и Рустам, три войны с Римом принесли успех Ирану. Первая война кончилась смертью императора Гордиана, пленением знатных римлян и большого количества римских солдат и выплатой значительной дани - 500 тыс. денариев. Между 244-251 гг. персидскими войсками быа завоевана часть Армении, а также Адиабена (район древней Ассирии). Вторая война была снова развязана римлянами. Военные действия развернулись на территории Сирии. Армия Шапура 1 сокрушила многочисленные римские легионы и овладела штурмом важнейшими городами в Сирии и на востоке Малой Азии. Заключенный мир был непрочен: военные действия фактически не прекращались. Временный успех императора Валерана в 257 г. опять сменился поражениями; на западных границах римлян теснили варвары, а в восточных провинциях в течение 15 лет (251 г.) свирепствовала чума. В этот тяжелый для Рима момент "судьба Востока вновь затрубила в страшную трубу, возвещая о страшных опасностях", - говорит римский историк Аммиан Марцеллин. Шапур напал на Карры (Харран) и Эдуссу в Северной Месопотамии. Римляне наконец поняли, что имеют дело с великой державой. Речь шла не только о месопотамской границе. Под угрозой была власть Рима во всех восточных провинциях. Решительное сражение у Эдессы было проиграно римлянами. В плен попал сам Валериан, сенаторы и другие вельможи. Шапур в своей надписи сообщает, что иранская армия взяла 36 городов и крепостей. Такого поражения Римская империя еще не знала.

Успехи Шапура 1 на западе показали силу и сплоченность молодого государства или, может быть, скорее слабость Рима: Шапуру 1 в год смерти пришлось еще пережить позор поражения. Во 2-3 вв. основной торговый путь между Западом и Востоком стал проходить напрямик из Месопотамии к Средиземному морю через Сирийскую степь, чтобы миновать трудные перевалы в Закавказье и Армении, где бушевали почти непрерывные войны. Нейтральный оазис Пальмира (Тадмор) среди пустыни стал важным перевалочным пунктом для международной торговли, здесь выросло государство, при царице Зенобии заявившее претензии на великодержавное положение на Ближнем Востоке; однако оно было уничтожено римским императором Аврелианом. Персидский корпус, посланный на помощь Зенобии, был разгромлен. Но и этот успех Рима не нарушил устойчивости западных границ Ирана.

В результате этих войн к Ирану были присоединены значительные территории, и к 60-ти годам 3 в. его пределы простирались от Нижней Месопотамии и Сирии до Инда, от Большого Кавказа до Оманского полуострова в Аравии. Шапур 1 претендовал на "владение" такими землями, как Согд, Чач (район Ташкента) и Кушанское царство. Первый тур в единоборстве двух основных держав Ближнего Востока и Средиземноморья - Римской империи и Сасанидского Ирана - выиграл Иран. В завоеванных иранцами областях утверждался зороастризм. В дальнейшем взаимоотношения Ирана с Римом не раз приобретали трагическую остроту.

Начиная с середины 4 в. основной границей, которую приходилось удерживать Ирану, стала восточная. Здесь, как и ранее на западе, Сасаниды начали с крупных военных успехов. В царствование Арташира 1 здесь происходило постепенное укрепление власти Ирана с опорой на союз с местными династиями, но и позже продолжали существовать полусамостоятельные царства, которыми правили владыки стары, досасанидских династий. Вероятно, впервые между 245 и 248 гг. шаханшах Шапур 1 предпринял большой завоевательный поход в пределы восточных земель. В результате на востоке Иранского нагорья был основан новый "царский" город Нишапур; на монетном дворе древнего города Мерва чеканились золотые "денары" Шапура 1, а его сын Нарсе получил в удел все только что завоеванные восточные провинции. Этот удел назывался "Сакастан, Турестан и Инд до побережья моря" и сохранялся, судя по надписям, по крайней мере до 20-х годов 4 в.

После походов на восток Шапур 1 и до середины 4в. сасанидские цари вряд ли вели какие-нибудь серьезные войны на востоке своей державы: все их силы в то время были исчерпаны тяжелой борьбой на западных границах. Первое достоверное сообщение о восточной войне Шапура 2 датируется началом 357 г. Шапур в это время с трудом сдерживал натиск "враждебных племен", пытавшихся перейти границу Ирана. Он нес большие потери в упорной борьбе и в конце концов в 358 г. заключил с ними "союзный договор". Затем он втянулся в войны на западе и получил возможность для активных военных действий на востоке лишь в самом конце 60-х годов 4 в., когда, вероятно, и предпринял большой поход, окончательно сокрушив Кушанское царство. Территоря Кушанского царства была включена в новый важнейший удел, называвшийся "царством Кушан" (Кушаншахр). Им владели сасанидские царевичи, имевшие право выпуска собственной серебряной и золотой монеты. Во всех этих событиях принимали участие кочевники-хиониты, в то время выступавшие как союзники Сасанидов.

В начале 5 в. бывшие кушанские земли завоевывает Кидара - основатель царства кидаритов. Союз с кочевниками помог ему вытеснить сасанидские войска из Бактрии. Тогда же на этих и соседних территориях возникло княжество, возглавляемое предствителями кочевого племени эфталитов. Сасаниды удерживали лишь Мерв, Герат и некоторые другие города. Война с кидаритами произошла около 442 г. К 449-450 гг. относится победа над ними шаханшаха Ездигерда 2 и захват Южной Бактрии. Однако в 457-459 гг. в междоусобной войне между Сасанидами Хормиздом и Перозом последний уступил эфталитом в обмен на их помощь Восточный Тохаристан (Бактрию) вместе с культурным и религиозным центром этих земель - городом Балхом. С 70-х годов V в. Пероз вел упорные войны на востоке против кидаритов и эфталитов, постоянно терпя неудачи. В последнем походе (484 г.) сасанидская армия была наголову разбита эфталитами. Пероз погиб в бою. Победители захватили гарем царя, обоз с казной и множество пленных. Иран был обложен тяжелой данью, которую Сасаниды платили эфталитам вплоть до 60-х годов 6 в. Однако в отличие от Римской империи Иранская держава не рухнула под давлением варварских племен.
Общественное и государственное устройство Cасанидского Ирана

Для раннесасанидского периода характерно сохранение трех основных зон позднепарфянской эпохи: зоны самоуправляющихся городов (преимущественно на западе), зоны полузависимых царств и владений (шахров) - по всему Ирану - и зоны царского домена (дастакерта). Однако эта структура постепенно нарушается.

Картина гибели самоуправляющихся городов, вероятно, наиболее наглядна. Они начали терять свои органы управления еще при парфянах, а распад Парфии привел к ослаблению экономичских связей и торговли. После объединения Ирана под властью новой династии в областях, которые в середине 3 в. становятся доменом царя царей, старые города заново "основываются", получая имена шаханшахов и , вероятно, теряя самоупрвление. Создатель монархии Арташир 1 "основал" лишь три города на западе Ирана, тогда как его сын Шапур 1, расширив границы дастакерта, "основал" уже 16 городов как на западе, так и на востоке страны. Отныне ими стали управлять шахрабы - государственные чиновники, осуществлявшие в городах и округе как гражданскуюи военную власть. Сельская округа, приписанная к этим городам, перешла в ведение центральной администрации.

Таким образом, вместо самоуправляющихся городов селевкидской и парфянской эпох, которые помимо центрального правительства осуществляли контроль над значительными терриориями, в сасанидскую эпоху возникают города - ставки центрального управления. Вместо "союза" царя и городов теперь характерны расширяющийся царский дастакерт и гибнущие "вольные" города. В 3-4 вв. институт шахрабов становится важнейшим в системе сасанидской администрации. Однако и этот институт, развитие которого тесно связано прежде всего с расширением царского домена, теряет свое значение, видимо, уже в конце 4 в.

К моменту захвата власти Сасанидами в Иране было велико число "союзных" полузависимых царств и областей. Некоторые из них были просто крупными имениями, охватывашими ряд сельских общин, но хозяева имений действовали в них как маленькие государи. Уже в системе парфянского государства они быи столь независимы, что от политической ориентации того или иного царька иногда зависела судьба царства. Тенденция отдельных правителей к сепаратизму проявлялась в любой сложной политической ситуации. В сущности, и переход власти в Иране от парфянской династии к сасанидской, первоначально захватившей власть в Парсе, был проявлением именно такой тенденции, бывшей чертой процесса феодализации общества.

Сасанидский период характерен постепенно растущей централизацией, однако и раннесасанидское государство первоначально представляло собой лишь федерацию отдельных царств и более мелких владений, находившихся в разной степени зависимости от центральной власти, по-разному связанных с ней экономически. В раннесасанидских надписях все еще упоминаются прежние местные полузависимые "цари" в различных областях Закавказья, Ирана, Месопотамии. Однако уже при Шапуре 1 была уничтожена самостоятельность ряда шахров. Часть ранее автономных царств стала управляться сыновьями царя царей Ирана. Лишь царство Элимаида в Западном Иране просуществовало до середины 4 в., и цари Элимаиды, так жа как и вдадетели завоеванных Сасанидами кушанских земель, сохранили право выпуска собственной монеты.

Управление важных областей сасанидскими царевичами, как и сходный по функции и возникший в результате той же ситуации институт шахрабов, прекращает свое существование к концу 5 в. На быстрый процесс феодализации указывает растущий сепаратизм владетелей отдельных шахров и более мелких областей.

Согласно позднейшим зороастрийским дидактическим сочинениям, все население Ирана делилось на четыре сословия: жрецов, воинов, писцов и земледельцев. Это деление, восходящее к религиозным представлениям "Авесты", естественно, н отражало реальной классовой стратификации сасанидской эпохи, но освящалось религией и традицией. Многие вельможи и землевладельцы принадлежали к воинам, государственные чиновники и придворные формально входили в сословие писцов, зороастрийские жрецы составляли особое сословие, а врачи, асторлоги, купцы, ремесленники - в податное сословие земледельцев, так же как и рядовые крестьяне. Зороастризм в его новой, догматической форме стал при Сасанидах государственной религией; жрецы (маги) были наставниками царя царей и цариц, сосредоточили в своих руках судопроизводство и образование.

Представители рода Сасанидов - васпухры, высший ранг знати - вазурги, а также мелкие землевладельцы - азаты (букв."свободные") составляли высший разряд иранского общества эпохи Сасанидов. Владетельные принцы, шахрабы и другие вельмои, составлявшие высшую знать, образовывали совет царя царей с правом голоса по местнической системе. Каждый вельможа имел определенное место в зале совета в зависимости от его знатности. При дворе армянских Аршакидов, обычаи которого были сходны с сасанидскими, знать, имевшая право заседать в царском совете, получала отличительные знаки своего ранга (трон, подушку и почетную головную повязку -диадему). Младшие цари, кроме того, восседали на драгоценных тронах, которые им даровал шаханшах за особые отличия. При дворе существовал сложнейший церемониал с целой иерархией придворных должностей.

Создание Сасанидской державы было попыткой создать централизованную империю, которая (подобно Танской в Китае) была бы основана на раннефеодальных общественных отношениях.

В середине 3 в. в Иране происходит значительное перераспределение земельного фонда. Растет царский дстакерт, постепенно охвативший значительную часть территории государства. Расширение царских земель шло за счет сокращения уделов крупной знати и земель, приписанных ранее к самоуправляющимся городам. Однако в то же время источники отмечают крупные и все увеличивающиеся пожалования земель из этого фонда как знати, так и храмам. В особенности растет землевладение зороастрийских храмов. Шаханшахи жалуют храмам не только земли, но и стада, сады, виноградники, рабов и т.д. Из царских пожалований, а также из дарений знати на благотворительные цели и отправление определенных литургий складывались весьма крупные владения. Основной доход с этого имущества шел храмам, а на долю жертвователя осавался очень небольшой процент. В одной из своих надписей Шапур 1 объявил, что он жертвует храмам и этот процент, которые составлял ежегодно тысячу ягнят, более двух тонн зерна и громадное количество вина.

Большие массивы земель все еще находились во владении свободных сельских общин. С течением времени этот земельный фонд также сокращался. Земли общин передавались в условное частное владение знати, иногда - крупному чиновничеству с правом сбора налогов и собственной юрисдикцией. Постепенно такие земли становились фактической собственностью владельцев. Изменение характера собственности на землю и типичное для феодального общества совмещение права собственника с политическими и судебными правами хорошо прослеживается в позднесасанидскую эпоху.

В некоторых крупных частновладельческих хозяйствах, в особенности в западных районах Ирана, использовались рабы, хотя нет достоверных свидетельств о том, что рабский труд являлся основой их экономики. Напротив, уже к 3 в. восходят данные источников о частичном освобождении рабов, наделении их землей для ведения собственного хозяйства. "Рабское служение" в таких случаях занимало от 1/3 до 1/10 времени раба и часто конкретно выражалось в предоставлении ему определенной дли дохода с участка, который он возделывал, что постепенно приближало его в социальном смысле к закрепощенному общиннику. Чаще всего рабы использовались в ремесле и домашнем хозяйстве. В раннесасанидский период известна и практика поселения военнопленных на царских землях; та же практика существовала в крупных хозяйствах, причем иногда "рабами" храма становились (по разным причинам) даже крупные вельможы. Их "рабская служба" заключалась в том, что они возводили на свои средства различные постройки.

О налогообложении податного населения в Иране данные для периода 3-4 вв. отрывочны и неполны. Податное население платило налоги в зависимости от урожая; земельного кадастра не существовало. Лучше известно о налогах, которые собирались с "иноверце" - иудеев и христиан, проживавших на территории всего Ирана. Юрисдикция зороастрийского жречества не распространялась на приверженцев других религий - иудеев, христиан и т.п., живших в пределах державы в довольно значительном числе, особенно в западных областях. Нередко иноверцы подвергались преследованиям со стороны сасанидского правительства. Они были всегда готовы к изгнаниям и переселениям и обзаводились скорее движимым, чем ндвижимым имуществом. Поэтому христиане, евреи, а позже и манихеи составляли в значительной части ремесленное и торговое население.

Международная торговля

Международная торговля сохраняла при Сасанидах огромное значение. Важнейшие пути, пересекавшие Иран, сложились в основном к началу 1 в. н.э. Ответвление "царской дороги" от Герата (ныне в Афганистане) шло на север, к Мерву, и далее в Самарканд, где этот путь, вероятно, сливался с Шелковым путем из Китая по оазисам Восточного Туркестана. Район Малой Азии и Сирии связывались с Шелковым путем сухопутной дорогой вдоль Евфрата, выводившей к гаваням Персидского залива, или древней караванной дорогой из Сирии через Иран. Вне контроля Парфии и сасанидского Ирана были морской путь в Индию (через Красное море и Персидский залив), вновь открытый к середине 1 в. н.э.

Главным международными товарами были предметы роскоши - китайский шелк-сырец, торговля которым осуществлялась при посредничестве согдийских торговых факторий, распространившихся по трассе Шелкового пути, а также индийские твары, попадавшие в Иран преимущественно сухопутным путем, - драгоценные камни, благовония, опиум, пряности. Особую торговую активность и в парфянский и в сасанидский периоды проявляли христиане-сирийцы (арамеи), торговые поселения которых существовали не только в городах Месопотамии, но и на востоке Ирана, в Средней Азии, а в более позднее время - вплоть до границ Китая.

Международная торговля Ирана была в основном караванной ; плавания иранских купцов по Персидскому заливу были нерегулярны. Караваны из Месопотамии доставляли в восточные области Ирана сирийское стекло, шелковые ткани египетской и малоазийской работы, сирийские и египетские шерстяные ткани, изделия из металла, вино, масло. Далее эти товары переправлялись, главным образом караванами местных купцов, в Китай и Индию. Прежде чем заключался тот или иной торговый договор необходимо было установить характер товара - "надежный" или "ненадежный". "Ненадежными" считались прежде всего товары международной караванной торговли; они подвергались таким опасностям, как "море", "огонь", "враги" и "власть". Сильнее стихийных бедствий были, конечно, опасности, зависевшие от "власти": бесконечные пошлины, которые приходилось платить на любых границах и в любых городах, государственная монополия на продажу определенных товаров (прежде всего на шелк-сырец), военные действия в районе караванной торговли и т.д. В эпоху общеэкономического кризиса 3 в. на Ближнем Востоке караванная торговля почти прекратилась. Однако с образованием сасанидского государства она вскоре была снова налажена. Как и раньше, главным товаром был шелк; шелковыми тканями платили налоги, ими одаривали послов и монархов, покупали союзников, расплачивались с солдатами.

Как и в парфянский период, в сасанидскую эпоху известны крупные международные торговые рынки. Но международная торговля была тесно связана с политикой: медь и железо считались "стратегическим товаром", и византийские императоры запрещали продавать их персам.

Религия Ирана

В сасанидский период зороастризм становится государственной религией. Свидетельством этому является принятый Арташиром 1 после коронации новый, зороастрийский, царский титул - "Поклоняющийся (Ахура-)Мадзе..." - и основание им "царского" (коронационного) храма огня, ставшего общегосударственным святилищем. В то время Арташир сосредоточил в своих руках не только гражданскую и военную, но и религиозную власть. В списках его двора нет титула "верховный жрец", как нет его и в списках двора его наследника Шапура 1. Первоначально зороастризм сасанидских монархов отражался в их официальных памятниках лишь посредством титулатуры и символов. Зороастризм раннесасанидского времени был сходен с его формами в парфянское время. В нем бесспорно существенную роль играл культ не только Ахурамазды, но и Анахиты, в то время преимущественно богини войны и победы, и культ бога Митры. Несколько позже большое значение приобрел и культ самого Арташира 1, храм которого в гроте Накш-и Раджаб долго почитался.

Все это было фоном деятельнсти первого реформатора сасанидской религии - жреца Картира, карьера которого началась, вероятно, в последние годы царствования Арташира 1. Тогда он имел скромное звание хербед - нечто вроде учителя при храме, знакомящего будущих жрецов с зороастрийским ритуалом. Картир возвысился при Шапуре 1, который поручил ему организацию зороастрийских храмов и жреческих общин в Иране и в завоеванных областях. Заняв выдающееся положение в государстве, став духовником внука Шапура 1, Варахрана 2 (276-293), который занял престол Ирана при его активном содействии, затем "владыкой" храма Анахиты в Стахре, родовом святилище Сасадинов (и до и после него жрецами здесь были сами шаханшахи Ирана), затем единственным толкователем "воли богов", вершителем судеб всего государства, Картир, уже глубокий старик, вероятно, был убит при очередном государственном перевороте.

Его жизнь и деяния по созданию государственной религии и организации церкви и провозглашенная им "исповедь веры" изложены в надписях самого Картира, где он молит богов, чтобы они дали ему возможность объяснить "живущим", в чем состоит божественное воздаяние праведникам, чобы боги открыли ему "существо" ада и рая, чтобы с божественной помощью Картир показал, "каких божественных дел ради, что именно сделано мною по всей стране, чего ради и как это было сделано, чтобы для них (т.е. для "живущих") все эти дела стали бы твердо установленными". Далее Картир подробно рассказывает о том, что с помощью богов он (вернее, его "двойник"-душа) якобы совершил путешествие в потусторонний мир к престолу Ахурамазды в сопровождении персонификации зороастрийской веры - Наиблагороднейшей Девы. У некоего золотого трона происходит пир, и здесь же находятся весы (на них божество Рашну взвешивает добро и зло). Здесь же находятся души праведников, достигшие этого почета благодаря исполнению опредленных ритуалов и исповеданию определенных религиозных догматов. Отсюда, совершив ритуальную трапезу, эти души (в том числе и "двойник" Картира) проходят по мосту Чинват в рай.

Таким образом, Картир считал себя пророком, подобным Заратуштре. Вот как завершается текст его напписей: "... и тот, кто эту надпись увидит и прочтет, тот пусть по отношению к богам и владыкам станет благочестивым и справедливым. И также в этих именно молитвах и догматах, в делах религиозных и вере, которые теперь установлены мной для жителей этого земного мира, пусть он станет более твердым, а другие (молитвы, дла и веру) - пусть не исповедуют. И пусть он знает: есть рай и есть ад, и тот, кто избрал добро, пусть попадет в рай, а тот, кто избрал зло, пусть в ад будет низвергнут. И тот, кто избрал добро и неуклонно следует по пути добра, бренное тело того человека достигнет славы и процветания, а душа его достигнет праведности, чего и я, Картир, достиг ".

Картир был не только создателем первого канона государственой религии, но еще более политиком. В своих надписях он пишет об основных итогах своей деятельности по созданию государственной религии.

Картир проводил свою реформу в весьма напряженной обстановке - при дворе Шапура 1 во время его коронации был принят еще один пророк и создатель собственной религии - Мани, пропаганда учения которого была разрешена по всему Ирану. Это было вызвано прежде всего тем, что завоевания Сасанидов открыли для Ирана новые идейные горизонты: христианство, гностические учения, неоплатонизм, древневосточные космогонические идеи, различные толки зороастризма, иудаизм. Возможно, что именно политический расчет создать такую веру, которая могла бы всюду стать популярной, заставил Шапура принять Мани и разрешить пропаганду его учения. Принцип веры заключался прежде всего в том, что она должна быть понятной "в любой стране, на любом языке".

Так же как и в христианстве, иудаизме и зороастризме, в учеии Мани содержалась идея Страшного суда, идея прихода мессии; последователи Мани признавали Христа, Будду, Заратуштру. По учению Мани, основное в человеке - даже не душа, которая, как и весь мир, порождена злом, а "искра божьего света", и задача истинного праведника - способствовать ее освобождению. Этого можно достичь льшь крайней степенью аскетизма. Основной акцент учения Мани - крайний пессимизм, отрицание любых активных действий (кроме проповеди учения), замкнутость и обособленность (последователь учения, например, не должен делать добра никому, кто "против священного долга"). На востоке Ирана при жизни Мани действовали двенадцать проповедников его идей; в Мерве, тоже при жизни Мани, существовала большая манихейская община, многочисленные общины были в Месопотамии.

Стройная замкнутая структура общин последователей учения Мани, таинстенность мистических обрядов, изучение "гороскопа, судьбы и звезд", слава манихеев как превосходных врачей, знающих самые сильные заклинания, - все это привлекало к ним и тех, кому не было дела до "познания сущности бытия"

В хаосе различных вероучений, сект и школ эпохи падения эллинизма шли поиски единого "религиозного языка", напряженная борьба, ценою больших жертв подготовившая почву для успеха "великих религий". Но именно зороастризм как религия, традиционная для Ирана, мог скорее всего занять в переработанном виде место идеологического фундамента централизованного государства, и поэтому увлечение манихейством Шапура1 и части иранской знати было лишь эпизодом. Во вновь завоеванные области вместе с сасанидскими войсками шли и зороастрийские жрецы Картира.

Судьба "пророка" Мани была трагична. Он был казнен через несколько лет после смерти своего царсвенного покровителя; его учение было объявлено вреднейшей ересью, и, несмотря на отдельные благоприятные для манихее обстоятельства, члены этой секты вынуждены были действовать тайно.

В 484 г. сирийская церковь в Иране официально приняла несторианское веросповедание, в византийском православии считавшееся ересью, и порвала с византийской церковью. Кроме того, в Иране и особенно в Закавказье был распространен монофизитский толк христианства, который в Византии также считался еретическим. В конце 5 в. несториане и монофизиты были легализированы иранским правительством.

Громадная роль Картира при дворе первых сасанидских монархов привел к тому, что государство быстро шло к теократии. Молодой шаханшах Варахран 2 полностью находился под влиянием Картира и его парти, провозгласившей даже доктрину "идеального государя". Согласно той доктрине, государь должен быть религиозен, всегда доверять своем духовному наставнику, действовать согласно догматам веры. Но переворот Наре (293 г.) привел, в частности, к реставрации династийного культа - жрецм Анахиты снова стали сами повелители Ирана, и в Парсе на рельефе в Наш-и Рустаме Нарсе венчала на царствование это богиня. "Реставация" подвела итог и напряженной борьбе различных придворных групп и жречества, разгоревшейся вокруг концепции власти царя царей, - вновь возобладала идея единства "светской" и "духовной" власти шаханшха.

Новая реформа зороастризма, предпринятая главным жрецом страны (магупатом) Атурпатом Михраспанданом, являлась результатом этих событий и также сопоровождалась разного рода "чудесами". Ее существо в формулировке зороастрийских жрецов мало отличалось от реформы Картира: действуя по приказу Шапура 2, Атурпат "очистил от скверны и наново возродил древнюю веру", проведя новую кодификацию "Авесты"

Реформа Атурпата прежде всего коснулась магустана - зороастрийской церкви. При дворе шаханшахов появляются несколько магупатов различных областей Ирана, а сам Атурпат получает титул магупата магупатов (по аналогии с титулом "царь царей"). В силу ряда политических причин именно 4 в. сасанидские шаханшахи стали возводить свою генеалогю к древним царям ахеменидского времени "Дариям" и "Кейанидам"

В 4 в. по всему Ирану распространяется и новый тип зороастйских храмов - открытые со всех четырех сторон павильоны (так называемые "четыре арки"), совершенно непохожиет на традиционные храмы позднеахеменидской и раннесасанидской эпох.
Позднесасанидская держава

В 5 в. в Иране завершается установление раннефеодальных социально-экономических отношений и возрастает политическое могущество емельных магнатов. Следует лишь вкратце упомянуть об историческом эпизоде маздакиского движения и о последнем возвышении централизованой сасанидской монархии

После поражения шаханшаха Пероза в борьбе с эфталитами (484 г.) его сын Кавад остался у них заложником. Когда же преемник Пероза был ослеплен низложен знатью, заговорщики возвели на престол Кавада, прибывшего с эфталитскими отрядами. Умный и тонкий политик, Кавад ясно сознавал опасность оказаться марионеткой в руках сильных вельмож. Чтобы ослабить их, он, с одной стороны, организовал придворные интриги, а с другой - пожелал воспользоваться демагогическими лозунгами жреца одного из зороастрийских храмов, Маздака, который в то время начал проповедовать свое учение. В нем было сравнительно мало нового. Религия, к исповеданию которой призывал Маздак, была, разумеется, зороастризмом, но с добавлением некоторых идей из проповедей Мани и неортодоксальных школ зороастризма. В отличие от манихейства, однако, Маздак призвал к активным действиям верующих для окончательной победы "царства света" (порождением "царства света" признавалась, в частности, и "сильная и разумная" царская власть). Подлинное царство "силы и разума", п этому учению , должно быть построено на всеобщем равенстве уравнительном распрелении жизненных благ и должно наступить в ближайшее врея. По-видиму, самого Маздака прежде всего интересовали вопросы веры, участия зоострийских жрецов на шаханшаха, характера центральной власти. Но новое религиозное учение в условиях феодализации общества, крупных нудач во внешней политике, голода, неурожая стало идеологическим знаменем открытого восстания крестьян и городской бедноты

Сделав Маздака своим ближайшим советником и пожаловав ему титул верховного жреца, Кавад хотел воспользоваться его авторитетом и абстрактныи призывами к общему благу и равенству, чтобы нейтрализовать опозицию при дворе и среди духовенства. Для него это было временной политической акцией, направленной на ослабление позиции крупных вельмож,превратившихся к тому времени почти в независимых правителей в своих землях, и получение широкой опоры у азатов и служилой знти. Но вскоре движение уже нельзя было втиснуть в рамки контролируемого процесса. Лозунг об уравнении собственности у богатых и бедных, был лишь "революционной интерпретацией" в низах зороастрийских формул о духовном равенстве, н он пользовался большой популярностью, и сторонник Маздака получили на время безраздельую власть в стране. Размах движения потребовал консолидации сил знати. В 496 г. цаский совет сестил Кавада с престола и заточил его в тюрьму. На престол Иран был возведен брат Кавада. Однако, бежав из тюрьмы, Кавад опять получил помощь у государя эфталитов, на дочери которого он был женат, и в 499 г. при поддержке эфталитских отрядов снова занял престол Ирана. Но в новых обстоятельствах он не мог уже поддерживать маздакитов. Широкие реформы налогобложения, объявленные Кавадом (их провел в жизнь его сын Хосров 1), откололи от крайних маздакитов мелких землевладельцев. За прошедшее дстилетие мелкопоместная аристократия заняла ключевые позиции и в армии, и в администрации и могла стать сильной опорой центрального правительства. Кавад отходит от маздакитов. В 528 г. после диспута между зороастрийскими жрецами и Маздаком последний был признан "отступником от праведной веры", схвачен и казнен. Его последователей ждала жестокая кара.

С подавлением движения маздакитов процесс феодализации Ирана можно считать законченным. Закреплению нового социально-экономческого порядка, прежде всего в интересах мелкой феодальной знати, служила сильная централизованная царская власть, установившаяся при последних Сасанидах и направленная на подавление сепаратизма крупных феодалов. Как на всем Ближнем Востоке, в Иране средневековье наступило в резуьтате внутренних процессов.
Последние завоевания сасанидов. Южная Аравия

Дальнейшая история сасанидского Ирана выходит за рамки эпохи древности. Скажем о ней лишь вкратце. Годы правления последних Сасанидов казались временем небывалого процветания державы. Сын Кавада Хосров 1 провел решительные меры по упорядочению всей государственной, военной и налоговой системы и, казалось, вновь создал централизованнцю империю. Около 570 г. персы завоевали Йемен на Аравийском полуострове и обеспечили себе господство на морских путях в Красном море.

Завоевание Южной Аравии вовлекло в орбиту мировой истории еще одну, до той поры почти совершенно изолированную цивилизацию.

Классовое общество и государство самостоятельно возникли а юго-западе Аравии еще во второй половине 2 тысячелетия до н.э. Это была цивилизация южноаравийских семитских племен (отличных по языку от арабов), распространившаяся в 1 тысячелетии до н.э. и на территорию Африки(совр. Эфиопию). Два фактора определили своеобразие этой культуры: положение на перекрестке торговых путей, связывавших Средиземноморье с Восточной Африкой и Индией, и большая отдаленность от всех других государств. Здесь была создана высокая техника ирригации. Соседство скотоводческих арабских племен способствовало возникновению обмена на границе оседлой и кочевой зон. Особое значение в экономике Южной Аравии получили производившиеся здесь благовония, высоко ценившися во всех древних странах. Культура благовоний стала освой сказочных богатств, заслуживших Йемену прозвище "Счастливой Аавии".

В древней Южной Аравии существовало много государств. В конце 5 в. Южная Аравия включается в борьбу великих держав -Византии и Ирана - за господство на торговых путях из Индии и Китая; христианство и иудаизм становятся знаменами враждующих политических группировок, ориентирующися на Византию и Иран. Опорой Византии ставновится Аксум, в то время как Хымьяр ориентируется на Иран. Ожесточенные хымьяро-эфиопские войны 6 в. привели к распаду хымьярского государства и к завоеванию Йемена сасанидским Ираном.

Культура сасанидского Ирана

Выше уже говорилось о реформах зороастритизма, проведенных Картиром. Уже к позднесасанидской эпохе относится введ

голова царя - изображение сасанидской эпохи

Хосров II Парвиз — один из главных героев поэмы Фирдоуси "Шах-наме". Фирдоуси посвятил ему 4125 бейтов — более одной трети сасанидской части поэмы, которую современные исследователи в отличие от остальных частей называют "исторической"'.

Для Фирдоуси то, что он писал в своей поэме, было, конечно, историей его страны. Но это совсем не труд, при создании которого был применен аналитический метод или метод оценки различных версий, т. е. совсем не такая история, как ее понимали, например, Табари или многочисленные переводчики сасанидской "Хватай-на-мак", или даже те четыре мудреца-перса, которые по приказу правителя города Туса Абу Мансура Мухаммеда ибн Абд ар-Раззака закончили в 959 г. так называемую "Большую Шах-наме".

"Большая Шах-наме" представляла собой свод самых различных книг, не только сасанидских исторических хроник, но и сасанидских "романов" — андарзов, преимущественно в их арабских переложениях и переводах. Это был "подстрочник" Фирдоуси. Но Фирдоуси, манипулируя всеми этими материалами по своему желанию, перенося иногда даже большие исторические события из одной эпохи в Другую, оставался прежде всего поэтом 2. Он создавал характеры, исторические образы, выделяя в своем материале Те именно поступки и высказывания своих героев, Которые казались ему наиболее-яркими. "Кем был Рустам до сих пор? — писал он — Только каким-то сеистанским воином. Я же сделал его Рустамом, сыном Дастана".

Нужно подчеркнуть, что, судя по всему, Фирдоуси даже в этой "исторической" части своей поэмы не воспользовался никакими дополнительными фактами и сведениями, никакими Дополнительными источниками, кроме тех< которые содержались в "Большой Шах-наме". Больше, чем политика, много больше, чем конкретные исторические ёобытия, Фирдоуси интересовала, так сказать, "культурней история", и потому все три "великие царствования", вокруг которых, в сущности, и концентрируется остальной материал (подготавливая события этих трех царствований или объясняя их последствия), — царствование Бахрама Гура (2600 бейтов), Хосрова Ануширвана (4526 бейтов) и Хосрова Парвиза (4125 бейтов) 3 — строятся у него по одинаковой модели. Это "тронные речи", сухое и скучное изложение событий политической и внутренней истории, совсем не подробное и к тому же — с произвольными (точнее, авторскими) акцентами, и, наконец, описание подвигов и поступков его главных героев, их достоинств и недостатков, внешнего антуража дворцов, гарема, богатства, отношений с различными второстепенными персонажами и т. д.

Бахрам Гур у Фирдоуси — прежде всего великолеп-лый воин, охотник, главный кавалер, Он совсем не мудрый владыка, не яростный в своей силе герой, он скорее .храбрец. Он мечется по страницам поэмы и по всему сво->ему царству с одной охоты на другую, из одного дворца в другой, он любит посещать гостей — и знатных дворян, и простых подданных — и везде пьет вино. Он совсем не стратег — во время угрожающей Ирану войны с тюрка-Ми он поступает не как главнокомандующий иранскими вилами, а как лихой полковник, совершая неожиданный рейд на дружины хакана. Он может проникнуть к врагам, скрываясь за дипломатическим статусом официального посла, с целью разведать силы и намерения врага, Но дело кончается очередной любовной историей. Этот Образ у Фирдоуси, пожалуй, самый человечный, он наделен известной глубиной, динамичен, внутренне интересен.

Хосров Ануширван в этом смысле — подлинный антипод Бахрама Гура. Это — государь государей, "миро-устроитель", царь-реформатор, непревзойденный образец повелителя огромной страны, образ этот тяжеловесен, монументален, неподвижен — это не человек, но идеал правителя. Его заботят прежде всего слава и престиж его державы, не только в военной и экономической, но и в Культурной сфере: в его царствовайие осуществляются переводы научных трактатов ("Панчатантра", переведенная Барзуей, воспринималась прежде всего как научный трактат, "книга полная мудрых слов"3), и даже "Шатранг" для него — модель для изучения военной стратегии, а "Нард-Неварташир" — модель для астрологических штудий.

Хосров Парвиз — как бы между этими двумя крайностями. Личная храбрость и рыцарское благородство, забота о благе государства, но и любовь к жизненным удовольствиям хорошо сочетаются в этом образе сибарита, мецената и очень осторожного и мудрого политика. Как и у Хосрова Ануширвана, у него — блестящий двор, но это преимущественно не ученые — это поэты, музыканты, строители. Его характер ужесточается к концу жизни: заботясь о блеске, преимущественно внешнем блеске, своей империи, предпринимая большие и изнурительные для страны походы, часто исключительно в престижных целях, он сам исподволь готовит свой страшный конец. Зло, учиненное им в начале царствования, оборачивается против него в его последние дни.

Такой образ Хосрова Парвиза, пожалуй, не очень соответствует тому, что мы узнаем о нем из многочисленных и разноязычных исторических источников, посвященных этому периоду сасанидской истории.

В арабо-персидской традиции (ярче всего, пожалуй, у Динавари) Хосров IIпрежде всего — завоеватель, деспот. Он обуян гордыней. Характерна в этом отношении упомянутая у нескольких авторов история с одним римским всадником, который хотел одолеть Бахрама Чубина, отнявшего царство у Хосрова. Бахрам рассек его пополам, а Хосров смеялся: "Он упрекал меня и мне понравилось, что он познал тот удар, который победил меня в моем царстве".

Хосров жаждет мести за отца и долго выжидает удобного случая. "Он захотел начать со своих дядей, Биндоя и Бистама, забыв о помощи, оказанной ему Бин-доем. Злобу против них он копил в течение десяти лет".

Его обвиняют в неблагодарности, в убийстве многих знатных воинов и вельмож, в том, что обилие собранных им богатств достигнуто "путем взимания . хараджа насильственным способом" (были собраны, в частности, недоимки тридцатилетней давности), в угнетении подданных, высокомерии, хитрости...

У христианских авторов Хосров совсем другой. Он озабочен делами христиан и христианской церкви, и в основном под этим углом рассматривается вся его деятельность.

Хосров II и христианство

В этой работе я хочу сосредоточиться лишь на вопросе о судьбе христианства в позднесасанидском Иране, даже точнее — на идеологической политике Хосрова по отношению к христианству. Мне представляется, что здесь мы можем различить не только политико-экономическую основу, но и действия, обусловленные личными привязанностями шаханшаха, конкретными событиями его жизни.

Для этой цели "Шах-наме" Фирдоуси представляется благоприятным фоном реконструкции.

Как известно, Хосров пришел к власти благодаря решительной поддержке византийского императора Маврикия. Причины этого союза двух "великих держав", сложные внешнеполитические отношения, их последствия для экономики и внутренней истории Ирана и Византии не раз подвергались анализу.

Но для Фирдоуси вся эта история сводится к чисто личным отношениям — верности Хосрова Маврикию, помогшему ему в критическую минуту, мести за его -смерть, помощи его сыну (он для Фирдоуси — реальный претендент на власть в Византии, а совсем не самозва-пец, который был использован Иоаном как повод для начавшейся войны). Уважение к Маврикию окрашивает в поэме и отношение Хосрова к христианству.

Всем обязанный императору Маврикию, называя его своим отцом, Хосров берет в жены его дочь Мариам. Мариам — "разумная, величественная, мудрая" [Шах-наме, т. 9, 1502 и ел.] —имеет на шаха громадное влияние. Он строит для нее христианские церкви, она часто дает ему советы в религиозных спорах.' Так случилось, например, когда император в числе даров посылает Хосрову роскошное платье, украшенное изображениями креста. Хосров прочел письмо кесаря и удивился его подаркам.

Потом сказал шахрийар своему дастуру: "Мол, это румийское платье, украшенное драгоценностями, не было в обычае [носить] именитым декханам, ибо оно — одежда епископа. Раз на нашем платье изображение креста, то надеть его — это обычай христиан. Если не надену его — обижу кесаря... а если надену — то все знатные начнут говорить, что, мол, этот шахрийар стал христианским, ибо на нем кресты. Дастур царя уверяет его, что вера не зависит от платья: "Ты — пайгамбар веры Зардушта, хотя и имеешь связи с кесарем" [Шах-наме, т. 9, 2066].

Шаханшах облачается в епископский наряд и появляется в нем на приеме. "Разумные, когда увидели его в этом платье, поняли, что он предпочел мнение кесаря, а Другие говорили, — вот этот властелин мира втайне обращен в христианство". На приеме присутствует сын кесаря Ниятус (так считает Фирдоуси; на самом деле посланником при сасанидском дворе в то время был магистр войск востока Нерсей). Биндой появляется у накрытого к торжественнному ужину стола с принадлежностями для застольной зороастрийской молитвы (вадж), и Хосров произносит эту молитву. Ниятус отбросил хлеб и с гневом вскочил из-за стола. Сказал: "Вместе вадж и крест от кесаря — это обида для христиан!" Начинается драка между Ниятусом и Биндоем. Хосров покраснел от гнева. "Не надо было, — сказал он Бистаму, — давать вина этому безумному быку!" Но Ниятус вызывает свой конвой и требует, чтобы Биндой принес извинения. Шаханшах понимает всю остроту ситуации, но решительно возражает: "Да не будет такого, чтобы веру предков, этих достойных венца и чистых, я преступил и стал христианином, чтобы я не читал ваджа за столом и стал бы верить в Христа" [Шах-наме, т. 9, 2092 и ел.].

Скандал улаживает Мариам. Она объясняет Ниятусу, что "истинного величия недостойно менять веру, как меняют платье".

Еще одна история, связанная с отношением к христианству Хосрова и косвенно — с Мариам, это история со "святым крестом", захваченным сасанидскими войсками в Иерусалиме. Вот как излагает ее Фирдоуси.

Кесарь обращается со специальным письмом к Хосрову, в котором, восхваляя его правление, его богатства, его мудрость и т. д., между прочим, пишет: "Есть у меня просьба к шахрийару, которая для него совсем ничтожна. Христианское древо храните вы в сокровищнице. Проверьте — и увидите, что это — правда. Уже много лет прошло, [как оно хранится у вас]. Быть может, пошлете его нам назад. Удовлетворив это желание, шахрийар мира одарит у нас великих и малых сим" [Шах-наме, т. 9, 3278 и ел.].

В ответном письме Хосров, как бы между прочим, касается и вопроса о "священном древе". Он пишет о том, что, конечно, "Христос был на нем распят, но ведь потом он вознесся на небеса, и потому, зачем печалиться о каких-то досках? Когда такие пустые слова исходят от самого кесаря, то над этим смеются даже ничтожные люди. Это Иисусово древо не стоит, конечно, того, чтобы шахи хранили его в своей сокровищнице. Но если я пошлю в Рум это древо из Ирана, то вся страна будет надо мной потешаться. Народу покажется, что я стал христианином, что я был обращен в христианского священника" [Шах-наме, т. 9, 3328 и ел.].

Это все, что пишет Фирдоуси об отношении к христианству Хосрова Парвиза. Хотя в "Шах-наме" вопросы религии занимают Хосрова много меньше, чем остальных шаханшахов (даже в его многочисленных речах и "поучениях" о зороастризме говорится лишь вскользь), все же он — праведный зороастриец, он посещает зороастрийские храмы (в особенности — храм Атур Гуш-насп), приносит им дары. Вообще в его время религиозные вопросы — совсем не основное. Видимо, так отражалась идеологическая обстановка в Иране того времени и в сасанидской официальной истории. Во всяком случае, даже захват сасанидскими войсками Иерусалима в 614 г. и вывоз оттуда в Иран главной святыни христиан, этот, по выражению Н. Я. Марра, "факт мирового значения" [Марр, 1909] не столь уж заметен и в арабо-персидской традиции, основанной на "Хватай-намак".

У Фирдоуси "священное древо", как мы видели, издавна хранится в сокровищнице, и он ничего не пишет о захвате Иерусалима. Табари и Бал'ами упоминают об этом вскользь. Динавари утверждает, что крест обнаружили после долгих поисков где-то на огороде в Александрии [Колесников, 1970, с. 132].

Важность этого события и для сасанидской политики проявляется лишь в ответах на обвинения, предъявленные Хосрову в конце его жизни. Оппоненты Хосрова, упрекая его во многих грехах, в частности, считают, что он поступил неблагодарно по отношению к кесарю в ответ на оказанную помощь: "... ради него ты не проявил заботы о его сыне и родственниках, когда они явились к тебе с просьбой вернуть им древо распятия, которое прислал тебе Шахин из Александрии". Хосров отвечает на это: "Истинно дороже этого дерева тридцать миллионов дирхемов, которые я распределил среди прибывших со мной ромеев (растрата, в которой его прежде всего и винили. — В. Л.)... Я запер его [это дерево] для того, чтобы с его помощью получить в залог их послушание и чтобы Они повиновались Мне во всём... вследствие великого воздействия на них этого древа" [Колесников, 1970, с. 133].

Много больше об отношении Хосрова к христианству содержат сирийские, армянские и греческие источники. В некоторых из них упоминаются сведения, не вызывающие сомнений в их достоверности.

Помощь Маврикия Хосрову в его борьбе с Бахрамом Чубином за трон Ирана, возможно, с самого начала была обусловлена какими-то будущими уступками христианам в Иране со стороны шаханшаха. Во всяком случае, , судя по сообщению Симокатты (Пигулевская, 1946, с. 97), в Телль-Константине Хосрова встретили специальные посланники Маврикия — епископы Домициан Ми-литенский и Григорий Антиохийский, которые вместе с официальными переговорами об условиях помощи Ирану вели неофициальные беседы с шахом о религии.

В том же, 591 г. Хосров направляет золотой крест, захваченный в Византии его прадедом Кавадом, со своим посланием церкви св. Сергия в Русаре [Пигулевская, 1946, с. 100].

Большинство христиан в Иране были несторианами. В Иране, в частности, хранилась одна из самых почитаемых несторианских святынь — мощи пророка Даниила, По сообщению Себеоса [Себеос, XII, с. 44—45], они находились в Сузах, в царском казнохранилище, в медной раке. "Персы ее называют Кав-Хосров"; такое название ей было дано, возможно, в честь Хосрова I, пожертвовавшего этому храму значительные суммы денег. Себеос пишет, что Маврикий просил Хосрова Парвиза вернуть в Византию эту святыню. "Царь Хосров приказал исполнить просьбу Маврикия... но вся страна собралась на этом месте, усиленной мольбой и слезным плачем просила Христа не допускать этого". Попытку увоза сопровождали различные знамения. Святыня осталась а Иране.

Несторианской церкви в Иране широко покровительствовал и отец Хосрова, Хормизд, но при Хосрове, помимо этого, в Иране укрепляются и позиции монофизитско-го духовенства. Эти позиции усилила женитьба Хосрова на дочери Маврикия Марии: по приказу шаханшаха, например, и на государственные средства строятся три большие церкви, в которых служат епископы, состоявшие в его свите.

В дальнейшем покровительство монофизитам еще более усиливается — cкopee всего потому, что, готовя войну с Византией (после смерти Маврикия), Хосров рассчитывал и на широкую поддержку восточных христиан, которые не могли простить новому византийскому императору Фоке тех привилегий, которые он предоставил папскому престолу и халкедонитам.

Покровительство монофизитскому толку в Иране при Хосрове II(и только при нем) очень важно подчеркнуть. Монофизиткой была также и еще одна жена Хосрова, царица цариц, "христианка из земли Хузистан по имени Ширин" [Себеос, XI, с. 43]. Для нее Хосров возвел монастыри и церковь близ царского дворца. При церкви состояли многие священники, храмы были хорошо украшены, им выделялись специальные средства от казны, "евангелие божьего царства открыто проповедовалось при царском дворе, и никто из старших магов не смел открыть рта и сказать христианину какое-нибудь слово" [Себеос, XI, с. 44]. В день праздника Вербного воскресенья "христиане из монастыря Ширин и из других мест шли к дверям царского покоя, читали во время церковной службы евангелие, получали подарки от царя и уходили, и никто не осмеливался сказать им ни слова" [Себеос, XI, с. 44].

Согласно сирийскому анониму, по настоянию Хосрова, католикосом Ирана становится Григорий Форатский [Пигулевская, 1939, с. 67—68] — соотечественник Ширин, несмотря на желание всех несториан иметь своим патриархом Григория Кашкарского. Вскоре, впрочем, Григорий Форатский был смещен, поскольку был монофизи-том, но после него интригами Ширин несторианская церковь оставалась вообще без главы.

Характерна история Гавриила Шигарского, личного врача Хосрова и Ширин, который был монофизитом, потом принял "ересь Нестория", потом вернулся "в лоно истинной церкви", т. е. стал снова монофизитом. Такая беспринципность вызвала много толков, к тому же Гавриила обвинили во взяточничестве, но Хосров решительно стал на его сторону, заявив при этом, что следует поощрять монОфизитов.

Помимо уже упоминавшихся монастырей и церквей Агапий и анонимная сирийская хроника сообщают о строительстве в Бет Лашпар громадного храма в честь "девы Марии" [Пигулевская, 1946, с. 256], что представляется весьма интересным. И на византийских территориях после их захвата войсками Хосров всячески поощрял монофизитский клир. Так, после взятия Эдессы населению этого города было предложено исповедовать или монофизитство, или несторианство, но никак не "халкидонитскую веру" — веру императора Ираклия [Пигулевская, 1946, с. 202].

Наконец, следует еще раз вернуться к главному событию в этой области — к истории о захвате "священного древа распятия" во время взятия иранскими войсками Иерусалима в 614 г. Факты говорят о том, что захват этой святыни — не случайное событие, не просто военная добыча в числе любой другой, но вполне преднамеренный акт увоза реликвии. История эта отражена многими источниками, но наиболее подробно рассказана современником и участником событий — греком, монахом монастыря св. Саввы, Антиохом Стратигом. Полководец Хосрова Шахрвараз взял Иерусалим после двадцатидневной осады, ценой предательства. Город был разграблен и разрушен. Было уничтожено (по ряду независимых друг от друга источников) не менее 60 тысяч жителей. "Святой крест" по приказу Хосрова был взят в храме Гроба Господня так, как он хранился — в большом ящике. В "персидское пленение" вместе с ним отправился и иерусалимский патриарх Захарий, сопровождаемый многими монахами. До Вавилона пленные подвергались надругательствам, маги требовали, чтобы они попирали крест ногами, и, согласно Антиоху, многие предпочли истязания и поношения. Но так было только до Вавилона.

Туда двинулся "навстречу кресту" сам царь царей. По его приказу, с тем чтобы проверить святость креста, прямо перед этой священной реликвией ("царь поставил крест перед собой") был устроен диспут между патриархом Захарием и "главным магом" о сущности веры. Антиох уверяет, что Захарий выиграл этот диспут, доказав, что зороастрийский жрец не может совершить чуда, и этот жрец был тут же казнен по приказу царя. "И с тех пор никто из них (неверных) не дерзал приблизиться к господнему кресту... так как от того, что совершилось, все были объяты страхом". Таков рассказ очевидца, нервный, экзальтированный, но верный в деталях — Антиох специально подчеркивает, что все это он видел сам, а о дальнейшем рассказывает с чужих слов, так как в ту же ночь ему удалось бежать.

Он рассказывает, что по просьбе жены Хосрова — "христианки, чтившей древо креста", эта святыня, все еще "запечэтанная в ящик", была перенесена в церковь рядом с дворцом царя, куда поместили и Захария, и остальных пленных христиан и "расточали им почести, дарили дары, жаловали в обилии ладан и свечи". Царь царей "почитал Захария, обращаясь к нему как к пророку".

Крест был возвращен уже после трагической смерти Хосрова тем самым полководцем, который уничтожил Иерусалим,— Шахрваразом. Это случилось в 631 г., 21 марта. Крест, "запечатанный по-прежнему в ящик, как он и был взят", был торжественно внесен в Иерусалим императором Ираклием.

Интересны сведения и еще об одном диспуте в присутствии царя царей, происходившем между представителями всех основных толков христианства. О нем сообщают многие источники, но особенно подробно — Себеос [Себеос, XIV, с. 102—105].

После захвата Иерусалима "Хосров, сын Ормизда, приказал всем епископам стран Востока и Ассирии собраться в царский дворец. Он сказал: „Я слышу, что среди христиан две партии и одна предает анафеме другую, ибо считает ее неправой. Пусть они соберутся все в царском дворце и установят правую веру и отвергнут ложную". Расследованию должны были подвергаться лишь вероучения Никейского, Константинопольского, Эфесско-го и Халкедонского соборов. Арбитрами были выбраны царский врач — Гавриил Шигарский (в то время уже монофизит), патриарх Захарий и "много мудрецов, которые были приведены пленными из города Александрия". Хосров сам вмешивается в диспут, так сказать, с позиции "здравого смысла". Он полагает, что поскольку три монофизитских собора состоялись при трех царях, а халкедонитский — только при одном, то "веление трех царей кажется более верным, чем одного". Рассмотрев учение несториан, он вообще приказал удалить их с диспута. Окончательное решение спора Хосров оставил за патриархом Захарием и "мудрецом из Александрии", но сам недоумевал по поводу Халкедонского собора: "отчего те три собора не сказали два естества раздельно (речь идет о божественной и человеческой сущности Христа. — В. Л.), как этот? Кажется, и нас следует разделить и сказать: два царя, а не один. Ибо и я из двух естеств, хотя бы от отца и матери, хотя бы из души и тела. Но божество, которое присутствует везде и не может стать тем, чем желает, или делать то, что желает,— какое это божество?"

По приказу Хоерова в царской сокровищнице отыскали рукопись с изложением символа веры Никейского собора. "Это изложение веры было запечатано перстнями царя Кавата и его сына Хосрова... Копию истинного вероучения царь Хосров приказал запечатать своим перстнем и отдать в царскую казну на хранение". Себеос утверждает, что Хосров издал приказ о том, что все христиане в его государстве обязаны держаться именно этого символа. Этого придерживались "в Ассирийских странах митрополит Каминшов, и другие десять епископов, и боголюбивая царица Ширин, и храбрый Смбат (Багратуни), и главный врач".

А. Кристенсен, отмечая интерес Хосрова Парвиза к христианству, в свое время писал, что шаханшах прибавил к своим многочисленным суевериям еще одно, ни в какой степени не нарушая своей верности зороастризму [Кристенсен, 1944, с. 482]. Однако хорошо известно, что с многочисленным христианским населением — ремесленниками, торговцами и т. д., чем дальше, тем больше приходилось считаться. Приходилось считаться и с христианской религией, учитывая политическое положение Ирана. Достаточно важным было утвердить свое отношение к христианству и потому, что вплоть до смерти Маврикия и восстания Фоки Византия была союзником Ирана, а затем, во время широкого завоевания, предпринятого Хосровом, необходимо было надолго укрепиться в завоеванных областях и в этих целях была неизбежной толерантность по крайней мере к монофизитству.

Нужно иметь в виду также и судьбу самого зороастризма. К концу сасанидского периода ортодоксальный зороастризм уже превратился в сухую догму с необычайно усложненными, регламентированными до мелочей обрядами — недаром именно при Хосрове IIпотребовалась новая редакция канона. Вместе с тем христианство, занимавшее вполне прочные позиции уже и в начале сасанидской истории 13, в особенности усиливается к концу периода Сасанидов, удачно соперничая с зороастризмом. Исследователи отмечали и общую тенденцию к монотеизму, неизбежную в условиях новых форм общественных отношений, развивавшихся на Ближнем Востоке [Пигулевская, 1946, с. 234—248].

И все же идеология эпохи царствования Хосрова IIпредставляет собой особый феномен, во многом окрашенный не общими причинами и следствиями, но событиями конкретной истории и, хочу повторить, его личной судьбой.

Как уже говорилось, в "Шах-наме" Хосров Парвиз но очень-то много рассуждает о зороастризме. Христианская пропаганда тоже не очень его затрагивает, и он придерживается "золотой середины" в религиозных спорах. В данном случае у Фирдоуси совершенно верно отражен основной принцип реальной политики Хосрова: statusquoв религиозных вопросах. По Себеосу, Хосров... отдал приказ: "Никто из беззаконных (т. е. для Себеоса — зороастрийцев) да не осмелится перейти в христианство, и никто из христиан да не осмелится перейти в беззаконие; каждый обязан твердо держаться отцовской веры" [Себеос, XI, с. 44] 14. Для Фирдоуси это одна из определяющих черт характера Хосрова Парвиза. Другая черта — любовь к роскоши, и прежде всего к роскоши в "западном" (византийском) духе. Он заворожен западной культурой, в особенности архитектурой, и всячески старается ей подражать. Воистину он "пайгамбар веры Зардушта, хотя и имеет связи с кесарем".

Строительство эпохи Хосрова II

Хосров в поэме строит множество роскошных дворцов и замков. Во многих случаях его архитекторы, декораторы, советники приглашены из Рума. Вот, например, описание строительства знаменитого "Айван-и Хосров" (комплекс Так-и Бостан): "Хосров послал людей в Рум, Индию, Китай и другие страны. И собралось три тысячи мастеров... Из них, из каждого, кто был искусным мастером, чье сердце знало все о кирпиче и ганче, сначала выбрали сотню румийцев, иранцев, из Ахваза и других стран, из них — тридцать мастеров, а из этих тридцати — двух румийцев и двух из Парса, а перед царем предстал самый главный мастер, румиец, который знал персидский язык" [Шах-наме, т. 9, 3687 и ел.].

Все эти упоминания роскошных дворцов и сокровищ, таких, как Тагдиз — "Трон Хосрова" (по описаниям — нечто вроде планетария), Айван-и Хосров, таинственные редкости Гандж-и Хазры, Гандж-и Сухте, Гандж-и Арус, входящего в число царских "сокровищ" архитектора-ру-мийца, коня Хосрова — Шабдеза и др., вероятнее всего, заимствованы из "Большой Шах-наме", где содержались выдержки из так называемой "Парвиз-наме", пехлевийского сочинения, посвященного диковинкам дворца Хосрова. Это сочинение знают и другие арабо-персидские историки. Так, анонимный автор "Муджмал ат-тайарйх ва-л-кисас" (начало XII в.) пишет. "И было у него (Хосрова Парвиза.— В. Л.) 18 тысяч коней в конюшнях, и среди них — особенные, подобные Шабдезу, тому, изображение которого высечено в камне у города Керман-шаха, около деревни, которую называют Бастам (т. е. Так-и Бостан.— В. Л.) ... В „Парвиз-наме" я читал, что эти изображения в камне высек Китус, сын Сам-сара, румиец: он же построил Седир и Хаварнаг, а приказал ему и другим мастерам [сделать это] Фархад, сепахбед.

И по приказу Хосрова здесь над источником был возведен айван и замок над этими каменными изображениями, и до сих пор он стоит на месте. И там шах пил вино со своими вельможами... и там изображения Парвиза, Шабдеза, Ширин и охотничьего парадиза — все в камне" [Муджмал ат-таварих].

Об особом интересе Хосрова к западной архитектуре известно и по ' другим источникам. Издавая грузинский вариант Антиоха Стратига, Н. Я. Марр писал: "Историк искусства, в частности архитектуры, несомненно обратит внимание на то, с какой заботливостью персы брали к себе на родину мастеров — зодчих из Иерусалима: заявлением о своем ремесле зодчие спасали себе жизнь" [Марр, 1909, с. 5]. В "Пленении Иерусалима" Антиох пишет о том, что персы, захватив город, вывезли из церквей многие мраморные колонны. То же — у Михаила Сирийца: "Они вывезли в персидскую землю рабов, всякого рода имущество, даже колонны из мрамора и великое множество [мраморных] плит доставили они в Персию из Романии, Сирии и прочих западных областей" [Михаил Сириец, с. 360; Пигулевская, 1946, с. 266]. То же в "Анонимной сирийской хронике": "Какой грабеж! Какой захват! ...Какие тяжкие подати! Сколько отправлено в персидские пределы камней, плит, мраморных колонн из церквей, тюков золота и серебра!" [Пигулевская, 1946, с. 266]. Такие сообщения есть и в других источниках.

Архитектурные сооружения времени Хосрова IIдействительно резко отличаются от тех, что строили в Иране до него. В его эпоху грандиозные постройки возводятся прежде всего в районе Керманшаха и Бехистуна. Это хорошо известный парадиз Так-и Бостан с его колоссальной нишей (айваном) и знаменитыми рельефами 16; сравнительно менее известный большой дворец рядом с Бехистуном [Лушей, 1968, с. 129—142, ил. 1, табл. 51, 52], так называемая Терраса Хосрова [Трюмпельман, 1968, с. 11—17], Тахт-и Нешин в Фирузабаде.

"Старый Караван-сарай" у Бехистуна, "Терраса Хосрова", Тахт-и Нешин и некоторые другие архитектурные памятники того же времени возводились на грандиозных платформах из больших каменных квадратов со своеобразной рустовкой, которые слишком напоминают знаменитую персепольскую. О том, что такие постройки принадлежат именно Хосрову II, знала и арабо-персидская традиция. Так, например, Ибн ал-Факих, описывая "Дук-кан Хосрова" в районе Керманшаха, украшенный изображениями "Факфура, царя Чина, Хакана, царя тюрок, Дахара, царя Индии, кесаря, царя Рума, и Хосрова Пар-виза", особо указывает на то, что дуккан стоял на каменном подиуме, сложенном из камней [Ибн ал-Факих, с. 215, 15].

Эта особенность архитектурных сооружений времени Хосрова IIвпечатляет при посещении знаменитого храма Анахиты в Кангаваре, расположенном недалеко от Керманшаха.

Раскопки этого комплекса, проведенные в 1972— 1977 гг. иранской археологической экспедицией совместно с итальянскими реставраторами, заставили отказаться от старого плана реконструкции храма, предложенного еще в 40-х гг. XIXв. Е. Фланденом и П. Костом и использовавшегося во всех работах вплоть до недавнего времени.

Оказалось, что колонн, образующих перистиль по всем сторонам гигантской платформы (230X200 м), не три ряда, как это предполагала старая реконструкция, а значительно меньше (во всяком случае, на южной и восточной сторонах): в исследованной части приблизительно до половины платформы по 24 колонны• в один ряд. У южной стены в центре археологами была открыта каменная лестница, которая двумя маршами (по 26 ступеней в марше, высота ступеней — 15 см, ширина около 33 см) вела на платформу. Холм в северо-восточной части еще не раскопан полностью, но уже сейчас ясно, что здание, которое под ним скрывается, — совсем иное по плану, чем предполагали ранее. Наконец, восстановленные от базы до капители колонны оказались не имеющими ничего общего с любыми из классических ордеров. Колонны приземисты и массивны: при высоте в 3,45 м их толщина — более 1,5 м (размер интерколумниев везде стандартен: 4.75 м). Реконструкция платформы еще далеко не завершена; по существующим предположениям, она, возможно, была ступенчатой, и здание храма находилось в восточной части. Но при расчистке квадров, вывалившихся с разных сторон платформы, в том числе и в районе лестницы (в одном случае — даже квадра, на котором некогда стояла одна из колонн), были обнаружены многочисленные тамги, знаки и надписи, нанесенные на задние, необработанные стороны квадров. Количество надписей возросло уже до трех десятков. Все они выполнены позднесасанидским письмом и представляют в подавляющем большинстве рабочие пометки мастеров-каменотесов (типа "верхний камень", "убрать слой камня", "отверстие" и т. д.). Чтение части этих надписей уже было опубликовано.

Итак, тамги, знаки и строительные пометки, относящиеся к позднесасанидской эпохе, позволяют утверждать, что и вся грандиозная платформа Кангавара, и колонны, возведенные на ней, и лестница, ведущая на платформу, — все это должно быть отнесено к позднесасанидскому периоду. Трудно предполагать, что поздне-сасанидские строители использовали при этом более старые блоки, реставрируя, положим, платформу парфянского или раннесасанидского времени. Этому как будто бы противоречат и приемы обработки внешней поверхности блоков (см. ниже). На одном из блоков платформы "Старого Караван-сарая" у Бехистуна в 1975 г. мне к тому же удалось обнаружить точно такую ЖР тамгу, как и на блоке из Кангавара. Этому противоречит и то обстоятельство, что камней с пометами на обороте (найдены по всей платформе) слишком много, чтобы думать о частичной реконструкции, и то, что аналогичные пометы есть, кажется, на полуобработанных блоках каменоломни недалеко от Кангавара, откуда строители брали камень для платформы и для колонн (устное сообщение С. Камбахшфарда).

Наиболее вероятной датой этого строительства должно быть время Хосрова II. Во всяком случае, дворец у Бехистуна ("Старый Караван-сарай") относится к этому времени, поскольку здесь находились капители колонн с изображением Хосрова II(о них далее). "Терраса Хосрова", расположенная также неподалеку, связывается с этой эпохой не только строительными приемами возведения платформы и способом обработки квадров, но и по письменным источникам. Платформа в Фирузабаде (Тахт-и Нешин), имеющая ндентичные конструктивные особенности, датируется по аналогии с этими двумя. Иных платформ сасанидского времени в Иране не обнаружено. Да и сам облик платформы с колоннадой живо напоминает сведения из источников о строительстве из камня в эту эпоху, которые приводились выше.

Однако в Iв. н. э. на этом месте, бесспорно, находился храм, посвященный богине Анахите. Об этом упоминается в итинерарии Исидора Харакского ( ??????????????в местности ????????).

Возможно, он же упоминается и в IIIв. в надписях магупата Картира, который сообщает, что шаханшах Варахран IIназначил его "адвенпатом" (распорядителем средств, передаваемых храмам "по обычаю") и владыкой храма Анахиты Арташир (этот храм находился в Истахре, в Фарсе) и храма "Анахиты-госпожи" ('nhytZYMRWT') [Луконин, 1969а, с. 87]^ храма в Кангаваре?

Хосров II и Анахита

С Анахитой уже несомненно эпохи Хосрова IIмы встречаемся и на нескольких мраморных капителях, обнаруженных в районе Бехистуна 22 и, как полагают, происходящих с территории дворца Хосрова II. Две стороны этих трапециевидных капителей заняты растительным орнаментом, напоминающим орнаменты большой ниши Так-и Бостана, а на двух других — шаханшах Хосров IIи Анахита в инсигниях царицы цариц с "венцом власти" в руке (таким же, как у бога Ахурамазды на раннесаса-нидских рельефах). Перед нами, таким образом, инвеста-, турная композиция — сцена "венчания на царство" Хосрова IIбогиней Анахитой.

Форма этих капителей необычна для Ирана. Ими подробно занимался X. Лушей [1968, с. 129—142, табл. 53], .приведший наиболее близкие аналогии в Византии (капители стамбульского Археологического музея начала VIв., Сан Марко — VIIв., "константинопольская капитель" с именем императора Ираклия и ряд других). Похожие по форме и растительному орнаменту капители

изображены и в скульптурной орнаментации большой ниши Так-и Бостана [Фукаи-Хоручи, 1972, т. II, табл. LVII—LXII]. Известны еще несколько капителей такой же формы, происходящих из различных районов Ирана (в частности, и из района Керманшаха), но только с орнаментальными мотивами.

Та же инвеститурная сцена (венчание Хосрова IIбогиней Анахитой) изображена и на хорошо известном рельефе Хосрова IIв большой нише Так-и Бостана. Анахита и здесь вручает ему венец власти.

Только при Хосрове IIвыпускается серия драхм, оборотную сторону которых занимает совеошенно необычное для сасанидской нумизматики изображение [Херц-фельд, 1938а, с. 140—158, табл. VI; Гёбль, 1971, табл. 14, № 216—219]. Это опять богиня Анахита, с теми же ико-'нографическими деталями, как и на капителях. Наиболее ранняя из этих монет, известных сейчас, имеет дату 610 г. На этих монетах, кроме того, появляются (в легенде оборотной стороны) и новые титулы царя царей: 'уГп 'pzwt'nyt— "увеличивающий [славу] Ирана", 'yl'n 'pybymkltl— "избавляющий Иран от страха [перед врагами]" (или gyh'n 'pybymkltl— "избавляющий мир от страха"), т. е. титулатура, никак не связанная с зороаст-рийскими религиозными концепциями власти шаханша-ха (как на монетах предыдущих правителей), но подчеркивающая политическое значение этой власти. Интересно, что те же титулы Хосрова IIупоминает вступление к деяниям христианского собора 596 г.: "царь царей, победоносный (руг\тс = Парвиз), умиротворяющий страны" (gyh'n 'pybymkltl).

Итак, широкое строительство, которое предпринимает Хосров IIи кототюе сосредоточено в основном в районе Керманшаха и Бехистуна, т. е. на главнейшем пути, связывающем Иран с Западом, решительно отличается от всего того, что строили до него иранские владыки. Прежде всего это строительство престижных монументов: храма Анахиты в Кангаваре, громадного дворца у Бехистуна23, еще одного дворца у Керманшаха, царского парадиза, сочетающего в себе -охотничий парк и инвеститурные рельефы, в Так-и Бостане. Большинство из них возводится на каменных платформах с лестницами — напоминание о развалинах Персеполя, который уже-в позднесасанидское время, возможно, носил название "Тахт-и Джамшид" ("трон Джамшида") и воспринимался как дворец основателя древнейшей дина-

стии Пишдадидов, создателя цивилизации и культуры в мире (к нему, согласно позднесасанидским генеалогиям, возводил свой род и Хосров II). Все эти памятники (это, пожалуй, их самая характерная особенность) имеют яркие черты "западного стиля". Это, прежде всего, многочисленные колонны. Нужно, правда, иметь в виду, что остатки колонн ападаны и стоколонного зала стояли тогда и в Персеполе (второе сасанидское название Персе-поля или, скорее, только ападаны: ststwny— "сто колонн" ), но колоннады совершенно не употреблялись в иранском строительстве в течение всего сасанидского периода до эпохи Хосрова П. О стремлении Хосрова IIукрасить свои дворцы каменными колоннами и плитами можно заключить из уже приводившихся выше письменных источников — иначе зачем было вывозить все это "из Романии (Малой Азии), Сирии и прочих западных областей"? В "западном стиле" исполнена также орнаментация этих памятников —• не только пышные растительные мотивы на колоннах и стенах большой ниши Так-и Бостана, но и оформление всей ниши, в особенности крылатые богини, изображенные на верху арки [Фукай — Хориучи, 1972, т. I, табл. XVI—XXIV]. Их западный облик, близость к современным им византийским памятникам подчеркиваются во многих работах [Пек, 1969, с. 105].

Еще одна черта этих величественных монументов — присутствие в них изображений богини Анахиты. Эта ди-настийная богиня была чрезвычайно популярна в первое столетие существования державы Сасанидов [Шомон, 1964, с. 167—181; Луконин, 1969а, с. 63—65]. Но уже при Картире и Варахране II(70—90-е гг. IIIв.) она теряет свой престиж как родовая богиня династии, во всяком случае, ее храмы переходят в ведение верховного жреца. С бесспорно легитимистскими целями повелевает ее вновь изобразить Нарсе на своем инвеститурном рельефе в Накш-и Рустаме (после 293 г.), и это — ее последнее официальное изображение. С тех пор и вплоть до времени Хосрова II, т. е. в течение трехсот лет, Анахиту не изображали на официальных памятниках. Не исключено, конечно, что обращение Хосрова IIк покровительству богини Анахиты было связано с подчеркиванием законности его притязаний на престол Ирана в период борьбы за власть сначала с Бахрамом Чубином, а затем и с Вистахмом (Вистам). Во всяком случае, так можно интерпретировать инвеститурную сцену рельефа Так-и Бостана, где Хосров IIизображен в короне, напоминающей корону Пероза (еще одна легитимистская деталь, помимо "филологической игры" Пероз — Парвиз; на монетах такая корона Хосрова IIне изображалась24). Но зачем понадобилось подчеркивать это в дальнейшем, например, на специальной серии монет (последние монеты этой серии датируются концом царствования Хосрова II), зачем нужно было изображать эту богиню в инвеститур-ной сцене на капителях его дворца у Бехистуна, причем и в этом и в другом случае —в новом иконографическом варианте, в инсигниях царицы цариц (то же иконографическое отождествление: Анахита — царица цариц, имело место и в раннесасанидский период), зачем, наконец, нужно было строить или, во всяком случае, проводить генеральную реконструкцию ее древнего храма в Канга-варе? Этот храм, как говорилось, был построен не только непохожим, но резко контрастирующим с обычной архитектурой зороастрийских храмов. Зачем, наконец, весь этот "западный стиль"?

Кувшин из Слудки

Быть может, еще с одним изображением богини Анахиты эпохи Хосрова IIмы встречаемся на самом первом из найденных на территории нашей страны сасанидском серебряном кувшине. Его история такова: кувшин был найден случайно в 1750 г. у дер. Слудка Пермской обл. во время вспашки поля крестьянином, задевшим сосуд плугом (стенка при этом проломилась). Земли принадлежали барону Строганову, и, будучи в Париже, он показал сосуд президенту французской Академии надписей де Броссу, который издал его в 1755 г.25 В собрании Строгановых сохранился рисунок сосуда (сейчас он находится в Отделе Востока Эрмитажа), выполненный художником Императорской Археологической комиссии И. Н. Медведевым не по подлиннику, а либо по гравюре Е. Хоссара, воспроизведенной в издании де Бросса, либо по какому-то иному, не сохранившемуся рисунку.

Кувшин, или присланный де Броссу в Париж для издания, или вывезенный в 80-х гг. XVIIIв. сыном Строганова Павлом (тот жил в Париже со своим наставником, впоследствии известным якобинцем и членом Конвента Шарлем Жильбером Роммо), тогда же пропал, поскольку переиздававший его в 1803 г. X. Келер писал: "...кувшин этот давно исчез, есть только рисунок у де Бросса, точно воспроизводящий сосуд" 26. Рисунок И. Н. Медведева воспроизвел Я. И. Смирнов [1909, табл. XI, 79],

Судя по рисунку, на кувшине были два (?) овальных медальона, образованных аркой с колоннами. На арке — ряды птиц, ствол колонны орнаментирован виноградной лозой, капители — в виде обнаженных младенцев, стоящих на одном колене и поддерживающих руками арку.

В медальоне женская фигура в фас, в инсигниях царицы цариц с нимбом и царскими лентами. На ней узорчатое ("звездное") облегающее платье и плащ. Под обнаженными ногами, на которых надеты браслеты, орнаментированное подножие, под которым — два павлина встречно. В одной руке женщины — птица (на рисунке похожая на попугая), другой она держит в руке обнаженного ребенка. Слева от центральной фигуры — еще один обнаженный ребенок с овцой на плечах ("мосхофор"), под базами колонн — обращенные вправо и влево фигурки обнаженных детей. Горло и высокая ножка орнаментированы гравировкой волнистыми линиями, фон сосуда позолочен.

Памятник этот принадлежит к обширной группе сосудов для вина или воды (не менее двух десятков) 27 — в основном бутылям с высоким горлом и небольшим круглым поддоном.

В этой группе только два кувшина с ручкой, прикрепленной к тулову, высоким горлом и длинным сливом, точно таких же, как и золотой неорнаментированный кув- ( шин из Перещепинского клада и эрмитажный кувшин с Сенмурвом [Орбели — Тревер, 1935, табл. 14J, — это строгановский кувшин и кувшин музея Метрополитен.

На всех сосудах этой группы изображены женщины, обнаженные или в легких накидках, почти всегда (за исключением строгановского кувшина) группами от четырех до шести, с различными атрибутами в обеих руках. Форма бутылей не специфична именно для этой группы: известны многочисленные серебряные сосуды той же формы, но с иными изображениями. К этой группе принадлежит и блюдо из Национальной библиотеки в Париже.

Строгановский кувшин сближается с метрополитенским не только по форме, но и по некоторым деталям орнаментации, в особенности архитектурного орнамента, хотя на сосудах и разные капители колонн (на метрополитенском кувшине в виде двух листов аканфа с трилистником между ними, на строгановском — обнаженные младенцы, атланты или кариатиды); другие сходные ты будут указаны ниже.

Отличие строгановского кувшина от всех остальных сосудов этой серии в том, что (если судить по сохранившемуся рисунку, воспроизводящему этот сосуд только с одной стороны) на каждой стороне — лишь одно изображение женской фигуры в одежде. Необычны и атрибуты: у ног женщины — два павлина (из всей группы — только на этом сосуде), она держит в руке голого ребенка —- этот атрибут встречается редко, на эрмитажных сосудах — только один раз (возможно, и эта черта сближает по дате все три памятника: строгановский и метрополитенский кувшины и эрмитажную бутыль). Уникальным является также и изображение мосхофора. Судя по рисунку, горло строгановского кувшина орнаментировано волнистым рифлением, что не характерно для сасанидской торевтики, но известно на западных образцах (об исключениях см. ниже).

Сосудам этой группы посвящена многочисленная литература. Уже давно никем не разделяется идея об их принадлежности Средней Азии. Недавно подверглась резкой критике и идея о том, что на этих сосудах представлены или различные ипостаси богини Анахиты, или жрецы этой богини. Следует отметить, что иконография строгановского кувшина, насколько мне известно, никогда не привлекалась участниками дискуссии. Бесспорным для всех ученых сейчас является "дионисийский фон" и главных персонажей сцен этих сосудов, и большинства их атрибутов. Источник или прототипы иконографии выводятся в основном с Запада, более конкретно (не только основа, но и большинство специфических деталей, элементы которых, кроме как на этой группе, в большинстве неизвестны или несвойственны сасанидскому искусству) — из изображений Месяцев и Времен года на позднеримских саркофагах (например, на бадминтонском саркофаге IIIв. из музея Метрополитен), на мозаиках конца IIв. из Антиохии, IVв. из Карфагена и т. д.

Р. Эттингхаузен полагал, что такие'изображения на сосудах для вина появились с иранскими религиозными культами дионисийского облика (например, культы, связанные с празднованием Михрагана [Луконин, 1977, с. 160—161]). П. Харпер, отказавшись от интерпретации сюжетов этих сосудов, все же предполагает, что, поскольку базой для создания их иконографии были изображения Месяцев и Времен года, сходное значение могло Сохраняться за этими изображениями и в сасанидском Иране. Ж. Дюшен-Гиймен считает эти изображения фигурами нимф, тесно, впрочем, связанных с дионисийскими культами, а их появление на сасанидской почве — просто художественной репродукцией различных западных мотивов, хорошо известных сасанидским художникам, которые могли быть введены в иранское искусство, например, по каким-то политическим мотивам, и, возможно, ассоциирующихся с придворной поэзией, но никак не имевших какой-либо зороастрийской интерпретации [Дюшен-Гиймен, 1974, с. 154].

' Основными аргументами для такого решительного заявления для Ж. Дюшен-Гиймена являются лишь два; многочисленность фигур на одном и том же сосуде (от четырех до шести) и то, что фигуры изображены обнаженными или полуобнаженными, тогда как в Авесте (Абан-Яшт) помимо описания короны и украшений Ана-хиты описываются также платье, туфли, меховая накидка (в одежде Анахита изображена и на двух сасанидских рельефах — в Так-и Бостане и Накш-и Рустаме; правда, в обоих случаях мы имеем дело с официальной иконографией).

Что касается первого аргумента, то он снимается тем фактом, что в сасанидском искусстве хорошо известен и очень распространен принцип повторения одной и той же фигуры (в разных ситуациях) в одной и той же композиции [Луконин, 1977, с. 186—189], и размещение повторяющихся фигур на круглом сосуде могло, таким образом, быть всего лишь изображением одной фигуры, но с разными атрибутами в руках.

В своей первой статье, посвященной зороастрийской интерпретации некоторых памятников искусства Саса-нидов, Ж- Дюшен-Гиймен настаивал на отсутствии в Иране того времени (на основании сохранившихся религиозных текстов) каких-то культов плодородия "более или, менее эротического характера" [Дюшен-Гиймен, 1974]. Но вряд ли здесь можно высказать что-либо определенное, поскольку по многочисленным примерам известна разница между ортодоксальным культом и орто-праксией, с одной стороны, и древними ритуалами —• с другой. То же касается и изображений на предметах, участвовавших в таких ритуалах, в частности серебря-жых сосудах для вина. Эти изображения могли далеко отстоять от официального канона и, как в данном случае, зависеть преимущественно от заимствованного для них прототипа (западных изображений нимф, или менад и вакханок, или, наконец, Времен года).

Мне представляется, что в настоящее время никакую из интерпретаций, предложенных для этих изображений, нельзя ни строго доказать, ни хотя бы строго опровергнуть, быть может, как раз потому, что подобные сосуды могли использоваться, положим, во время ритуалов всех шести гахамбаров — основных праздников зороастрийской религии, связанных с календарем, и именно потому не иметь стойкой иконографии. Сейчас с достоверностью можно лишь сказать о западном прототипе этих изображений.

Все сосуды этой группы ученые единодушно датируют V—VII вв., и пока, насколько известно, не существует возможности сузить эти даты.

Впрочем, метрополитенский кувшин, к которому близок строгановский, быть может, имеет несколько деталей, дающих основание для более поздней датировки (VIили VIIв.). Сосуд в руках одной из фигур — реплика кувшина в руке богини Анахиты на рельефе Так-и Бостана, как и там, он, кстати, тоже имеет волнистое рифление. О поздней дате говорят и орнаментированное ведерко в руке другой фигуры (ср. с аналогичным предметом на явно позднем блюде из Национальной библиотеки в Париже), и сравнительно поздний тип прически. Строгановский кувшин, конечно, невозможно определенно датировать, ведь сохранился только рисунок. Следует повторить, что, бесспорно входя в описанную группу, он, вместе с тем уникален по своей композиции. Фигура, изображенная на нем, вполне может быть Анахитой даже с ригористической точки зрения — она одна, она одета, ее инсигнии — инсигнии царицы цариц или богини Анахиты, такие же, как на капителях из Бехистуна. Атрибуты на сосуде также, как говорилось выше, уникальны пли чрезвычайно редки — мосхофор, два павлина, обнаженный ребенок, которого женщина держит за руку.

Особенно интересны заключения П. Харпер о прототипах изображений этой группы. В качестве наиболее близкого примера П. Харпер приводит бадминтонский саркофаг. На нем, в частности, мы видим и мосхофора — обнаженную фигуру юноши с козленком на плечах [Харпер, 1971, табл. IV, рис. 2]. Между этим изображением и строгановским кувшином помимо всего остальною большой разрыв во времени — не менее двухсот лет, даже если датировать кувшин Vв. Но к V в. н. э. юноша с козлом или овцой за плечами — это уже давно "Добрый пастырь" (в западном искусстве — только "Добрый пастырь").

В это время уже и павлины стали христианским символом. Что касается изображения младенца, то, например, Дж. Лернер, подробно изучая сасанидские печати с христианскими сюжетами, настаивает на том, что сравнительно часто встречающиеся на этих печатях изображения женщин с младенцем следует интерпретировать как изображение Марии и Христа [Лернер, 1977]. Не слишком ли много христианских символов на одном сосуде? Здесь, конечно, одна гипотеза наслаивается на другую. Нельзя решительно настаивать, что строганов-,ский кувшин относится к концу сасанидского периода, тем более ко времени Хосрова II. Нельзя настаивать, что изображенная на нем женщина — это богиня Анахита. Нельзя, наконец, настаивать, что все символы и атрибуты этого изображения — христианские, и, таким образом, перед нами, возможно, синкретический образ Ана-хиты — Девы Марии.

Однако в таком предположении нет и ничего невероятного. Нужно, видимо, представить себе, каковы были культовые символы и изображения, использовавшиеся в среде христиан в сасанидском Иране, ответить на вопрос, какими конкретными данными мы располагаем, чтобы утверждать, что стандартные сасанидские изображения реинтерпретировались как христианские или превращались в христианские. Процесс такого превращения хорошо изучен в сасанидской глиптике. Глиптика — материал, по своей массовости сравнимый с монетами, как раз намечает те рамки, в которых развивалась христианская иконография в Иране в позднесасанидскую эпоху. Как это будет показано ниже, иконография строгановского кувшина в эти рамки вполне укладывается.

А. Я• Борисов обратил внимание на некоторые из таких изображений41: кресты, сюжеты "Даниил во рву львином" и "Жертвоприношение Авраама". В ряде случаев печати с такими сюжетами снабжаются среднепер-сидскими надписями, среди которых и зороастрийские теофорные имена, и даже зороастрийская религиозная формула 'pstn 'L yzd'n ("упование на язатов"). Такие печати известны во множестве, но все они (судя по изданным экземплярам) и по стилю (преимущественно — "штриховая манера"), и по дукту надписей датируются позднесасанидским периодом.

К этим сюжетам Дж. Лернер [1977, с. 8, табл. 1] прибавила редкие экземпляры печатей со сценой въезда Христа в Иерусалим и интересную печать из собрания отдела средневековья Британского музея, на которой изображены два коленопреклоненных перед крестом ангела с венцом в руках. Отмечая необычность для византийского искусства изображений ангелов с венцом в руках перед крестом, Д. Лернер сравнивает печать с крылатыми Никами большой ниши Так-и Бостана. Крест на печати показан водруженным на платформу так, как он изображался на монетах императора Ираклия. Д. Лернер полагает, что имеется в виду мемориальный крест, водруженный на Голгофе Феодосией II, но не исключено, что это — прославление "священного древа", и печать, таким образом, получает вполне точную дату. Среднеперсидская надпись на печати содержит имя 'prhmgbl'n"Враам, сын Габра (?)". Д. Лернер, как говорилось выше, считает, что на ряде сасанидских печатей, на которых представлена женская фигура с ребенком на коленях, тоже изображена Дева Мария с Христом. Кроме того, существует немало печатей с обычными сасанидскими сюжетами, но с добавлением креста.

Рассмотрение всех этих печатей с очевидностью свидетельствует, что в сасанидской глиптике не существовало какого-то отдельного христианского направления, — одни и те же резчики печатей, используя одни и те же каноны, могли превратить зороастрийскую композицию в типично христианскую. Так, например, в сасанидской глиптике распространен сюжет жреца с барсомом в руках, стоящего перед алтарем огня [Борисов — Луконин, 1963, табл. VI, № 152; Бивар, 1969, табл. 5, 1, 3, 4; Жи-нью, 1978, табл. XXII, 6, 86]. На некоторых печатях в руке жреца вместо барсома изображается крест, на других — крест помещается на алтаре, заменяя языки пламени [Бивар, 1969, табл. 5, 1—3]. Несколько более сложная, но тоже типично зороастрийская композиция: жрец перед алтарем огня, а за ним — изображение барана (жертва храму) [Борисов — Луконин, 1963, табл. VII, № 156; Бивар, 1969, табл. 5, 16; табл. 8, CG3]. Уже это изображение, снабженное крестом, могло быть истолковано как "Жертвоприношение Авраама". В этой..же сцене появляется схематическое изображение человеческой фигуры на аЛтаре (вместо языков пламени), и и тиком случае перед нами уже почти полная иллюстрация ветхозаветного сюжета: есть и овечка в кустах, и Исаак на алтаре, да и нож в руке Авраама — бывший барсом [Борисов — Луконин, 1963, табл. VII, № 154; Жипью, 1978, табл. XI, 4, 43J. Сасанидские печати с вариантами этого сюжета, выстроенные в один ряд, показывают, с какой легкостью, используя стандартные композиции и незначительные добавления, мастер трансформирует чисто зороастрийский сюжет в чисто христианский [Гёбль, 1978].

То же можно сказать и о печатях с сюжетом "Даниил во рву львином": к стандартной для сасанид-ской глиптики, еще древневосточной композиции "царь или герой сражается со вздыбившимся львом" [Бивар, 1969, табл. 8, СД 1, 2] достаточно было прибавить второго льва ([Борисов —Луконин, 1963, табл. VII, № 188— 189] — на последней в руках Даниила кресты). При этом, как уже говорилось, независимо от сюжета, резчик мог вырезать на печати привычную ему, уже вошедшую в .глиптический канон зороастрийскую религиозную формулу. Другим, столь же ярким примером приспособления канонической иконографии зороастрийских божеств к божествам иной религии являются сасанидо-кушанские монеты. Наконец, следует напомнить, что та же Анахита изображалась у Сасанидов с инсигниями царицы цариц и лишь ее место в композиции и контекст дают возможность судить, кто же •— богиня или царица — имелась в виду. Хороший пример — серия монет шаханшаха Ва-рахрана II, где на лицевой стороне представлены портреты самого Варахрана и его старшей жены, царицы цариц Шапурдухтак, а на обороте — инвеститурная сцена, где у алтаря огня Варахрана венчает на власть богиня Анахита, изображенная с теми же инсигниями, что и Шапурдухтак [Луконин, 1979, с. 39—58].

Реинтерпретация в христианском духе не только зороастрийских изображений, но даже и легенды об основании одной из главнейших зороастрийских святынь — храма Атур Гушнасп в Тахт-и Сулеймане, построенного при Хосрове Iи особо почитаемого всеми последующими сасанидскими шаханшахами (по Фирдоуси, туда совершает паломничество и Хосров Парвиз), отражена В так называемом Втором рисале Абу Дулафа (середина Хв.) [Минорский, 1952, с. 172—175].

Посетив Шиз — место, где находился Атур Гушнасп, Абу Дулаф сообщает, что город этот основал некий Хурмуз ибн Хосров-шир ибн Бахрам, и далее он рассказывает: когда царя Персии Хурмуза "достигло известие, что благословенное дитя родится в Иерусалиме, в деревне, называемой Вифлеем" и что дарами ему должны быть мирра, масло и ладан, он послал специального посланника с этими дарами, чтобы вручить их его матери и "испросить благословения этого родившегося дитя на свою страну и свой народ". Мария дала послу мешок с землей и сказала, что на этой земле будет основан город. Посол Хурмуза дошел лишь до местности Шиз, где умер, но перед смертью просыпал из мешка землю, которую дала ему Мария. Когда Хурмуз узнал об этом, он послал людей, чтобы на этом месте они выстроили храм огня. На вопрос о том, как они узнают это место, Хурмуз ответил: "Идите, от вас оно не скроется", и действительно, ночью посланец Хурмуза увидел яркий свет, исходящий из той земли, которую дала Мария. "И он подошел ближе, и очертил кругом тот огонь, и провел там ночь. А на утро он приказал, чтобы на этом месте начали строить здание в этом круге, и это был храм огня Шиза" 45 (Атур Гушнасп).

В. Минорский, отмечая, что и сама история, и имя царя Персии — Хурмузд вполне соответствуют тому, что рассказывается в христианском сирийском памятнике "Пещера сокровищ" (VI— начало VIIв.; там один из магов, пришедший в Вифлеем, назван "Хормиздад, царь Персии, который носил титул царя царей и чья резиденция находилась в Адхорвигане" — Атурпатакане), полагает, что Абу Дулаф излагает здесь стойкую традицию.

Нужно сказать, что для проникновения даже в догматику зороастризма христианских идей все же имелась если и не приоткрытая дверь, то по крайней мере — узкая щель: Егише (II, 29), излагая содержание ответа армянских христиан на письмо Михр-Нарсе (вазург-фраматара при Бахраме Гуре, Ездигерде IIи Перозе), приводит из него следующую цитату: "В прежние времена некто из могпетов, который был совершенен в вашей (зороастрийской) вере, и вы его почитали стоящим выше человеческой природы, уверовал в бога живого [Иисуса Христа]". Речь идет, несомненно, о Мани и его учении.

Учитывая все это, разве не достаточно нескольких явно христианских изображений, чтобы превратить Анахиту в Деву Марию, во всяком случае, для заказчика (или заказчицы?) строгановского кувшина?

Итак, отношение Хосрова IIк христианству, или, roворя более обобщенно, религиозная политика этого монарха, рассмотрено как бы с четырех сторон. Арабо-персидская традиция не сохранила ясных свидетельств ни о каких существенных идеологических переменах, оставив лишь в качестве одной из отличительных черт царствования этого монарха его повышенный интерес к западным(византийским)культурным достижениям. Современные событиям христианскиеисточники,наоборот, представляют этого монаоха не толькотолерантнымк христианам в Иране, но и временами (в некоторых источниках) чуть ли не христианином по вере или, во всяком случае, царем, оказывавшим христианской церкви громадную поддержку даже в противовес зороастрийскому жречеству. У Фирдоуси обе эти черты сведены воедино, и Хосров предстает перед нами "пророкомверыЗара-туштра", однако с ярко выраженными симпатиями если не к христианству как к религии, то к отдельным христианам: он предстает перед нами владыкой,которыйможет и ослабить узду в какой-томомент,но толькопо причине личных соображений или из-за стремления превзойти Рум в пышности двора, дворцов, храмов, уборов, богатства, используя для этого чужеземные идеи, чужеземных мастеров и чужеземные вещи.

Наконец, памятники культуры этого периода дают возможность, как мне кажется, приблизиться к пониманию подлинного хода событий. И здесь главными являются те памятники, которые изображают богиню Анахиту или посвящены ей.

Выдвижение этой богини на первый план при Хосрове ?(и только при нем, после более чем трехсотлетнего "забвения") как будто не очень оправдывается ни внутренними династийными неурядицами (как, например, в конце IIIв.), ни явными изменениями в зороастрийском каноне. Однако именно эта богиня выставлена вперед на официальных прокламативных памятниках: на монетах, на рельефе, на капителях колонн дворца — вместе с официальными портретами самого шаханшаха.

Культ Анахиты подчеркивается и генеральной реконструкцией ее храма — одного из самых древних и, вероятно, самого грандиозного.

Детали рельефов Так-и Бостана — внешнее оАормле-ние большого айвана с летящими крылатыми Никами, "венцом власти", лентами и чашами — имеют четкие христианские параллели не только в византийских и иных христианских мозаиках, рельефах, но и на диптихах и реликвариях; там композиция летящих ангелов с венцами и сосудами в руках уже давно стала стандартной. Интересно в этом же плане использование в строительстве Хосрова II, в частности при строительстве храма Анахиты, элементов западного декора, прежде всего колонн, детали совершенно неожиданной для традиционной зороастрийской архитектуры.

Наконец, следует иметь в виду не только большую роль христианской религии в Иране того времени, но прежде всего — специфическое отношение к христианству самого Хосрова II. Из источников явствует, что при Хосрове II (и только при нем) в Иране особенно поощрялось христианство именно монофизитского толка. Как хорошо известно, в этом толке особо почиталась Богоматерь, в отличие от несторианства, от того самого догмата Нестооия, который и вызвал прежде всего резкую критику в богословии: "Мария не рождала божество, но человека — Христа". Здесь нужно вспомнить, например, о строительстве Хосровом II для Мариам громадного храма, посвященного Богородице [Пигулевская, 1946, с. 256; Китаб аль-Унван, т. 8, с. 447], освященного патриархом Антиохии Анастасием.

Другими словами, нет ничего невероятного в том, что при Хосрове IIимела место попытка своеобразного "наведения моста" между зороастризмом и христианством, проявившаяся, быть может, ярче всего в попытке очень осторожной реинтерпретации: Анахита — Дева Мария. Это вполне аналогично тому, что пытался осуществить шаханшах Шапур I, приняв при дворе Мани и разрешив пропаганду его учения. Учение это, как теперь с очевидностью доказано, было прежде всего одним из ответвлений иудео-христианских баптистских сект.

Разумеется, не может идти даже речи о робком шаге в сторону официальной замены одной религии другой. Ведь поддержка Хосровом II христианства — это прежде всего политический расчет, пусть с примесью личных симпатий. Анахита, конечно, оставалась зороастрийской, иранской богиней для всех иранцев и всего мира, хотя Хосров и изменил конструкцию ее храма и до некоторой степени — ее культ. Но, быть может, пусть только в узком кругу, только в его царских покоях, ее и сопоставляли с Богородицей?

Монолитное когда-то здание зороастризма к тому времени уже было расшатано, и в ортодоксии, и, в особенности, в ортопраксии уже появилось много трещин. В трещины проникало христианство, что отразилось и на памятниках искусства.

И если для дальнейшей реконструкции нужно оценить те четыре взгляда на эпоху Хосрова, которые упоминались на этих страницах с целью представить себе — для избранного мною конкретного случая,— где же адекватнее всего проявилась специфика эпохи, то, не говоря уже о вещественных памятниках, предпочтительным окажется взгляд Фирдоуси.

Но подлинная цена исторической части "Шах-наме" для реконструкции истории сасанидского Ирана, конечно же, иная и много более обширная тема.