Я, ниже поименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред святым его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому и законному Его Императорскаго Величества Всероссийскаго Престола Наследнику, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорскаго Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащия права и преимущества, узаконенныя и вперед узаконяемыя, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять.
Его Императорскаго Величества Государства и земель Его врагов, телом и кровию, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление, и во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорскаго Величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может.
Об ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предоставленным надо мною начальникам во всем, что к пользе и службе Государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать, от команды и знамя, где принадлежу, хотя в поле, обозе, или гарнизоне никогда не отлучаться; но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий.
В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь.





Ранним утром второго августа,* когда Буторов ещё крепко спал в своей комнате в родном имении, наслаждаясь безмятежностью прохладного ветерка, лениво шевелившего тяжёлые портьеры на открытых настежь окнах, к нему бесцеремонно ворвался Прохор, матушкин управляющий.
- Барин! Николай Владимирыч! – заполошно закричал он с порога, не удосужившись даже постучать, что совершенно не было похоже на всегда предупредительно вежливого и спокойного старика. – Идите сейчас же вниз. Там со станции нарочный прискакал, вас требует. У него телеграмма срочная. Вам адресованная…
Не тратя времени на одевание, Буторов как был в пижаме, сунул ноги в тапочки и быстро направился к лестнице.
- Да куды ж вы раздетый, - Прохор подхватил халат и накинул барину на плечи. На ходу Николай продел руки в рукава, запахнулся и завязал пояс.
Сердце учащённо билось. Нет сомнений – что-то произошло.
В гостиной маменька. Во взгляде тревога.
- Серёжа… - только и смогла сказать, поведя рукой в сторону посыльного. Пожилой дядька скромно топтался у дверей и мял в руках картуз. Стеснялся, наверно своей запылённой одежды. Шутка ли, восемнадцать вёрст проскакать от станции до хутора.
Мужик откашлялся:
- Здравия желаю, барин. Имею поручение от почтмейстера передать лично в руки господину Буторову Николаю Владимировичу срочную телеграмму.
- Я Буторов. Где телеграмма?
Достав из картуза сложенный вчетверо листок, посыльный протянул его Николаю.
Тот взял, нетерпеливо развернул, пробежал глазами…
В телеграмме говорилось, что Главное управление Красного Креста вызывает его в Петербург по мобилизации. Ещё полтора года назад Николая включили в списки предполагавшихся на случай войны уполномоченных Передовых отрядов для помощи раненым. И вот этот день настал.

Война.
Её давно ждали.
К ней готовились, прекрасно понимая, что Австро-Сербский нарыв, особенно быстро начавший нагневать после убийства эрцгерцога Фердинанда, вот-вот лопнет. Европа замерла в ожидании, ещё лелея надежду, что её не зальёт людской кровью, но… Непримиримость австрийской короны, превратившей смерть своего принца в повод для развязывания военного конфликта, свела эти надежды на нет. Всю ответственность за убийство бедного Франца, ставшего козырной картой в большой политической игре, Австрия возложила на Сербию, предъявив ей ультиматум с требованиями, оскорбляющими национальное достоинство сербов.
Это не на шутку всполошило Россию, заставив сопереживать родному по крови народу. С одной стороны возмущало нанесённое австрийцами оскорбление. С другой была боязнь, что Государь всея Руси, славный своим безграничным миролюбием, останется в стороне, отдав братскую державу на растерзание врагам.
Ответ Сербии восприняли в России с восторгом. Люди, не скрывая слёз умиления, читали о том, что сербы ни в коем разе не причастны к убийству, и всё же, не смотря на это, готовы исполнить требования ультиматума. Разумеется, лишь те из них, которые не затронут её суверенитета. В то время казалось, что тучи, сгустившиеся над маленькой славянской страной, непременно должны развеяться. Но Австрия не уступала, продолжая настаивать на публичном унижении сербов, заручившись поддержкой бряцающей оружием Германии. С таким союзником за плечами она вполне могла пойти на крайние меры. И пошла, начав бомбить Белград.
Российская общественность заволновалась. Все, как один, хотели помочь маленькому государству. Протянуть руку помощи братской стране, защитив её от произвола. Но что предпримет Государь? Думает ли он так же, как его верноподданные, или позволит сербам в одиночку отбиваться от хищного, оголодавшего зверя?
В пятницу 31 июля 1914 года был опубликован Приказ о всеобщей мобилизации. У россиян это вызвало настоящую бурю восторга.
Дворцовую площадь перед Зимним и площадь перед Казанским собором заполонили толпы народа. Все кричали «ура», скандировали патриотические лозунги, размахивая российскими флагами. Летели вверх шляпы и картузы. Смешались в едином воодушевлении аристократы и простолюдины. Весело хохотали, утирали слёзы радости, возносили хвалу Государю, обнимались, лобызая друг друга...

_______________________________________________________________________
* все даты приводятся по новому стилю

Только в самом дворце было не до веселья.
Между русским и германским императорами продолжался тяжёлый, напряжённый разговор по телеграфу. Утром Николай сообщил кайзеру:
«Мне технически невозможно остановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не будут прерваны, мои войска воздержатся от всяких наступательных действий. Я даю тебе в этом моё честное слово».
И теперь читал ответное послание Вильгельма:
«Я дошёл до крайних пределов возможного в моём старании сохранить мир.
Поэтому не я понесу ответственность за ужасные бедствия, которые угрожают теперь всему цивилизованному миру. Только от тебя теперь зависит отвратить его. Моя дружба к тебе и твоей империи, завещанная мне моим дедом, всегда для меня священна, и я был верен России, когда она находилась в беде, во время последней войны. В настоящее время ты ещё можешь спасти мир Европы, если остановишь военные мероприятия».
Вздохнув, Николай отложил злополучный листок.
«Лицемерие… Лицемерие во всём. Эх, Вильгельм, Вильгельм. Ты же хочешь эту войну. Ты её добьёшься. Но зачем так стремишься обелить себя в глазах общества? И ради этого поливаешь меня грязью? Друг называется…»
Император отмахнулся от грустных мыслей и посмотрел на Сазонова.*
- Что ещё, Сергей Дмитриевич?
- По переговорам с Англией, Ваше Величество. Наше предложение изрядно удивило вчера берлинский кабинет. Сэр Эдуард Грей* просит внести в него ряд поправок. Я осмелился включить их без возражений с нашей стороны. Как известно Вашему Величеству, нам жизненно необходимо привлечь на свою сторону английское общественное мнение. Только в этом случае можно будет хоть что-нибудь сделать для сохранения мира. Прошу ознакомиться.
Министр извлёк из папки исписанный лист и протянул царю. Тот вяло махнул рукой:
- Сделайте одолжение, прочтите сами.
- Слушаюсь, - и Сазонов, откашлявшись, начал читать: - «Если Австрия согласится остановить продвижение своих армий на сербской территории, и, если, признавая, что австро-сербский конфликт принял характер вопроса, имеющего общеевропейское значение, она допустит, чтобы великие державы обсудили удовлетворение, которое Сербия могла бы предложить правительству Австро-Венгрии, не умаляя своих прав суверенного государства и своей независимости, Россия обязуется сохранить выжидательное положение».
- Хорошо, - немного подумав, произнёс Николай. – Давайте, подпишем.
Быстрый, размашистый росчерк пера.
- А что германский посол? – продолжил император.
- По-прежнему твердит, что Германия всегда была лучшим другом России. Просил передать: «Пусть император Николай согласится отменить свои военные мероприятия, и спокойствие мира будет спасено». Испрашивает аудиенцию у Вашего Величества.
- Пригласите его в Петергоф.
- На какое время?
- Не заставляйте ждать. Пусть прибудет немедля. Укажем Германии на значение средств к примирению, которые ваше, Сергей Дмитриевич, предложение, дополненное сэром Эдуардом Греем, ещё предоставляет для почётного улаживания конфликта.
Эта встреча состоялась. Николай принял Пурталеса* приветливо. Но стороны не пришли к соглашению. На том и распрощались.
А уже в одиннадцать часов вечера германский посол объявился в министерстве иностранных дел. Сазонов незамедлительно принял его и был огорошен, услышав сразу после приветствия:
- Если в течение двенадцати часов Россия не прервет своих мобилизационных мер как на германской, так и на австро-венгерской границе, вся германская армия будет мобилизована.
Посмотрев на часы, которые показывали двадцать пять минут двенадцатого, посол добавил:
– Срок окончится завтра в полдень.
Не дав Сазонову сделать какое-либо замечание, он вдруг с жаром заговорил дрожащим от нетерпения голосом:
– Согласитесь на демобилизацию! Согласитесь на демобилизацию! Согласитесь демобилизоваться!
Сохраняя спокойствие, хоть и был весьма удивлён, министр ответил:
– Я могу только подтвердить вам то, что сказал его величество император. Пока будут продолжаться переговоры с Австрией, пока останется хоть один шанс на предотвращение войны, мы не будем нападать. Но нам технически невозможно демобилизоваться, не расстраивая всей нашей военной организации. Это соображение, законность которого не может оспаривать даже ваш штаб.
Отчаянно жестикулируя, Пурталес ушёл ни с чем.
На другой день в пять часов вечера Сазонову доложили о звонке Пурталеса в канцелярию Министерства, во время которого тот сообщил, что ему необходимо безотлагательно увидеться с министром…
«Вот и всё!», - обречённо подумал Сазонов.
Не было никаких сомнений - Пурталес приедет объявлять войну. Иллюзий на этот счёт министр не питал. История сделает очередной крутой поворот. Кровавый поворот к безумной бойне. Осталось лишь терпеливо дождаться германского посла.
И он ждал, сидя в своём кабинете.
Спустя два часа граф Фридрих фон Пурталес вошёл, заметно волнуясь. Невысокий, щуплый старик с ухоженной, собранной в клин седой бородой и коротко стрижеными волосами. Он заметно сдал за эти дни. Казался много старше своих лет. Словно высох ещё больше, хоть и старался держаться с достоинством. Красный, с распухшими глазами, он задыхающимся от волнения голосом начал:
- Господин министр, от имени Германского Правительства я уполномочен испросить, согласна ли Россия дать благоприятный ответ на нашу ноту от 31 июля сего года?
Нота. Смешно. По сути, это самый настоящий ультиматум.
Выдержав паузу, Сазонов ровно проговорил:
- Нет, господин посол. Но, хотя объявленная общая мобилизация и не может быть отменена, Россия не отказывается продолжать переговоры с целью изыскания мирного выхода из создавшегося положения.
Граф потупился. Его волнение достигло апогея. Вынув подрагивающей рукой из кармана сюртука сложенную бумагу, он ещё раз подчеркнул:
- Надеюсь, вы понимаете, насколько тяжкими будут последствия, к которым может привести отказ России согласиться на требование Германии об отмене мобилизации?
- Вполне, господин граф. Но наш ответ вы уже получили, - твердо и спокойно заявил Сазонов.
Было видно, что посол глубоко расстроен. Задыхаясь, он с трудом выговорил:
- В таком случае немецкое Правительство поручило мне вручить вам данный документ, - с этими словами Пурталес дрожащими руками протянул бумагу, добавив: - Его величество император, мой августейший монарх, от имени империи принимает вызов и считает себя находящимся в состоянии войны с Россией.
Сазонов понял - старик пытается оправдать хотя бы себя. К чести графа надо заметить, что этот немец не был фанатичным милитаристом и сторонником непременного развязывания войны, в отличие от своего императора, Кайзера Вильгельма. Но щадить его Сазонов не собирался.
Ещё не читая ноту, он обронил:
– Вы проводите здесь преступную политику. Проклятие народов падёт на вас.
Развернув лист, министр начал громким голосом декламировать объявление войны. И вдруг с изумлением увидел, что текст имеет два варианта прочтения. Второй указан в скобках. Например, после слов «Россия, отказавшись воздать должное…» написано: «(не считая нужным ответить…)» И дальше, после слов «Россия, обнаружив этим отказом…» стоит: «(этим положением…)» Вероятно, в таком виде документ пришёл из Берлина, когда немцы ещё не знали, как поведут себя русские. То ли по недосмотру, то ли по ошибке переписчика оба варианта оказались вставлены в официальный текст.
А это значило – какие бы действия не предприняла Россия, помимо предательства Сербии, войны всё равно не избежать. Армии приведены в готовность. Оружие заряжено и нацелено. Осталось лишь дать команду «пли!»
Поражённый Пурталес молча стоял с несчастным видом, даже не пытаясь что-то пояснить. Закончив чтение, Сазонов поднял глаза, внимательно глянув на графа. Покачал головой:
– Вы совершаете здесь преступное дело!
– Мы защищаем нашу честь! – осипшим голосом промямлил посол.
– Ваша честь не была затронута. Вы могли одним словом предотвратить войну. Вы этого не захотели. Во всем, что я пытался сделать с целью спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшего содействия. Но существует божественная справедливость!
Вид у графа стал совсем уж потерянный.
– Это правда… - ответил глухо Пурталес и бездумно зашарил по кабинету рассеянным взглядом. - Существует божественное правосудие… Божественное правосудие!
Бросив ещё несколько непонятных фраз, весь дрожа, он приблизился к окну справа от входной двери. Опёрся на подоконник. Постоял так, глядя на Зимний дворец. И вдруг разрыдался, будто малое дитя.
Плачущий старик. Какое жалкое зрелище.
Вздохнув, Сазонов подошёл к послу. Пытаясь привести в чувства, слегка похлопал того ладонью по спине.
– Вот результат моего пребывания здесь! – обречённо бросил Пурталес, резко повернулся и внезапно кинулся к двери, которую с трудом отворил непослушными руками. На выходе пробормотал:
– Прощайте, гер Сазонофф! Прощайте!..
В приёмной он столкнулся с французским послом со странной фамилией Палеолог, больше похожей на специальность какого-нибудь учёного, чем на обычную фамилию. Миновав его, поспешил скорее покинуть Министерство. Ну да, ему ведь собираться в дорогу. Всё посольство вывозить…
А день ещё не кончился. На сегодня посол Англии Бьюкенен* испросил аудиенцию у императора, желая передать ему лично в руки телеграмму своего монарха. В ней, насколько знал Сазонов, король Георг призывал Николая к миролюбию и умолял не оставлять попыток избежать всеевропейской бойни. Правда, с момента передачи Пурталесом ноты об объявлении войны эта просьба запоздала. Впрочем, Император, как бы там ни было, примет Бьюкенена сегодня вечером, в одиннадцать.

________________________________________________________________
*Сазо́нов Серге́й Дми́триевич (29 июля [10 августа] 1860 года, Рязанская губерния —24 декабря 1927 года, Ницца) —российский государственный деятель, Министр иностранных дел Российской империи в 1910—1916 годы, дворянин, землевладелец Рязанской губернии.
*Эдуард Грей — он же Грей оф Фаллодон Grey of Fallodon — виконт (25 апреля 1862, Лондон — 7 сентября 1933, Фаллодон, графство Нортумберленд), английский государственный деятель. В 1905—16 министр иностранных дел. Сторонник активной внешней политики и колониальной экспансии. Заключил соглашение с Россией, способствовавшее формированию Антанты.
*Фридрих фон Пурталес (нем. Friedrich von Pourtalès; 24 октября 1853, Оберхофен, кантон Аргау, Швейцария — 3 мая 1928, Бад-Наухайм) — германский дипломат, граф. С конца 1870-х годов — на дипломатической службе. В 1907—1914 годах — германский посол в России. Пытался помешать сближению России с Францией и Великобританией.
*Джордж Уи́льям Бьюке́нен (англ. George William Buchanan; 25 ноября 1854, Копенгаген — 20 декабря 1924, Лондон) — британский дипломат, посол Великобритании в России в годы Первой мировой войны.

Майор, когда-то сам собирался писать про Оборону крепости Осовец, и рабочее название было "Зеленый ветер", но как-то не сложилось.
Желаю удачи.

А у меня есть фото артиллериста-наводчика из Осовца.

ФИО неизвестны, потому судьба его тоже остается тайной.

Спасибо, братцы, за пожелания и за подкинутый материал, хоть и безымянный.
Если еще что есть о том времени, не стесняйтесь, кидайте сюда смело. Буду разгребать и внимательно штудировать. В таком историческом деле всё сгодится. Заранее благодарен!

Майор, фото хоть и безымянное, но содержит интересные детали. К примеру, шифровка на погоне унтера "Ос" - такие были только у служивых в Осовце, и накладной спецзнак. Вооружен боец тоже правильно, как ему и полагалось. Револьвер со шнуром и шашка на плечевой портупее (а не бебут, как у других артиллеристов). Снимок я бы датировал началом войны, поскольку пряжка у бойца уже шпеньковая.

Погоны и вооружение увидел. О пряжке не знал. Спасибо за подсказку.
А судя по медалям, парень уже отличился в боях. Для 1905 года молодо выглядит.

Нет, конечно это не РЯВ, униформа другая. А вот медали думаю что не боевые. Скорее всего, 1-я в память войны 1812 года, а 2-я 300 лет Дому Романовых.

Майор, хорошая тема!
Постараюсь почитывать!

РОМАН, буду рад.
Твои замечания всегда полезны.

С отъездом посыльного в усадьбе Буторовых начало твориться нечто невообразимое. Все бегали, суетились, кричали. Во дворе кудахтали куры, шарахаясь от метавшихся людей, лаяли собаки, даже кони в стойлах беспокойно ржали. В доме всё вверх дном. Маменька с помощью девок и мужиков развила бурную деятельность – по большей части бестолковую. Николай никогда бы не подумал, что в усадьбе живёт столько разного люда. Впрочем, это могло и показаться. Не мудрено, если постоянно кто-то мельтешит перед глазами. Поймёшь ли, один и тот же человек десять раз пробежал мимо тебя или разные?
Стараясь не обращать внимания на устроенный маменькой большой переполох, Буторов подозвал Прохора:
- Вели конюху запрячь коляску.
- Загулял конюх-то, барин, - виновато вздохнул старик. – Ишо позавчерась на свадьбу к племяшке отпросился. Да запил, видать…
- Тогда сам запрягай. Мне на станцию к первому поезду поспеть надобно.
- Один момент, барин. Счас всё будет, барин, - затараторил Прохор, пятясь к выходу.
Николай уже собирался прикрикнуть, чтобы подогнать нерасторопного старика, но тот вдруг выскочил на улицу. В окно было видно, как управляющий опрометью кинулся через двор в сторону конюшни.
Даже стыдно стало за своё желание наорать. Прохор всегда старался угодить и Николаю, и матушке, и отцу, когда тот был ещё жив. Не перечил, не привередничал. Да все, кто прислуживал в доме, вели себя, в общем-то, так же, изо всех сил выказывая усердие. Почему Буторов и не любил подолгу задерживаться у родителей. Претила ему эта рабская, отдающая затхлостью веков атмосфера. Казалось бы, давным-давно Александр-Освободитель отменил крепостное право. Чего крестьянам пресмыкаться? Но холоп, живший так веками, ещё долго будет спину гнуть. Одного закона мало. Требуется сломать психологию раба, его собачью привычку служить господам…
Размышляя, Николай тихо поднялся в комнату и начал паковать вещи. Управился быстро. Много ли ему надо? Всем необходимым обеспечит армия. Из своего взял только на дорогу: пара рубах для смены, носки, полотенце, мыло, бритва, носовые платки да исподнее про запас.
Всё уместилось в один саквояж. С ним и спустился в гостиную, держа перекинутый через руку пиджак.
Увидев сына, уже собранного в дорогу, маменька расплакалась. Пришлось её успокаивать, убеждая, что медлить нельзя. Коль скоро началась война, всем, в том числе и Николаю, нужно поспешить в свои части.
- Подождал хотя бы, пока Нюша курицу доготовит, - не сдавалась мать. – Возьмёшь с собой. Будет чем в дороге перекусить.
- Ну что вы такое говорите, мама! Отечество уже, наверно, с врагом сражается, а вы просите меня сидеть дома в ожидании приготовления какой-то курицы. Там люди гибнут…
Ох, ляпнул, не подумав. Сентенция о гибнущих людях явный перебор. Мать снова ударилась в слёзы, припав к сыновьей груди. Рубашка Николая тут же намокла. Придётся, похоже, менять её раньше времени. Ай, ладно. По пути обсохнет...
Прохор с места взял в карьер. Крыльцо родного дома быстро удалялось, а с ним и провожающие. Впереди всех стояла заплаканная матушка, из чьих объятий сын едва вырвался, и, не переставая, крестила отъезжающего сына, пока коляска не выехала за ворота. Доведётся ли встретиться вновь?
Николаю стало грустно. Всю дорогу до станции он ехал молча. Не разговаривал и Прохор. Знай себе погонял каурую. Лишь прибыв на место, произнёс, подавая саквояж:
- Прощевайте, барин. Простите, коли что не так было…
Лицо виновато-печальное, а в глазах поблёскивают слёзы. Того и гляди, скатятся по морщинистым щекам в заросли седых бакенбард.
- Прощай, Прохор. Не поминай лихом. Присмотри за матушкой.
- Не беспокойтесь, Николай Владимирыч, уж я пригляжу.
Поддавшись внутреннему порыву, Николай обнял старика. Тот всё-таки всхлипнул и утёр набежавшую слезу.
Подхватив саквояж, Буторов решительно зашагал к зданию станции.
Обыкновенно тихая и немноголюдная, сейчас она представляла собой самое настоящее Вавилонское столпотворение. Превеликое множество разношёрстного народа, чуть меньше половины которого в военной форме. Снуют взад-вперёд, громко переговариваются. Кто-то провожает кого-то, прощаясь и желая удачи. Оживлённое движение, нервозная суета.
Первого поезда ещё нет, но на станцию то и дело прибывают воинские эшелоны. Отстучат неторопливо колёсами по стыкам рельс, обдадут клубами пара да чадом сгорающего в топках угля, а после, не задерживаясь, покатят дальше, на запад. И мелькают перед глазами вагоны, забитые солдатами да лошадьми, платформы с пушками, парками да автомобилями.
Их столько, что кажется, будто война, едва начавшись, тут же и кончится.
На перроне лишь о том и говорили. Мыслимое ли дело устоять маленькой Австрии против эдакой силищи. Никто, в том числе и Буторов, не сомневался, что войну России объявила именно Австрия.
- Да говорю же вам, не с австрияками воюем, а с германцами, - с жаром доказывал солидной паре богатых с виду мужчин пожилой краснолицый усач в ладном коричневом костюме и такого же цвета котелке. – Вот. Извольте сами убедиться.
Он достал какую-то газету, развернул, тыча пальцем в нужные строки.
Германия? Как же так? Эта новость ошеломила. При чём здесь немцы, когда весь сыр-бор из-за притязаний Австрии к сербам?
Чем больше людей узнавало правду, тем громче становился негодующий гул на перроне. Люди возмущались и возносили хулу на немцев, ничуть не стесняясь в выражениях.
- Понятно теперь кто хотел войны? – продолжал, всё больше распаляясь, человек в котелке. – Не мы, русские. И даже не Австрия. Но Германия! Этот вечно голодный зверь, жаждущий людской крови. Кайзер Вильгельм скинул, наконец, маску святости, показав своё истинное лицо. Мир узрел в нём кровавый оскал волка.
- Неслыханно! – ахали внимательные, до глубины души возмущённые слушатели. – Это ж надо, так ненавидеть Россию, чтобы придраться к нашей любви к сербам и навязать нам войну. Вот ведь воистину дьявольское отродье!..
- Тем более, мы должны немедленно, не жалея живота своего, оградить маленькую Сербию от ополчившихся монстров. Чего бы это нам не стоило!
- Полностью с вами согласен, дорогой вы мой. Дайте пожать вашу руку…
В поезде, на других перронах и полустанках во время коротких остановок в пути следования разговоры вокруг вероломства Германии не утихали. Наоборот. Чем ближе к Петербургу, тем волнительнее и чётче виделся патриотический подъём населения. Людей захлестнул национальный порыв, подхватил и понёс, будто гигантское цунами, всё больше набирая силу.
В самом Петербурге манифестации шли уже несколько дней. В них участвовали все от мала до велика, люди самых разных слоев общества, разного достатка и совершенно отличных взглядов. Их объединяла общая боль с братским народом Сербии, любовь к своей Родине, а ещё вспыхнувшая вдруг ненависть к вероломному врагу, посмевшему угрожать России оружием…

Огромный Георгиевский зал, что тянется вдоль набережной Невы, собрал порядка пяти-шести тысяч человек. Все придворные в блестящих торжественных одеждах. Лишь офицеры гарнизона в полевой форме, словно сразу после службы собираются убыть на фронт. Посреди зала престол, на который поместили чудотворную икону Казанской Божьей Матери, принесённую сюда из парадного храма на Невском проспекте. Когда-то перед ней долго молился фельдмаршал Кутузов, прежде чем последовать за своей армией в Смоленск.
Слева от алтаря сам император с семьёй и приближёнными.
- Мсье Палеолог, - обратился он к французскому послу, - прошу занять место рядом с нами, чтобы мы в вашем лице могли публично засвидетельствовать уважение верной союзнице, Франции.
В полной тишине посол встал возле Николая. Почти сразу же началась литургия, взорвав благоговейное молчание громогласными песнопениями.
Все крестятся. Император делает это с наибольшим усердием. На бледном челе печать неподдельной глубокой набожности. Рядом, высоко держа голову, недвижимо застыла императрица Александра Федоровна. Её восковое лицо с лиловыми губами и остекленевшим взглядом кажется неживым.
Но вот молитвы закончились, и дворцовый священник торжественным голосом начинает читать манифест царя народу. В нём и простое изложение событий, приведших к войне, и призыв к патриотизму, и обращение за помощью к Всевышнему, а также другие фразы о терпении, единстве и стремлении победить…
Французского посла на сегодняшнее объявление манифеста пригласили через Сазонова.
- Вы единственный иностранец, допущенный к этому торжеству, как представитель союзной державы, - доверительно сообщил министр.
- Что ж, жребий брошен… - вместо благодарности устало пробормотал Палеолог.
Он уже забыл, когда нормально высыпался. Эта неделя далась нелегко. Посольство работало днём и ночью, не покладая рук. Посол не спал сам и не давал спать ни подчинённым, ни правительству во Франции во главе с президентом. Благо, все прекрасно понимали ситуацию, активное содействуя его работе. И вот результат - общая мобилизация французской армии. Телеграмма с приказом пришла сегодня, в два часа ночи.
Сазонов о ней, конечно же, знал. Он ухмыльнулся, заметив:
- Доля разума, которая управляет народами, столь слаба, что и двух недель, как суждено было нам убедиться, вполне достаточно, чтобы вызвать всеобщее безумие.
- Да, да… - покивав, согласился посол, а после произнёс задумчиво: - Не знаю, Сергей Дмитриевич, как история будет судить нашу с вами и Бьюкененом дипломатию, но… Мы втроём имеем полное право утверждать, что добросовестно сделали всё от нас зависящее, чтобы спасти мир от войны, не соглашаясь, однако, принести в жертву два других блага, ещё более ценных. Это независимость и честь Родины…
Манифест дочитан. Священник умолкает.
Императору подносят Евангелие. Николай поднимает над ним правую руку, обводит взглядом зал. Он серьезен и сосредоточен. Медленно, подчеркивая каждое слово, начинает говорить:
– Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле!
По залу разносится громогласное «ура!», не умолкает сразу, а растёт, ширится. Вскоре порождённый приветственными криками неистовый шум вылетает на улицу и возвращается вдруг многократно усиленный толпой, что собралась вдоль набережной.
Дядя царя, великий князь Николай Николаевич, главнокомандующий русскими армиями, внезапно хватает Палеолога в охапку и целует, едва не раздавив его в медвежьих объятиях. Всё происходит столь быстро, с обычной для великого князя стремительностью, что посол ничего не успевает сообразить. А тот уже кричит в полный голос:
- Да здравствует Франция!
И со всех сторон грохочет оглушительное многоголосье:
- Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!!!
Император направляется к выходу. Слава богу! Посол не без труда прокладывает себе путь следом.
Площадь Зимнего Дворца буквально забита народом. Бескрайний людской океан с колышущимися флагами, знаменами, иконами, портретами царя. При появлении вышедшего на балкон императора толпа, сняв шапки, начинает петь «Спаси Господи, люди Твоя». И вдруг все, как один, встают на колени.
Этот потрясающе трогательный момент породил ком в горле Палеолога. Он видел блеск облагораживающих слёз на глазах молящихся, всеми клетками тела впитывая тот высокий порыв, что объединил и привёл сюда этих людей.
- Хватило бы только нам выдержки, — услышал сзади негромкое бормотание Сазонова.
Вечно этот скептик всё портит. Посол повернул голову, бросив через плечо вполголоса:
- В эту минуту, для них царь действительно есть самодержец, отмеченный Богом. Военный, политический и религиозный глава своего народа, неограниченный владыка душ и тел.

Волна всеобщего подъёма патриотизма захлестнула и Буторова.
У него была возможность поступить в военную школу для подготовки к экзамену офицера. Но в таких условиях, когда каждый готов хоть сейчас надеть форму и, взяв оружие, идти сражаться на фронт, это казалось кощунственным.
Махнув рукой на офицерское звание, Николай остался в Красном Кресте.
Его назначили начальником Передового отряда для помощи раненым. В подчинении Буторова оказались три врача, семь студентов-медиков, две сестры милосердия и сто тридцать санитаров. Парк отряда состоял из тридцати шести санитарных двуколок и четырнадцати транспортных повозок. Немалое хозяйство, нормальную работу которого необходимо ещё наладить. Люди не обмундированы и пока не притёрлись друг к другу, транспорт не опробован, фуража для лошадей нет. Требовалось получить медикаменты, оружие, инвентарь, униформу, довольствие… А времени мало. Надо спешно готовиться к отъезду на фронт.
Николай с головой ушёл в заботы - масштабные, с непременной беготнёй по различным инстанциям, и помельче. Последних, как обычно это бывает, навалилось особенно много. Поначалу справлялся с превеликим трудом, но когда подобрал себе помощников, дело быстро пошло на лад, и в середине августа отряд выехал из Петербурга.
В поезде Буторов достал запечатанный сургучом конверт, который вручили ему перед самой отправкой. Покрутил в руках, разглядывая оттиски Красного Креста и военного ведомства.
- Ну же, вскрывай, - горячо зашептал Сашка Соллогуб, друг и однокурсник по Александровскому Лицею, волею счастливого случая попавший к Буторову в подчинение. Само собой, Соллогуб и стал одним из первых помощников. Его же Николай назначил своим заместителем. Не из-за дружбы, а потому, что Сашка показал себя толковым организатором, и помощь его в нелёгком и новом для Буторова деле руководства санитарным отрядом была неоценимой.
- Да подожди ты, - шикнул Николай на друга. – Сказано было: «Вскрыть в пути следования».
- Но мы почти едем. Погрузились ведь.
- Потерпи…
Терпения обоим едва хватило, чтобы дождаться, когда состав тронется. Переломив сургучную печать, с радостным трепетом заглянули в пакет. В нём обнаружился аккуратно сложенный лист с коротким, по-военному лаконичным распоряжением.
- Значит, так, - медленно, с расстановкой говорил вполголоса Николай собравшимся вокруг него помощникам. - Нам надлежит выгрузиться в Вержболове. Потом, нагнав штаб Первой армии, поступить в распоряжение генерала Ренненкампфа, её командующего.
- Выходит, мы ещё можем застать военные действия! – чересчур громко воскликнул несдержанный Сашка, но на это никто не обратил внимания.
Мысль, что война не успеет закончиться без их участия, радовала и одновременно волновала всех, будоража разгулявшееся воображение.
В приподнятом настроении прошла вся дорога вплоть до выгрузки. Чувство радостного возбуждения не покинуло и потом, когда двигались в походной колонне по идеально ровному, хорошо утрамбованному шоссе между симметрично высаженными деревьями, похожими одно на другое, словно близнецы. А какая гордость переполняла Буторова при переходе границы Восточной Пруссии, вообще не передать словами.
Люди в отряде, судя по всему, испытывали схожие чувства. Проезжая через обгорелые улицы прусских городов, каждый санитар или врач старался держаться в седле или в двуколке с наибольшим достоинством, на какое только был способен. Радовались, словно дети малые, видя разбитые артиллерией дома или местных жителей, торопливо снимавших шляпы при появлении русских колонн.
Стояли теплые, солнечные деньки. Ехать было приятно. Ласкали глаз яркие, весело отливающие светом, культурно ухоженные и разделённые аккуратными оградками поля, что простирались повсюду. Фермы с уютными домиками под красными черепичными крышами утопали в зелени. Вся эта красота умиротворяла, навевая праздничное настроение. В то же время манили неизвестность, предчувствие всяческих лишений и воображаемых опасностей, которые неминуемо подстерегают любого на войне. Сколько впечатлений, сколько разнообразных чувств! Вот она, полноценная жизнь, наполненная всем тем, чего так не хватало в скучные мирные времена.
Грудь распирало ликованием. Николаю было только в радость избавиться вдруг от порядком поднадоевшего размеренного прозябания в уездном городке, затерянном где-то на задворках Российской империи. А будущее рисовалось в одних лишь игриво-розовых тонах…
Неподалёку от города Гумбинена остановились на привал рядом с какой-то виллой. Внешне она смотрелась вполне уютно, и Буторов не удержался, чтобы не заглянуть внутрь.
Всегда интересно увидеть, как живут другие. К тому же не у себя на родине, а в чужой стране. Любопытство разобрало и Соллогуба, поэтому пошли вдвоём.
- Чей это дом? – спросил Сашка у пожилого пруссака, проходившего мимо с телёнком на длинной верёвке.
- Лейтенанта Кунце, герр офицер, - почтительно поклонился тот, сняв шляпу.
- Немец, что ли?
- Немец, немец…
Внутри вилла оказалась безжалостно разгромлена. Видно, что хозяева собирались в явной спешке, захватив с собой лишь самое необходимое. По всем комнатам валялись разбросанные письма, фотографии, бельё, игрушки, одежда, посуда, разная домашняя утварь.
Вид у жилья удручающий. Посреди гостиной напоминанием о безмятежной жизни стоит разбитое фортепиано. Паркетный пол вокруг, словно выпавший снег, устилают груды бумаг. В основном это ноты. Тихо шуршат, приподнимаясь, потревоженные сквозняком, а то и переворачиваются лениво…
Носком сапога Буторов поддел какую-то открытку. Поднял её. На карточке эта же комната, только уютно обставленная, в полном убранстве. За фортепиано, ещё вполне целёхоньким и не утратившим своего полированного блеска, сидит славная пухленькая девчушка лет шести. Надула губки, пробуя, видимо, разобраться в нотах. Другая девочка, чуть постарше, стоит рядом и наблюдает.
Контраст между тем, что было, и тем, что видели сейчас, был так разителен, что Николай тут же поделился впечатлением, показав карточку Соллогубу:
- Смотри. Вот как раньше здесь было.
Помощник без особого энтузиазма скользнул по ней взглядом.
- Бабство, - бросил весьма воинственно и, потеряв к вилле всяческий интерес, направился к выходу.

Интересно почитать. Надеюсь тут не будет панического бегства от горстки контратакующих остатков роты?

Этот момент собираюсь прописать более-менее подробно. Хочется верить, что читательское восприятие не съедет на распространенный штамп))
Всё же наша контратака произвела на немцев неизгладимое впечатление. Они вообще не думали, что в русских окопах кто-то мог уцелеть, собирались идти по трупам. И вдруг, нате вам! "Трупы" встали, да еще и атакуют. Понятное дело, бюргеры слегка стушевались. А уж насколько была точна крепостная артиллерия, сосредоточившая огонь на хорошо пристрелянных целях, говорить не приходится. Она-то и довершила начатое пехотой...
Примерно так у меня и будет.

Вслед за Буторовым в одном из многочисленных эшелонов, что в спешном порядке перебрасывали семимиллионную русскую армию к западной границе, отправился на фронт и Борис Николаевич Сергеевский. Незадолго до объявления войны он, будучи офицером Генерального штаба, получил назначение в штаб 22-го армейского корпуса, дислоцированного в Финляндии, и, не мешкая, выехал в Гельсинфорс.
Неопытного, совершенно не знающего всех нюансов новой для него работы, Сергеевского в самый разгар мобилизации с головой затянула штабная рутина. Он буквально погряз в ничуть не уменьшающемся день ото дня бумажном потоке разного рода приказов, распоряжений, планов, наставлений, докладных…
Требовалось довести штаты всех частей и учреждений до предусмотренной военным временем численности. Заново сформировать новые, о которых до этого никто и слыхом не слыхивал, для чего призвать находящихся в запасе солдат и офицеров и переместить их к местам службы. А ещё нужны лошади, которых надо принять на сборных пунктах у населения по военно-конской повинности, осмотреть, выбрать и направить куда следует. Значит, туда необходимо вовремя прислать приёмные комиссии с командами нижних чинов. Чтобы перевезти запасников и взятых лошадей, в нужное время на нужных станциях должны находиться поездные составы и паровозы. В пути надо кормить людей и лошадей, то есть требовалось организовать довольствие. Ко времени прибытия их в части, там должны быть готовы жилые помещения и коновязи. Вновь принятых на службу людей нужно обмундировать, вооружить и немедля начать обучение, ведь находясь в запасе, они кое-что подзабыли, а о многих нововведениях и вовсе не ведают. Лошадей надо приучать к их будущей работе, а некоторых вообще объезжать заново, поскольку они, вероятнее всего, никогда и не знали упряжи.
Сколько мелких предварительных договорённостей между всевозможными органами военной и гражданской власти нужно было соблюсти, чтобы правильно работала колоссальная машина единовременной мобилизации всех российских вооруженных сил!
В придачу к этим несоизмеримым по размаху объёмам работы штаб корпуса дополнительно решал вопросы обороны побережья, мостов и других сооружений на важных в военном плане железнодорожных путях. Отнимало время и постоянное отслеживание ситуации на шведской и норвежской границе. Ещё прибавилось хлопот с гражданским управлением края, переподчинённого с введением военного положения командиру корпуса. Нерусское население, особенности его законодательства, сношения с флотом - всё это лишь осложняло работу, выпавшую на долю Сергеевского в те исключительно тяжёлые дни.
Да, почти весь труд по проведению мобилизации лёг на его плечи. Немного позже, правда, прибыл еще один офицер - причисленный к Генеральному штабу штабс-капитан Земцов. Но тот, совсем недавно вышедший из строевых командиров, ещё меньше разбирался в службе штаба. Вот они вдвоём и впряглись в эту лямку. «Вы же генштабисты, - сказало начальство. - Вам и карты в руки…»
Командиром корпуса был пятидесятипятилетний генерал-лейтенант Бринкен Александр Фридрихович. Участник Русско-Японской войны, потом долгие годы служивший начальником штаба войск Гвардии и Петербургского военного округа. Человек довольно независимый и самолюбивый, он терпеть не мог вмешательства посторонних в дела своего штаба. На дух не переносил всяких штукмейкеров, зачастую резко пресекая их наглые позёрства. Седой, как лунь, с большой лысиной, зато с огромнейшими, пышными усами. Офицер старой закваски, которому явно не хватало новых технических знаний для должного командования столь большим воинским формированием.
Начальником штаба при нём состоял генерал Огородников. Грубиян и циник, каких мало. Тоже не умевший как следует организовать нормального управления корпусом. Впрочем, желанием работать он явно не горел, и с Бринкеном отношения у него были натянуты, если не сказать враждебны.
Помощник Огородникова носил громкое название «штаб-офицера для поручений», вовсе не дававшее своему носителю того служебного авторитета, который он должен бы иметь по должности, особенно в военное время. Им был полковник Фалеев, который буквально ненавидел своего начальника. Во время мобилизации он в резкой форме прямо так и сказал командиру корпуса в присутствии Огородникова, показав на того рукой: «Или он, или я. А вместе мы служить не можем!» Но инциденту не дали перерасти в нечто большее, добросовестно похоронив его в стенах штаба.
Был там ещё офицер. Старший адъютант, капитан с довольно простой фамилией Иванов. Тоже, как и Сергеевский, из Генерального штаба. Служил уже давно. Слыл нелюдимым, с другими общался мало и никоим образом не позволял себе вмешиваться в деятельность старших. А вмешаться бы стоило, раз уж старшие чины оказались несостоятельны в деле управления корпусом.
И вот в этот очаг неприязненного противостояния и всеобщей апатии прибыл капитан Сергеевский, ставший офицером Генерального штаба буквально на днях, не имея никакого опыта штабной службы, не зная никого ни в штабе, ни в самом корпусе, и не будучи склонен по своему характеру делать что-либо иначе, как это предусматривают уставы.
В первые дни он ещё не мог по достоинству оценить того хаоса, что творился в штабе. И немудрено, коль скоро видел только бесконечные кипы бумаг и телеграмм. Вновь прибывший «обер-офицер по поручениям» занимался вопросами самого различного толка, от боевого приказа войскам побережья до высылки за границу германских подданных и других распоряжений по линии полиции включительно. Приходилось отдавать работе часов по восемнадцать в сутки, прерываясь на короткий обед и пяти-, а то и четырёхчасовой сон. Спал Борис на своей походной койке, на квартире капитана Иванова, который оказался настолько любезен, что предложил ему своё гостеприимство.
Месяц в трудах, которым, казалось, не видно конца, пролетел незаметно, и четвёртого сентября штаб 22-го армейского корпуса погрузился в отличный финляндский вагон первого класса, чтобы проследовать на фронт. Одно купе занимал командир корпуса, другое - Огородников, в остальных разместились офицеры Генштаба в лице двух персон – Сергеевского и штабс-капитана Земцова, далее инспектор артиллерии генерал-лейтенант Головачёв с адъютантом, а также два корнета 20-го Финляндскаго драгунского полка, приписанные к штабу в качестве адъютантов командира корпуса.
Мирная обстановка уютного вагона, спокойно-размеренный перестук колёс под убаюкивающее качание, разнообразные мысли и ощущения... Не верилось, что через несколько часов корпус уже, возможно, будет в бою. Разлука с близкими, предстоящая незнакомая обстановка, наверняка сопряжённая с постоянной опасностью, неопределённое, не поддающееся никаким прогнозам будущее. Непостижимые, совершенно дикие для человека мирного времени чувства.
Борис вдруг вспомнил, как ему в руки попал номер «Русского инвалида», где вся первая страница и часть второй были заняты обычным Высочайшим приказом от 28 июля. В самом конце статьи прочёл о себе: «Назначается причисленный к Генеральному Штабу Л. Гв. Стрелкового Артиллерийского Дивизиона Штабс-Капитан Сергеевский обер-офицером для поручений при Штабе XXII арм. корпуса, с переводом в Генеральный Штаб и с переименованием в Капитаны».
Ниже, сразу под этими строками, по всей ширине листа тянулась жирная чёрная линия, словно граница между безвременно ушедшим периодом благого мира и началом Великой войны. Далее следовал текст «Высочайшего указа о мобилизации» с крупно набранным заголовком.
«Странная у меня судьба, - рассуждал Борис. - В девятьсот первом я окончил гимназию в последнем выпуске, шедшем при полной классической программе. Потом артиллерийское училище в год его переформирования. Академию тоже довелось кончать в последнем выпуске по старому порядку. Наконец, и в Генеральный штаб переведён последним из своего выпуска и последней же статьёй приказа уходящего мирного времени…»
В дверь купе негромко постучали:
- Господин капитан, не позволите составить компанию?
Штабс-капитан Земцов собственной персоной.
Вообще-то два генштабиста, в поте лица трудившиеся последний месяц плечом к плечу, давно привыкли обращаться друг к другу по имени. Вроде бы и сдружились, а времени поговорить по душам да подробнее рассказать о себе всё как-то не находили. Теперь же сам бог велел. Пока едут - почитай целые сутки без дела сидеть.
- Конечно, конечно, Мишель, - немедленно отозвался Сергеевский. – Милости прошу.
Земцов не замедлил войти. Рослый, широкоплечий, он был всего на четыре года старше Бориса, но выглядел столь внушительно, что вместо исполнившихся двадцати пяти лет ему смело можно приписать все тридцать.
По довольному виду и блестящим глазам стало понятно, что штабс-капитан слегка навеселе. Подтверждая эту догадку, он показал плоскую, не совсем полную бутыль коньяка:
- Не желаете ли скрасить военный поход? А то в одиночестве пить одна тоска.
Молча достав два стакана, Сергеевский кивком пригласил его сесть:
- Вы, Мишель, как всегда, ко времени. Надобно разогнать хмурые мысли…
- Так давайте этим и займёмся.
Визитёр с готовностью наполнил стаканы ровно до половины и, заткнув бутылку пробкой, отставил её в сторону.
- Что ж, - поднял свой стакан, - будем надеяться, наш с вами труд не пропал даром, и мобилизация прошла успешно. За победу.
- За победу, - эхом откликнулся Борис, чокаясь.
Отпив глоток, закусил шоколадом, который достал из кармана всё тот же Земцов.
- Что-то нас ждёт впереди, - вздохнул штабс-капитан. – О поражении второй армии слышали?
Сергеевский поморщился:
- Ещё бы. Наслышан уж.
Да, победоносные известия предшествующих двух недель вселяли уверенность и надежду на скорое окончание войны. Однако тяжкая неудача генерала Самсонова,* о которой стало известно уже в поезде, посеяло зёрна сомнений в собственные силы. А зная недостатки своего начальства, Борис и вовсе не был уверен, что на фронте удастся быстро переломить ситуацию. К тому же командный состав корпуса лишился двух наиболее опытных офицеров Генштаба - полковника Фалеева оставили в Гельсингфорсе, а капитана Иванова отослали в Ивангород. «Не иначе потому, что фамилия у него созвучная», - посмеялся тогда Земцов.
Сегодня ему, похоже, не до смеха.
- И что думаете по этому поводу? – спросил Мишель, имея в виду поражение Самсонова.
- Что тут думать… Сколько мы с вами занимались доведением численности нашего корпуса до норм военного времени? Долго?
- Угу.
- И то не скажешь, что выдвигаемся на фронт укомплектованными всем и вся на сто процентов. Чего уж говорить о тех армиях, которые первыми вошли в Пруссию месяц назад?
- Зачем же их туда кинули раньше времени?
- Кто вам такое сказал? Просто, я думаю, мы упредили наступление германцев. Иначе воевали бы сейчас не в Восточной Пруссии и Австрии, а в России, где-нибудь под Петербургом…
- Петроградом, - поправил Земцов.
Действительно, три дня тому назад столицу переименовали, отказавшись от немецкоязычного названия. Пора к новому привыкать.
- И потом, - продолжал Борис, не отреагировав на замечание товарища, - не забывайте, мы помогаем союзникам - сербам.
- А я уверен, что дело здесь не только в сербах, - заговорщически прошептал штабс-капитан, снова вытаскивая пробку и наливая коньяк, хотя в стаканах его было ещё достаточно. – Вспомните плачевное положение бельгийцев. Да и французы наверняка насели на Государя, умоляя о помощи.
Сергеевский усмехнулся. Грустно усмехнулся, ведь слова Мишеля вряд ли так уж далеки от истины. Чего только не сделает Россия-матушка ради своих союзников. Не посмотрит ни на какие трудности, пойдёт на любые жертвы. Расшибётся в лепёшку, а друзей из беды выручит всегда.
- И что эта Германия так за Австрию трясётся? – с горечью в голосе обронил Земцов после того, как отпил из стакана чуть ли не половину налитого. – По логике вещей австрияки первыми должны были войну нам объявить.
- Не вижу особой разницы. Всё равно воевать пришлось бы с обоими. Помните визит Пуанкаре?* В его честь тогда в Красном Селе давали парад войск Петербургского военного округа. Мне довелось в нём участвовать. Мы стояли позади приглашённых иностранцев. Когда проходили войска, я прекрасно видел реакцию военных агентов. Особенно германца с австрияком. Они, как понимаете, сидели рядом. Уже тогда это были не просто гости, а представители двух враждебных нам армий. Смотрели, оценивали, запоминали… Вы только представьте: в церемониальном марше проходит вся наша гвардия, все войска Петербургского округа, плюс некоторые полки других округов. Пехота чеканит шаг, артиллерия на рысях, бесконечные полки конницы проносятся галопом. Марш длился два с половиной часа! Войска проходили блестяще. Мерный, точный шаг огромных колонн. Каждый отдельный человек обращён в автомат, а вся колонна похожа на огромную величественную машину. Выражение мощи, духа, порядка и красоты. И форма походная. Представляете? Обычные защитные рубахи. Это ещё добавляло воинственности. Оба наших будущих неприятеля настолько были под впечатлением, что порой забывались и не могли побороть волнения, невольно выдавая то, чего мы ещё не знали... И тут пошли пулемёты. Раньше-то их на парад не выводили. Стрелковые бригады с пулемётами на вьюках. Кавалерийские вьючно-пулемётные команды. То рысью, то широким полевым галопом. Немец и австриец волновались всё больше. Наконец, один из них в запале наклонился к соседу, который отвлёкся и смотрел куда-то в бок, и давай дёргать его за мундир, показывая на пулемёты. И оба громко, перебивая друг друга, стали делиться впечатлениями, постоянно тыча пальцами по сторонам. Я тоже тронул рукой своего соседа, кивнув на будущих врагов. Он понял меня правильно, а после парада сказал практически одновременно со мной: «Война будет - это ясно, как божий день!»

_______________________________________________________________________
* Битва при Та́нненберге (Вост. Пруссия) 26-30 августа 1914 г., в ходе которой 2-я русская армия генерала А.В. Самсонова, оторванная от 1-й армии на 125 км, была атакована с флангов 8-й германской армией Гинденбурга, и попала в «котёл». В результате русские потеряли по разным сведениям до 20000 убитыми (из них 10 генералов), 90 000 пленными (из них 13 генералов), захвачено 230 орудий. Генерал Самсонов застрелился.
* Ра́ймон Пуанкаре́ (фр. Raymond Poincaré) (20 августа 1860 года, Бар-ле-Дюк, — 15 октября 1934 года, Париж) — французский государственный деятель, президент Франции (Третья республика, 1913—1920).

Прохладное сентябрьское утро застало санитарный обоз Буторова на железнодорожной станции Гумбинен.* Сюда, нагруженные ранеными, они добрались уже в полной темноте. На путях под парами стоял товарный поезд - последний перед подрывным. Раненых в нём оказалось битком. Погрузку только-только завершили.
Две сестры милосердия в ужасе всплеснули руками, увидев количество вновь привезённых.
- Я не разрешу вам разгружаться! – кричал на Николая, брызжа слюной, полноватый комендант с мясистым лицом цвета переспелого помидора, настаивавший на немедленной отправке поезда.
- Да как же мы дальше с ранеными-то пойдём? – возмутился Буторов. – У нас ни провианта, ни перевязочных материалов не осталось. Лошади утомлены, не кормлены. Люди с ног валятся. Это просто немыслимо.
- Ничего не знаю. Поезд надо немедленно убрать со станции. Вы же видите, что места в нём для ваших раненых нет.
Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, Николай твёрдо заявил:
- Даже если нельзя отправить их этим поездом, у меня нет другого выхода, кроме как всё же разгрузиться и оставить всех на станции с одним или двумя медиками до прихода немцев.
Комендант засопел возмущённо, потом вдруг махнул рукой:
- Аааа, чёрт с вами! Грузите…
Все тут же забегали, засуетились. Работали, не жалея сил, и сёстры милосердия, и санитары отряда, и врачи. Легкораненые помогали тяжёлым.
Слава богу, хоть и с трудом, но разместить удалось всех без исключения. Поезд сразу тронулся. Он уходил домой, в Россию. Слушая удаляющийся колёсный перестук и громкое шипение паровоза, Буторов испытал зависть к лёгким ранам одного из своих врачей и нескольких санитаров, уезжавших в этом поезде. Сердце тоскливо сжалось от нахлынувшего вдруг чувства одиночества. Казалось, их отряд всеми забыт и оставлен здесь, на обезлюдевшем перроне, на откуп наступающему врагу.
Было ещё темно. Поставив одного санитара дежурить у коменданта, Николай повёл остальных в пустое здание станции. Легли прямо на грязный пол, где, укрывшись шинелями, сразу же и заснули…
Вот оно, отступление. Если не сказать поспешное бегство.
Словно ушат холодной воды на разгорячённую глупой юношеской романтикой голову. Можно ли сравнивать Буторова теперешнего с тем, который почти месяц назад, делая первые шаги по Восточной Пруссии, восторженно проезжал улицы Инстербурга,* где пришлось тогда задержаться на сутки?
Город в те, казалось бы, далёкие августовские дни выглядел очень красивым и обустроенным. Весь в цветах и зелени, приятно ласкающих глаз. С ними прекрасно гармонировали постройки, среди которых много изящнейших особняков. Гостиницы, рестораны и большинство магазинов были открыты и вели бойкую торговлю. На городской площади с несколькими магазинчиками толпился гомонящий люд. Там и сям стояли телеги, проезжали конные, чинно прогуливались парочки. Жизнь текла своим чередом. Казалось, война обошла стороной этот замечательный городок, не рискнув нарушить его мирную идиллию, и умчалась куда-то далеко-далеко…
Штаб 1-й армии, который с трудом удалось разыскать, обосновался в отеле «Дессауэр хоф». Без войск и обозов, что должны бы стоять в городе, средоточие управления русскими войсками производило удручающее впечатление. Маленький островок, песчинка, затерянная в безбрежном океане германской конгломерации. Буторову с его подчинёнными оставалось только диву даваться да плечами пожимать: «Куда же пропали наши части?»
Отряд прикомандировали к полкам, ушедшим в район города Велау,* и санитарные двуколки заколесили дальше по Кенигсбергскому шоссе, нагоняя наступавшие войска. Недоумение, охватившее всех при виде Инстербурга, с каждой новой верстой лишь усиливалось. Удивляло полное одиночество. Ни одна войсковая колонна не встретилась по дороге. Сплошь местное население, чьи повозки да огромные телеги неторопливо катили мимо.
- Где же наши? – беспокойно ёрзал в седле Соллогуб. – От самого Вержболова ни единой воинской команды!
Впереди всё явственнее слышалась артиллерийская стрельба. Но ни патронных, ни снарядных ящиков поблизости видно не было.
- Интендантство и санитарная часть блещут своим отсутствием, - попробовал пошутить Николай, но никто рядом даже не улыбнулся.
Каждый задавал себе одни и те же вопросы - «где?» и «почему?», прекрасно понимая, что вряд ли желает получить на них правдивый ответ.
Недалеко от Велау, где немцы при отходе взорвали мост, нашёлся штаб дивизии. Санитарный отряд разместили в соседней деревеньке, в которой Буторов и сделал базу.
На фронте воцарилось затишье. Работа перепадала урывками, и необстрелянные санитары, пока не растратившие свою молодую, кипучую энергию, бросались на неё с остервенением, точно голодные волки. Что могли сделать вдвоём, делало сразу двадцать.
Однажды, следуя кратчайшим путём за ранеными, выехали на шоссе и увидели наших солдат, залёгших в придорожной канаве. В редкой цепи, на большой дистанции друг от друга солдаты припали к винтовкам и замерли, внимательно вглядываясь в дальний лес. Санитары ехали по шоссе, посматривая на спины в мокрых от пота гимнастёрках, пока у полуразрушенного фольварка их не остановил подбежавший офицер.
- Куда прёте, так вас и эдак! - с недовольным видом преградил он дорогу Соллогубу, схватив его коня под уздцы.
- У нас вызов, - возмутился Александр. – Раненых надо забрать...
- Поворачивайте к дьяволу! Здесь передовая линия.
Передовая? Соллогуб в недоумении обвёл взглядом жидкую цепь залёгших солдат. Не так представлял он себе боевую линию наших войск. Чуть не рассмеялся – не то из-за умопомрачительной разницы между тем, что представлял увидеть и что увидел, не то спохватившись, что с немецкой стороны до сих пор не прогремело ни единого выстрела, несмотря на внушительную колонну в десять двуколок.
В другой раз отряду приказали усилить один из полковых перевязочных пунктов. Туда Буторов откомандировал пару студентов-медиков с условием, что через сутки их сменят. Ночью в той стороне слышалась ружейная и пулемётная стрельба. Утром после смены командированные вернулись. Усталые, но переполненные впечатлениями. Рассказали, что за ночь фольварк захватили немцы, потом снова наши. Санитары же с ранеными отсиживались в каком-то кирпичном подвале. Благо артиллерия их не обстреливала.
Первый боевой опыт. Что может сравниться с ним? Сколько новых, неведомых доселе эмоций, тем для разговоров…
Уже не раз и не два в отдалении слышалась перестрелка. Она то усиливалась, превращаясь в сплошной трескучий гул, то сотрясала воздух громовой канонадой, то затухала, распадаясь на отдельные сухие выстрелы. В штабе дивизии не скрывали, что идут бои, но почему-то не спешили задействовать отряд Буторова. Постоянно готовые к выезду, санитары и врачи уже устали ждать, когда командование хоть куда-нибудь их направит. Только вызова всё не было.
Соллогуб долго тогда чертыхался, а после вдруг предложил:
- Поехали сами.
- Куда? – Николай предпринял слабую попытку возразить, прекрасно понимая, что вызова они могут и не дождаться.
- Где стреляют, там в любом случае будут раненые.
Буторов и сам давно пришёл к выводу, что нужно не только по приглашениям работать, но и собственную инициативу проявлять. Стрельба не утихала. Не дождавшись вызова, на свой страх и риск Буторов повёл отряд в том направлении, где слышались выстрелы. Шли, как обычно, верхами с двуколками и санитарами. При выезде из одного перелеска неожиданно попали под пулемётный огонь. Пришлось быстро свернуть в укрытие. Спрятались за остатками разбитого фольварка.
Соллогуб вызвался пойти вперёд с несколькими санитарами. Пока их ждали, начало темнеть. Стрельба затихала, но ушедшие всё не возвращались. Обеспокоенный Буторов приказал трогать. Когда проехали с версту, услышали вдруг из сумерек сердитый голос:
- Стойте! Там стреляют!
Из пришоссейной канавы, с ног до головы перепачканный грязью, вылез Александр Соллогуб. Увидев его, Николай не смог удержаться от хохота. У друга даже лица не было видно. А когда тот, видя, что над ним потешаются, насупился и в обиде надул губы, весь отряд покатился со смеху.
Всё бы хорошо, но пока веселились, окончательно стемнело. Кругом ни звука. В кромешной тьме без помощи знающего человека найти себе применение весьма и весьма проблематично. Хорошо, что случайно наткнулись на полкового врача. Он-то и подкинул работёнку, которой, как выяснилось, было предостаточно, и помощь отряда оказалась кстати.
Когда последний раз взяли раненых и двинули в тыл, дорогу подсвечивала круглобокая луна, висевшая высоко в безоблачном небе. Казалось, что всё замерло. Только двуколки движутся, держа большие интервалы из-за близости передовой. И санитары топают следом. Лишь негромкий скрип колёс и шоссейного песка нарушает ночную тишь. По чистому небу рассыпаны звёзды. Лунный свет отбрасывает своеобразно-резкие тени, странно выделяя пейзаж вокруг, и без того чужой, нерусский. Из-за этого даже хорошо известные места узнаются с трудом.
Сдав раненых, Буторов увёл своих людей на базу, куда они попали только с рассветом. Усталые, но как никогда довольные собой, санитары и врачи впервые после выезда на войну заснули с глубоким чувством исполненного долга.
По-прежнему всех удивляла чересчур жидкая передовая линия, малочисленность артиллерии и отсутствие каких-либо резервов в ближайшем тылу. И это при такой густоте окружавшего немецкого населения и глубине нашего продвижения по неприятельской территории! Как увязать и то, и другое, никто не знал. Оставалось лишь недоумённо разводить руками.
Штаб дивизии настойчиво продолжал мучить Буторова с его людьми бездельем. Николай уже подумывал, как бы поставить вопрос о прикомандировании к другой дивизии, когда рано утром к нему в дом, занятый под штаб-квартиру, влетел взволнованный старший санитар, запричитав:
- Николай Владимирович, вставайте! Ночью штаб дивизии снялся и ушёл!
- Ты что такое говоришь? – не поверил спросонок Николай. - Что ж мы, по-твоему, совсем одни здесь остались?
- Да нет. Ещё телефонисты вот есть. Они говорят, впереди никого, полки ушли.
- Ничего не путаешь? - чувствуя нарастающую тревогу, Николай стал быстро собираться. - Не может быть, чтобы штаб дивизии так, за здорово живёшь, взял да и бросил нас.
Но телефонисты подтвердили, что дивизия и в самом деле отошла. Никаким другим подразделением её не заменяли.
- А вы почему тогда здесь? – недоумевал Николай.
- Ждём приказа об отходе, - услышал вполне лаконичный ответ.
Творилось что-то неладное. Правда, ещё раньше на это, как предпосылки, указывали слегка изменившееся поведение местных бюргеров и некие таинственные огни, слишком похожие на сигнальные, которые вот уже несколько дней нет-нет да зажгутся в ночи по разные стороны. Словно дети с кострами балуют.
При помощи телефонистов, раз уж они здесь, Буторов с трудом связался с Инстербургом. Узнал, что штаб командующего армией всё ещё там. Спросил, что ему делать в сложившейся обстановке. Немного погодя, вечером получил приказ: не задерживаясь выдвинуться в район деревни Тремпен* и поступить в распоряжение 4-го пехотного армейского корпуса. До Тремпена было километров сто. Расстояние немаленькое.
Выехали на рассвете, стараясь не задерживаться, хоть песчаные дороги порядком измучили лошадей. Николаю не давал покоя немецкий аэроплан, который взялся кружить над ними. Он так внимательно рассматривал отряд, подолгу кружа над головами да опускаясь чересчур низко, что невольно закрадывались тревожные мысли.
Десятого сентября к десяти же часам утра они, не останавливаясь на ночёвку, вошли в Тремпен. Туда накануне вечером отступил штаб 4-го пехотного армейского корпуса вместе со штабом 30-й пехотной дивизии после боя, в котором бесславно пропал весь Коломенский полк.* На счастье людей Буторова, к их приезду настало затишье, что позволило как следует отдохнуть.
Зато на другой день, спозаранку, бой разгорелся с новой силой. Часов в шесть утра Соллогуб, взяв часть двуколок и медицинского персонала, отбыл на правый фланг. Артиллерийская, пулемётная и ружейная стрельба становилась интенсивнее и громче, постепенно приближаясь. Бой был сильным и распространялся по всей линии фронта, потому Буторов никак не мог составить о нём даже приблизительного представления.
Вскоре появился полковой врач Ярославцев, который забрал из отряда старшего врача, сказав:
- Требуется ваша помощь на левом фланге. Там раненых много.
- Это куда ехать? – поспешил спросить Николай, видя, что доктор поворачивает лошадь, уже собираясь мчаться назад. Тише добавил, краснея под удивлённо вытаращенным взглядом: - Нам в штабе не успели ещё карты выдать.
Врач сжалился, пояснив:
- Дорога простая. При выезде из деревни нужно взять вправо и ехать дальше всё время по прямой.
Собрав студентов-медиков и оставшиеся двадцать шесть двуколок, отряд вышел из деревни. Повернули направо и скоро добрались до развилки трёх дорог.
- Вот так номер! – почесал затылок старший санитар. - И куда прикажете двигаться дальше?
Подумав, Николай выбрал среднюю, наиболее прямую. Путь этот оказался тяжёлым. Песчаный грунт, частые подъёмы. Ехали большим шагом. И вдруг дорога круто вильнула влево и завела в ложбину, сплошь забитую околотками разных полков. Они чего-то ждали, говорили слишком возбуждённо. Видно, что нервничали. Буторову показалось, что в этой ложбине царит паника. Пока тихая, но готовая в любой момент взорваться, заставляя бежать без оглядки. Такая и до России погонит, недорого возьмёт…
На выезде, когда впереди открылся горизонт с видневшимися вдали перелесками, встретились два казака. Ехали они спокойно, лёгкой рысцой, не обращая внимания на посвист редких пролетающих пуль.
- Эй, служивые! – окликнул их Буторов, когда приблизился. - Не знаете, где Ярославский полк?
Казаки не спеша остановили лошадей, перекинулись меж собой парой фраз.
- Что-то не припомним, где он может находиться, - спокойно, с расстановкой произнёс один из них. - Но в этой стороне, куда вы едете, точно его не найдёте. Там такого нет.
- Назад вам надобно, - чинно кивнул второй.
Скупые движения и ровный, деловой тон казаков были настолько неторопливы и действовали успокаивающе, что невольно подумалось: «Какие же паникёры в ложбине сидят! Ничего ж плохого ещё не произошло, а уже боятся».
Поблагодарив казаков, Николай повернул отряд и погнал рысью обратно к перекрёстку. Благо дорога шла теперь под уклон.
В опустевшей ложбине встретили вестовой отряд, оставленный для связи со штабом. В нём подсказали, что на пересечении нужно брать не среднюю, а правую дорогу и что надо бы поторопиться, так как в полку много раненых, и отряд уж давно там ждут не дождутся.
Быстро подъехав к перекрёстку, встали на нужную дорогу, но скоро вынуждены были с неё сойти, чтобы пропустить шедшую навстречу колонну пехоты и ехавшую за ней батарею,
Первая с момента выезда на войну крупная воинская часть, повстречавшаяся отряду.
Проезжая полем вдоль дороги, Буторов и его санитары с любопытством разглядывали плотные колонны солдат и тяжёлые орудия в конских упряжках аж из шести лошадей. Пехота встала и посторонилась, пропуская вперёд артиллерию. Та покатила с неимоверным шумом и грохотом. А солдаты, довольные случайно подвернувшимся привалом, скинули винтовки с плеч. Кто присел на край дороги, кто просто стоял расслабленно, уперев приклады в землю. Некоторые глядели сердито на проезжающие пушки, словно вовсе не рады нежданному отдыху. Слышалась добродушная ругань. Появились кисеты, зачиркали спички, запахло махоркой. Но перекур оказался коротким. Батарея прошла. Заголосили лужёные глотки унтеров. Посыпались команды. Солдаты, нехотя вставая, начинали сходиться, и колонна, снова став монолитной, задвигалась, потекла вперёд по дороге.
- Перегруппировка? - предположил старший санитар.
Хорошо бы. Коли так, не всё ещё потеряно…
Чуть дальше навстречу попался неуклюже сползающий с холма несуразных размеров полковой фургон для раненых. Рядом с ним ехал врач.
- Вы куда? – не замедлил спросить он.
- За ранеными, - ответил Буторов.
У врача удивлённо поднялись брови:
- Да там же немцы!
Пребывая под впечатлением от недавней встречи с казаками и спокойного вида только что прошедшей колонной, Николай лишь улыбнулся. Возможно, этот врач такой же паникёр, как и те, что прятались в ложбине. Однако, заметив одиноко ехавшего верхом артиллерийского полковника, он решил перестраховаться.
- Разрешите уточнить? - спросил офицера, взяв под козырёк. - Можно ли здесь проехать вперёд за ранеными?
- Если поторопитесь, успеете, - буркнул полковник, машинально козырнув в ответ.
И поехал дальше, не считая нужным продолжать беседу. Видимо, понял, что имеет дело с ужасным профаном. А Буторов повернулся к отряду и решительно махнул рукой:
- Вперёд!

___________________________________________________________________
* Гумбинен (нем. Gumbinnen) - ныне город Гусев на востоке Калининградской области.
* Инстербург (нем. Insterburg) – ныне город Черняховск Калининградской области.
* Велау (нем. Wehlau) - ныне пос. Знаменск в Гвардейском районе Калининградской области.
* Тремпен (нем. Trempen) – ныне пос. Новостро́ево в Озёрском районе Калининградской области.
*Во время отхода из Восточной Пруссии в конце августа 1914 г. 4-го корпуса генерала Алиева его прикрывал 119-й пехотный Коломенский полк, который неподалеку от дер. Адамсхейде был окружён и целиком попал в плен вместе с полным комплектом полкового знамени.
* 117-й Ярославский пехотный полк входил в состав 30-й дивизии 4-го армейского корпуса.

Стрельба прекратилась, и сразу же исчезли все звуки. Словно вымерло всё кругом. Даже тарахтение двуколок и топот лошадей, перебиравшихся с горки на горку, нисколько не нарушали полнейшей, в буквальном смысле, мёртвой тишины.
Солнце вскарабкалось уже довольно высоко и начинало припекать. В поле то справа, то слева виднелись редкие, одиночные фигурки солдат, медленно бредущих к Тремпену. Санитарный отряд приближался к фольварку, такому же зловеще-молчаливому, как и вся тишина, окутавшая окружающее пространство.
Остановив двуколки в тени редких деревьев, что росли вдоль дороги, Николай подозвал вестового и поехал с ним к маячившим впереди зданиям. На противоположной стороне фольварка, у наполовину закрытого непонятной надстройкой колодца, копоши¬лись какие-то люди.
- Русские кажись, - неуверенно обронил вестовой.
Похоже на то. У немцев форма больше серая, чем зелёная.
Подъехали ближе. Точно, наши!
Солдаты, обступив колодец, жадно пили воду. Только-только, казалось бы, достали полнёхонькое ведро, а в нём уже пусто, и снова гремит, разматываясь, цепь. Плеск воды внизу и натужный скрип ворота, поднимающего живительную влагу.
- Быстрее, братцы. Быстрее, - торопит усатый капитан с перебинтованной головой.
Вокруг полно раненых. Они сидят, лежат, стонут, просят пить…
- Дуй за двуколками, - сказал вестовому Буторов, а сам направил коня в сторону колодца.
Возле офицера спешился. Выяснил, что это и есть Ярославский полк.
- Всё, что от него осталось, - процедил капитан сквозь сжатые зубы и заговорил с жаром, отчаянно жестикулируя и волну¬ясь, ещё, как видно, не придя в себя после пережитого: - На идеальных позициях стояли. Не позиция, а сказка. Чёрта лысого нас бы оттуда немец выкурил. Не было совершенно никаких причин отходить. Но нам приказали… Отступать пришлось среди бела дня. Шли по ровному, совершенно гладкому полю. А тут немецкие пулемёты. Строчат, гады, словно ленты у них бесконечные. Бьют и бьют, не переставая. Целыми рядами людей коси¬ли… - нахмурился, помолчав. Потом вздохнул: - Раненые в большинстве своём так и остались там, в поле. Их даже перевязать некому. Околотки, естественно, драпанули, только их и видели. Ещё удивляюсь, что вы здесь… А ну, ребята, кончай воду хлебать! Идти надо…
Собрав уцелевших солдат, капитан повёл остатки своего воинства дальше.
Легкораненые всё продолжали стягиваться к фольварку. Они же несли тяжелораненых – в основном в палатках, внутри которых те выглядели неживыми грудами бесформенных масс. Когда с прибытием обоза на¬чалась погрузка, Буторов понял, что места всем явно не хватит. В одну двукол¬ку входило лишь двое носилок.
- Вы бы вперёд проехали, - говорили солдаты. - Там наших много. Тащатся еле-еле. Ещё и других на себе волокут…
Что же делать? Буторов заметался в растерянности. Послал за студентами-медиками, но тех не нашли. Уже, наверное, убежали вперёд – на перевязки.
Тяжелораненых всё больше. Их подносят и подносят. Нет, определённо всех не заберёшь…
Один пожилой бородач, раненный в живот, неожиданно схватил Буторова за голенище сапога. Николай думал, тот запросит пить и приготовился уже ответить дежурное «вам нельзя» да идти себе дальше, как вдруг встретился с ним взглядами. Сколько боли было в этих глазах! Боли, сожаления и страха.
- Не бросайте, братки, - слезливо запричитал раненый слабым, надтреснутым голосом, сообразив, очевидно, что всем в двуколках не разместиться. – Христом богом вас молю!.. Заберите… Не оставляйте херманцу…
Заголосили в том же духе и те, кто лежал поблизости. Солдаты, которые только что героически жертвовали своими жизнями, а теперь полуживые развалины, умоляли сжалиться над ними, забрать, во что бы то ни стало. Просили, как милость, как подаяние…
Николай водил по сторонам растерянным взглядом, чувствуя подступавшие слёзы, и не знал что предпринять. Ещё и легкораненые торопи¬ли с погрузкой.
Санитары, слава богу, нашли выход. Притащили из какого-то сарая солому и начали заменять ею носилки, которые попросту выкидывали. Работа закипе¬ла. Видя, что здесь обойдутся и без него, Николай взял десять двуколок и поехал вперёд. Не одолев и версты, завяз в целой толпе раненых, ковыляющих, ползущих и подносимых со всех сторон. Кто-то уже залез на лошадей, остальные так набились в повозки, что без страха на них не взглянешь, а туда ещё старались впихнуть людей. И ведь впихивали!
Но не было никакой грызни, ругани за места. Офицеры уступали солдатам, а те, в свою очередь, офицерам.
- Не надо меня… Не надо, - настаивал один капитан с тяжёлым ранением головы, едва ворочая языком. – Снимите… Пусть положат того… Солдата… Он в грудь ранен…
Его денщик, который и принёс капитана, заботливо укутывал того шинелью, а Буторову шептал на ухо:
- Они ещё контужены, помутились умом...
Забрать сразу всех не вышло, как ни старались. Не оборачи¬ваясь, Буторов с тяжёлым сердцем отдал команду:
- Закончить погрузку! Возвращаемся…
Когда взяли направление на Тремпен, а крыши фольварка исчезли за буграми, к отряду, откуда ни возьмись, крупной рысью подскакал офицер.
- Вы что тут делаете? - спросил он быстро, с удивлением разглядывая длинный хвост перегруженных двуко¬лок.
- Раненых подбираем, - по-будничному, как о само собой разумеющемся, ответил Николай.
Тот почему-то уди¬вился ещё больше.
- И немцев?
У него что, пленные? И куда их брать прикажете?
- Да, и немцев, но у меня больше нет мест.
- Ну да, - задумчиво обронил офицер. И вдруг выдал: - В таком разе вам действительно бояться нечего. Немцы вас всё равно отпустят по Женевской Конвенции.
Теперь удивился Буторов:
- Да мы отнюдь и не мечтаем к ним попасть!
- Разве не знаете, что наши отошли? Тут образовалось, по меньшей мере, пятивёрстное свободное простран¬ство, и можно ежеминутно ждать немецких разъездов. С таким обозом вам трудно будет уйти. Во всяком случае, поспешите.
На прощание Николай горячо пожал руку незнакомца, и тот умчался прочь.
Да, нужно было торопиться. Но студенты-медики до сих пор не нашлись, а везти раненых рысью было бы верхом безответственности. Пойти на это Буторов не мог. Не для того их подбирал, чтобы угробить в дороге.
Эти несколько вёрст тянулись мучи¬тельно долго. Нестерпимо пекло не на шутку разгулявшееся солнце. Давила на голову духота. Ещё и подозри¬тельная тишина вокруг настораживала. Дорого бы дал Николай за одно только лёгкое дунове¬ние свежего ветерка. Всё кроме, пожалуй, свободы…
Кое-где поднимались пря¬мые столбы черного дыма пожаров. Каждый раз въезжая на холм, Буторов опасался увидеть неприятельский разъезд. Глупо быть пленённым двумя-тремя немцами, когда с тобой здоровые санита¬ры, а у раненых полно винтовок. Но что делать с Женевской Конвенцией? Есть ли у Николая право, как у врача, как у старшего всей этой команды, подвергать взятых им под защиту Красного Креста солдат риску ново¬го ранения, а то и смерти? Нужно было выбирать. И хорошо ли, плохо ли, но в итоге, думая о тех, кого сейчас вёз, он решил - если дорогу заступят немцы, надо сдаваться.
Студенты-медики нагнали обоз уже под самым Тремпеном. Все живы и здоровы.
Не успела развеяться эта радость, как последовала новая. Пересекли, наконец, свою обидно жидкую цепь стрелков. Только вздохнул с облегчением, как вдруг откуда-то выбе¬жал полковник, тот самый артиллерист, скупо бросивший на дороге: «Если поторопитесь, успеете». Сейчас он был приветливее и больше расположен к разговору, чем тогда.
- Я виноват, что не осведомил вас, - протянул он руку, широко улыбаясь. - Вы многим рисковали. Как я рад, что вам удалось выбраться! Ваше счас¬тье, что не было артиллерийской стрельбы. Нам бы самим пришлось вас расстреливать. Очень, очень рад, что вы таки проскочили. По¬звольте узнать вашу фамилию. Какой вы части?
Удовлетворив его любопытство, Буторов повёл устало бредущий отряд к Тремпену.
Город горел. Казалось, его все покинули. Кругом запустение и пожары…
Несмотря на это, среди сплошного дыма и летающего пепла удалось разыскать двух студентов-медиков, которые были в группе Соллогуба. Последний, по их словам, со своей частью двуколок, перегруженных ранеными, ушел на Гумбинен, минуя Инстербург. Эти же двое вытянули жребий остаться с теми, кому не хватило места в повозках, и терпеливо ждать плена. От них узнали, что старший врач и несколько санитаров получили лёгкие ранения.
Забрав невезучих студиозусов и солдат, за которыми те присматривали, отряд направился дальше. Солнце, вроде, сжалилось и грело теперь не так сильно. Даже небольшой ветерок поднялся. Стрельбы не слышно. Чем не благодать?
Вдруг справа разорвалась шрапнель. Кони дёрнулись в испуге. Далеко, слава богу. Следом прогремело ещё два взрыва. Уже немного ближе. Пора уносить ноги…
Выехав из Тремпена, тронули лошадей рысью. Жестоко, да. Но куда деваться?
Зато Соллогуба нагнали. Тогда поехали шагом. Свидеться с остальными он уже не надеялся, уверенный, что весь отряд попал в плен.
На дорогу от Тремпена со всех сторон стягивались отступающие части. Колонны скрыва¬лись за горизонтом и сзади, и спереди. Продвижение становилось всё медленнее. Солнце почти село, когда на соединении двух дорог какой-то штабс-капитан, весь в пыли, с измученным, посеревшим лицом, остановил головную двуколку и пропустил вперёд обоз, шедший по другой дороге. Два корпуса сливались в один поток. Проходили обозы, снарядные ящики, артиллерия, сапёры, опять ар¬тиллерия, опять ящики, и не видно было им конца. Каждый раз, когда Буторов хотел тронуться, на него сердито прикрикивали, и снова приходилось ждать.
- Послушайте, господин штабс-капитан, - пытался вразумить офицера Николай, - мы везём до тысячи одних тяжелораненых. Израс¬ходовали все перевязочные средства. Каждая минута задержки может стоить ряда жизней…
- Что вы пристаёте с ранеными! – вдруг сорвался тот, закричав озлобленно. - Вопрос идёт об оставлении Восточной Пруссии, а вы с ранеными! Не про-пу-щу! Точка!
Вот оно что! Отступали, отступали и докатились. Теперь в России придётся воевать. Горько. Все скорбно молчали, будто на похоронах. На душе было мерзко и тоскливо.
Сколько не стой, а ехать-то надо. Не то действительно, чего доброго, прямо здесь придётся хоронить умерших. Всеми правдами и неправдами Буторов настоял-таки, чтобы отряд вклинился в отступавшую колонну. Ехать пришлось беско¬нечно долго, всё время шагом. Несмотря на вечер, стояла невероятная духота. Виной тому была поднятая пыль, в которой задыхались люди, болели глаза, пересыхали глотки. Раненые стонали, просили пить. Пришлось остановиться. Когда тронулись дальше, хвост шедшей впереди колонны скрылся из виду. Образовался приличный разрыв.
Впереди показался мосту через реку. Там забегали, стали показывать знаками, чтобы скорее пере¬ходили на ту сторону.
- В чём дело? – спросил Буторов у солдат на мосту.
- Взрывать будем, - пробасил какой-то здоровый сапёр. - Тут перед вами колонна кончилась. Так мы думали, что уж всё. Никого не будет. Хотели того… А тут вы.
- Вы что? Белены объелись? – взвился в седле Соллогуб. – Да за нами ещё на несколько верст войска тянутся.
- Ничего не знаю. Нам сказано, мы делаем. Счас пройдёте, если через полчаса за вами никто не объявится, то и рванём…
Так и получилось, что в Гумбинен отряд Буторова вошёл последним…

Чуть светало, когда Николая потребовал к себе комендант.
- Соседняя полустанка дала знать о появлении немецкого разъезда, - сообщил он, заметно волнуясь. Мясистое лицо на этот раз было бледнее, чем шторка на окне его кабинета.
- И что вы намерены предпринять?
- Что и должен. Отправлю подрывной поезд и взорву станцию. Всех предупредил, только вы остались. Вот…
- Господи, - Буторов потёр виски. – Все всё взрывают. Что за сумасшествие!
- Это сумасшествие называется войной, - обронил печально комендант. – Эвакуируйтесь. Чем быстрее, тем лучше.
- Хорошо. Где мой дежурный санитар? Пошлю его собирать отряд…
Выехали быстро, ещё сонные. Но утренняя прохлада всех взбодрила.
Порожний обоз рысью катил по пустынному шоссе. Где-то впереди лежал Сталюпенен.*

_____________________________________________________________________________
* Сталюпенен (нем. Stallupönen) – ныне город Не́стеров, Калининградская обл.

Закончился конкурс "Смертельная ловушка", и можно дальше спокойно трудиться над моей новой темой, которая меня слегка демаскировала.
Кстати, добавил сноски по старым названиям населенных пунктов, чтобы читатели, кому интересно, лучше ориентировались в географии описываемых событий.

- Господин капитан! Господин капитан!
Поначалу Борис даже не понял, что обращаются к нему. Капитанов здесь хватало. Мало того, что штаб следовал полным составом со всеми обслуживающими командами, так ещё и в общей колонне между пехотными полками шёл. Впереди верхом командир корпуса, за ним начальник штаба, затем офицеры штаба, которые с лошадьми, а следом безлошадные на десяти автомобилях. Правда, скорость была не больше, чем у пеших. А ещё слева и справа от штабной колонны с дистанцией саженей в пятьдесят скакали по целине два взвода казачьего конвоя. Очевидно, чтобы уберечь родных командиров от нападения из засады. Не успели вступить в бой, а противника уже опасаются.
Вообще эта странная боязнь возникла у командования, как только поезд прибыл на станцию разгрузки. Там, на вокзале, их ждал начальник штаба фронта генерал Орановский.* Он сразу потребовал командира корпуса к себе, и тот не замедлил явиться, прихватив заодно и Сергеевского с Огородниковым.
Перед войной Орановский уже в чине генерал-лейтенанта занимал пост начальника штаба Варшавского военного округа. Ему не было и пятидесяти. Выглядел соответствующе: небольшая голова на сравнительно тонкой шее, туго стянутой воротником застёгнутого на все пуговицы мундира; округлое, холёное лицо; большой лоб; короткая причёска с левым пробором и жиденькой, уложенной вправо чёлкой; аккуратно подстриженные усики; просветлённый, прямой взгляд. Сейчас, правда, припухшие веки нависали над глазами, превратив их в узкие щелки, что придавало лицу генерала тоскливое выражение.
Причина этого стала понятна, когда он произнёс:
- Господа офицеры, вынужден вам сообщить, что положение на фронте сложилось угрожающее. На сегодняшний день с полной уверенностью можно сказать, что вторая армия Самсонова потерпела крах. Её разбитые части в беспорядке отходят из Восточной Пруссии. Сам генерал Самсонов по непроверенным данным застрелился.
Неожиданное известие произвело эффект звонкой пощёчины. Пусть все уже и так знали о тяжёлом положении второй армии, но какой бы трудной ни была ситуация, каждый тешил себя надеждой на лучшее.
В душе заскребли кошки. Подавленное настроение и явная растерянность Орановского только усугубляли и без того тягостное чувство надвигающейся беды. Борис вдруг понял, что дела здесь идут из рук вон плохо, а в управлении фронтом царит паника на пару с полнейшей неразберихой. От столь неожиданного для себя открытия он испытал ужасный душевный гнёт и недоумение.
«Значит, молва не врала», - подумал в растерянности, вспоминая те нелепицы, которые слышал в пути на разных станциях, в особенности здесь, по приезду. Кто-то говорил, что Самсонов погиб, кто-то уверял, что попал в плен. Другие же вообще рассказывали нечто несуразное. Якобы штаб второй армии, располагаясь где-то в лесной сторожке на пересечении германских шоссе, внезапно был окружён колоннами броневых автомобилей, невесть откуда там взявшихся, и уничтожен в тылу своих же войск. Одному генералу будто бы удалось выскочить в окно и лесами добраться до Варшавы. Самое странное, что этим слухам безоговорочно верили. Причём, не кто иной, а высокое корпусное начальство. Командиры, лишённые привычного представления о войне, чувствовали себя совершенно выбитыми из колеи. Повсюду им стали мерещиться бронеавтомобили, шпионы, засады и прочие неприятельские пакости. Такое настроение иначе как паникой не назовёшь. Она быстро распространялась по корпусу, отравляя абсолютно всех - от высших чинов до рядового состава. И шла не откуда-нибудь, а от собственного охваченного первобытным страхом командования, приведённого в полную негодность одними лишь слухами о Самсоновской катастрофе. Говорят, рыба гниёт с головы? Боже, как это верно!
В тот день Орановский не только огорошил плохими новостями и без того перепуганных Бринкена с Огородниковым, на бледные лица которых больно было смотреть, но и обрисовал задачу корпуса.
- Вы переданы Северо-Западному фронту, - говорил он слегка неуверенно, подолгу разглядывая карту и размышляя чуть ли не над каждым словом. Будто и сам не знал, как поступить с нежданно-негаданно свалившимися на голову четырьмя Финляндскими стрелковыми бригадами, мортирным артдивизионом, двумя сотнями Оренбургских казаков, сапёрным батальоном, авиационным отрядом с машинами, почти непригодными к полётам, и Донским казачьим полком вместе взятыми. А это без малого тридцать два батальона при ста тридцати вьючных пулеметах, сто десять орудий, девять сотен конницы да шестнадцать полковых команд в придачу. - …Направляетесь по двум железным дорогам: часть эшелонов уже ранее прошла на Белосток-Граево, часть вместе с вашим штабом убудет на Сувалки-Августов. Корпус должен встать между первой армией Ренненкампфа и остатками второй. Сосредоточение основных сил в районе Лыка...*
Пришлось повременить с разгрузкой и ехать дальше. На рассвете пятого сентября поезд был уже в Сувалках, а затем и до Августова добрался.
День пролетел в сплошной беготне. Сергеевский то встречал составы с войсками, выясняя какие части корпуса пришли, то ждал прибывающих, то производил выгрузку, то ставил задачи командирам частей, то мчался на телеграф и обратно.
Зато знал, что 1-я и 3-я Финляндские стрелковые бригады высаживаются вперемешку в местечке Граево и на русско-германской пограничной станции Гросс-Просткен на линии Осовец-Лык. Из этих частей один Финляндский стрелковый полк выдвинут к перешейку среди Мазурских озёр у города Арис,* сводный отряд из трёх других Финляндских полков наступает на Иоганнисбург,* где по имеющимся сведениям находится казачья сотня разбитой 2-й армии, ничего не знающая о противнике. Севернее Ариса части 1-й армии, главные силы которой сосредоточены дальше на север, наблюдают за перешейками между Мазурских озёр. Остатки 2-й армии находятся слева, примерно на фронте Щучин-Млава. По всему выходило, что противник ещё где-то за Мазурскими озёрами, а где именно – никому толком не известно.
Высадка подходила к концу. Отправлялись вперёд сводные отряды случайного состава, кто выгрузился раньше, а штаб всё так же продолжал сиднем сидеть в своём уютном вагоне. Словно не на войну приехали, а учебные маневры проводить.
Вечером шестого сентября Сергеевский узнал, что передовые части корпуса, двигавшиеся на Иоганнисбург, встретили серьёзное сопротивление германцев и отходят к Бяле. Начальство, выслушав его доклад, и теперь не зачесалось. Приказало спокойно готовиться к выступлению на Лык, запланированному на завтра.
- Начинаем «по-маньчжурски», - невесело усмехнулся Земцов, комментируя это распоряжение. - Воюем отрядами случайного состава, со случайными же начальниками и дезорганизованным управлением.
Кивнув, Сергеевский с нескрываемой злостью добавил:
- В то время как настоящее начальство сидит в Августове, не высовывая носа из штабного вагона, и расстраивает своё больное воображение тыловыми сплетнями…
______________________________________________________________________
* Орановский Владимир Алоизиевич (7 января 1866 - 29 августа 1917) - генерал-лейтенант (ст. 01.05.1910). С 1 мая 1910 г. начальник 14-й пехотной дивизии. С 23 августа 1913 года начальник штаба Варшавского Военного Округа. С 1 августа 1914 г. по 13 февраля 1915 г. в чине генерал-лейтенанта исполнял должность начальника штаба Северо-Западного фронта.
* Лык (нем. Lyck, прусск. Luks) - ныне город Элк (польск. Ełk) в Польше, входит в Варминско-Мазурское воеводство, Элкский повят.
* Арис (нем. Arys, прусск. Ares) – ныне город Ожиш (польск. Orzysz) в Польше, центр гмины (волости), входит в Пишский повят, Варминско-Мазурское воеводство.
* Иоганнисбург (нем. Johannisburg) - ныне город Пиш (польск. Pisz) в Польше, центр Пишского повята, Варминско-Мазурское воеводство.

С утра штаб корпуса выступил, наконец, из Августова вместе с частями 4-й Финляндской стрелковой бригады. Шли несколько кружным путём, через Райгрод, зато по идеально гладкому шоссе.
Сергеевский начал этот марш в автомобиле вместе с другими офицерами штаба. Однако уже через несколько вёрст они нагнали свой обоз, по неизвестным причинам оказавшийся вдруг впереди.
- ...Господин капитан!
Услышав знакомый зычный голос, Борис обернулся. И увидел свою лошадь!
Конечно же, кричала не она. Горланил вестовой, который сам ехал верхом и вёл за узду лошадь Бориса.
При переводе в Генеральный штаб у Сергеевского своей лошади не было, хотя в мирное время он имел право получить её по казенной цене из какого-либо кавалерийского полка. Будучи ещё в Финляндии, где в состав корпуса входил драгунский полк, оставшийся впоследствии в Гельсингфорсе, генерал перед самым отъездом приказал командиру драгун уступить Борису одну из строевых лошадей, доставив её в Выборг ко времени прохода штабного эшелона, и погрузить в этот эшелон. Ему прислали не только лошадь, которая оказалась прекрасно выезженной полукровной кобылой, но и сопровождающего - Петра Семёнова, тоже при лошади. Так Сергеевский стал счастливым обладателем двух лошадей и одного расторопного вестового, о чём ни разу не пожалел с той поры.
- Семёнов? – удивился и обрадовался Борис, выпрыгивая на ходу.
На столь малой скорости двигавшегося «шагом» автомобиля сделать это было проще пареной репы.
Широко улыбаясь, драгун царским жестом подвёл красавицу кобылу, словно знал, что «его благородие» будет весьма доволен. А ведь прав, сукин сын. Конь на войне - ближайший друг и соратник офицера, особенно штабного.
Не без удовольствия Сергеевский забрался в седло и дальше поехал верхом. Впрочем, его наслаждение длилось лишь до большого привала, устроенного под самым Райгродом.
- Борис Николаевич, - обратился Бринкен по-отечески, словно и не приказывал вовсе, а просил о каком-то незначительном одолжении. - Возьмите со штабс-капитаном Земцовым конвой из двух стрелков от ближайшей пехотной части да поезжайте автомобилем прямо в Лык. Подберите там квартиры для штаба и корпусного управления.
Любая просьба, если она звучит из уст высокопоставленного начальства, является приказом. Делать нечего, снова пришлось отдавить лошадь Семёнову и пересаживаться в автомобиль.
Вместе с Земцовым и двумя рядовыми быстро покатили в Лык через Граево.
- Нет, это нормально? – возмущался по пути Мишель. - Оставить штаб корпуса без единого генштабиста. Зато комендант со всеми хозяйственниками, чьи прямые обязанности мы с вами едем сейчас исполнять, празднуют бездельника.
Понимая правоту Мишеля, говорить о наболевшем Сергеевскому, между тем, не хотелось. Попробовал отшутиться, брякнув:
- Отведение квартир нынче, по-видимому, входит в ближайшие обязанности Генерального штаба…
На что услышал новую негодующую тираду Земцова и больше в полемику не лез. Вскоре умолк и штабс-капитан – очевидно, утомлённый собственной руганью. Только сопел возмущённо большую часть дороги.
Примерно в час дня автомобиль въехал в Гросс-Проткен. Через это селение пролегала государственная граница. До неё вдоль шоссе тянулись домики русских крестьян. Вполне себе ничего - чистенькие и довольно ухоженные, но уж очень скромные на вид. Низкие крыши, крохотные оконца, узкие двери.
Около последнего на обочине возвышался бело-черно-жёлтый столб, на вершине которого горделиво расправил крылья двуглавый орел. Чуть дальше, шагах в тридцати, валялся в придорожной пыли почти такой же столб с другим, уже одноглавым, поверженным наземь орлом. Сразу же за ним начиналась немецкая улица, разительно отличавшаяся от русской стороны. Огромные двухэтажные здания, садики с железными решётками, прекрасные службы, тротуары и прочее, прочее, прочее...
- Совершенно другой мир! – не сдержал своего восхищения Земцов.
Солдаты конвоя, как и он, энергично вертели головами, рискуя свернуть себе шеи.
- Привыкайте, Мишель, - усмехнулся Борис. – Ведь мы, и правда, в другом царстве, ином государстве.
Через несколько минут быстрой езды автомобиль въехал в Лык, уже более двух недель занятый русскими войсками. Казалось, войны здесь не было вовсе. На улицах полно народу, работают все магазины и кафе. При въезде в город навстречу попались две миловидные барышни, одетые в яркие белые платья. Завидев русских, девушки приветливо замахали платками, радостно выкрикивая какие-то приветствия на немецком.
В центре города гремела музыка. Там по главной улице с оркестром и развёрнутым знаменем во главе проходила колонна одного из полков 2-ой бригады, отправленной из Августова коротким путём. Небывалое зрелище, похожее на самый настоящий парад. По бокам, стараясь держаться ближе к оркестру и знамени, со всем усердием стуча подошвами башмаков о брусчатую мостовую, упоённо марширует стайка немецких ребятишек. Яркое солнце блещет на русских штыках, мерно раскачивающихся в такт шагов. Весёлое щебетание птиц, восторженные крики жителей. Повсюду радостные улыбки, цветы…
- Даже не верится, что идёт война! – прокричал чуть ли не в самое ухо Борису перевозбуждённый Земцов.
Проехав немного дальше, увидели немецкую гауптвахту. Небольшое караульное помещение, миниатюрный плац перед ним, полосатая будка на входе и солдат «на часах».
- Всё как в России, - снова не удержался от комментариев Мишель.
Остановились. Земцов, неплохо говоривший по-немецки, выскочил из автомобиля и начал бойко болтать о чём-то с прохожими. Единственное, что понял из его тарабарщины Сергеевский, было «гутен таг», «данке шон» и «ауфвидерзеен».
С весьма довольным видом вернувшись к машине, штабс-капитан отрапортовал:
- Здесь недалеко, за гауптвахтой, большой дом есть. Школа какая-то. Посмотрим?
Проехали туда. Здание, стоявшее в глубине сквера, утопало в зелени. Просторное, в два этажа, с множеством различных помещений, как и полагается всякой школе, оно было совершенно пустым. И двор большой, вместительный. Идеальное место для штаба.
- Есть кто-нибудь?! – крикнул Борис в вестибюле, слушая эхо своего ломаного немецкого. – Эй, хозяева!
На лестнице, ведущей на второй этаж, появилась тощая старуха. Строгое платье тёмных тонов, плотно облегающее худое тело. Седые волосы собраны в жидкий пучок на макушке. Бледное, иссохшее лицо в морщинах. Она легко бы сошла за привидение, не трясись от страха так сильно, что едва могла говорить. У Бориса, пожалуй, впервые с момента перехода границы возникло чёткое понимание того, что теперь он в чужой, неприятельской стране.
- Вы кто, фрау? – спросил по-деловому сухо, стараясь, в то же время, не испугать старуху ещё сильнее.
- Привратница, герр… офицер, - глотая слова, проговорила дама с волнением.
- Я представитель русского командования. Это здание будет занято под штаб.
- Понятно… Мне удалиться?
- Напротив. Хочу вас попросить помочь нам всё здесь осмотреть. Не откажете?
- Как же я смогу…
То ли страх не дал привратнице покинуть школу, то ли чувство долга, а возможно, ей попросту некуда было идти. Так или иначе, она осталась.
Осмотрев с её помощью весь дом, Сергеевский распределил комнаты, что выглядели более-менее прилично, по командам корпусного управления. Затем приказал старухе сварить кофе, а сам с Земцовым, выставив привезённых солдат в караул, пошёл в город на поиски чего-нибудь съестного.
В магазинах было не протолкнуться. Там среди местных часто мелькали русские солдаты, которые тоже делали покупки. На счастье, торговля шла, в том числе, и за рубли. В одном из магазинов Сергеевский приобрёл колбасу и сыр, в другом шоколад и печенье. Всё немецкого производства, хотя в последнем случае продавец, внешне подозрительно смахивающий на еврея, предложил купить у него печенье московской фирмы, но заломил невообразимо высокую цену.
- Что?! – поразился Мишель, услышав названную сумму. - За рубль и десять копеек? Это с каких пор обычное печенье так подорожало? Или просто потому, что оно русское?
Борис, конечно, понимал, что здесь это заграничный товар. К тому же идёт война… Только пересилить себя не мог, чтобы так вот запросто взять да и заплатить втридорога за такую-то малость. Ей же в Москве красная цена тридцать копеек. Но спорить не стал, попросив продавца показать что-нибудь другое. В результате купили очень дешёвое немецкое печенье. Ничем особенным оно не отличалось. Это поняли, когда вернулись в здание школы, где долго пили кофе. Сначала с бутербродами, потом вприкуску с печеньем да шоколадом. И снова с бутербродами, успев изрядно проголодаться, поскольку впустую прождали штаб до самого вечера. Только перед темнотой пришёл единственный автомобиль с председателем корпусного суда, прокурором и ещё несколькими офицерами. Им удалось отпроситься из колонны, которая до сих пор двигалась по шоссе на Граево. Никаких особо ценных новостей они не привезли.
Темнота, поглотившая город, принесла тишину и опустение на улицах. Жители будто затаились в предчувствии чего-то нехорошего. И это нехорошее не замедлило явиться в облике изрядно потрёпанных русских солдат крайне замученного вида. Разрозненными группами они брели по главной улице, едва волоча ноги. Нескольких задержал караул на гауптвахте. Караульный начальник – пожилой унтер с густыми рыжими усами – не нашёл ничего лучше, как послать вестового за ближайшим офицером. А поскольку рядом располагалась школа, занятая под штаб, идти опрашивать задержанных пришлось не кому-нибудь, а Сергеевскому.
Солдат было пятеро. Их держали на плацу.
Оружие, похоже, не забрали, но двое без винтовок. Кое у кого нет головных уборов, лишь всклокоченные волосы торчком. Гимнастёрки грязные, местами порваны и в подпалинах. И глаза у всех, что плошки, словно чёрта видели.
Они тараторили, перебивая друг друга, не слушая, что говорит сосед, или о чём их пытаются спросить. В общем гвалте проскакивали отдельные пугающие фразы:
- Наши разбиты… Всё кончено… Все погибли...
Где и что именно произошло, Борис не понимал. А вразумительных ответов добиться не мог, как ни пытался.
Пока пробовал разговорить солдат, где-то дальше по главной улице раздались одиночные выстрелы. Затем кто-то дико заорал и послышался звон осыпающегося стекла. Сергеевский подозвал унтер-офицера:
- Вышлите патруль. Пусть прекратят это безобразие.
- Извините, господин капитан, но я подчиняюсь не вам, а коменданту города. К тому же не считаю возможным разъединять силы караула, когда, судя по всему, - кивок на задержанных, - поблизости находится неприятель.
- Что ж, тогда я забираю у вас этих солдат, - Борис повернулся к пятерым опрашиваемым, коротко бросив: - За мной! - и сам направился на звуки выстрелов.
Луна светила ярко, и вся улица была как на ладони. Тёплый, нагретый за день воздух ещё не остыл. В такую-то пору с барышней надо прогуливаться, а не с рядовыми по переулкам бегать…
Держась в тени домов, Сергеевский со своим небольшим отрядом обогнул один квартал и выбежал снова на главный проспект. С противоположной стороны по тротуару брёл солдат. Дико крича во всю глотку, он с размаху вколачивал приклад своей винтовки в окна, что попадались ему по пути. В основном от рук вандала страдали магазины. Разбив очередное стекло, в следующее он выстрелил. Брызнули осколки.
Пьяный, что ли?
- Эй, солдат! - окликнул его Борис.
Тот повернулся на голос и вдруг быстро пальнул навскидку. Пуля, вжикнув где-то в стороне, громко щёлкнула о камень за спиной. Не медля ни секунды, Сергеевский бросился к солдату, на ходу крикнув:
- Стать смирно!
Обезумевший вояка передёрнул затвор и прицелился в грудь набегающего Бориса. Вот-вот грянет выстрел. Почти в упор. Шансов никаких. Сергеевский видел, что ничего не успевает сделать...
Сухой щелчок хлестнул по нервам. Осечка! В следующее мгновенье капитан оказался рядом. Схватил винтовку за штык и задрал вверх. Тут же появились его солдаты. Скрутили стрелявшего, вырвав оружие у того из рук.
Молодой парень. Судя по погонам, из финских стрелков. Только взгляд сумасшедший, и бормочет что-то совсем уж бессвязное. Или напился вдрызг, или обезумел.
- Ведите его в караулку, - приказал Борис, приняв у солдат отобранную винтовку.
Шагая за ними, вынул из ствола патрон. Целый, но с пробитым капсюлем. Руки дрожали, а на лбу выступил противный холодный пот. Сергеевский вдруг ясно представил себя лежащим на мостовой с этой пулей в груди. Хотел забросить патрон куда подальше, в темноту какого-нибудь переулка, но, подумав, сунул в карман. Пусть напоминает о первой опасности, которая вполне могла стать и последней…
«Свой же солдат чуть не убил, - сокрушённо покачал головой, вытирая трясущейся ладонью вспотевший лоб. – Господи, что за нелепая была бы смерть!»
Когда добрались до гауптвахты, Борис более-менее пришёл в себя. Там встретил обеспокоенного Земцова. Его, как выяснилось, встревожили выстрелы и появление беглецов.
А последних становилось всё больше. Из их сбивчивых рассказов удалось, наконец, узнать, что идут они из-под Бялы, где наши части потерпели поражение…

Штаб корпуса так и не объявился.
Полночи прошло в полном неведении и ожидании врага. Лишь после часа прибыл офицер, который передал Борису приказ ехать на станцию Граево, где, как он пояснил, остановился штаб. Но следовать туда требовалось не прямо, а кругом, через Райгрод, поскольку командование не исключало, что короткий путь перерезан конницей противника.
Отправились тотчас. Ехали всю ночь. Без огней и по незнакомым дорогам это было довольно-таки нелегко. Но, слава богу, обошлось без происшествий.
На рассвете, прибыв на место, Сергеевский нашёл командира корпуса и начальника штаба в небольшой комнатке станционного телеграфа. С ними там находилось человек пять штабных офицеров. В спёртом воздухе телеграфной висело скорбное молчание, навевая дурные предчувствия. О поражении при Бяле начальство уже знало. Но сведения об этом поступали, похоже, довольно размытые. Штабисты выглядели крайне уставшими. Никто ничего не делал. Все просто сидели и ждали. Чего, спрашивается? У моря погоды?
Борис тоже слонялся без дела, наблюдая, как являются всякие лица то к Бринкену, то к Огородникову, а то и к обоим сразу с весьма противоречивыми сведениями о вчерашнем бое под Бялой. По всему выходило, что 1-й, 4-й и 12-й Финляндские стрелковые полки при трёх батареях разных дивизионов с 38-ым Донским казачьим полком под общим началом командира 12-го полка полковника Погона в попытке овладеть Иоганнисбургом потерпели неудачу. Отошли к Бяле, где были внезапно атакованы неизвестными силами германцев. Слушая эти доклады, Борис всё больше понимал, что никто ничего толком не знает ни о противнике, ни о том, где сейчас находятся некоторые из бывших вчера у Бялы частей.
Весь день прошёл в безделье. Когда стемнело, командир корпуса приказал Сергеевскому вернуться в Лык, найти там штаб 3-й бригады и выяснить положение её частей у Ариса. И туда, и назад ехать пришлось опять через Райгрод, поскольку слухи о том, что на шоссе Граево-Лык хозяйничает вражеская конница, так и не утихли. А разведку туда послать что, никто не додумался?
Всю ночь Борис провёл в автомобиле, чертыхаясь и поминая «добрым» словом своё нерадивое начальство. По приезду в город он увидел перевязочный пункт. Явление вполне обыденное для войны, но когда сталкиваешься с ним впервые…
Пустырь на окраине. Повсюду рядами, прямо на земле разложены раненые. Всё видимое пространство забито ими. Окровавленные люди не только лежат, но и ковыляют, пробираясь меж рядов, ползут или сидят. Побитые, окровавленные, искалеченные. Над пустырём сплошной стон с мольбами о помощи. Никакого света кроме луны и нескольких ручных фонарей у санитаров. Но и этого хватило, чтобы разглядеть ужасную картину и поразиться её широчайшим размахом. А по дороге к пустырю непрерывным потоком всё тянулись и тянулись колонны с новыми ранеными - теми, кто пострадал в бою под Арисом. На Бориса это зрелище произвело тягостное впечатление, оставив неприятный осадок в душе.
К рассвету он был снова в Граево с известием о том, что 10-й Финляндский полк после очень тяжёлого боя отошёл в направлении на Лык.
К тому времени стала прорисовываться общая обстановка на фронте. Противник продвинулся вперёд через южные и северные проходы между Мазурскими озёрами. Часть германских колонн устремилась на восток, осуществляя глубокий охват армии Ренненкампфа с севера и северо-запада. Не вызывало сомнений, что, расправившись со 2-й русской армией, враг теперь основательно взялся за первую. И её, судя по действиям немцев, ждала та же безрадостная участь.
В этой обстановке Сергеевский чувствовал себя мелкой, беспомощной букашкой, что судорожно вцепилась всеми лапками в тонкую соломинку, поднятую страшным ураганом и гонимую неизвестно куда по воле шального ветра. С первых дней на театре военных действий он, генштабист и офицер штаба совсем не маленького воинского формирования, не имел ни малейшего представления о том, что творится в корпусе.
Самое печальное, что не было никакой уверенности, ориентированы ли в обстановке лучше, нежели он, сами корпусные командиры. Во всяком случае, ни его, ни Земцова никто ни с чем не знакомил и деловые разговоры о положении войск не вёл. Борис до сих пор не знал, к примеру, есть ли вообще в Граево и с кем именно телеграфная или телефонная связь, кроме как с крепостью Осовец. Там, судя по всему, обосновалось какое-то начальство, поскольку Бринкен ездил несколько раз в крепость по железной дороге за новыми указаниями, о содержании которых, опять же, почему-то умолчал.
Оттуда же он потом привёз приказание о сосредоточении корпуса к Августову. То есть им предписывали отступить на сорок вёрст. И это в то время, когда перешейки между Мазурскими озёрами оказались в руках противника, из чего следует, что армии Ренненкампфа грозит судьба Самсонова! Неслыханное легкомыслие.
И снова штаб корпуса медленно плетётся по шоссе в колонне пехоты. Теперь уже в обратную сторону.
В Райгроде ночёвка. Спать приходится на полу. Под головой вместо подушки сумка и бинокль. Но после двух бессонных ночей Сергеевскому и это в радость.
Утром колонна и штаб идут дальше. За день добираются до Августова. Там ночлег в каких-то пустых казармах, снова на голом полу, потому что генерал не даёт офицерам использовать походные койки, высокомерно заявляя:
- У нас война, господа офицеры! Отвыкайте от роскоши…
Впрочем, это не мешает инспектору артиллерии расставить свою койку и демонстративно лечь на неё спать. Борис же укладывается рядом, на пол. Он ещё только капитан, а не генерал. Но иметь собственный взгляд на вещи никто не в силах ему запретить. А в голове сплошное недоумение: «Как же так? Почему? Ведь уже пришли к месту дислокации. Зачем все эти ужасные неудобства?..»
Части корпуса ночуют кто где, по всему Августову и городским окрестностям.
Пребывание здесь оказалось недолгим. Через сутки после прибытия пришла телеграмма от генерала Жилинского,* с которой Бринкен соизволил-таки ознакомить свой штаб. В ней в чрезвычайно мрачных тонах описывалось положение обходимой немцами с юга и юго-востока 1-ой армии. Поэтому 22-й корпус получил приказ «для спасения армии Ренненкампфа в один переход занять Маркграбово».*
Это ж обратно на запад, а потом ещё и на север шестьдесят вёрст ходу!..
- Зачем, спрашивается, нас уводили из Лыка? - склонившись к Сергеевскому, спросил вполголоса Земцов, когда зачитали телеграмму. - На кой, скажите, мы вышли из соприкосновения с противником?
Борис только плечами пожал. Ответа у него не было...
Корпус выступил в тот же вечер.
Снова шоссе и марш в колонне пехоты. Всё повторяется, лишь направления разные. Как же надоели эти бестолковые маневры!
Перед рассветом опять подошли к государственной границе. В этот раз напрямик, по целине, чтобы сократить дорогу. Здесь не было полосатых столбов с разноглавыми орлами. Лишь пограничная канава, уже порядком заезженная, отделяла свою территорию от чужой. И пересекая её, солдаты из роты, что шла впереди штаба, ряд за рядом снимали фуражки и крестились. Кто-то даже прикладывался к родной земле, целовал или брал горсть, бережно заматывая в тряпицу.
Они снова покидали Родину, чтобы здесь, в Пруссии, защищать её в новых битвах с жестоким врагом.

______________________________________________________________________________
* Я́ков Григо́рьевич Жили́нский (15 марта 1853 г. - 1918 г.) - генерал от кавалерии, начальник Генштаба (1911-1914), в 1914 году варшавский генерал-губернатор и командующий войсками Варшавского военного округа. 01 августа 1914 года назначен Главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта. По итогам боёв в Восточной Пруссии 16 сентября 1914 года снят с поста Главнокомандующего армиями и генерал-губернатора и переведен в распоряжение военного министра.
* Маркграбово (нем. Marggrabowa) - ныне город Олецко (польск. Olecko) в Польше, входит в Варминско-Мазурское воеводство, Олецкий повят.

За столиком небольшого, но вполне уютного ресторанчика сидел пожилой мужчина. Ему было далеко за пятьдесят. Яйцеобразная, почти совсем лысая голова с редкой седой порослью на висках и затылке. Аккуратно подстриженные, тоже седые усики. Волевые складки вокруг рта, поджатая нижняя губа и скупые, точные движения выдавали в нём человека целеустремлённого и решительного. Строгий костюм с торчавшим из нагрудного кармана уголком идеально белого платка и галстук, повязанный на стоячий воротник столь же белоснежной рубашки, сколотый явно непростой булавкой, заставили официантов забегать. И пусть ни обслуга, ни сам хозяин заведения даже не догадываются, что перед ними сидит посол Французской Республики, глаз на хорошего клиента у них намётан. Будьте спокойны – обслужат по первому классу.
Пока мужчина изучает меню через большой круглый монокль на блестящем шнуре, целых три человека сервируют стол на две персоны. Это посетитель сказал, что будет не один. Друга ждёт…
После того как, получив заказ, официанты, преисполненные подобострастием, кинулись со всех ног его исполнять, Морис Палеолог задумался, мерно барабаня тонкими пальцами по столу.
Вроде бы совсем недавно началась война. И месяца не прошло, а на бельгийском и французском фронтах дела приняли весьма дурной оборот. Немцы в Брюсселе. Бельгийская армия отходит на Антверпен. Французы, после того как между Мецом и Вогезами понесли тяжёлые потери, тоже принуждены отступить. Германские войска подошли к Намюру. В то время когда город обстреливается одним из их корпусов, остальная часть армии движется к истокам Самбры и Уазы.
Есть, правда, и хорошие вести: союзники с того берега Ла-Манша появились, наконец, на бельгийском фронте. Одна дивизия английской кавалерии уже успела рассеять немецкую колонну. Причём не где-нибудь, а на Ватерлоо. Веллингтон с Блюхером, должно быть, попереворачивались в своих могилах...
Париж приказал Палеологу стать посредником при императорском правительстве и приложить все силы, чтобы ускорить, насколько это возможно, наступление русских. Посол в тот же день отправился с визитом к военному министру. В разговоре был настойчив, энергичен и весьма убедителен в своём умении излагать просьбы-требования французского правительства. Сухомлинов* немедленно призвал адъютанта, продиктовав тому текст телеграммы для Великого Князя Николая Николаевича, заранее составленный Морисом. Тут же министр дал полный отчёт послу по военным операциям, проводимым на русском фронте. Палеолог записал его сообщения и переправил в Париж. Звучали они так:
«1. Великий Князь Николай Николаевич решил с возможной быстротой продвигаться вперёд к Берлину и Вене, главным образом, на Берлин, проходя между крепостями Торном, Позеном и Бреславлем.*
2. Русские армии перешли в наступление по всей линии.
3. Войска, нападающие на Восточную Пруссию, продвинулись вперёд на неприятельской территории от 20 до 45 километров; их линия определяется приблизительно: Сольдау, Нейденбургом, Лыком, Ангенбургом и Инстербургом.*
4. В Галиции русские войска, продвигающиеся на Львов, достигли Буга и Серета.
5. Войска, действующие на левом берегу Вислы, пойдут прямо к Берлину, как только северо-западным армиям удастся зацепить германскую армию.
6. 28 корпусов, выставленные теперь против Германии и Австрии, состоят приблизительно из 1.120.000 человек».
Звучало неплохо. Только планы имеют свойство не сбываться. Уж Морису это известно, как никому другому. Особенно если планы расходятся с реальностью.
Телеграмма из Парижа стала тому подтверждением:
«Сведения, полученные из самого верного источника, сообщают нам, что два действующие корпуса, находившиеся раньше против русской армии, переведены теперь на французскую границу и заменены на восточной границе Германии полками, составленными из ландвера. План войны германского генерального штаба слишком ясен, чтобы было нужно до крайности настаивать на необходимости наступления русских армий на Берлин. Предупредите неотложно правительство и настаивайте».
Морис немедля кинулся к Великому Князю и генералу Сухомлинову, не забыв и о самом государе. Результат не замедлил сказаться. Тем же вечером посол мог смело заверить своё правительство, что русская армия упорно продвигается на Кенигсберг и Торн со всей возможной энергией и быстротой. А между Наревом и Вкрои готовится крупное сражение.
Судя по разговорам, русские всё ещё полны наступательного порыва, который увлекает их войска. Великий Князь Николай решил, похоже, какой угодно ценой открыть себе дорогу на Берлин. По крайней мере, так утверждает. Ну, и германцы, вроде как, отходят на севере Восточной Пруссии к Кенигсбергу.
Зато на западном театре поражение при Шарлеруа и на юге Бельгийских Арденн. Французские и английские войска отступают по всему фронту к Уазе и к Семуа. Укрепленный лагерь Мобежа в неприятельском окружении. Авангард германской кавалерии уже ведёт разведку в окрестностях Рубэ.
Палеолог, успевший за полгода работы в России обрести широкие связи в аристократических, правительственных и общественных кругах Петрограда, по мере сил заботился о том, чтобы эти события были представлены прессой в самом надлежащем свете. И хотя просеянные сквозь мелкое сито цензуры, они преподносились как временное и методическое отступление, предшествующее будущему повороту лицом к неприятелю, с целью более спокойного и более решительного натиска, всё равно вызывали определённые опасения в обществе.
Тут ещё Сазонов принялся успокаивать:
- Великий Князь Николай Николаевич утверждает, что отступление, предписанное генералом Жоффром,* согласуется со всеми правилами стратегии. Мы должны желать, чтобы отныне французская армия как можно меньше подвергалась опасности; чтобы она не поддавалась деморализации; чтобы она берегла всю свою способность к нападению и свободу маневра до того дня, когда русская армия будет в состоянии нанести решительные удары.
Морис тогда спросил:
- Как скоро наступит этот день? Подумайте, ведь наши потери громадны, а немцы находятся в двухстах пятидесяти километрах от Парижа.
- Великий Князь намерен предпринять важную операцию, чтобы задержать возможно большее число немцев на нашем фронте.
- Без сомнения, в окрестностях Сольдау и Млавы?
- Да!
В кратком ответе Сазонова слышалась некая недосказанность, и посол не удержался, картинно приложив узкую ладонь к сердцу:
- Умоляю, Сергей Дмитриевич, будьте со мной откровенны. Подумайте, какой это серьезный момент для французов.
- Я знаю... и не забываю того, чем Россия обязана Франции. Этого также не забывают ни Государь, ни Великий Князь. А значит, можете быть уверены, мы сделаем всё, что в наших силах, лишь бы помочь французской армии... Но, с точки зрения практической, трудности очень велики. Генерал Жилинский считает, что всякое наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу, потому что наши войска ещё слишком разбросаны и перевозки встречают много препятствий. Вы знаете, что местность пересечена лесами, реками и озерами... Начальник штаба генерал Янушкевич разделяет его мнение и сильно отговаривает от наступления. Но квартирмейстер, генерал Данилов, с не меньшей силой настаивает на том, что мы не имеем права оставлять нашу союзницу в опасности и что, несмотря на несомненный риск предприятия, мы должны немедленно атаковать. Великий Князь издал об этом приказ... Я не удивлюсь, если операции уже начались.

____________________________________________________________
* Сухомли́нов Влади́мир Алекса́ндрович (4(16) августа 1848 г. - 1926 г.) - генерал от кавалерии, военный министр, генерал-адъютант. Пост военного министра занял в 1909 г., с которого в июне 1915 г. был уволен царём под давлением общественного мнения.
* Торн (нем. Thorn, польск. Toruń) - ныне Торн, город на севере Польши, на реке Висла.
* По́зен (нем. Posen, польск. Poznań) - город Познань в Польше.
* Бреславль (нем. Breslau) - ныне Вроцлав (польск. Wrocław), Польша.
* Сольдау (нем. Soldau) - ныне город Дзялдово (польск. Działdowo) в Польше, входит в Варминско-Мазурское воеводство.
* Найденбург (нем. Neidenburg) – ныне город Нидзица (польск. Nidzica) в Польше, входит в Варминско-Мазурское воеводство, Нидзицкий повят.
* И́нстербург (нем. Insterburg) – ныне Черняхо́вск, город в Калининградской области, райцентр.
* Жоффр Жозеф Жак Сезер (12 января 1852 г. - 3 января 1931 г.) - французский военный деятель, маршал Франции (1916), в 1914-1916 годах главнокомандующий французской армией.

Великий Князь Николай Николаевич сдержал слово. Пять корпусов генерала Самсонова атаковали неприятеля в районе Млава-Сольдау. Место нападения выбрано хорошо, чтобы заставить немцев перевести туда многочисленные силы, потому что в случае победы русских в направлении Алленштейна они открыли бы дорогу на Данциг, отрезая одновременно путь к отступлению германской армии, разбитой под Гумбиненом.
Сражение разыгралось нешуточное. Палеолог следил за происходящими там событиями с живым интересом. Каков бы ни был окончательный результат, достаточно уже того, что борьба продолжается, чтобы английские и французские войска имели время переформироваться в тылу и двинуться вперёд.
Но утром тридцатого августа Морис, войдя в кабинет Сазонова, поразился небывалой мрачности министра. Тот какой-то неживой глыбой застыл за рабочим столом, нервно подёргивая себя за бороду.
- Что нового? – предчувствуя неприятные известия, спросил обеспокоенный Палеолог.
- Ничего хорошего.
- Плохи дела во Франции?
- Немцы приближаются к Парижу, - угрюмо бросил Сазонов и сложил руки на столе, оставив, наконец, бороду в покое.
- Да, но наши войска целы, их моральное состояние превосходно. Я с уверенностью жду, когда они повернутся к неприятелю... - Морис осёкся, почуяв неладное. Уж очень скорбной была мина у Сазонова. - А сражение при Сольдау?
Тот в молчании кусал губы, мрачно глядя на свои сплетённые пальцы.
- Неудача? - догадался посол.
- Большое несчастье... Но я не имею права говорить вам об этом. Великий Князь Николай не хочет, чтобы эта новость стала известной раньше, чем через несколько дней. Она и так распространилась слишком быстро и широко, потому что наши потери ужасающи.
Неужели провал? Если русских погонят из Германии, значительные силы немцев могут быть переброшены на запад. Тогда Париж непременно падёт! Ему не выстоять в одиночку…
- Насколько катастрофична ситуация? Где остановился фронт? – пытался выудить подробности Палеолог.
- У меня нет никаких точных сведений. Армия Самсонова уничтожена. Это всё, что я знаю.
Министр мрачнее тучи. Но после непродолжительного молчания вдруг произносит обыденным тоном:
- Мы должны были принести эту жертву Франции, которая показала себя такой верной союзницей.
Признаться, в тот момент у Мориса отлегло от сердца. Уже боялся, что помощи от русских не будет.
Русский штаб официально сообщил о поражении при Сольдау буквально следующее: «Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта благодаря широко развитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы около двух корпусов, подвергнувшихся самому сильному обстрелу тяжёлой артиллерией, от которой мы понесли большие потери... Генерал Самсонов, Мартос и Пестич и некоторые чины штабов погибли»...
Но публику подобным лаконизмом не обманешь. Бродят разные слухи, передаваемые вполголоса и шёпотом. Версий этого сражения превеликое множество. Преувеличивают цифры потерь, обвиняют Ренненкампфа в измене, доходя до того, что у немцев якобы есть шпионы в окружении Сухомлинова. Не стесняясь, уверяют, что Самсонов и не убит вовсе, а застрелился, не пережив уничтожения своей армии.
К счастью, в Галиции у русских всё в порядке. Они заняли Львов. Австро-венгерские войска отступают. Даже бегут. Блестящий успех.
Может, хоть это заставит немцев повременить со взятием Парижа.
Правда, генерал Беляев* утверждает, что энергичное наступление русских в Восточной Пруссии и быстрота их продвижения в Галиции заставляют Германию возвращать на восток войска, которые направлялись на западный фронт:
- Я могу гарантировать вам, немецкий штаб не ожидал, что мы так быстро вступим в строй. Он думал, что наша мобилизация и наше сосредоточение войск будут происходить значительно медленнее. Рассчитывал, что мы не начнём наступать ни в одном пункте раньше пятнадцатого или двадцатого сентября, и полагал, что до тех пор он будет иметь время вывести Францию из строя... Итак, я считаю, что немцам не удалось привести в исполнение их первоначальный замысел...
Как бы там ни было, а непрерывный отход французской армии и быстрое продвижение немцев на Париж возбуждают в публике самые пессимистические настроения. Вожаки распутинской клики распространяют слух, что Франция скоро будет принуждена заключить мир, и Россия останется один на один с врагом. Приходится отдуваться, отвечая всем, кто повторяет эту клевету, что республика не остановится ни на одно мгновение на таком предположении, и дело, к тому же, еще далеко не проиграно, а победа, может быть, уже не за горами.
Двумя днями раньше Сазонов сообщил, показав телеграмму Извольского,* что правительство республики решило переехать в Бордо, если главнокомандующий найдёт, что высшие интересы национальной обороны побуждают не преграждать немцам дороги на Париж.
- Это решение горестное, но прекрасное, - говорил он вдохновлённо, - и заставляет меня удивляться французскому патриотизму.
Затем он достал ещё две телеграммы, посланные военным атташе при французской главной квартире, каждая фраза которых отдавалась в сердце Мориса, как удар кинжала:
«Немецкая армия, обойдя левый фланг французской армии, непреодолимо продвигается на Париж, переходами в 30 километров в среднем... По моему мнению, вступление немцев в Париж есть только вопрос дней, так как французы не располагают достаточными силами, чтобы произвести контратаку против обходящей группы, без риска быть отрезанными от остальных войск...»
К счастью, он отмечал, что дух войск остаётся превосходным.
Сазонов спросил тогда:
- Разве нет способов защищать Париж? Я думал, столица основательно укреплена... Не могу скрыть от вас, что её взятие произвело бы здесь прискорбное впечатление. Особенно после нашего несчастья у Сольдау. Все, в конце концов, узнают, что мы потеряли там больше ста тысяч солдат.
Пришлось уверять, что укреплённый лагерь вокруг Парижа сильно вооружён, а характер генерала Галлиени* не оставляет сомнений в упорстве сопротивления.
Только сам Палеолог ни в чём уже не был уверен – вот беда. Знает, что семь немецких армий, этот грозный стальной Левиафан, продолжают своё охватывающее наступление от Уазы до Вогезов, с быстротой переходов, с совершенством маневров и силой ударов, которых не знала ещё ни одна война, и не имела об этом ни малейшего представления ни одна страна в мире.
И в столице России, городе Санкт-Петербурге, люди живут всё теми же страхами.
Впрочем, с недавних пор она зовётся Петроградом. Переименовали по указу от первого сентября. Своевременно, надо сказать. Да и вполне демонстративно. Сгодится, как политическая манифестация, протест славянского национализма против немецкого втирания. Но с исторической точки зрения - полнейшая бессмыслица…

____________________________________________________________________
* Беля́ев Михаи́л Алексе́евич (23 декабря (4 января) 1863 г. - 1918 г.) — русский генерал, государственный деятель, последний военный министр Российской империи. После проведения мобилизации 01.08.1914 г. назначен и.д. начальника Генерального штаба.
* Изво́льский Алекса́ндр Петро́вич (6 (18) марта 1856 г. - 16 августа 1919 г.) – русский государственный деятель, дипломат, министр иностранных дел России в 1906-1910 годах. После отставки с поста министра иностранных дел в 1910 г. посол в Париже (до 1917 года).
* Галлиени Жозеф Симон (24.04.849 г. - 27.05.916 г.) - маршал Франции (звание дано посмертно, 1921). В августе 1914 г. был назначен военным губернатором Парижа. В сентябре 1914 г. предложил нанести удар от Парижа во фланг немецким армиям и организовал переброску 6-й армии генерала Ж. Монури, наступление которой сыграло значительную роль в Марнском сражении 1914. В 1915-1916 годах военный министр.

Официанты ещё не успели принести заказанные блюда, как в зале появляется тот, кого ждёт Морис.
Ничем не примечательный, среднего роста. Вьющиеся русые волосы с проседью, как у большинства русских. Возраст определить затруднительно. Что-то около сорока пяти. Зато глаза выделяются – жёлтые, похожие на два золотых самородка. Одет неброско, из-за чего не сложишь представления о достатке. Скользкий, весьма подозрительный тип. Впрочем, как и все люди его ремесла. Либерал или монархист? Не имеет значения. Главное, что хорошо осведомлён о происходящем в окружении царской семьи.
В донесениях Палеолога в Париж он фигурировал под немного сложным составным именем «Тайный осведомитель N». Таких осведомителей у посла множество. Все проходят под разными литерами. Надо же быть в курсе настроений народа и светских кругов, чтобы чувствовать биение пульса союзной державы. Не то захандрит, не дай бог, придётся потом лекарствами отпаивать да примочки ставить.
Когда только началась мобилизация, Мориса с разных сторон безустанно заверяли, что проходит она правильно и при сильнейшем подъёме патриотизма по всей империи. Только зря старались. Он и так был совершенно спокоен на этот счёт. А всё потому, что получал сведения от своих осведомителей. Один из них, под литерой «Б», который вращается среди революционно настроенных кругов, заверял:
- В этот момент нечего опасаться никакой забастовки, никаких беспорядков. Национальный порыв слишком силён… Да и руководители социалистических партий на всех заводах проповедовали покорность военному долгу. К тому же они убеждены, что эта война приведёт к торжеству пролетариата.
- Торжество пролетариата?.. Даже в случае победы? – удивился посол.
- Да, потому что война заставит слиться все социальные классы. Она приблизит крестьянина к рабочему и студенту. Она лишний раз выведет на свет нечестность нашей бюрократии, что заставит правительство считаться с общественным мнением. Она введёт, наконец, в дворянскую офицерскую касту свободомыслящий и даже демократический элемент офицеров запаса. Этот элемент уже сыграл большую политическую роль во время войны в Маньчжурии… Без него военные мятежи в девятьсот пятом году были бы невозможны.
На что Палеолог заметил:
- Сначала мы будем победителями… А потом увидим.
N в отличие от этого революционера был выходцем из другой, аристократической касты и, соответственно, слеплен из абсолютно иного теста. Не всегда и не обо всём он откровенничал. Однако теперь имел особо вескую причину говорить с Морисом вполне искренно.
Они поздоровались.
Возникший рядом, как по волшебству, официант быстро принимает заказ и уносится проч. Завязывается неторопливый разговор.
После восхваления великолепного патриотизма, воодушевляющего Францию на бессмертные подвиги, в процессе которого им накрыли на стол, N с грустью произносит:
- Я пришёл позаимствовать у вас немного бодрости, ваше превосходительство, так как, не скрою, отовсюду слышу одни лишь мрачные предсказания.
- Что тут поделаешь, mon ami.* Люди постоянно гадают, не зная или не учитывая многих факторов. Пусть бы дождались, по крайней мере, итогов сражения, которое начинается на Марне... И, даже если оно не будет удачным для нас, дело ещё вовсе не станет безнадежным. Германии не совладать с объединённой мощью трёх великих держав. Ей банально не хватит ресурсов – ни экономических, ни людских. Поэтому даже не сомневайтесь, окончательная победа непременно будет за нами, если нам достанет хладнокровия и упорства.
- Это правда, - с жаром отвечает N. - Это правда! И мне очень приятно слышать от вас подобное, поверьте. Но есть один элемент, который вы не принимаете во внимание. А он, между тем, играет большую роль в наблюдаемом повсюду пессимизме... В особенности в высших сферах.
- Ах, вот как? Особенно в высших сферах, говорите?
- Да, да, именно так. В высших слоях Двора и общества. Среди людей, которые обычно близки к монархам, и которые беспокоятся больше всего.
- Отчего же?
- Оттого, - подаётся вперёд собеседник. – Оттого, что в этих кругах уже давно обращают внимание на неудачи императора. Знают, что ему не удаётся всё, что бы он ни предпринял. Что судьба всегда против него, наконец. Он явно обречён на катастрофы. К тому же, кажется, что линии его руки ужасны.
- Как… - Морис даже выпустил вилку с наколотым кусочком бифштекса, в недоумении разжимая пальцы. - Как такие пустяки могут производить впечатление на здравомыслящих людей?
- Чего же вы хотите, monsieur ambassadeur.* Мы - русские и, следовательно, суеверны. Но разве не очевидно, что императору предопределены несчастья?
Понизив голос, как если бы он сообщал страшнейшую тайну, и устремив на Мориса пронзительный взгляд своих жёлтых глаз, которые по временам вспыхивают каким-то мрачным потусторонним огнём, он пускается в перечисления невероятных происшествий, разочарований, превратностей судьбы, несчастий, которые на протяжении вот уже девятнадцати лет отмечают царствование Николая II…
По мнению N, всё началось на Ходынском поле во время торжественной коронации, где в суматохе были задавлены две тысячи зевак. Через несколько недель император отправился в Киев. Там на его глазах в Днепре затонул пароход с тремя сотнями человек на борту. Ещё несколько недель спустя в поезде в присутствии царя внезапно умер его любимый министр, князь Лобанов. Живя под постоянной угрозой анархистских бомб, Государь страстно желал наследника. Однако рождались только девочки - четыре подряд. Когда же Господь, наконец, даровал ему сына, дитё оказалось носителем неизлечимой болезни. Не будучи любителем роскоши и светских развлечений, царь предпочитал отдыхать от власти в окружении спокойных семейных радостей. А жена у него, между тем, несчастная нервнобольная женщина, постоянно поддерживающая вокруг себя волнение и беспокойство.
- Но и это далеко не всё, - взмахнул N зажатой в руке ножкой цыплёнка. - После мечтаний о воцарении мира на земле и ряда интриг своего Двора император был втянут в заведомо проигрышную войну на Дальнем Востоке. Армии в Маньчжурии гибли одна за другой, флот уходил ко дну в морях Китая. А дальше Россию обуяла революционная вакханалия. Бесконечные погромы и жестокая резня в Москве и Петербурге, на Кавказе, в Одессе, Варшаве, Киеве, Вологде, Кронштадте… Трагическая смерть Великого Князя Сергея Александровича открыла эру политических убийств. И едва утихли волнения, как Столыпин, показавший себя спасителем России, однажды вечером в киевском театре пал перед императорской ложей, сражённый пулей из револьвера тайного полицейского агента…
Выслушивая всё это, Морис вдруг вспомнил разговор с Сазоновым примерно двухнедельной давности, когда министр приехал к нему позавтракать. Они беседовали о том, чего можно достичь мирным путём, не прибегая к войне, а чего добиться лишь силою оружия. Затем сравнивали потенциал воюющих сторон: людские резервы, финансовые, промышленные и земледельческие ресурсы. Обсуждали благоприятные условия, которые дают им внутренние разногласия Австрии с Венгрией.
После завтрака сели в экипаж Мориса и поехали на Крестовский остров. А там - неторопливая пешая прогулка под прекрасной сенью деревьев, тянувшихся до самого устья Невы, сверкающей в отдалении, и лёгкий, непринуждённый разговор.
Неожиданно речь зашла об императоре. Палеолог не преминул им восхититься:
- Какое прекрасное впечатление я вынес о нем на этих днях в Москве. Он дышал решимостью, уверенностью и силой.
- У меня сложилось такое же впечатление, - согласился Сазонов. - И я извлек из него хорошее предзнаменование... Предзнаменование необходимое, потому что...
Он внезапно запнулся, словно не решаясь закончить свою мысль.
- Продолжайте же, Сергей Дмитриевич, прошу вас, - с лёгким нажимом принялся уговаривать Морис. - Как говорят в России, сказал «А», говори и «Б».
Тогда, взяв посла за руку, Сазонов доверительным тоном произнёс:
- Не забывайте, что основная черта характера Государя есть мистическая покорность судьбе.
И принялся передавать рассказ, который слышал от Столыпина, своего beau-frèr'a.*
Случилось это в 1909 году. Россия только-только начинала забывать кошмар японской войны и последовавших за ней мятежей. Столыпин докладывал Государю очередные предложения по мерам, касающимся внутренней политики. Задумчиво выслушав его, Николай II скептически, даже скорее безучастно махнул рукой, словно показав: «Это или что-нибудь другое, - не всё ли равно»... Наконец, обронил печально:
- Мне не удается ничего из того, что я предпринимаю, Петр Аркадьевич. Мне не везёт... К тому же, человеческая воля так бессильна...
Мужественный и решительный по натуре Столыпин попытался энергично протестовать, но царь перебил, спросив:
- Вы читали «Жития Святых»?
- Да… По крайней мере, частью, так как, если не ошибаюсь, этот труд содержит около двадцати томов.
- Знаете ли вы также, когда день моего рождения?
- Разве я мог бы его не знать? Шестого мая.
- А какого святого праздник в этот день?
- Простите, Государь, не припомню.
- Иова Многострадального.
- Слава Богу, царствование вашего величества завершится со славой, так как Иов, смиренно претерпев самые ужасные испытания, был вознаграждён благословением божьим и благополучием.
- Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречён на страшные испытания; но я не получу моей награды здесь, на земле... Сколько раз применял я к себе слова Иова: «...Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне»…

Между тем, покончив с перечислением всяких мрачных случаев, произошедших с Николаем II за время его царствования, N заключает:
- Вы признаёте, ваше превосходительство, что император обречён на катастрофы и что мы имеем право бояться, когда размышляем о перспективах, которые открывает перед нами эта война?
Странно, что приходится слышать из уст постороннего человека те же слова, которые говорил о себе Государь всея Руси. Впрочем, этот человек должен знать гораздо больше, чем произносит вслух…
Немного подумав, Морис начинает отвечать, взвешивая каждую фразу:
- Следует относиться к своей судьбе без трепета, ибо я из тех, которые верят, что судьба должна считаться с нами. Но если вы так чувствительны к несчастным влияниям, разве вы не заметили, что царь имеет теперь среди своих противников человека, который, что касается неудач, не уступит первенства никому, а именно - императора Франца-Иосифа. В игре против него нет риска, потому что выигрыш несомненен.
- Да, но есть ещё Германия. И мы не в силах её победить.
Это уже начинало раздражать.
- Одни нет. Но рядом с вами стоят Франция и Англия... – Видя, что собеседник собирается перебить, Морис поднимает руку, останавливая этот порыв. Убедившись, что его слушают, чётко выговаривает: - Ради бога, не говорите себе заранее, что вы не в силах победить Германию. Сражайтесь сначала со всей энергией, со всем героизмом, на какие вы только способны, и увидите, что с каждым днём победа будет вам казаться более верной.
Подходит официант с выписанным счётом. Подумал, наверно, что посетитель, подняв руку, требует его рассчитать. Ну, может, оно и к лучшему…

Последующие дни принесли, наконец, радостные известия. Французские и английские войска начали продвигаться на восток. Хоть и медленно, а шли вперёд, тесня врага от Парижа на протяжении от Урка до Монмирайля. Палеолог с упоением наблюдал, как русское общество по совершенно правильному с его точки зрения инстинкту проявляло гораздо более живой интерес к сражению на Марне, чем к победам своих войск в Галиции.
Вся судьба войны действительно решалась на западе. Если не устоит Франция, то Россия будет принуждена совсем отказаться от дальнейшей борьбы. Бои в Восточной Пруссии лишь подтверждали мнение посла. Он был уверен, что русским не по плечу противостоять немцам, которые превосходили их всем - тактической подготовкой, искусством командования, обилием боевых запасов, разнообразием способов передвижения. Зато русские казались равными австрийцам. Даже имели некоторое преимущество в боевом рвении да стойкости под огнём.
Восточнее Вислы, на границе Северной Галиции и Польши, русские прорвали неприятельскую линию между Красником и Томашевом. Но в Восточной Пруссии армия генерала Ренненкампфа в полном расстройстве. Немцы хорошенько её пощипали.
Зато из Франции снова пришли сведения, что союзные войска пересекли Марну между Мо и Шато-Тьерри. У Сезанна прусская гвардия отброшена к северу от Сент-Гондских болот. Если правый фланг, который образует «петлю» и простирается от Бар-ле-Дюка до Вердена, будет стойко держаться, вся немецкая линия разорвётся.
Спустя день долгожданная победа! Сражение на Марне выиграно! На всём фронте германские войска отступают на север! Палеолог вздохнул с облегчением. Теперь уж точно Париж вне опасности. Франция спасена!
Русские же, хоть и победили между Красником и Томашевым, вынуждены покинуть пределы Восточной Пруссии. А немцы заняли Сувалки.

___________________________________________________________________
* mon ami (фр.) – мой друг
* monsieur ambassadeur (фр.) – господин посол
* beau-frèr (фр.) – брат жены (мужа), свояк.

С первых чисел сентября на участке 1-й армии немцы стали прощупывать русскую оборону слабыми, демонстративными атаками. А уже седьмого числа перешли к решительным действиям на её левом фланге, наступая в направлении Ариса. В районе Бялы выдвинутые вперёд части 22-го армейского корпуса были отброшены к Граево. А чуть севернее отступал 2-й корпус, теснимый на северо-восток превосходящими силами германцев.
Позиции, занимаемые этим корпусом, три дня почти непрерывно бомбардировали гаубицы. Под их прикрытием шли в атаку немецкие цепи - настолько густые, что издали казались колоннами. Но русские пушки, а с ними и засевшая в окопах пехота, непременно встречали врага дружным ответным огнём, заставляя того поспешно ретироваться, унося убитых и раненных. Жаль, что до гаубиц было не достать. У них предельный прицел вёрст на восемь, не меньше, а наша лёгкая пушка только на шесть и бьёт.
Немцы изо всех сил старались подавить артиллерию русских. Пытаясь найти левофланговую батарею, они палили залпами из четырёх гаубиц, меняя прицел то вперёд по шкале, то назад. И невдомёк им, что своими снарядами накрыли командира 2-й бригады, генерал-майора Ларионова. Он вместе с подпоручиком Косолаповым и тремя телефонистами как раз находился там, на НП у домика Эрнстгофкен. Едва успели укрыться в лощине, как близкий разрыв засыпал землёй.
Сквозь противный тягучий звон в ушах пробился чей-то далёкий-далёкий голос:
- Вы в порядке, Яков Михайлович?
Подняв голову, генерал увидел перед собой расплывчатый силуэт Косолапова. В голове медленно прояснялось. Здорово же долбануло. Ещё чуть-чуть, и пришлось бы панихиду справлять...
- Всё нормально, подпоручик, - слабо двинув рукой, пресёк попытку ординарца стряхнуть землю с генеральских погон. - Все целы?
Телефонисты были живы и даже не ранены. Только заторможены слегка, словно не верили, что им несказанно повезло не попасть под разорвавшийся снаряд.
- Чего сидите? - прикрикнул на них Ларионов, чтобы скорее пришли в себя. - Марш проверять, что там со связью!
Выскочили из лощины и опрометью, обгоняя друг друга, бросились к НП — тоже, кстати, уцелевшему. Что ж, не только людям сегодня везёт.
Под вечер прискакали полтораста казаков, которых привёл командир 5-й сотни дивизионной конницы есаул Лесников.
- Прислан в ваше распоряжение начальником штаба, - доложил он командиру бригады, - для поддержания связи с 57-й пехотной дивизией. Завтра в девять она будет атаковать лес от Норденбурга.*
- Перед моим правым флангом? Чудесно. Крайне желательное и весьма полезное мероприятие. Этот лес у меня, что кость в горле. Скрытый и довольно близкий подступ для неожиданной атаки.
На этом, как выяснилось, приятные сюрпризы дня ещё не кончились. Вслед за казаками прибыл 1-й батальон 104-го полка с четырьмя орудиями, которые были в резерве при штабе дивизии у Приновена. А с наступлением темноты, когда закончился бой, пришёл приказ «продолжать упорную, но пассивную оборону», пока 57-я пехотная дивизия при поддержке 5-й стрелковой бригады и конницы генерала Гурко будет атаковать лес перед правым флангом 2-й бригады. Ларионову предписывалось поддержать эту атаку артиллерией. Оказывается, 4-й корпус генерала Алиева севернее успешно атаковал немцев и отбросил их к этому лесу.
Вражеские гаубицы продолжали постреливать до глубокой ночи. Лишь когда совсем замолкли, прибыл телефонист из штаба 57-й дивизии. С его помощью удалось восстановить связь, соединив оборванные провода телеграфной и телефонной линии на столбах между Норденбургом и Ангербургом.*
На третий день боя противник, не дав опомниться, с шести утра открыл интенсивную артиллерийскую стрельбу. Сначала бил по центру позиций бригады, потом перенёс огонь на правый фланг 103-го полка. Грохот орудий, гром и треск рвущихся снарядов слились в один сплошной неистовый гул.
- Немцы пошли в атаку на 103-й полк, - доложил Косолапов от телефонных аппаратов.
- Подтянуть к нему 1-й батальон 104-го полка, - немедленно распорядился Ларионов.
Ординарец козырнул и пулей вылетел из НП, но быстро вернулся. Движения уже не столь решительны, да и взгляд растерянно бегающий. В чём дело?
- Яков Михайлович... Ваше превосходительство...
- Что? Да говорите же, подпоручик! Чего мямлите, словно кисейная барышня.
- Ушёл батальон, ваше превосходительство, - выдохнул, наконец, ординарец. - Начальник штаба дивизии приказал вернуть его вместе с орудиями обратно к штабу. И есаул Лесников свою сотню туда же увёл. Оставил нам полусотню казаков и... всё.
Да, всё. И почему это ни есаул, ни батальонный командир 104-го полка не посчитали нужным доложить о своём убытии? Пусть и по приказу вышестоящего командования. Нельзя же игнорировать лицо, в чьё распоряжение тебя направили! Выходит, что можно.
Генералу ничего не оставалось, как молча скрипнуть зубами да сосредоточиться на бое, молясь Господу, чтобы 103-й полк выстоял. Резервов-то больше нет...
Эту атаку они отбили. Теперь Ларионов с нетерпением ждал наступления 57-й дивизии на лес. То и дело поднимал бинокль, внимательно разглядывая дальний берег озера Норденбургер. Только, как ни всматривался, признаков движения каких-либо войск не наблюдал. Вот уже девять. Ничего. Три минуты десятого...
- Ваше превосходительство, - Косолапов протянул телефонную трубку, коротко пояснив: - Полковник Рудницкий.*
«Снова тактические завихрения у командования?» - с опаской предположил генерал, направляясь к аппарату.
- Генерал Ларионов слушает.
В трубке раздался искажённый мембраной голос Рудницкого:
- Начальник дивизии приказал снять с позиции правого фланга полубатарею 1-го дивизиона и немедленно отправить её к штабу дивизии.
Похоже, Ларионов оказался прав. Непонятно, каким местом думало начальство, принимая решение снять орудия с важнейшего участка. Попробовал оспорить:
- Эта полубатарея имеет огромное значение для обороны правого фланга 103-го полка. Она и сейчас ведёт огонь, поддерживая полк, и находится в котле рвущихся снарядов. Снять её в настоящий момент было бы преступлением, потому что фланг лишится мощной артиллерийской поддержки. Кроме того, при снятии она может быть уничтожена противником.
- Начальник дивизии приказал немедленно исполнить его приказание!
Едва не чертыхнувшись, командир бригады выдержал паузу, после чего твёрдо произнёс:
- Прошу соединить меня со штабом корпуса для личного доклада временно командующему корпусом о невозможности исполнить приказание начальника дивизии, так как, помимо данного мною объяснения, эта полубатарея должна поддерживать атаку леса 57-й дивизией, но атака ещё не начиналась.
- Вы скоро получите приказ по дивизии, - неодобрительно бросил Рудницкий и разъединился.
Тут же, не давая Ларионову передышки, влез Косолапов с докладом:
- Командир 103-го полка доносит, что немцы готовят новую атаку.
Снова бой. Снова немцы отбиты. Но схватка была жестокой. У полка большие потери. Погибло много не только солдат, но и офицеров. Да каких офицеров! Убит командир одной из рот геройский капитан Казачков. Ранен командир 3-го батальона подполковник Клейн. Людей всё меньше и меньше...
Вдруг с посыльным пришёл приказ по дивизии, начав читать который, Ларионов не переставал изумляться. Бригаде предписывалось отступить, оставив свои хорошо укреплённые позиции:
«Армия отходит на линию Спангельм-Бубайкен-Иодлаукен-Каваррен-Грос Соброст.
I. Генерал-майору Ларионову начать отход с позиции в 12 часов дня и следовать по дороге на сс. Брозовен-Климкен-Ней-Гуррен-Ольшовен-Фридрихсфельде к Каваррен и войти в связь с 57 дивизией, которая в 12 часов дня будет в г. Норденбурге.
2. Командиру 102 Вятского полка полковнику Чевакинскому начать отход в 12 часов дня и следовать по дороге на сс. Приновен-Якуновен-Паулсвальде-Собихен-Лаунингкен к Домбровкен.
3. Штаб дивизии будет следовать по дороге, указанной 102 Вятскому полку, и в... часов (указано время) будет в пунктах... (указаны высоты по пути следования).
4. 101 Пермский полк продолжает оставаться у Гронден».
Вот, значит, как... Отход всей армии, значит.
Генерал мял в руке листок приказа, сам того не замечая. В груди всё клокотало. Оставить столь важный левый фланг у озёрного дефиле Норденбург-Ангербург? А как же недавний приказ «защищать упорно, но пассивно» с угрозой расстреливать без суда и следствия тех, кто самовольно оставит окопы? И теперь вдруг всё бросайте и уходите. Это могло значить лишь одно - произошло нечто совсем уж неблагоприятное, заставившее отступать всю 1-ю армию. Наверняка это случилось где-то в районе крепости Летцен.
«Немцы нас обошли», - кольнула холодом ужасающая мысль.
- Господин подпоручик! – Ларионов подозвал Косолапова. - Вызовите к телефону начальника штаба дивизии.
Но телефон оказался снятым. Пришлось ординарцу бежать за телефонистом 57-й дивизии. Вернувшись, он доложил, что и этот телефонист ещё час назад снял аппарат и без доклада отправился в свой штаб.
Части дивизии уже начали отход. Ушёл с позиции 102-й полк, обнажив левый фланг бригады. А немцы не дремали, готовые с минуты на минуту броситься в решительную атаку. В такой обстановке принимать бой, конечно, было нельзя. Требовалось оторваться от противника, предупредив его нападение быстрым уходом с позиций.
Со всех боевых участков личный состав снялся одновременно, и по двум дорогам, под прикрытием артиллерии пустился в обратный путь - на восток, к своим пределам.
Немцы не отставали, преследуя по пятам, атакуя и обстреливая из гаубиц отходящие роты. Но командир 2-го артдивизиона пятидесятидвухлетний полковник Шпилёв своё дело знал туго. Сначала накрыл ураганным огнём ближайшие войска противника, а затем вёл заградительную стрельбу, поочерёдно прикрывая отход бригады то с позиций у Вессоловена, то ещё дальше, у Брозовена.
Пригодились и казаки. С их помощью Ларионов поддерживал связь с командирами полков, которым передал по одному казачьему взводу, оставив при себе лишь пятерых кавалеристов. Потому всегда знал, где находятся колонны, и что 103-й полк, уже подойдя к Илльмену,* так и не смог нигде обнаружить своего правофлангового соседа, 57-ю дивизию. На её месте оказались 20-й и 17-й полки 5-ой стрелковой бригады, которые были в поддержке конницы генерала Гурко, получившего приказ напраляться на восток. Также вовремя поступили сведения о том, что немцы, преследовавшие 103-й полк, открыли по нему артиллерийский огонь. Командир полка, полковник Алексеев, запрашивал, следует ли принять бой, поскольку Каваррен, конечная цель отхода, уже близко. Ларионов приказал ему занять позицию арьергардом, а с главными силами продолжать отступление.
- Полковник Триковский! - подозвал к себе командира 104-го полка.
Дождался, когда тот подъедет. Совсем ещё не старый - нет и пятидесяти. Внешне очень похож лицом на Его Императорское Величество, только борода не столь густая.
- Слушаю, - козырнул полковник.
- Николай Семёнович, расположите свой арриергард в боевом порядке у леса в одной версте южнее Илльмена.
Ещё раз козырнув, Триковский отправился выполнять приказ, а командир бригады поехал с ординарцами да казаками далее на Каваррен. Ларионову требовалось время. Он ждал указаний из штаба дивизии, куда исправно отправлял донесения о каждом своём шаге, используя всё тех же казаков. Но пока что как в прорву - ни единого ответа. Штаб упорно отмалчивался, и Ларионов не знал, что ему делать. Ну, придёт бригада в Каваррен, а потом? Ещё куда-то двигаться? А куда? Может, занимать новый рубеж обороны? Где, на каком участке? Не ясна ни задача дивизии в целом, ни 2-й бригады в частности. Пока не поступят нужные распоряжения, Ларионов бессилен. А слепая самодеятельность ни к чему хорошему не приведёт...

______________________________________________________________________
* Норденбург (нем. Nordenburg) - ныне посёлок Крылово в Правдинском районе Калининградской области
* Ангербург (нем. Angerburg) - город Венгожево в Польше (польск. Węgorzewo), входит в Варминско-Мазурское воеводство, Венгожевский повят.
* Рудницкий Николай Квинтильянович (03.11.1868 - ?) - на тот момент полковник (ст. 06.12.1908), начальник штаба 26-й пехотной дивизии.
* Илльмен (нем. Illemen) - ныне посёлок Пограничное в составе муниципального образования Новостроевского сельского поселения Озёрского района Калининградской области.

Справа от дороги, у северо-западной опушки леса, казаки увидели телеги, сцепленные вагенбургом.* Выяснили, что здесь расположился дивизионный обоз второго разряда с парками. Командир обоза, грузный унтер-офицер, узнав кто перед ним, подскочил к Ларионову, громко причитая:
- Ваше высокопревосходительство, смилуйтесь. Дайте указание, куда мне обоз вести. Я уж несколько часов дожидаюсь приказания из штаба. А вблизи бой. А приказания всё нет, и штаб я найти не могу...
- Я также пока ничего не знаю о дальнейших действиях дивизии, - огорчил его генерал. - Поэтому извини, брат, но дать указания тебе относительно обоза уж никак не в моей власти.
Вот, ещё один. Товарищ по несчастью, можно сказать. Даром что простой унтер, а не генерал. И в чём разница? Уже миновав растерянного командира обоза, Ларионов решил вдруг его приободрить. Повернул голову, крикнув:
- Приказание мы, вероятно, скоро получим!
Хорошо бы так оно и было. Но время шло, а от командования ни слуху, ни духу. Где 102-й полк? Где, чёрт побери, штаб дивизии?
Беспокоясь за свой левый фланг, Ларионов решил осмотреться. Остановился у довольно высокого холма, спешился и по крутому косогору взобрался на его вершину. Обзор отсюда был прекрасный. Немного западнее, за Илльменом, где находились позиции арьергарда 103-го полка и стрелковые полки 5-й бригады, шёл бой. В перелесках разглядел через бинокль перебегающие вражеские цепи, над которыми то и дело рвались шрапнели. На юге в зелени деревьев виднелись домики. Надо полагать, это Домбровкен, куда согласно приказу должен отойти 102-й Вятский полк. Но там ли он?
К юго-западу от деревни вдруг раздался отдалённый залп двух гаубиц. Немецкие - их ни с чем не спутаешь. В полутора-двух верстах восточнее Домбровкена рванули шрапнели. Минут через пять ещё залп. Теперь султаны разрывов распустились чересчур высоко в небе. Непонятно по какой цели стреляет противник. В недоумении Ларионов сошёл с холма и вернулся к своему небольшому эскорту, что поджидал его на дороге.
- Ваше превосходительство! - крикнул Косолапов, показывая куда-то вдоль шоссе. - Там Дьяков к нам скачет.
Капитан Дьяков был старшим адъютантом штаба. Ехал он с тремя казаками - похоже, от Яутекена. Неужели привёз приказание?
Но вопрос, торопливо заданный штабистом сразу после того, как он спешился, встревожил:
- Начальник дивизии с начальником штаба не здесь?
- Нет, - слегка растерялся командир бригады. - Здесь их точно нет. А вы с распоряжением на дальнейшие действия? Давайте скорее сюда.
- Никак нет, ваше превосходительство, - теперь и капитан растерялся. - О дальнейших действиях дивизии мне ничего не известно. Днём только я разослал приказ о расположении частей на ночлег, а теперь вот штаб ищу. Он должен быть в Альт Саускойене, но там его нет.
- Как же вы их потеряли?
- Они вперёд уехали, в Альт Саускойен, где ночлег назначен. Только по приезду мы никого в нём не застали, - объяснил Дьяков и вдруг выдал: - А 102-й полк оторвался от вас, ваше превосходительство. Пошёл сразу в Даркемен.*
Вот так сюрприз! Линией отхода дивизии в приказе указано Каваррен-Грос Соброст, а 102-й полк с дивизионным резервом и всем штабом дивизии утопал прямиком на восток. Неожиданно. Даже старший адъютант не может найти своих непосредственных начальников. Это выглядело настолько невероятным, что Ларионов сам начал искать объяснение случившемуся, предположив:
- Возможно, во время отхода начальник дивизии получил новое приказание продолжать отход ещё дальше, до переправы через Ангерап у Даркемена?
- Не знаю, - пожал плечами Дьяков. - Если такое приказание и было, то уже после того, как начальник дивизии с начальником штаба уехали вперёд.
- У вас есть копия приказа о расположении дивизии на ночлег?
- К сожалению нет, ваше превосходительство. Полевая книжка осталась у начальника штаба. Но вашей бригаде, насколько я помню, ночлегом назначен Каваррен с выставлением арриергарда в Илльмен.
Солнце садилось, наступали сумерки. Скоро совсем стемнеет, а командир бригады по-прежнему не имел ни малейшего понятия о своих дальнейших действиях.
Когда в Каваррен подтянулся полковник Триковский с двумя батальонами и артиллерией, Ларионов собрал совещание в более-менее уцелевшем домике, пригласив туда всех офицеров. Они долго изучали карту, пытаясь уяснить расположение своих и германских частей. Ларионов обратил внимание на подступы к левому флангу, куда с юга и юго-запада ведут отличные дороги. Это может вылиться в быструю, неожиданную атаку довольно крупными силами немцев с охватом левого фланга всей дивизии, а то и с захватом ее тыла. Наверняка они так и сделают. Причём этой же ночью. Или подберутся поближе под прикрытием темноты, а с раннего утра поведут атаку. Опять же лес к западу от Каваррена - чем не отличный подступ? Следовательно, раз уж 102-й полк ушёл на восток, обнажив левый фланг, ночевать в Каваррене опасно. Тем более что перед бригадой целый неприятельский корпус, преследующий одну несчастную дивизию. Ему ничего не стоит отсечь бригаду от переправы у Даркемена и отбросить к северу, к тылам соседнего 4-го корпуса. Тогда немцы получат полную свободу действий и смогут смело резать левый фланг с выходом в тыл русской армии. Господи, да это же будет полнейший разгром. Катастрофа похлеще Самсоновской!..
На мгновение ужас охватил генерала. Закололо виски.
«Думай, Яков, думай, - твердил он себе, лихорадочно шаря взглядом по карте. - На один вопрос ты однозначно ответил: в Коваррене оставаться нельзя. Тогда где? И как расположить бригаду на ночлег, чтобы она смогла отразить противника хоть ночью, хоть утром? Его надо задержать, по крайней мере, до получения указаний или боевой задачи дивизии».
Ещё поразмыслив над картой, подсчитывая те скудные силы, которыми располагает, Ларионов решительно выпрямился и накрыл своей небольшой ладонью участок сосредоточения бригады.
- Подпоручик Косолапов, - произнёс твёрдо, без тени сомнения в голосе. - Пишите приказ по бригаде.
Дождавшись, когда подпоручик приготовит полевую книжку и карандаш, стал диктовать:
- «Первое: обозу второго разряда отойти к Даркемен. Второе: командиру 103-го полка оттянуть арриергард полковника Веригина от ручья Илльмен на высоту у Каваррен. Третье: командиру 104-го полка выставить левый передний боковой отряд силою в один батальон при четырёх орудиях на углу леса у Яутекен. Наблюдать и охранять местность юго-западного сектора. Четвёртое: командиру 103-го полка выставить левый тыльный боковой отряд силою в батальон при четырёх орудиях к Клейн Бейнунен. Наблюдать и охранять местность к югу от Бейнуненского леса. Пятое: главным силам бригады, под начальством полковника Триковского, отойти на ночлег квартиро-биваком в селение Грос Бейнунен».
Выставляя сильные отряды с артиллерией на важнейших направлениях, Ларионов планировал удержать Бейнуненский лес, если противник атакует ночью либо с утра. Перетаскивать артиллерию с места на место в лесной чащобе, когда вовсю идёт наступление, будет проблематично, да и поздно. Лес, даже в случае вынужденного отступления, давал бригаде шанс пробиться с боем к переправе у Даркемена. Обойти её слева мешала река Ангерап.
Всё, приказ отдан, колонны полков потянулись к указанным позициям.
Насколько продуманно и верно решение командира бригады, покажет бой.
Капитан Дьяков отправился дальше искать начальника дивизии и начальника штаба, пообещав сообщить Ларионову, когда их найдёт. Генерал какое-то время оставался в облюбованном домике в Каваррене, дожидаясь когда прикрывающие отряды займут свои места. Получив доклады, выехал в Грос Бейнунен к своим главным силам. Это было в десять вечера. Уже стемнело. У селений Илльмен, Ленкелишкен и в полосе отступления 4-го корпуса раздавалась редкая артиллерийская и ружейная стрельба, в трёх местах виднелись зарева пожаров.
А уже в час ночи справа и несколько позади часто-часто затрещали ружейные и пулемётные выстрелы, засвистели шальные пули, загрохотали орудия. Бой гремел и у Яутекена, и у Ленкелишкена, и в районе действий 4-го корпуса. Начали стекаться донесения, доставляемые казаками. От подполковника Грунде, командовавшего левым передовым отрядом, пришла тревожная записка: «Окружённый пехотой, артиллерией и кавалерией противника, спешно отхожу лесом».
Ну, насчёт кавалерии это вряд ли. У немцев она, конечно, есть, но что в лесу-то ей делать? Однако положение и без того скверное. Противник мог завладеть лесным массивом. Тогда пиши пропало. Сразу окажутся под угрозой оба стрелковых полка 5-й бригады под Ленкелишкеном и арьергард полковника Веригина у Каваррена. Их попросту обойдут с юга и собьют с позиций, вынудив откатиться на север.
Ларионов быстро пишет полевую записку для Грунде: «Приказываю не отходить и не терять связи с полковником Веригиным». Отправив её с казаком, тут же приступает к составлению другой записки, теперь Веригину. Достоверно не зная, в каком положении находится арьергард, решил не лишать его свободы действий, написав: «Подполковник Грунде донёс, что, окружённый противником, он спешно отходит лесом. Я приказал не отходить и не терять связи с вами. Сообразуйте ваши действия, имея в виду, что правее вас стрелки».
Позже узнал, что Грунде, получив приказ не отступать, остановился в лесу, а с высоты у Каваррена к его правому флангу спустился полковник Веригин, заняв позицию на уступе. Немцы здесь не рискнули в темноте продолжать наступление и отошли.
В эту же ночь был атакован и левый тыльный отряд подполковника Козел-Паклевского. Германцы, наступая лесом, наткнулись на сторожевую роту поручика Сойкина, которая первой и вступила в бой. Потом подключились другие сторожевые роты со стороны Клейн Бейнунен, а от Альт Саускойена ударили ещё две роты с двумя орудиями дивизионного резерва, направленные туда, как выяснилось, появившимся начальником дивизии. Получив решительный отпор сразу в двух местах, немцы убедились, что русские прочно удерживают лес, и не полезли, сломя голову, развивать ночную атаку.
Когда бой утих, Ларионов облегчённо перевёл дух. Бейнуненский лес остался в его руках. А значит, удалось избежать окружения. По крайней мере, на сегодня.
Тут как раз и капитан Дьяков прислал весточку, сообщив, что начальник дивизии со всем штабом прибыл ночью в Альт Саускойен. Похоже, всё начинает налаживаться…

Утро выдалось холодным. Сырость пробирала до самых костей, но до неё решительно никому не было дела. С рассветом получен приказ по корпусу и директива командующего армией генерала Ренненкампфа о развёртывании боевого порядка 26-й дивизии на линии отхода Каваррен-Грос Соброс для задержания противника. Ларионов, не теряя времени, распорядился развернуть бригаду, и всё пришло в движение.
Его 103-й и 104-й полки, понёсшие чувствительные потери в предыдущих боях, заняли боевой участок протяжённостью до трёх вёрст, и к девяти часам утра оказались в центре позиций. Слева встал в оборону 101-й Пермский полк, а за правым флангом расположился 102-й Вятский, подошедшие из Даркемена. Всё бы ничего, да вот резерв был скуднее некуда - лишь одна рота 103-го полка. Благо начальник дивизии согласился усилить его двумя ротами 1-го батальона 104-го полка при двух орудиях, которые ночью помогали отражать атаку на роту поручика Сойкина. Но и этого недостаточно. Ларионов, ни капли не смущаясь, принялся выклянчивать дополнительные резервы. Начальнику дивизии пришлось просить помощи в штабе корпуса. Оттуда ответили, что пришлют на усиление 226-й Землянский полк из 57-й дивизии. Два батальона этого полка дивизионное начальство клятвенно обещало передать в распоряжение Ларионова. С таким резервом уже намного веселее. Только бы его дождаться…
Батареи 2-го дивизиона заняли позиции в заросшей густым кустарником низине с левого фланга. 20-й и 17-й стрелковые полки расположились справа от бригады на рубеже Скирляк-Кундшиккен. Ларионову с его командного пункта был хорошо виден 20-й полк. Там ещё выстраивали боевой порядок, отправляя в тыл повозки, группы солдат и роту со знаменем, когда в центре завязался бой.
Через полтора часа интенсивной стрельбы немцы стали сильно теснить в лесу 104-й полк, обходя его слева. Пришлось задействовать резерв, направив Триковскому две роты 1-го батальона его же полка. Вот, опять в запасе осталась одна рота из 103-го.
Подпоручик Косолапов зовёт к телефону:
- Полковник Томашевич на проводе.
Слава богу, связь ещё работает.
Это 103-й полк, правый батальонный боевой участок. Что у них стряслось?
В трубке сквозь трескотню выстрелов слышится взволнованный голос Томашевича:
- Командир 20-го стрелкового полка просит подкрепить его правый фланг, который охватывают немцы.
- Его правый фланг рядом с 17-м стрелковым полком, который и может его подкрепить.
- Виноват, ошибся, - спохватывается полковник. - Это я на правом фланге своего полка, вот и оговорился. А у 20-го охватывается левый. Даже отсюда видно.
- Хорошо, полковник. Я вас понял.
Чего хорошего-то? Где обещанный резерв?
- Соедините с начальником дивизии, - с раздражением бросил Косолапову, испытав при этом запоздалую досаду, глядя как подпоручик сконфуженно бросился крутить ручку аппарата.
А что начальник дивизии? Только и можно попросить его ускорить отправку резерва. Пообещал всенепременно исполнить просьбу, на том и распрощались.
Стрельба не ослабевала. Бой шёл по всему фронту бригады.
Неожиданно на командном пункте в сопровождении двух офицеров, штаб-горниста и нескольких ординарцев объявился командир 20-го стрелкового полка полковник Тарановский собственной персоной. Немало удивлённый Ларионов хотел было его как следует отчитать за оставление вверенной части в разгар сражения, причём далеко не успешного, но тот, пустив слезу, вдруг зарыдал в голос:
- Ваше превосходительство! Мой полк разбит. Между нами разрыв. Немцы охватывают левый фланг. Ради Бога, помогите!
- Знаю, - ответил хмуро, борясь с желанием наорать на нерадивого командира. - У меня пока нет резерва, который я жду. Как только прибудет, сейчас же направлю вам в помощь.
Тарановский, хлопая мокрыми от слёз ресницами, пытался судорожно вдохнуть. Наконец, у него это получилось.
- Умоляю, ваше превосходительство... - взволнованно всхлипнул вконец растерянный командир полка.
«Да что с ним? Неужто думает, что я умышленно резерв не даю?» - эта мысль не на шутку взбесила. Довольно-таки не любезно Ларионов прикрикнул:
- Полковник! Я отлично понимаю наше положение. Если разобьют вас, разобьют потом и меня. Дело наше общее, но я ничего не могу без резерва. Держитесь, во что бы то ни стало, до его подхода.
Ни слова больше не говоря, Тарановский, понурив голову, отъехал в сторону. Написав какую-то записку, отправил её в полк с ординарцем, а сам с остальными сопровождающими поскакал в тыл. Похоже, в Гудваллен,* где располагался штаб 26-й дивизии. Здесь он больше не появился. Зато после отъезда Тарановского подоспел, наконец, долгожданный батальон 226-го Землянского полка.
- Командир батальона Андреев, - представился Ларионову молодцеватый капитан, грудь которого украшал орден Святого Владимира четвёртой степени с бантом за Японскую войну. - Прибыл в ваше распоряжение. За нами следом идёт ещё один батальон полка.
- Чудесно, капитан. Вы как нельзя кстати...
Генерал быстро ввёл командира батальона в курс дела, поставив задачу выручить от охвата левый фланг 20-го стрелкового полка. Показал на его стык со 103-м полком:
- Двиньте в этом направлении роту, за ней вторую уступом вправо и охватите в свою очередь фланг противника.
Косолапов тут же записал этот приказ на полевой книжке, дал подписать генералу и, вырвав листок, вручил его Андрееву. Отдав честь, тот немедленно начал действовать, уводя свой батальон в сторону леса...

Землянцы незаметно для противника вышли тому во фланг и открыли шквальный огонь. Германские стрелковые цепи распались. Часть побежала назад, часть отходила, отстреливаясь, но всё больше вражеских солдат падало, оставаясь неподвижно лежать на земле. Веселее защёлкали хлёсткими, сухими выстрелами винтовки 103-го полка. Роты поднялись и пошли в контратаку. Видя, что немцы бегут, продвинулся вперёд и 104-й полк. Охват ликвидирован! В придачу ко всему начальник дивизии сообщил, что к полю сражения подходят 18-й и 19-й стрелковые полки.
Вот это воистину радостная весть! Теперь Ларионов больше чем уверен - в этом тяжёлом, упорнейшем бою он сможет не только сдержать, но и отбросить немцев. А то, понимаешь ли, какая-то непонятная артиллерийская стрельба слышна слева в тылу, которая опасно смещается всё дальше на северо-восток.
Правее 17-го полка вдруг загрохотало. Раздалась мощная канонада, порождённая беглым огнём лёгких орудий. Длилась, правда, она недолго, зато вызвала у немцев такое замешательство, что их боевые порядки смешались и сдали назад. Словно финальный аккорд отзвучал, и публика потянулась к выходу. Части арьергарда не замедлили этим воспользоваться. Пехота пошла в контратаку. Артиллерия, естественно, её поддержала, довольно точно накрыв снарядами лесной массив, где в это время толпились отступающие немцы. Вражеские гаубицы несколько раз огрызнулись в отчаянной попытке сдержать русских, но слишком уж разбросали прицел. Не знали, видимо, куда именно стрелять. А потом и вовсе снялись с позиций и укатили в тыл, опасаясь лишиться своих драгоценных орудий.
В пятнадцать минут первого Ларионов по телефону принял поздравление от начальника дивизии за успешно проведённый бой.
- Дивизия выполнила свою задачу, - заключил Порецкий.* - В два часа дня получите приказ об отходе.
Когда Ларионов останавливал контратаку бригады, полковник Триковский, чрезмерно увлечённый успехом, ругнулся в трубку, распиная нерадивое командование:
- Это же настоящая измена, раз не позволяют отплатить за вчерашние потери!
Пришлось его успокаивать:
- Вероятно, не желают, чтобы мы с вами, Николай Семёнович, оказались в мешке.
Приказ на отступление пришёл вовремя, ровно в два часа, как и обещал начальник дивизии. Но помимо необходимости организовать отход своей бригады он возложил на Ларионова прикрытие отступления 20-го и 17-го стрелковых полков. Когда эти полки начали уходить, противник снова подвинул артиллерию вперёд, открыв залповый огонь, а свою пехоту направил в охват правого фланга батальона 226-го Землянского полка. Благо, Андрееву вовремя передали приказ о снятии с позиций. Он уже отступал с боем. Сравнительно легко ушёл 101-й полк, а за ним, отстреливаясь от наседавшего врага, и 103-й, понёсший наиболее тяжёлые потери. В прикрытие Ларионов определил 104-й полк с одной батареей. Приказ на это полковнику Триковскому писали уже под непрерывный свист пуль. Казак, ожидавший пакет, готовый в любую секунду сорваться с места в галоп, вдруг дёрнулся и упал с гарцующей лошади, хрипя и заливаясь кровью.
Когда и как отошли 18-й и 19-й стрелковые полки, Ларионов не видел. Похоже, они направились к другим переправам, произведя лишь короткую контратаку севернее 17-го стрелкового полка.
Подъехав к Даркемену – маленькому городку на реке Ангерап, - генерал почувствовал себя совершенно разбитым. Его буквально шатало из стороны в сторону от усталости, голода и жажды. Пробираясь прямыми, мощёными улочками города, набрёл на ручеёк, бивший тонкой струёй из круглого отверстия в каменной стене. Припал к нему, жадно хватая иссушенными, потрескавшимися губами студёную воду. Вкуса совсем не ощущал. Зато напился и сел отдохнуть прямо на мостовую.
Мимо проходили колонны. Один солдат, такой же измождённый, остановился хлебнуть водицы. Вытираясь рукавом, глянул на устало привалившегося к стене Ларионова, вздохнул, пошарил в кармане и молча протянул генералу сухарь, весь чёрный и затвердевший, словно уголь. Ни раскусить, ни разломить его не получилось. Ларионов сунул заскорузлый хлебец под струю воды, подержал, но и это не помогло. Жевать сухарь оказалось абсолютно невозможно. Досадуя, что так и не смог утолить голод, генерал влез в седло и продолжил свой путь.
На небольшой площади в северной части города ему повстречались походные колонны 17-го и 20-го стрелковых полков с артиллерией, благополучно покинувшие свои позиции. Вслед за ними Ларионов перешёл через мост на правый берег Ангерапа. Мост был добротный, каменный, строившийся, как видно, на века. За ним, справа от шоссе, сгрудились остатки рот 103-го полка. Жалкая горстка по сравнению с тем, что было раньше. Там же стояли пулемётные двуколки, битком набитые ранеными. В двуколках кто лежал, кто сидел. Одни стонали еле слышно, другие исходили на крик, прося о помощи, третьи умоляли добить их, чтобы не мучиться. Синюшные или с багровыми пятнами голые тела в окровавленных бинтах, а то и в грязных, изорванных тряпках. Тяжко было думать, что ещё пару часов назад эти люди, вполне себе здоровые, сильные телом и духом, смело вставали грудью на врага во имя своей отчизны. А теперь нет никакой возможности облегчить им страдания...
Среди офицеров генерал заметил подполковника Козел-Паклевского, командира 1-го батальона. Подъехал к нему, спешился.
Поприветствовали друг друга. Ларионов спросил:
- Сколько с вами людей?
- Триста пятьдесят или четыреста, около того. Всё, что осталось от девяти рот.
- Соберите из них сводный батальон... Это что за орудия? – Ларионов показал на окраину ближайшего леса, где в запряжке стояли две лёгкие батареи. Только вот лошадки у них больно куцые. На деревенских похожи.
- Из 57-й артиллерийской бригады, - пояснил подполковник. – Задержаны здесь инспектором артиллерии корпуса. Не знаю почему. Наверно, на случай боя у Даркемена.
- Что ж, как раз тот случай. Скоро подойдёт наш 104-й полк. Немцы наверняка будут его преследовать. Поэтому займите вашим сводным батальоном позицию на этом берегу и обеспечьте переправу для 104-го. У вас в распоряжении будет 5-я батарея и эти две, что у леса.
Они обошли берег, внимательно изучая будущую позицию. Удобная, ничего не скажешь. Высокий, крутой косогор. Вполне можно малым числом оборону держать. Не помешает, конечно, усилиться хоть немного. Было бы только кем…
А там что за часть на подходе?
Ларионов заметил довольно крупную войсковую колонну, которая переправлялась по мосткам через Ангерап где-то в одной версте южнее Даркемена. Похоже, целый батальон. Часом не 101-й ли полк объявился? Два всадника впереди уже ступили на этот берег и взбирались вверх по косогору. Решив использовать эту колонну для усиления отряда Козел-Паклевского, генерал направил к ней Косолапова с приказом прибыть сюда.
Как выяснилось, то шёл батальон 226-го Землянского полка, возглавлял который сам командир землянцев полковник Тутолмин, оказавшийся одним из тех двух всадников, - плотный мужчина в годах, с окладистой бородой-лопатой.
- 101-й полк уж с полчаса как переправился, - сообщил генералу Тутолмин. - Если нужно, у меня здесь два батальона моего полка. Мы стояли в резерве вашей дивизии. Можете всецело нами располагать.
- Буду весьма признателен, - Ларионов удовлетворённо кивнул. - Разрешите, кстати, выразить вам благодарность за отличные действия батальона капитана Андреева. Очень выручил. Андреев обязательно будет представлен к Георгиевской награде. Что касается нынешнего момента, то начальник 26-й дивизии уехал на ночлег в Буйлиен, поручив мне организацию и управление отходом. Поэтому ваши два батальона и вон те батареи у леса я назначаю в арриергард, командовать которым будете вы. Встанете здесь, у Даркемен, вдоль берега.
- Слушаю, ваше превосходительство, - спокойно воспринял полковник своё назначение и приступил к отдаче приказаний, организуя рубеж обороны.
Солнце садилось, низко нависая над горизонтом. Огненный шар нижним краем касался Бейнуненского леса, только что оставленного русскими частями. Последним из них по железнодорожному мосту через Ангерап уходил 104-й Устюгский полк. На счастье, противник его не преследовал. Когда с моста на берег сошли замыкающие колонну солдаты, Ларионов попрощался с полковником Тутолминым, сказав напоследок:
- Оставайтесь на позиции до тех пор, пока арриергарду не будет угрожать опасность быть отрезанным. А вообще поскорее соберите здесь весь полк и найдите штаб своей 57-й дивизии. От него и получите дальнейшие указания.
Отдав друг другу честь, они расстались. Перед самым закатом Ларионов увёл сводный батальон из остатков рот 103-го полка вместе с 5-й батареей в Буйлиен. А на следующий день узнал, что полковник Тутолмин простоял с арьергардом всю ночь до утра двенадцатого сентября. За это время к Даркемен подошли части 20-го немецкого корпуса, которые неотступно преследовали все эти дни 26-ю русскую дивизию. Увидев перед собой заслон, враг не решился переправляться на правый берег реки Ангерап. И это сыграло далеко не последнюю роль в благополучном отходе из Восточной Пруссии всей 1-й армии генерала Ренненкампфа.

_____________________________________________________________
* Вагенбург (нем. Wagenburg - городок из повозок) - сосредоточенное построение повозок при расположении на ночлег или днёвку, а также при вынужденной остановке в пути; обычно ставится четырёхугольником, образуя защиту.
* Даркемен (нем. Darkehmen) – ныне город Озё́рск, административный центр Озёрского района Калининградской области и Озёрского городского поселения.
* Гудваллен (нем. Gudwallen) - ныне посёлок Львовское в Озёрском районе Калининградской области. Входит в состав Красноярского сельского поселения.
* Порецкий Александр Николаевич (13.04.1855 - 25.03.1915) - генерал-лейтенант (пр. 1913; ст. 24.09.1913; за отличие), начальник 26-й пехотной дивизии (24.09.1913 -16.01.1915). Командовал дивизией в августе-сентябре 1914 г. Эвакуирован в госпиталь 18.09.1914 г. по болезни. Впоследствии скончался. Незадолго до этого уволен в запас с присвоением чина генерала от инфантерии (23.03.1915).

- Разрешите, господин штабс-капитан?
Хмельков оторвался от плана крепости, взглянув на молодого офицера, появившегося в дверях. Подпоручик Стржеминский из крепостной сапёрной роты. Высокий, подтянутый, с аристократически утончённым лицом и живым, пронзительным взглядом, так и сверкающим из-под низко надвинутого козырька запылённой фуражки.
- Входите, - кивнул инженер, бросив карандаш на стол.
Сейчас будет не до планов-схем. Он вызвал подпоручика для нового назначения.
Пройдя в кабинет, Стржеминский встал в центре, чётко отдал честь, щеголевато щёлкнув каблуками. Затем снял фуражку и замер, держа её на полусогнутой руке.
«Не перекрестился», - мимоходом отметил штабс-капитан, памятуя об иконке в углу за спиной. Впрочем, ничего удивительного в том нет. Хмельков прекрасно знал, что его подчинённый не просто поляк, а отпрыск старинной дворянской фамилии. Хоть родился он и вырос в Минске, воспитывали барчука в семье со строгими католическими устоями. И характер – не приведи Господи. Признаёт равными лишь чистокровных аристократов, и то далеко не всех. Отсюда и постоянные конфликты со своими сослуживцами. Не ужился как-то с ними с самого начала. Что это? Зазнайство избалованного сноба или свойственная молодым горячность?
Возможно, виной всему более чем настороженное отношение к полякам - почти как к немцам. Правда, здесь, в Осовце, поляков полным-полно. Чай, не где-нибудь, а в Польше стоит. Вон, и начальник крепостной артиллерии - Бржозовский Николай Александрович - тоже польских кровей. Уважаемый всеми офицер, между прочим. Стржеминский по сравнению с этим седым, умудрённым богатейшим жизненным и боевым опытом генералом, попросту наивный, заносчивый щенок. Но, надо признать, дело своё знает. Неплохой специалист может получиться в будущем из этого подпоручика. Если, конечно, за ум возьмётся и голову свою горячую где-нибудь не сложит по глупости.
Значит, надо работой загрузить, чтобы продыху не было, и не оставалось времени на эту самую глупость. Пускай в труде самосовершенствуется. Чего-чего, а работы в крепости невпроворот…
Говорить на отвлечённые темы, а уж тем более, вести долгие душеспасительные беседы Хмелькову не хотелось. Да и не умел он этого, если признаться. Потому сразу перешёл к делу:
- Командованием принято решение усилить инженерные части в Осовце. Нам придана ещё одна сапёрная рота, которая прибудет завтра. Вас, подпоручик, я назначаю в эту роту. Мне нужен там помощник, хорошо знающий крепость, её сильные и слабые стороны. На первых порах будете руководить фортификационными работами, пока вновь прибывшие офицеры войдут в курс дела. Задача ясна?
- Так точно, - не моргнув глазом, отчеканил поляк, но тут же спросил: - Нельзя ли конкретнее определить круг этих задач, господин штабс-капитан?
- Он слишком обширен. Первоочередные я вам обрисую, а дальше посмотрим. Вот, к примеру, взгляните, - Хмельков повёл рукой, приглашая подпоручика пройти к столу, взял карандаш и очертил им часть схемы. – У нас в плачевном состоянии Гониондз. Его надо укреплять. Хотя бы редюитом* из группы окопов, ходов сообщения, проволочных сетей и блиндажей на высотах. Вот здесь, у еврейского кладбища. Дальше до Центрального форта очень слабая полевая позиция. Проходит по песчаным холмам на совершенно открытой местности…
- Подступы к ней простреливает наша тяжёлая артиллерия, - машинально вставил Стржеминский, но сразу опомнился, что перебивает старшего: - Прошу прощения.
- Ничего, - нехотя бросил штабс-капитан. – Вы правы. Эта задача, в общем-то, не из первейших. Но есть и другие. Устройство тяжёлых убежищ, особенно на недостроенном Новом форте. Установка противоштурмовых орудий и пулеметов на оборонительных гласисах,* оборудование пехотных позиций, проволочных заграждений. Одна Гончаровская гать чего стоит. Песчаные бугры да болото. Четыре участка, на которых вообще не велись никакие инженерные работы. А это, между прочим, путь, по которому противник довольно легко может перейти Бобр. Поэтому здесь нужно создать позиции для боевого охранения с линиями заграждений на островах, а также в тылу для батарей. И это лишь начало большой и кропотливой работы.
Снова положив карандаш, Хмельков пристально посмотрел на подпоручика.
- Каковы сроки? – только и спросил тот.
- Кто бы знал, Владислав Максимилианович. Кто бы знал… В лучшем случае врага вообще сюда не допустят, и наши труды никому не пригодятся. А в худшем… От нас до Восточной Пруссии рукой подать. Один переход, и мы уже в осаде. Если не будем готовы… Даже и думать не хочу.

Штабс-капитан как в воду глядел.
Уже двадцать первого сентября под стенами крепости появились немцы - одна ландверная* дивизия. Пять суток они подтягивали пушки, устанавливая их на позиции. Разведка доносила, что у германцев никак не меньше пятидесяти орудий, в основном 105-миллиметровые гаубицы, а ещё две батареи мортир калибром в два раза больше. Лётчики насчитали всего шестьдесят стволов. Это благодаря стараниям Васьки Вишнякова, старшего унтер-офицера крепостного авиаотряда. Лихой малый и лётчик от бога. Даром, что деревенщина. С ним Стржеминский познакомился, когда его направили осмотреть с воздуха предполагаемый район боевых действий для определения наиболее слабых мест в обороне. Вообще-то в аэроплан тогда должен был сесть Хмельков, но у того нашлись какие-то срочные дела, и в итоге полетел Владислав.
Сухо поприветствовав незнакомого лётчика, он вкратце изложил суть задания и вскарабкался в кабину, стараясь не выдавать волнения. До этого никогда ещё не приходилось подниматься над землёй на большую высоту. А вдруг у него акрофобия?
Заработал мотор. Поднятый вращающимся пропеллером ветер принудил затянуть ремешок фуражки на подбородке. Подпрыгивая на неровностях, аэроплан бодро покатил по лётному полю и, набрав скорость, круто взмыл вверх. Тряска вдруг прекратилась, Владислава вжало в сиденье, земля стала быстро удаляться. Маленькие домики внизу, луга, деревья, казались игрушечными, будто сделаны из папье-маше или пластилина.
Опустив крыло, Вишняков заложил крутой вираж, от чего у пассажира захватило дух и закружилась голова. Но при этом он испытал небывалый восторг. Боже, как, должно быть, счастливы птицы, постоянно паря в облаках!
Наслаждаясь полётом, Стржеминский совсем позабыл о своём задании. Только и делал, что любовался прекрасным видом сверху. Опомнился лишь, когда заканчивали намеченный маршрут. Пришлось попросить лётчика зайти на второй круг, а потом на третий…
- Тебя как звать? – спросил Стржеминский уже на земле.
- Васька, - ответил тот по-простому и ослепительно улыбнулся. Чуть погодя добавил: - Вишняков я,ваше благородие.
Ещё под впечатлением от полёта сапёрный офицер, не думая, схватил горячую ладонь авиатора и затряс в порыве благодарности, представившись в ответ столь же просто:
- Владислав. Рад знакомству. Откуда будешь?
- Деревня Сорокино… Опочецкий уезд. Ну, это на Псковщине.
Странное дело, но столь низкое происхождение пилота ничуть не смутило потомственного дворянина. Руки не отнял, даже наоборот - стиснул крепче.
- Спасибо тебе, Василий.
- И вам, вашбродь.
- Мне-то за что?
- Ну, сидел бы я щас без дела, а так… Полетали вот…
Они засмеялись и вместе пошли открывать ангар.
- Где летать-то научился? – толкая аэроплан, спросил подпоручик у Вишнякова, усердно пыхтевшего рядом.
- Так я ж столяр. По первости машины чинил в мастерских. В авиашколе, в Севастополе. А летать хотелося, страсть как. Ну, там и выучился лётному делу.
- А здесь давно?
- Почитай с ноября тринадцатого. Как старшего унтера дали, так в Осовец и перевели.
Они сдружились – польский аристократ и русский крестьянин. Никого не стесняясь, говорили друг другу «ты», общались просто и незамысловато…
А двадцать шестого сентября начался обстрел.

_______________________________________________________________
* редюит (фр. reduit - убежище) - внутреннее укрепление внутри сомкнутого наружного, для усиления обороноспособности, а также в качестве укрытия.
* гласис (фр. glacis) - пологая земляная насыпь впереди наружного рва крепости, долговременного сооружения или полевого укрепления, возводимая для улучшения обстрела впередилежащей местности, маскировки и защиты укреплений.
* ландвер (нем. Land - земля, страна и Wehr - защита, оборона) - второочередные войсковые формирования в Пруссии, Германии, Австро-Венгрии и Швейцарии в XIX - начале XX вв.

Изменил фамилию Неверова на "Буторов".
Всё же по его, Буторова Николая Владимировича, воспоминаниям описан путь этого персонажа.
Вначале хотел подкорректировать его фронтовые дороги, чтобы привести в Осовец, потому и не стал называть документально. Потом передумал. Пусть всё остаётся именно так, как было на самом деле. Думаю, это правильнее...