пост 209
Шварцвольф

"стольких людей" может? а то несколько незавершенное предложение...


"вьюков", "трех"
А в выделенном цветом - противоречие некоторое... имхо, "Успевали" можно убрать.


паленой


"пригодной для"


"коней", "конячек" можно вместо выделенного - повтор убрать.


А чуть выше - много было: "Слишком снег глубок" )))
"Снега дальше от опушки (или - в глубине леса) оказалось неожиданно мало." как вариант.

пост 210
"для рукопашной" - обычно в женском роде употребляется.


обернуться, повернуться


осталось


смотрят


Оборвано предложение...
"Только занесенный снегом лес." - ?


Чуть можно изменить, для большей связности:
"И что ни идти дальше, ни перемотать остатки руки нет сил. А хватаетзпт лишь сползти, "
-----
Эх, и что - все??? Конец отряду?

К сожалению... Один сержант и выживет.
Но сами ДГ переживут все, и всплывут аж в 1941 году, когда с советскими йети столкнутся.

А вообще, я свою работу почти закончил. Дальше будет заниматься Игорь Николаев( который "Харон", "1919", "Новый мир"...) И есть большая вероятность, что книга в печать уйдет.

В дверь стукнули. Не просящим гостем, но имеющим право входить когда вздумается. А стук, что стук- дань вежливости. Не более. Сержант переполошено скатился с ложа, пытаясь вспомнить, куда улетели штаны. Ну и нож свой найти…
С устланного мехами ложа, за ним, не скрывая улыбки наблюдала Охотница, раскинувшаяся в своей соблазнительной наготе. Мирослав разгреб груду вещей, вытащил искомое, и запрыгал, запутавшись в штанинах.
- Приветствую, глистявый медведь! – вошел тот, кого сержант не ожидал увидеть совершенно. Даже Шварцвольф был бы уместнее под этим кровом.
- И тебе поздорову, Отец Йожин! – поднял голову сержант, и, не устояв, все же рухнул на пол, вызвав смех у Охотницы и улыбку у Трансильванского Охотника.
Отец Йожин хмыкнул, глядя на попытки Мирослава подняться, одновременно натянув штаны. И обратил внимание на охотницу, что так и лежала, при виде гостя не подумав даже прикрыть грудь, вызывающе торчащую в его сторону.
- Тебе пора менять имя на Блудницу. Великопоповецкую. – единственно чем оценил открывающиеся виды Йожин, и, оглядевшись, присел на резной табурет, смахнув вещи.
- Не тебе меня судить, чудовище! – вызывающе ответила Охотница, подтянув, впрочем, льняную простыню повыше. Чтобы белизна получше оттеняла смуглость кожи.
- Я не Великий Инквизитор, чтобы судить. – тихо ответил Отец Йожин. – Мир, вставай, хватит бока отлеживать.
Сержант кое-как поднялся, справившись со сволочными завязками.
- Отец Йожин…
Тот поднял руку, предупреждая дальнейшее.
- Не стоит Мир, не стоит. Вольфрам проскочил. И все рассказал. А что не рассказал, так то, додумать легко…
- А…
- У Отцов Церкви свои секреты, так почему им не быть у Совета? Жир некрещеных младенцев и все такое. Кхе-кхе. – То ли закашлялся, то ли засмеялся Йожин.
- Говорю, же, чудовище! - с удовлетворением заключила Охотница, и, невесомой тенью соскользнув с ложа, начала одеваться, нимало не смущаясь двух пар внимательных мужских глаз.
- Гунтер так и не сказал, кто ты, сержант Мирослав. – задумчиво проговорил Отец Йожин, краем глаза наблюдая за извечным танцем одевающейся женщины. Красивой женщины. – Что ты чех, я и сам не верю. Что черкес – отрицаешь сам. На хохла не похож – от шкварок нос воротишь, и салом вудку не заедаешь. Но и не татарва – волосом светел, да мордою славянин. А если судить по вчерашней ночи и нынешнему дню, то ты жид. Везучий, как сто чертей.
- Это так важно? - спросил Мирослав, вдобавок к штанам, нашедший и все остальное. Вплоть до лохмотьев, бывших совсем недавно курткой. – Чтобы спалось легче, совру, что московит. Легче?
- Вот спасибо, вот утешил! – ответил Йожин и откинулся, облокотившись на стену. И задал вопрос, ответ на который, горячим камнем болтался на сержантовом языке.- Гунтер?
И только сейчас Мирослав заметил, что сидит посреди дома Охотницы не привычный Трансильванский Охотник, могучий телом и духом, а старик, вымотанный до последнего предела. Знающий, что потерял сына, но все еще верящий в чудо. А чудес не бывает.
- Да. – Коротко, словно рубанув с размаху, ответил Мирослав. И отвернулся, чтобы не стать свидетелем неуместной слабости Йожина, двумя дорожками пробежавшими по морщинистому лицу.
Продлилось недолго. Рука в перчатке смахнула слезы, а вместе с ними и слабость.
- Через день подойдут остальные. Два отряда наших, плюс Иезус Сладчайший выделил полторы сотни своих ребят. К полуночи будут родичи со стороны жены.
- Это кто такие? – недоумевающее спросила Охотница.
- Это? – Йожин ухмыльнулся с видом кота, сожравшего здоровенный кувшин сметаны. - Это тролли. Мы породнились с Подгорными… Кстати, Ди, мы и от твоей помощи не откажемся.
- Если и цверги участвуют, то я против. Хотя…
- Я же говорил, что сегодня Шварцвольф умрет? Я ошибся всего на день.

Это там, где козёл пиво варит?
Тогда "Великопоповицкую", или "Велкопоповицкую" можно, по звучанию.


Шварвольф

Тут специальная ошибка. Шибко у Охотницы Ди попа хорошая. Богиня, все же)

Эвона как! Тогда пусть!

Обошлись без жира некрещеных младенцев, хоть Охотница и подзуживала Йожина на, как она выразилась, «очередное преступление Римской Католической Церкви против человечества». Старик презрительно хмыкнул, сплюнул через левое плечо, стараясь попасть точно в центр ковра, до сих пор заваленного разнообразнейшим хламом, и сплел в воздухе дивную конструкцию, больше похожую на десяток перепутавшихся клубков пряжи.
А потом, они все шагнули в зеркало черного стекла, раскрывшееся вдруг в воздухе. Замешкавшегося Мирослава втащили вдвоем. Так, втроем и вывалились посреди обеденного зала таверны, прямо под ноги опешившего трактирщика, несущего поднос, заставленный кружками с пивом. Пиво сейчас уходило бочками. И в таверне не было прохода, из-за набившихся орденских. Человек сорок точно будет, прикинул сержант. И похоже что не все. Эвона, как за спиной гудит. А там – конюшня. И мягкое сено. Не будет больше в селе девственниц, когда столько солдат присутствует. И пива больше не будет…
- Вот как его не встречу, вечно валяется посреди дешевых забегаловок… - проворчал чей-то до боли знакомый голос над ухом, напрочь обрывая все размышления. Не успел сержант, одуревший уже за последние дни, сообразить, что к чему, как его вздернула вверх могучая рука и поставила на ноги.
- Доброго здравия, Отец Лукас! - поприветствовал Мирослав поднявшего. – И Вы здесь?
- Нет, черти тебя в дупу вилами, я не здесь, а на мессе посреди собора святого Вацлава! Что, незаметно, глистявик заснеженный?
- Херовый тут собор, вот что я Вам скажу, отец Лукас! И вино мы прошлый день выпимши все.
Отец Лукас, не только одел кирасу, но и вспомнил себя прежнего. Не вечно брюзжащего старика с поганым характером, а лихого капитана Ордена, умеющего не только отнимать жизни других, но и радоваться своей. Потому лишь громко захохотал. И тут же склонился в низком поклоне, приветствуя Охотницу. Она с легкой улыбкой на губах наблюдала за происходящим. Припухших губах, зацелованных. Мною зацелованных. С мимолетной радостью подумал Мирослав.
Охотница, отражая улыбкой как щитом жадность солдатских взглядов, с поистине королевским видом, прошествовала к мгновенно опустевшему столу, что стоял в углу. Занимавшие его до этого орденские чудесным образом испарились. Не забыв, впрочем, очистить стол от снеди и выпивки.
«Дети Гамельна» никогда не отличались дисциплинированностью, не надеясь в этом вопросе даже приблизиться к кондоттам или швейцарцам. Но и наплевательство на командиров, столь любимое ландскнехтами на отдыхе, особо не приветствовались. Так, что-то среднее получалось. Больше похожее не на военный организм, а на родственные отношения… Оттого, все разговоры среди солдат помалу стихали, и они перебирались в конюшню, благо и там хватало места, а пиву в бочонке сугубо безразлично, куда его несут или катят…
За тот же стол, сели и Йожин с Лукасом, потащив с собой и сержанта, непривычного к обществу столь высокопоставленных лиц Ордена. Потеснившись, приняли и двух капитанов, вечно мрачного Адама из Скорупы, и Войцеха, с перепаханным множеством ударов ножа лицом. Вечной печатью напоминания об опасности драк с обкурившимся гашишем, последышем хашшишеев… Подсел и неизвестный Мирославу монах в привычном облачении доминиканца. Сел спиной к залу, утвердился локтями в стол и выжидательно блеснул взглядом из-под нависшего капюшона. Лукас понимающе кивнул, и махнул рукой трактирщику.
Толстяк, тут же притащил сгибающийся од тяжести поднос, плотно заставленный мисками и кувшинами. Осторожно поставил, поймал сверкнувший серебряным боком талер и испарился, оставив за собой лишь след завихрившегося воздуха.
- Старается. – отметил усердие трактирщика Йожин.
- А ты бы ходил королем и посылал всех в дупу?
- Сейчас нет.- вступила в разговор Охотница. – А когда все кончится, то почему бы и нет? Не каждый день в таких затрапезных местах собирается столь презентабельная компания.
- Это еще Подгорные не пожаловали?
- Кто? - встрепенулся большой коричневой птицей доминиканец. И голос у него оказался больше похожим на карканье.
- Подгорные. Тролли там, и все прочие…- неопределенно махнула ладошкой Охотница. – Ну и надо дождаться Хортов. Франчи, милый, предупреди, пожалуйста своих мальчиков, чтобы не обидели моих собачек. Они у меня добрые и безобидные.
Мирослав так и не понял, что его удивило больше. То ли то, что Охотница Ди назвала монаха милым, то ли то, что доминиканец безмолвно ринулся выполнять просьбу, сопровождаемый взглядами, в которых зависть мешалась с ухмылкой. А может, что Хорты, оказывается, не мохнатые чудища, пополам перекусывающие вервольфа, а добрые и безобидные собачки…

Отделить авторскую речь от мыслей персонажа -
"Мною зацелованных!" - с мимолетной радостью подумал Мирослав.


Тире вместо запятой после "капитанов"


Повтор. "Сейчас вряд ли" вместо первого, напр. Или "А когда все кончится, то может быть." вместо второго.


Точка скорее в конце, можно многоточие. Или воскл. знак.


"безропотно" можно, как вариант - имхо, несколько точнее.


Тире вместо первой запятой. Или так - "А может то, что Хорты, "

Сержант не мог понять, что не так. И что проходит рядом, оставляя неприятный осадок легкой досады пополам с недоумением. Долго соображал. С квадранс, если не больше. Мог и дольше – обстановка располагала. Вчерашняя метель замела все следы на снегу и прекратилась, выполнив свою цель. И вокруг расстилалось идеально гладкое поле, лишь у самого горизонта переходящее в темную стену Штутгарского леса.
Понимание пришло вдруг и сразу. Как часто и бывает. Первый раз за спиной сержанта Мирослава была такая сила. Не два десятка орденских, и не казачья полусотня…
С сержантом в одном строю, рыхлой черно-коричневой массой расползающейся по полю, качались в седлах шесть десятков «детей». Сотня «псов Господних», пододевших под привычные рясы, посеребренные хауберги. И тролли. Два десятка громадин, чью шкуру берет не каждый арбалет, а мушкетная пуля лишь рикошетит от пластин наросшей брони. Князья Подгорного Народа дали слово. И за смерть одного из своих, собирались ответить делом. И дело их, и слово, было камнем. Гранитом Скандинавии и Карпат.
На месте Иржи, Мирослав повесился бы сам. Запершись в уборной, и выдернув шнурок из портков. И сами портки стянув предварительно, чтобы победителю трофея больше досталось, и над телом не глумился.
Но Шварцвольф решил драться. И только за это графа стоило уважать. Иржи не был последователем герцога Альбы и поставил все на одно генеральное сражение.
И был бой. Страшный как первый, и тут же забывшийся как десятый. Умная Память привычно прятала до поры основное, оставляя мелочи.
Выбитый глаз, повисший на переплетении сосудов и жил, белоснежные клыки в алой пасти, серо-красное, плескающее в лицо из обрубка шеи, морозный хруст ломающихся костей, сминаемым настом отзывающихся в ушах. Пронизывающую до пяток боль, ударившую навылет.
И радостный вой Обернувшегося, почуявшего скорую победу, хлебнувшего вражеской крови. И переходящий в жалобный визг увидевшего скорую смерть щена.
И огненными буквами, навечно отпечатавшиеся слова Шварцвольфа. Последние слова. Бешенный Иржи умирал. И ни у кого не хватило бы совести сказать, что Шварцвольф умирает бессчетно, словно безродный крестьянский бастард.
Близкое дыхание смерти вдруг что-то поменяло в мире. И в Иржи. Умирал не отщепенец Рода человеческого, растерявший за века право именоваться человеком. Не злодей, погубивший сотни, тысячи жизней.
Умирал полководец, растерявший в горниле битвы все полки. Но не помышляющий о сдаче.
Посреди поляны, раскинувшейся посреди леса, и невероятным образом вместившая всех, вытоптанной до желтой прошлогодней хвои. Среди трупов орденских и Обернувшихся, вперемешку с «псами», стоял на коленях, зажимая распоротый живот, Георг фон Шварцвольф. Стоял и говорил. Многое говорил. И словно зачаровал всех. Под невозможной тяжестью слов, гнулись, склоняя спины доминиканцы, болезненно морщились выжившие «Дети». И ворчали Хорты, длинными языками счищающие схватившиеся на морозе потеки крови. Своей и чужой.
И Иржи говорил…
«Не будет вам с этих пор ни крыши, ни порога, ни у вас, ни у детей, ни у ближних, ни у дальних, ни у кровников, ни у чужих гнить родам вашим до веку, всем вместе и каждому в отдельности, ни дела, ни добра, ни жизни, сдохли вы, нет, вас в могиле черви жрут, и вас и дела ваши, ни до огня, ни до воды, ни до земли, ни до солнца, вам гниль мрак да нежить, вам отныне и до веку, пока вода течет, пока земля родит, пока солнце светит пока огонь греет..."
А потом привычно и буднично хлопнул тяжелый рейтарский пистолет. И Георг завалился на спину. И вместе с ним упало колдовское наваждение. И тут же все заорали, забегали…
И лишь два человека остались безразличны к всему. Сержант Мирослав и Отец Йожин.
- Что дальше? Как обычно?
- Как обычно. Распахать. И соль. Вся марка. Карфаген должен быть разрушен.
- И он разрушен.
- Навсегда ли?
- Ты же сам знаешь, сержант, что не навсегда. Сто, двести, триста лет, и все вернется.
- И вернемся мы.
- Твои слова, да Господу в уши…

А Зимний Виноградник, оказался совсем не таким, как представлялся. Да оно так всегда и бывает. Все красиво лишь в сказках. А на деле – все оказывается мелким и кислым. И сгорев, оставляет лишь жирную сажу и копоть, въедающуюся намертво. В тела и в души.

Гамельн - все.

и запоздалый эпиграф -
"Глупо искать у орденов какие-то духовные метания, поиски истины, тайные знания... По большому счету, грубым воякам было вечно некогда этим заниматься, а счеты с Господом они оплачивали выполнением обетов, соблюдением предусмотренного уставом минимума обрядов, и священной войной за веру..."

Закачал все на один файл, завтра начну читать - будет чем на работе заняться)))

[off] Майор, харррошая работа! [/off]

Вот, прочел. Даже не заметил, как все истории кончились, блин!
Отменная вещь. Мне понравилось.
Спасибо, Чекист.

http://druzjina.ru/forum/150-1436-1#79055 начинаю выкладку предпечатной версии

Никто, кроме нас

Распяленная для просушки шкура внушала уважение пополам со страхом. Ну и изрядной долей удивления. Не каждый раз видишь волчью шкуру, на которой мех прерывается совершенно лысыми частями. Притом, вовсе не изъеденным лишаем или еще какой пакостью, а видно, что природными.
Впрочем, для понимающего человека, какой-либо особой сложности такая задача не представляла. Дело такое, что, и последнему дураку понятно. Если, конечно, дурак сей, с детства живет в Шварцвальде, а не приблудился с благословенных земель Аппенинского полуострова.
Если волчий мех перемежается голыми частями, значит, не зверя затропили умелые охотники. А существо в разы более мерзкое — вервольф. Греховное порождение блуда, человек, продавший душу за умение оборачиваться зверем, верный слуга Диавола, тварь, алкающая крови и плоти мирных людей, хитроумное создание, средь людей живущее, и много других эпитетов, приличных даже сладкозвучным песням труверов и прочих миннезингеров...
Да и дурная слава слишком уж много приписывает, по большей части дейсвуя по принципу «Кто же трех лесорубов в лесу заел, кости разбросал, а ни денег, ни топоров не нашли?! Вервольф в паскудности своей, и больше никто!». Докапываться до истинных причин никто не будет. А значит, никто и не увидит на лесной тропке вереницу следов тяжелогруженных коней, сопровождаемых отпечатками лап молоссов...
Но и назвать оборотня безобидной собачкой никак нельзя. Когда в человечьем облике, даже есть вероятность достучаться до сознания, задурить голову, а порою и договориться. А вот когда Волчье Солнце высовывает свою мрачную харю пропившегося забулдыги из-за туч...
Тут жди беды. Заскулят перепуганные псы, прячась поглубже в будку, закудахтают куры, добавляя порции помета на обсиженные насесты. Булькнет порванным горлом кормилица-корова, бережно хранимая от заботливых и жадных рук последователей полковника Мероде. Да заголосят бабы с детишками, осознавшие, что останется им на утро, только копыта коровкины обглодать, да прикопать на отхожем пустыре. А потом, всем дружно, вешаться на ближайшем суку...
Но, сегодняшней ночью, человеко-волк нарвался не на селян, а на добычу, которая и сама не прочь стать охотником. И стала. Ведь на десятке ременных растяжек висит шкура оборотня, а не капитана Швальбе...
Сам же капитан сидел неподалеку, примостившись на полусгнившее бревно, оставленное нерадивым хозяином у забора. Рядом с капитаном, на заборе висели сохнущие портянки, напоминая своим видом капитуляционные стяги, вывешенные гарнизоном. Швальбе пыхал табачным дымом из коротенькой трубки, более присущей казаку или кроату, нежели обряженному в немецкие одежды наемнику. Он наслаждался кратким мигом безделья, таким милым сердцу любого солдата. Любовался на кольца дыма, шевелил пальцами босых ног, слушал назойливое гудение мух, сбившихся в плотную стаю над оставленными в сторону сапогами. Сапоги выглядели так, будто искупались в одной ванне с Альжбетой Батори. Притом, Чахтицкая пани не только обливала их свежей кровью, но и грызла воловью кожу своими изящными аристократическими зубками.
Выпустив очередное кольцо, капитан изволил перевести взгляд на местного селянина, битый час маячевшего неподалеку. Судя по тому, как незадачливый пейзанин крутил в руках шляпу, и бросал быстрые взгляды на капитана, на вопрос его мучавший, предстояло отвечать именно Швальбе. Эх, ну почему нельзя шарахнуть добрым фальшионом, дабы необходимость отпала вместе с головой?
- Чего тебе?
Наконец-то дождавшийся своего крестьянин, даже немного подпрыгнул от радости. Впрочем, как оказалось, ничего хорошего от прыжка не получилось. Ибо все мысли и заготовленные речи, в тупой башке перемешались. Судя по всему, получился схожий эффект с попаданием в шлем хорошей картечины. Швальбе не раз наблюдал такое.
- Вспугнул... - сам себе сказал капитан. - Пошли, болезный, в дом. Потому как всем сердцем чую, что без перегретой кочерги нам с тобй не обойтись!
- Не надо кочерги, герр капитан! - прорвало селянина. - И без нее беды такие, что никакой жизни нет!
- А пиво есть? - задал неожиданный вопрос капитан. И получив в подтверждение, несколько лихорадочных кивков, продолжил. - Тогда тащи, здесь и поговорим. Мне, после ваших гребанных лесов пешком ходить невместно! Всякая скотина норовит себе каменную башку отрастить!
Селянин все же оказался не так туп, как показалось на первый взгляд. Сопоставив разлохмаченные сапоги и отсутствие у распяленной вервольфьей шкуры головы, деревенский побледнел, уподобившись отборному италийскому мрамору. И припустил в сторону таверны, успев напоследок еще раз пять кивнуть.
Капитану пришлось общаться с самим собой:
- И почему я такой добрый, когда высплюсь?


- Вы, герр капитан, не добрый. Вы, герр капитан — дурной как три валаха! - судя по тому, что сержант перешел на смесь чинопочитательных обращений и ругательств, Мирославу определенно не понравилось предложение командира. Хорошо хоть, дурная привычка вслух трепать командировы планы проявлялась лишь тогда, когда они оставались с глазу на глаз. Иначе, авторитет капитана, язвительным сержантом был бы подорван и с салютом похоронен еще пару лет назад. Хотя, сегодня свидетели были — на пороге комнатушки сидела мелкая крыса, посверкивая умными глазками, будто понимая, о чем спорят два человека. Один повыше, второй пошире. Но оба занятые спором настолько, что ни один и не подумает хватануть кинжал, да метнуть в голодного зверька...
- А почему не четыре? - прищурился Швальбе.
- Потому, если как четыре, то ты еще бы и ходил под себя. А так, до выгребной ямы добегаешь. - Сержант скептически посмотрел на ногу капитана. Судя по ее распухшему состоянию, капитан еще с неделю бегать мог исключительно во снах. Слава Богу, что лишь растяжение, а не антонов огонь, скакнувший на мясо с проржавевшего свинореза...
- Еще один... - мрачно протянул Швальбе. - Я же его убивать не хотел, потому и подъемом бил. В носке же пластина стоит, сам знаешь.
- Конечно знаю! - скривился сержант, нервно пощипывая себя за отвислый ус, - сам же плавил, да шипы вставлял.
- Вот! Надо было со всех сторон оковывать, чтобы я себе ноги не вывихивал!
- Кто тебе злобный деревянный голем, а?
- Тоже верно. По большому счету, сам дурак. - неожиданно признал ошибку капитан. - Ты лучше объясни, почему так завелся? Ведь ничего же сложного. Все просто и легко. Как полковую фрау огулять.
Мирослав скривился, будто отведав померанца.
- Все просто и легко, но священика чуть не придушили. Да и когда в руках загорается крест... - Сержант сердито мотнул головой. - По-моему, проще сжечь весь дом, раз там так любят огонь.
- Подпустить под крышу красного петуха — проще всего. - согласился с другом Швальбе. - Вот только дома здесь, считай что стена к стене. Полыхнет один — выгорит вся деревня.
- И что? - судя по тому, как кривил роду сержант, померанец был еще той ягодкой.
- А то! - многозначительно поднял палец Швальбе. - Что потом, этого Клауса...
- Карла. - поправил Мирослав. - Того придурка, что прибежал к тебе, зовут Карл.
- Да хоть Гунтер! Впрочем, тезке я бы помог в любом случае, не слушая твоих возражений. Так вот. Если огонь перекинется на соседей, то и часа не пройдет, как Карла четвертуют. А потом придут за нами. И начнут вспоминать, что наши предки, делали с ихними.
- Так я ведь не чех! - искренне удивился Мирослав. - Да и ты, не особо.
- Думаешь, это кого-то будет волновать? Бьют по лицу, а не по бумагам. А ты по роже - вылитый гусит. Прокоп Малый к примеру, аль сам Жижка. Так, что, тут уж извини, придется обойтись без поджогов.
- А может, вообще уехать завтра и забыть? Они со своими горестями живут который год, притерпелись.
- У тебя грехов мало на душе? Вот. И у меня не мало. Да и лишние смерти совсем не способствуют доброму сну.
- И все равно, ты — дурак.

Капитан внимательно наблюдал за тем, как выстраивается диспозиция грядущего сражения. Сам, будучи не особо ходибельным, в процессе не участвовал. Но, заинтересованные лица справлялись и сами. Стаей муравьев обитатели дома сновали взад-вперед, вынося из помещения мало-мальски ценные вещи. Их, впрочем, было немного. Какие могут быть ценности в бедной деревеньке, где даже своей церквушки не было? Но, все это было задумано не с целью сбережения имущества.
Присутствовало два наиглавнейших момента, делавшими осмысленным вынос колотых тарелок и прохудившихся ушатов. Во-первых, у стороннего наблюдателя могло сложиться превратное впечатление скорого переезда. А во-вторых, у будущего противника одним махом выбивался из рук могучий козырь – он больше не мог поднять в воздух кувшин да обрушить его на макушку. Потому что кувшина не было.
Вот бочонок был. Внушительный, чуть ли не в три имперских галлона. Он гордо стоял посреди стола, волей-неволей притягивая основное внимание. Подле стояло два мятых кубка и пара глубоких тарелок с нехитрой снедью – перья лука, вяленное мясо, сыр. На отдельной доске, до сих пор использовавшейся в качестве разделочной, лежал крупными ломтями нарезанный хлеб.
- Красиво… - вдруг сказал сидящий подле капитана сержант Мирослав, ухватив лепесток козьего сыра.
- А? – оторвался от наблюдения за крестьянами Швальбе. Карл с парой сыновей, кряхтя, и ругаясь сквозь зубы, волокли, оставляя на полу глубокие задиры, здоровенный сундук. Сундук весил раза в два тяжелее носильщиков, отчего зрелище выходило крайне завлекательным.
- Натюрморт, говорю, достойный кисти Микеланджело…
- Ты меня порой пугаешь! – в который уже раз признался Швальбе, покосившись на оживленно жующего сержанта.
- Агха! – проглотил кусок Мирослав и нацелился за следующим. – Что твой заместитель разбирается в искусстве, это страшно. А вот то что ты затеял, тебя не пугает!
- Все умрем. – философски заключил Швальбе. – А вот то, что мои подчиненные наглым образом жрут инвентарь, пугает сильнее.
- Не жадничай! Все равно все оплачено.
- Ты точно не еврей? - нехорошо прищурился капитан.
- Вот убьем всех, поедем к диким московитам! В бане и узнаешь, иудей я, или еще кто.
Сержант поднялся с лавки, хлопнул Швальбе по плечу:
- Ты, это, Гюнтер, если что, это дело…
- Не дождетесь. – подмигнул капитан. – Ты же опять все перекрутишь. А из Шварцвальда снова оказатсья в Жеводане, меня совершенно не тянет.
- Жабы… - понимающе хмыкнул Мирослав. – Ну, я свое сказал. Дело за тобой.

У перепуганного Карла действительно приключилось нехорошее. То ли дух дома сошел с ума, то ли маленького помощника загрыз кто-то другой. Зубастый, злобный и очень не любящий людей. Все началось с того, что начала падать с полок посуда, до того, вроде бы стоящая у самой стенки. Списали на шкодливых детей, исполосовали им зады. Но нехорошесть не прекратилась. И выросла в размерах и последствиях.
Взятых, ради убережения от непогоды, под крышу цыплят, нашли утром передушенных всех до одного. Хозяева и рады были подумать на ласку или хоря. Но ни один хорь не складывает тушки ровными рядками…
Почуяв безнаказанность, неведомый дух взялся и за людей. Начал по ночам прыгать сверху, хватая за горло. С трудом поддавшийся на уговоры священник залил святой водой все углы, и, не успев дочитать и второй молитвы подряд, выбежал во двор. Его можно легко понять – не каждый сохранит твердость духа, когда ярко и жарко вспыхивает крест…
Короче говоря, обычными средствами и методами, беды было не решить. А значит…
- Эй, хозяин! - спросил в пустоту Швальбе. – а не желаешь, ли присоединится? Пока приглашаю да угощаю?
Ответа не последовало. Ни зашуршал кто под полом, ни полетела в наемника какая-нибудь гадость. Швальбе пожал плечами и выковырял пробку. Коричневая жидкость маслянисто полилась в подставленные кубки. Свой капитан подвинул поближе, а второй отставил на другой край стола.
- Ну, как говорится, с Богом!
Капитан выпил, закусил хрустнувшим луковым пером. Хорошо, однако… Что-то тоненько звякнуло позади. Готовый к подобному Швальбе замедленно обернулся. Естественно, за спиной никого не было. Зато, второй кубок оказался пустым. Нисколько тем не смущаясь, капитан нацедил из бочонка в оба. Самый опытный следователь инквизиции не сумел бы прочесть что-нибудь по непроницаемому лицу наемника. Зато внутри, он веселился как ребенок. Прав оказался Чешир по прозвищу Кот. Прав! А значит, все получится. Главное только…
… «Не упасть мордой об стол». – Вспомнил капитан обрывок мысли, посетившей его совсем недавно. Или давно? Капитан обвел взглядом комнату. Все таки давно. До утра еще далековато. Но в окне, выходящем на восток, уже начинает слегка розоветь. Закуси в тарелках изрядно поубавилось. На полу валялся расколотый бочонок. Судя по отсутствию луж и потеков, со стола он свалился уже пустым. Ого! Сколько Spiritus содержалось в напитке – неизвестно. Но горел он хорошо. Зеленым таким пламенем… А значит, содержимым можно было вусмерть упоить десяток ландскнехтов. Понятно теперь, почему так раскалывается голова.
- Похмелиться бы. – громко сказал Швальбе, внутренне содрогаясь от мыслей о выпивке. – А потом, повторить!
В печке, выложенной потрескавшимися изразцами зашумело. По всему дому разнесся жалобный вой. Похожий на то, как собака жалуется, что ей телегой хвост отдавило. Кто-то невидимый, но вполне осязаемый пронесся мимо капитана, проехав по лицу длинной колючей шерстью, схожей с щетиной…
Швальбе от всего происходящего вокруг замутило, он уронил голову на сложенные руки и заснул.
Пробуждение оказалось не в пример более удачным. Дышалось столь легко, будто он сидел не в грязном доме, пропитанном многолетней вонью, а где-то на альпийском лужке. Да и дом изменился. Словно бы сбросив груз прожитых лет. Пол сверкал чистотой выскобленных досок. Разбитого бочонка и след простыл. Так же, кто-то старательно прибрал и остатки еды. Совершенно не болела голова. Из всех неудобств капитан мог бы назвать лишь занемевшую от неудобного положения шею.
В дверь коротко стукнули. Два и три. Мирослав…
- Заходи!
Вошел сержант. Боком, потому что тащил поднос, с полудюжиной пивных кружек.
- А эт зачем?
- Так вы так с духом тем громко пьянствовали, что и дураку понятно – на утро похмеляться надо.
- Похмеляться не надо.
- Значит, будем обмывать очередную победу Добра над Злом! По твоей довольной харе видно, что дельце выгорело. – нашел выход сержант и ухватил запотевшую емкость. – Зря, я что ли, пиво на себе с постоялого двора пер?
- Ничего в этом мире не происходит зря! – пафосно ответил капитан. – А пиво – тем более!

Тот, кто пару часов назад махал топором, судя по всему, был дровосеком не слишком умелым. Иначе, свежие щепки не устилали бы все вокруг. Хотя, с другой стороны, может, показался чем-то, кривой сучковатый ствол похожим на нелюбимую жену? Или на алькальда, к примеру? Вот и уходила злость в работу, вгрызаясь тяжелыми ударами в неподатливую древесину. Впрочем, какая разница, что было когда-то, если мы живем сейчас?
На пень, бесстыдно желтеющий свежим срубом, присела сойка. Что-то протарахтела на своем, на птичьем, встопорщила хохолок, зорким взглядом черных выпуклых глаз, окинула полянку, выбирая, откуда начинать поиск червяков. И дернулась, получив быстрый, как молния удар по спинке, практически разваливший птицу пополам. Тельце, еще не понявшее, что умерло, доли секунды еще удерживало прежнее положение. Упало, распавшись на две половины, удерживаемое лишь лоскутом кожи.
Несколько капель крови, на ярком солнце кажущимися индийскими рубинами, выступили из тушки. Но стороннему наблюдателю не долго пришлось бы любоваться переливами. Кровь исчезла с поверхности сруба практически мгновенно, оставив лишь след из темно-коричневой каемки. Да и ту сдуло первым порывом теплого летнего ветерка...
Трупик сойки не долго портил идиллию майского леса. Для невнимательного глаза незаметно, но все же достаточно быстро, птица словно бы провалилась внутрь пня, поглощенная хищным обрубком дуба. Провалилась без остатка. Прошло каких-то полчаса, и идеальную желтизну поверхности ничего не омрачало. Да и верно. К чему низменным мелочам портить пасторальные виды? Сущим извергом рода человеческого будет тот, кто к пастушке с пастушком, дорисует огромную кучу говна, наваленного овцами.
А молодой побег, к которому прилипло несколько перемазанных перышек, изогнулся, охватывая пень пятнистым кольцом. И сыто ворочаясь, заснул...

Всем хорош город Милан. И соборов в нем, хорошо за полсотни и монахов превеликое множество! И дожди редки, всего лишь тридцать дней в году, рискуешь промокнуть. Хотя, какие дожди в благословенном Господом Миланском герцогстве, кое процветает под правлением Короля Испанского?! Так, влажной теплотой обдаст, подарив краткие мгновения прохлады, и все. Недаром, прекрасные миланские женщины, каждая, да каждая из которых подобна в своей прелести самой Елизавете Валуа зонты здесь носят не для укрытия от пролившихся хлябей небесных, а что бы солнце не вздумало касаться белоснежной кожи, сквозь чью мраморную белизну видна мельчайшая жилка, бьющаяся мелкой, но столь волнительной дрожью!
Женщины! О, женщины Милана! Джузеппе Катанни готов был петь им сутки напролет! О музыке высших сфер, об ангельском величии, о поступи прекраснейшей, чей шаг мимолетен, но отзывается в сердце барабанным стуком, ведущим на штурм неприступной цитадели! Джузеппе мог петь лучше большинства мизингеров Европы. А может, и их превзошел бы в искусстве...
Но прекрасные порывы душило бурчание в желудке. И навязчивое видение фазана. Как там советовал Мигель, тот толстяк, что владел харчевней в самом Мадриде
«Самое главное — не спешить! Как добыл фазана — не потроши! А подвесь за голову, и жди, пока шея истончится. Фазан шмякнется, и только тогда ты его подбирай. Опали, и натри свинным салом, пока жар огня еще не покинул кожи...»
Эх, как он это рассказывал! И какой замечательной выходила у Толстого похлебка! И плевать, что в котел шло все подряд, от пыли, застрявшей в швах сухарной сумки, до воробья, подбитого метким броском камня. Все сметали. К тому же, лучших солдатских приправ — усталости и голода было с избытком.
Толстяк, толстяк... Твою голову забрала казачья сабля где-то во Фландрии. И в последний раз ты накормил окружающих. Своим телом. Вороны с волками несомненно оценили мясистость бывшего повара.
Джузеппе в который раз пожелал, чтобы кто-нибудь из бродячих собак поперхнулся жилой из его левой руки, оставшейся на полях все той же проклятой Фландрии… Вместе с рукой, пропало и будущее. Если бы его пояс отливал золотым шитьем, то все могло пойти по другому. Но безземельный дворянин?! Хвала небесам, что маршал Вителли давным-давно упокоился в фамильном склепе, и никогда не прикажет рубить пленным аркебузирам руки. И отдельная хвала, что зоркие глаза, словно пытаясь оправдаться перед рукой, за факт своей целостности, увидели перстень, втоптанный в грязь. Денег, вырученных с продажи золотой безделушки, хватило почти на год. Жаль, что вчера был проеден последний мараведи, обернувшийся краюхой черствого хлеба. И ветерану осталось лишь надеяться, что Господь, в милости своей, снова заставит какого-нибудь богача, потерять фамильное украшение. Вероятность была. Богачей в Милане водилось ничуть не меньше, нежели монахов и красивых женщин. О, женщины Милана...
За грустными воспоминаниями, Каттани и не заметил, как вышел к мосту через безымянный приток Тичино. Под ногами медленно несла свои волны река. Джузеппе наклонился через массивные каменные перила, вглядываясь в воду. Отражение Луны дробилось на десятки маленьких бликов. Они плясали по грязной воде, вспыхивая, порой, в окружении звезд. Впрочем, шляпки небесных гвоздей тоже предпочитали казаться более многочисленными, чем на самом деле.
За спиной послышался непонятный шум. Больше всего похожий, на поступь тяжеловоза с парой десятков кинталей веса на горбу. К шагам примешивался еще скрип несмазанной телеги. Катанни обернулся, вглядываясь в темноту. По мосту редко ходили фонарщики. Разве что, в кабак.
Несколько минут прошли в тягостном ожидании. Шаги приближались. Теперь они, казалось, доносятся с обеих сторон. Джузеппе хотел протереть начавшие, ни с того ни с сего, слипаться глаза, и дернулся от боли. Он поцарапал лоб гардой, зажатого в ладони кинжала. Армейская привычка сработала. Опасность - хватай оружие, а там видно будет.
- Порко мадонна... - Только и смог сказать Катанни, когда в темноте стал виден источник таинственных звуков, оказавшийся вдруг всего в паре шагов. Фигура, подобная толстому, притом толстому во всех частях, человеку. И вышиной в добрые полторы сажени. К замершему от удивления Джузеппе, метнулось что-то длинное, схожее с плетью. Свистнуло, чуть не снеся шляпу вместе с головой.
Хоть Катанни и небезосновательно считал себя калекой, он до сих пор сохранил должную ловкость и сноровку, не раз выручавшие в прошлом.
Поднырнуть под удар, и в брюхо врага, в брюхо! Толедская сталь ударила противнику в бок с глухим стуком. Удар отозвался в плечо болью. Складывалось ощущение, что он, как зеленый новобранец тычет пикой в колоду. Добавляя сходства, запахло свежей древесиной. Катанни, сообразив, что попытки заколоть бесполезны из-за странного панциря «дубового» великана, подпрыгнул, норовя ударить в лицо. Но подошвы стоптанных сапог скользнули по грязному булыжнику, и Джузеппе с размаху грянулся о камни мостовой. Не успел он подняться, как его ухватила рука незнакомца, сдавив до треска в ребрах. Ухватила и подняла повыше. То ли рассмотреть, то ли загрызть. Катанни с ужасом разглядел гротескное подобие лица, уставившееся на него.
Два глаза, горящие адским пламенем, выжигали душу одним своим видом. А вот загрызть, чудовище не смогло бы и мышонка. Рта не было. Или он так мал, что его не разглядеть, когда перед глазами встает кровавая всепоглощающая пелена. И громом гремит треск ломающихся костей....
Когда Катанни перестал биться, и повис мокрой тряпкой в громадном кулаке, чудовищное создание, несколько раз ударило телом ветерана по своей груди. Вокруг стояла все та же кромешная тьма, подобная египетской. Но пытливый взор наблюдателя, будь такой поблизости, сумел бы разглядеть подробности. Брызги крови, в изобилии плескающие на туловище монстра, пропадали бесследно. Сколы, оставленные кинжалом, затягивались на глазах. Чудовище, подойдя к краю, перевалило расплющенные остатки Джузеппе через ограду. Воды безымянной реки маслянисто булькнув, сомкнулись над мертвецом...
К утру, на мосту осталось лишь несколько щепок да бурые потеки. Кинжал поменял хозяина, став собственностью какого-то забулдыги, наткнувшегося на него в дрожащем мареве раннего утра.

Степенью отстекленения взора, столяр Карло Бертоне, по прозвищу «Папа», мог поспорить с лучшими витражами собора св. Петра. Окружающая действительность почти не проникала сквозь плотную завесу тревожных раздумий. Ну и старый Карбаджи, опытнй трактирщик,замитив, что верный посетитель в полнейшей прострации, не медлил с добавкой. А горячее вино, хоть и согревает нутро, но очень уж сильно бьет по голове... Впрочем, дейсвие вина столяр тоже не особо и замечал. Другая беда грызла нутро владельца изрядной мастерской и истого католика...
Карло мог поклясться чем угодно, что прав. Мог даже положить ладонь на Писание. Мог выйти к Дуомо* ( Миланский собор) и произнести вслух. Нет, не произнести! Возопить! А ором своим спугнув сотни и сотни голубей, птиц, посвященных Святому Духу, стоять и слушать, как хлопают крылья, призывая заслуженное наказание! Ибо свершилось страшное — Дьявол победил Господа! И пусть страшная беда случилась лишь с одним человеком, с ним, с Карло Бертоне, несчастным столяром из Милана!
Ибо ничем иным, не объяснить произошедшее. Будь проклят тупоумный лесоруб Джузеппе, что притащил бревно в мастерскую! «Мадьярский дуб, мадьярский дуб!». И чтобы с того, что мадьярский? Разве от этого он становиться схож с красным деревом, привозимым из-за океана? К тому же, в Буде это дерево зовут дубом итальянским. Дерево, как дерево. Режется плохо, но не щепится...
И будь проклят Дьявол! Верно он водил рукой Бертоне, вырубая из непокорного дерева человечью фигуру, ростом превосходящую любого из смертных! И лишь его воля могла толкнуть на такое! Кому нужна кривая деревянная статуя, когда и за изысканную мебель не выручить и бланки*(мелкая монета). Но случилось. Работа захлестнула с головой, оставив где-то за спиной все остальное. Мастер забыл про все. Очнулся случайно. Нож, снимающий тонкую стружку с лица статуи, проскользнул на невидимом сучке, и с хищным восторгом впился отточенным лезвием в подушечку пальца. И надо же, сумел пробить броню заскорузлых мозолей.
Кровь хлынула так, будто мастер отрубил себе руку или перехватил ярёмную вену. Алый поток обильно оросил заготовку, окатив деревяшку с ног до головы.
В тот момент, Бертоне испугался первый раз — побоялся, что повредил какую важную жилу, и сейчас истечет кровью... Нет, повезло. Нашлась чистая тряпица и кусок свежей смолы — залепить порез...
В руку ткнулась кружка. Ладонь ощутила призывный жар позеленевшего бока кружки, помятой долгой разгульной жизнью. Невесомая перчинка, привезенная из Нового Света, размолотая в пыль миниатюрной мельничкой на кухне, коварно застряла в дупле рассыпающегося зуба, обожгла, пронзив челюсть расскаленной иглой.
Карло, замотав разлохмаченные концы тряпицы, вернулся в мастерскую и испугался второй раз. Статуя не лежала в ворохе опилок. Она сидела. И смотрела на мастера. Неведомым образом, но очень громко. Неведомым — потому что до рта, Бертоне так и не добрался, остановленный несвоевременным порезом. Деревяшке он успел лишь наметить глаза, обозначив стаместкой контур. А сейчас они горели горящие пламенем самого Ада. И еще, статуя кричала...
- И о чем же она кричала, не соизволете рассказать, милейший?

Липкая итальянская жара выматывала сама по себе. Хуже изнурительного марша, хуже молотобойной работы в кузне. Там хоть знаешь, что пройдет час, другой, третий. И ты окунешься в восхитительную прохладу вечернего ветра, с головой окунешься в пруд. И плевать, что, вынырнув, будешь обличием схож с утопленником. Ряску с тиной можно смахнуть со лба. А пот, смахивай не смахивай, он выступит снова. И будет соленой мерзостью заливать глаза... Гребанная Италия, гребанная жара!
- Зато, тут платят золотом, мой друг!
- Вот! – Хуго Мортенс по прозвищу «Бывший», многозначительно задрал указательный палец. – Что и требовалось доказать, герр капитан! Я от этой жары скоро сойду с ума!
- А ты в нем был? – хмуро буркнул незаметно подошедший с другой стороны сержант Мирослав. Сержант с мутным происхождением открыто недолюбливал солдата с мутной биографией. Происхождение-то, у Бывшего на лице читалось: из бюргеров.
- Если бы я нем не был, то меня еще в далеком детстве прикопали бы на погосте. Аки юрода. Герр капитан, пойду-ка, я пройдусь, если Вы не против. – как так получалось, никто не знал. Но Мортенс умудрялся раздражать практически всю банду, но при этом, ни разу не был бит. Вот что значит хорошее образование! Скажешь что оскорбительное – пока сообразят, что прозвучало, всегда можно успеть выскочить из таверны. А грохот разбившейся о дверь кружки звучит торжественным салютом по случаю одержания очередной победы. Пусть и маленькой.
Но радость была недолгой. Потому что жара, послужившая поводом для очередной ссоры с сержантом, сидела в засаде. И ждала, пока солдат выскочит на раскаленную мостовую. Переход от духоты трактира, где, сам воздух состоял из вредоносных миазмов пердежа, отрыжек и перегара в смеси с застарелой вонью пота, к уличным ароматам, лишь на краткий миг сумел вызвать чувство радости. А потом, пот, выступивший сперва мелкой изморосью бисеринок, превратился в могучий поток, текущий из каждой поры. Тут же защипало в глазах… Мортенс выругался. Хотел было вернуться в негостеприимное нутро таверны. Но, там топорщились гневные усы раздраженного сержанта. Герр капитан, конечно же, уберег от расправы. Но... Швальбе собрался дать банде четыре дня на отдых и восстановление сил. Два из них прошло, следовательно, Хуго имел почти двое суток полной свободы. Главное – не опоздать к послезавтрашнему вечеру
Бывший мысленно перекрестился, и шагнул в лабиринт раскаленных стен. Заблудится он не боялся – всегда выручало чутье природного горожанина, не испорченное и долгими годами солдатской службы. Что же до местных преступников, легендарных «бандито». Шавки против волкодава. Да и они все тут живут впроголодь. И все пистолеты давно уже сменяли на жратву.
Мортенс углублялся все дальше город, размышляя на ходу о сложностях лингвистики и филологии. «Странное ведь дело! Банда – у нас. А бандито – у них. Это что же получается, что если брать сугубо по созвучию, то мы тоже можем оказаться преступниками?! Чертовщина какая! Не дай Бог, какому нерадивому студенту подобная метода в голову взбредет! Беды не оберешься!»
За чередой мыслей, присталых более студенту, нежели наемнику, Бывший и не заметил, как безоблачное небо понемногу затянуло тучами. И, словно получив сигнал от туч, начало понемногу закатываться Солнце, уставшее за долгий день испепелять своим жаром многострадальную итальянскую землю. Которая больше схожа по твердости с камнем, нежели с почвой нивы…

- И о чем же она кричала, не соизволите рассказать, милейший?
Вопрос, заданный на неплохом итальянском, не отрезвил, но в реальность вернул. Выдернул опьяненное винными парами сознание. Но вверг не в геену огненную переполненную чертями всех мастей, а в таверну. Разнообразие личностей, впрочем, не уменьшилось. Прямо напротив Бертоне, сидел человек. Среднего роста и среднего возраста. Но с глазами, совершенно выбивающимися из облика. Цвета стали, видящие насквозь. Холодные и властные. Бертоне даже захотелось бухнуться на колени. На всякий случай. Слишком уж собеседник был похож на кого-то из знаменитых кондотьеров прошлого…
Справа от «кондотьера», опершись на стол ладонями в потертых перчатках, стоял не менее приметный персонаж. Ростом, правда, он не выделялся. Но вот длинные усы, почти как у кроата, и длинный клок волос, одиноко торчащий на выбритой голове. Такая себе тонзура наоборот. Дополняя картину «троицы», по левую руку, расположился еще один достаточно приметный персонаж. Судя по количеству шрамов на лице, сей персонаж, неоднократно схватывался в рукопашную с десятком оживших пил…
- Ну так что? - повторил «кондотьер», определенно старший в тройке. И, не став ждать, пока Карло сумеет сообразить, что к чему, добавил: – Мир, обеспечь.
«Кроат» перегнулся через узкий стол, и врезал Бертоне по ушам, сложив «горочкой» ладони. Карло скрючился, ухватился за отбитые части тела, всем сердцем надеясь, что сыщутся добрые католики, и встанут на защиту земляка.
Судя по быстрой дроби шагов, посетители таверны рассудили, что лучше оставить сие гостеприимное место за спиной. Мало ли каких неприятностей следует ждать от наемников. Городская стража все равно появляется тогда, когда пора собирать трупы… Желание ускорить шаг просыпалось потом. Когда, выйдя из распахнутых дверей, оказывались нос к носу с небольшим, человек в двадцать отрядом, уютно расположившимся у выхода…
- Тебе никто не поможет, плотник!
- Я не плотник, я столяр! – Несмотря ни на что, Бертоне не сумел вынести оскорбления. Попытался вскочить, но рухнул обратно, получил по ушам еще раз.
- Ты – тот, кто я скажу. – уставился своими пронзительными буркалами «кондотьер». – А если ты с этим не согласен, то будешь возражать Трибуналу. Думаю, нет нужды разъяснять последствия, не так ли, колдун?
- Я не колдун! – шепотом попытался оправдаться Бертоне. Тут же опасливо оглядываясь, не услышал ли кто. Впрочем, вряд ли кто мог услышать. Даже Карбаджи предпочел затаиться в бескрайних глубинах таверны.
- Думаешь, если у тебя прозвище «Папа», то Урбан Седьмой тебе простит все грехи? – Ни в голосе, ни во взгляде не было сожаления. Разве что северный акцент прибавил мощи. «Кондотьер» смотрел на Бертоне пристально и оценивающе. Точь-в-точь, как сам мастер разглядывал чурку, прикидывая, как бы расколоть ее одним ловким ударом.
- Я ничего не знаю!
«Кроату» по прозвищу «Мир» не потребовалось подсказок. Очередной хлесткий удар вытряс последние остатки опьянения и желание сопротивляться.
- Зато я знаю все. – ласково, словно несмышленому малышу, сказал, нет, почти пропел собеседник. – А чего я не знаю, то ты мне, паскуда расскажешь. Или я отрублю тебе кисти.
В подтверждение слов, «кондотьер» положил перед Бертоне фальшион, смахнув давно уже опустошенные кружки. Причудливый узор пятен засохшей крови на клинке, отчетливо и очень подробно описывал будущую судьбу столяра-краснодеревщика по прозвищу «Папа»…

Хуго почувствовал неладное. И дело было не в том, что на город опустилась бархатная южная ночь. Темноты бывшему пражскому студенту бояться было не то что глупо, а очень глупо. Почти так же, как польского жолнежа ежиком пугать.
Другое заставило передернуться всем телом, и почуять, как по хребту течет холодная струйка «боязливого» пота.. И начать молиться, что за Бывшим водилось крайне редко. Совсем рядом, чуть ли не за тонкой стеной в пол-кирпича, ворочалось, Зло. Настоящее. Выдержанное в глубоком подземелье. Сдобренное запахом крови и подгнившего мяса.
Будь Мортнес лысым, то на его плешивой голове, за считанные минуты, выросли бы новые волосы. Сразу седые. Но страх начал отступать мелкими шажочками. Неуверенно, оглядываясь, норовя зайцем скакнуть в пятки, и помчать перепуганного Хуго по загаженной паутине улочек и переулков.
Зло не собиралось ужинать или, к примеру, завтракать жилистым наемником. Оно всего лишь просыпалось. Ворочаясь на своем ложе, постепенно сбрасывая путы затянувшейся сиесты…
Вот в чем заключался подвох! Вот почему герр капитан ругательно поминал некого дона Диего, потребовавшего обязательно заглянуть в славный город Милан.
О, порка Мадонна! Так, кажется ругаются местные обитатели, так похожие на нелюбимых Мортенсом цыган.
Впрочем, какая, ко всем чертям разница?! Золото есть золото. А если оно не пахнет младенцами с расколотыми головами, то Хуго всегда рад положить его в кошель. И потуже затянуть завязки!
Бывший внимательно оглядел дом, к которому его привела сама Судьба. В темноте особых деталей было не разглядеть. Но приметные ажурные ставни на невеликих окошках, да вывеска с надписью «Мастер-краснодеревщик Бертоне», обещали запомнится, и из памяти не потеряться.
Раздались тяжелые шаги, схожие с неторопливой поступью норица, груженного десятком бушелей зерна. Притом, тяжеловоз определенно был двуногим.
В способность оставаться невидимым, Хуго не поверил, а потому, сразу же начал прикидывать укрытие, и возможные пути отступления. Идеальным вариантом казалась сточная канава, проходящая шагах в четырех от брусчатки. Правда, всю идеальность портили миазмы, витающие над нею…
- Лучше потерять нюх и заработать, нежели сдохнуть. – Вслух принял мудрое решение Мортенс. И осторожно опустился в канаву, стараясь дышать исключительно ртом. Вялотекущая в сторону реки жижа, приняла тело наемника практически без всплеска. Тут же кто-то мелкий завозился в сапоге. Впрочем, сапог не гульфик, пусть возится. А пиявки – они полезные.
Переносить тяготы и лишения засадного сидения наемнику пришлось недолго. Не прошло и десяти минут, как из дома, чуть было не разломав дверной проход, выползло что-то непонятное. По первому впечатлению, похожее на московитского медведя, но с округлой башкой.
Выползшее «чудо», не долго оставалось на четвереньках. Оно, с легким хрустом, разносящимся в ночной тишине, поднялось на задние лапы. Вернее, стало на ноги. И пошло. В воздухе, перебивая вонь отхожих мест, остро запахло свежесрубленным деревом. И кровью. Этот-то запах, Мортенс сумел бы опознать и на смертном одре…

Обезьяна Господа

Потом говорили, что человек этот пришел в Челяковицы с севера, свернув с большого тракта. Сам он шел, а две навьюченные лошади ступали следом. Настоящие тяжеловозы, коих и французские жандармы не постыдились бы. Не говоря уж о каких-нибудь испанцев с их худородными лошаденками.
Надвигался вечер. В окошках низеньких домов загорались редкие тусклые огоньки – в здешних краях ложились рано, а если доводилось полуночничать, то дорогие свечи зазря не жгли, обходясь лучинами да плошками с прогорклым жиром. Единственная улочка была пустынна, как в День Сотворения Мира. И лишь путник со своей живностью отбрасывали длинные тени на утоптанную глинистую землю, кое-где подернутую трещинами ввиду небывало сухой погоды.
- Челяковицы… - пробормотал человек. – И откуда только в немецких землях чешское название… Не иначе, беглецы какие основали. Чудны дела твои, Господи…
Он поежился. Было тепло, но на плечах путника лежал длинный – почти до пят - плащ хорошего, прочного сукна. Приезжий окинул долгим взглядом домишки, ютящиеся в беспорядке по бокам улицы, и продолжил путь к трактиру.
Собственно, «трактиром» заведение называлось скорее по традиции, нежели по принадлежности. Скорее, являясь маленьким кабаком, даже кабачишком (в Челяковицах обо всем можно было говорить в уменьшительной форме). При нем не нашлось места даже гостевым комнатам. Перепившим посетителям предлагалось добираться до своих домов самостоятельно (благо, все рядом) или ночевать на улице, так сказать, на лоне природы. Кабатчик уж собирался закрывать свое почтенное заведение, поскольку день будний, а ночь близко, но после короткой беседы с нежданным гостем уступил тому собственную клетушку. И даже самолично кликнул соседского мальчишку, наказав вычистить и накормить лошадей запоздалого гостя, да забыть лень при работе.
Человек в плаще сидел за шатким столом и понемногу цедил пиво из щербатой глиняной кружки. Пиво было теплым и кислым. Масляная плошка чадила под низким закопченным до угольной черноты потолком. Кабачок медленно, но верно заполнялся людьми.
Селяне заходили степенно, неспешно приветствовали земляков, вдумчиво рассаживались по лавкам и столь же неторопливо пили пиво из древних кружек, как бы не помнящих еще Крестовые походы. Меж делом обсуждали погоду, полугодовой давности новости и свежие происки сатаны. Путник отхлебывал мелкими, редкими глотками и делал вид, что не замечает колких взглядов, бросаемых исподтишка. Он давно привык сдерживать проявление чувств и с легкостью воздерживался от улыбки.
А меж тем, селяне обстоятельно и деловито решали его судьбу, незаметно со стороны, но вполне целенаправленно. С одной стороны, вроде как грешно душегубствовать. А с другой, незнакомец расплатился редким в здешних краях риксдалером, то есть шведским серебряным талером, почти в полную аптекарскую унцию весом. И наверняка в гостевой мошне найдутся еще… Опять же, две лошади, солидная поклажа – немалые деревянные сундуки, обтянутые толстой вощеной кожей.
Челяковичане не были жестоки, просто сельский человек мыслит несколько иными категориями, нежели городские. Крестьянин очень расчетлив и практичен. Ежели в забытую Богом глушь забредает своим ходом богатство, то почему бы его и не прибрать? А поскольку путник может после кому-то пожаловаться или испросить подмоги, то не нужно ему идти дальше, только и всего. Нынче на дворе година военная, лихая, лютая… Всякое случается.
Пока местные головы обсуждали, что и как лучше сделать, сам незнакомец по-прежнему пил пиво. Был он высок и худ. Не истощен, а именно что неширок в плечах и теле, но при том, в движениях ловок и уверен. Когда плащ чуть распахивался, на кожаном поясе виднелись два кинжала в потертых ножнах. Бывалый человек. Опасный человек. К такому надо подступаться с умом...
Вдоволь насладившись зрелищем мятущихся деревенских, которым и хотелось, и кололось, незнакомец допил парой глотков пиво, поднялся и проследовал к старосте. Как путник определил старшего среди десятка одинаковых на вид мужиков – Бог знает… Или не Бог… Определил, в общем. Подошел, молча положил перед старостой лист пергамента, сплошь разрисованный черными и красными чернилами, да с печатями самых разных видов. И так же молча уперся взглядом в мигом вспотевших селян.
Сельский глава оказался человеком грамотным. Он долго читал написанное, шевеля губами и водя по ровным строчкам пальцем с обкусанным ногтем. Потом так же долго осмысливал прочитанное, страдальчески морща лоб и шевеля кустистыми бровями. А затем внезапно и страшно изменился в лице, побелев, что твоя луна на заре. Наорал на кабатчика, пеняя за скверный прием, и пригласил дорогого гостя в собственный дом. Следом, наорал на односельчан, выговаривая за неуместное любопытство и отсутствие достойного обхождения с хорошим господином. В общем, шумел, ругался и вообще вел себя так, словно не одинокий прохожий заглянул на огонек, а, по меньшей мере, глава наемной банды рыл, этак на полсотни, а то и больше.
Путник так и не представился, довольствуясь обращением «господин хороший». Переночевав в доме старосты, он вежливо попросил перетащить в свою комнатку сундуки и долго там чем-то гремел. Затем ушел в лес, что обступал Челяковицы со всех сторон. Сгинул на весь день, не спрашивая дороги, шагая по узким тропкам уверенно и решительно, словно будучи местным уроженцем.
На осторожные расспросы селян о непонятном госте, староста отвечал исключительно бранью. О чем же прочел в грамоте с печатями, так никому и не сказал. Даже жене, как ни пытали и наущали ее любопытные товарки.
Путник вернулся, мрачный, как будто нащупал в паху чумные бубоны. На второй день, он так же ушел в лес, а под плащом брякало что-то металлическое. Возвратился «господин хороший» еще более мрачный и нелюдимый. Утром третьего дня он вновь отлучился, еще затемно.
Но более не вернулся.
Староста ждал неделю, заперев комнату и пригрозив, что самолично предаст лютой смерти того из домочадцев, кто хоть пальцем тронет поклажу сгинувшего гостя. Когда пошла вторая неделя со дня пропажи, то на пару с сельским попиком, вторым и последним грамотным человеком в деревеньке, они долго сочиняли некую писульку. Кою затем залили воском и отправили с бойким и шустрым мальчишкой до ближайшего городка, что располагался мало не в двух днях пути.
Минула вторая неделя, пошла третья… На двадцать третий день после прихода «господина хорошего» Челяковицы вновь увидели гостей незваных и нежданных. Числом поболе, чем один. И куда более неприятных.

* * *

Если три недели назад в Челяковицы явилась одна паскудная морда, то теперь таких пожаловал едва ли не десяток. Четверо выделялись особо. Один был высок и худ, словно скелет. Он казался очень старым – сухая пергаментная кожа со стариковскими пятнами, тонкие пальцы с крупными узлами суставов, редкие седые волосы. Но в движениях сквозила какая-то совсем не старческая сила и точность. Словно юнец натянул личину почтенного старца. Но главное – глаза «старика»... Зеленые глаза у мужчин вообще крайне редки, а когда они к тому же чисты и ясны, словно у юнца, то и последнему дурачку понятно, что тут точно не обошлось без дьявольской ворожбы.
Худой и странный старик определенно был главарем компании. За ним неотступно следовал рыжий верзила, похожий на кобольда, растянутого вширь до размеров тролля-недомерка. Рыжий постоянно крутил головой на короткой шее, будто к чему-то прислушиваясь, метя на все стороны света огненной бородищей. А на его плече сидел здоровенный ворон, топорща жесткие угольно-черные перья, словно василиск чешую.
Третий участник компании словно сошел с гравюр Дюрера, которых в этом богом забытом месте все равно никто никогда не видел. Настоящий наемник-ландскнехт. Можно сказать дистиллированный, словно только что из перегонной трубки алхимика, создавшего идеальный образец “ландскнехтус вульгарис”. Молодой, длинноусый, нахальный, в живописных одеждах, среди которых в равных пропорциях чередовалось страшное рванье и дорогая материя с золотым шитьем. В глазах алчный блеск, а оружия хватит на целую роту, только не очень большую. Наемник отзывался на “Гюнтера “ или «Швальбе», и чуть что, грозно бросал ладонь на рукоять длинного кавалерийского палаша.
Если означенная троица удивляла или просто пугала, то четвертый спутник выделялся как раз своей обыденностью. Не сказать, чтобы старый или юный, - скорее, средних лет монах с тщательно выбритой тонзурой, намечающимся брюшком под рясой и умильным добродушием в глазах.
Четверку сопровождала свита в шесть или семь человек, весьма бандитского вида. После несообразностей главарей - глаз буквально отдыхал на обычных разбойничьих рожах. Посмотрев на это дело, сельский попик собрался, было, окропить всю компанию святой водой и прочесть “Отче наш”, но передумал и спрятался в церквушке, откуда больше носа не казал.
Старосте повезло меньше, ему пришлось давать полный отчет касательно прежнего визитера, показывать сбереженную поклажу - два ящика-сундука, и божиться, что местные к исчезновению пришельца совершенно не причастны. Седой молча слушал, сверля рассказчика неприятным тяжелым взглядом. Рыжий не слушал вообще, поглаживая нахохлившуюся птицу, что твой языческий бог Один. Наемник “Швальбе” напускал на себя очень грозный вид, а монах, которого звали Йожином (имя, более сходное с прозвищем), мягко, но настойчиво выпытывал всевозможные подробности.
Когда допрос закончился, староста счел за лучшее, вообще освободить свой домишко, прихватив родню и движимое имущество, оставив недвижимое в полное распоряжение нагрянувшей банды. Сопровождающие остались снаружи, тут же разложив костерок, и начав разделывать поросенка старосты. Мелкий свин перестал быть имуществом движимым после того, как неудачно попал под копыта. Четверка старших же, собралась в главной комнате и держала военный совет.
Несмотря на разгар теплого и очень солнечного дня, в узкое оконце, затянутое мутным и грязным бычьим пузырем, проникала лишь малая толика света. Трое сидели вокруг кривого стола, кое-как сколоченного деревянными гвоздями, и вели неспешный, но очень неприятный разговор. Рыжий присел в сторонке, с видом предельного отвращения к обсуждаемым вопросам.
- Итак. свершим разбор полетов, - деловито предложил ландскнехт, положив ладони на темную столешницу.
- Что совершим? - полюбопытствовал зеленоглазый старец. Голос у него был неприятный, скрежещущий, словно каждое слово, вылетающее из горла, по пути наталкивалось на невидимый напильник.
- Да был у меня знакомый мастеровой, замки для пистолетов делал, - пояснил Швальбе. - Все пытался летательную машину смастерить, как какой-то давний флорентиец, не то Ванчи, не то Вончи... Как очередной крылатый уродец ломался, так говорил, дескать, “проведем разбор полетов”.
- Еретические измышления я вижу здесь, - медовым голосом сообщил отец Йожин. - Если бы Господь хотел, чтобы люди летали, Он дал бы им крылья. А мастерить летальные машины - идти супротив Его воли.
- А-а-а... - стушевался Швальбе.
- Может быть, к делу перейдем? - предложил седой.
Йожин красноречиво приподнял бровь, выражая недоумение.
- Гарольд, я понимаю ваше нетерпение... - начал было монах, но седой прервал его.
- Мы прячемся от неприятной правды за пустыми словами, - решительно проговорил Гарольд, в полутьме комнаты его глаза светились отраженным светом, как у волка.
- Это да, - согласился после секундного раздумья монах. Пожевал пухлыми губами и предложил с неожиданной серьезностью:
- Хорошо. Обобщим. Проведем... - он покосился в сторону дисциплинированно молчащего Швальбе. - Проведем, так сказать, разбор полетов...
- Это определенно был он, мой талантливый и непутевый ученик, - сказала Гарольд. - По описанию, сие именно он. И здесь снаряжение, которое он … позаимствовал.
- Украл, - вставил, не утерпев, Швальбе. И тут же замолчал, наткнувшись на укоризненный взгляд Йожина.
- В последние годы наш орден переживает не лучшие времена, - отчеканил седой. глядя подчеркнуто мимо ландскнехта. - В некогда славные ряды принимают всякий сброд, который привык резаться со всякими сарацинами и совершенно не приемлет подлинной орденской дисциплины...
- Хватит, - устало сказал монах, звучно хлопнув пухлыми ладонями. В голосе добродушного служителя церкви отчетливо прорезалась стальная нотка. - Все, господа охотники, довольно препирательств, я слышу их всю дорогу. Почтенный собрат...
Монах склонил голову в сторону надменного Гарольда.
- Почтенный собрат, я понимаю вашу скорбь и обиду, они обоснованы. Но сейчас речь не о том. А ты...
Йожин взглянул на Швальбе, уже без всякого почтения и малодушной укоризны.
- А ты, паскудник, сиди тихо, как мышь под веником, и слушай слова умных людей. Пока уши не отрезали.
- Да ладно, я то чего... - пробормотал солдат.
- Итого, что мы имеем, - продолжил Йожин. - Ученик почтенного мастера Гарольда проявлял весьма обширные таланты к познанию наук убийственных, но вот дисциплины ему и в самом деле не хватало. Славы сорванцу хотелось, понимаешь ли... Поэтому, прознав, что в здешних краях творится нехорошее, он позаимствовал снаряжение мастера Гарольда и отправился на подвиг славный. И здесь, судя по всему, сгинул с концами.
- Он мертв, - с холодным спокойствием уточнил мастер. - Три недели... Он точно мертв.
- Оружие и остальные предметы не тронуты, - вставил Швальбе, с некоторой опаской покосившись на монаха. - Значит, к бою не готовился... Я так думаю.
- Это так, - согласился мастер Гарольд. - Надо думать, из его пустой аристократической головы не выветрились мои уроки, и сначала он отправился на разведку, днем. Сразу искомое не нашел, или засомневался в найденном, поэтому повторил поход дважды. И в конце концов что-то его убило.
- Боже, Ты видишь нашу скорбь из-за того, что внезапная смерть унесла из жизни нашего брата, - вымолвил отец Йожин, крестясь. - Яви Своё безграничное милосердие и прими его в Свою славу. Через Христа, Господа нашего. Аминь.
Монах вновь перекрестился, его примеру последовали Гарольд и Швальбе.
- Днем, - деловито уточнил Йожин.
- Днем, - повторил Гарольд.
- Дальше то что делать? - спросил монах. - Чтобы уработать брата Ордена, девенатора, пусть и недоучку, да еще днем...
- Нечисть или вампир, - так же деловито ответил седой.
- А вампир не есть нечисть? - по прежнему, с немалой осторожностью уточнил Швальбе.
Гарольд красноречиво взглянул на Йожина, в его взоре отчетливо читалось молчаливое и скорбное осуждение. Монах протяжно вздохнул и развел руками.
- Что поделать, приходится работать с теми, кто под рукой, - с малой толикой вины ответил Йожин. - Молод еще, необразован... - и пояснил, обращаясь уже к ландскнехту. - Злобные порождения тьмы делятся на нежить и нечисть. Нечисть суть создания тварные и телесные, как оборотень, скажем. Нежить не тварна и плотью, подобной материальным созданиям, не обладает. Нежить страшнее, но до захода ее не встретишь. Девенатор ушел днем и не взял ни особого оружия ни панцирь, ни иной амуниции, только шпагу и кинжалы. То есть, ночевать в лесу не собирался. Поэтому погиб он тоже днем, и убило его то, чему солнце не помеха, то есть нечисть.
Или вампир, поскольку кровосос живет меж двух миров и объединяет в себе качества как телесного, так и призрачного, потустороннего. Многие упыри не боятся солнца. И ты, бестолочь, все это знал бы, если бы внимательно слушал мои наставления!
- А человек не мог? - предположил Швальбе, пропустив мимо ушей справедливый упрек наставника. - Или зверьькакой заел... Кругом леса, и не те оранжереи, что богатеи в кадках высаживают на потеху.
- Мог, - ответил за Йожина седой мастер. - И человек, и зверь. Но это надо было так постараться... В голове у него ветер гулял, но оружием владел отменно. Так что пока стоит придерживаться изначальной мысли. Девенатор ушел на охоту за порождением тьмы и не вернулся. Поэтому пока не узнаем обратного, будем считать, что это самое порождение его и прикончило.
- Согласен, - проговорил Йожин. - Что дальше?
- Дальше... - мастер Гарольд сложил длинные сухие пальцы, чуть склонил голову и наморщил высокий лоб. - Дальше мы будем делать то, что делали всегда. Закончим столь неудачно начатое. Но на этот раз правильно, как должно. И начнем с того, что мэтр Крау продемонстрирует свои таланты.
Рыжий бородач, прежде не проявлявший ни малейшего интереса к разговору, поднял голову и вновь погладил ворона, который так и восседал на плече хозяина, впившись когтями в толстую накладку воловьей кожи.
- Отчего бы не продемонстрировать, - пробасил он. - Если святой отец не возражает. А то еще на костер, чего доброго, потащит...
- Черт с вами, - скрежетнул зубами Йожин в ответ на грубоватую шутку. - Делайте, что нужно и сделаем вид, что это дрессировочные фокусы, а не богопротивная волшба.

Завязка заинтересовала, посмотрим, что будет дальше...

Дальше будет интереснее

Миша, не сходится - как-то слишком рано он собрался закрывать заведение...

Испанцы бы как раз посмеялись и только

Дело в том, что лучшие тяжеловозы в то время - как раз испанские (точнее. фландрские - но Фландрия принадлежала Испании)

Брабансон - старинная, сохранившая чистоту крови крупная порода великолепных тяжеловозов, выведенная в Бельгии. В средние века её называли фландрской лошадью и она сыграла значительную роль в выведении таких холоднокровных пород, как клейдесдаль, шайр и суффольк. Главная область разведения располагалась в бельгийской провинции Брабант (откуда и название), но порода была распространена и во Фландрии, области между Антверпеном, Лимбургом и Намюром и простирающейся до Люксембурга.

Да и в самой Испании - благодаря близкому знакомству с маврами лошади были значительно лучше, чем в той же Франции или Германии. Если припомните "Трех мушкетеров", то выбирая коней Атос с Портосом остановились именно на испанских жеребцах.

Швальбе ждал, что мэтр Крау начнет делать разные колдовские движения и бормотать какую-нибудь абракадабру, как ярмарочный фокусник. Но рыжий бородач не сделал ни того, ни другого. Выйдя во двор, он долго, без единого слова гладил птицу по голове и крыльям, а затем, совершенно неожиданно, подбросил высоко в воздух. Ворон словно только то и ждал, он раскрыл крылья, словно черный веер, сразу поймал ветер и устремился к лесу.
- Ждем, - мрачно пояснил рыжий, похоже, специально для Гунтера. - Теперь ждем.
Ожидание тянулось долго. Йожин перелистывал засаленный и замусленный требник, который наверняка помнил еще Гутенберга. Мастер Гарольд перебирал содержимое сундуков исчезнувшего девенатора, вернее своих собственных сундуков, “позаимствованных” строптивым учеником. Швальбе упражнялся с палашом на маленькой деревенской площади, прямо перед церквушкой, с воинственными выкриками раз за разом поражая бессловесную тень. Прочие пришельцы разбрелись кто куда, расположившись на постой по местным домам. Несмотря на опасения Йожина, непотребств не учиняли. Что-то было в здешних воздусях... какая-то неясная тревога, разлитая в прогретом летнем воздухе. Нечто такое, что невольно заставляло подбираться и вести себя со сдержанной готовностью.
Йожин задремал, уронив книгу на солидное пузцо. Швальбе утомился махать железкой, вылил на себя ведро воды из колодца и ушел в тень. Крау недвижимо, словно раскрашенное каменное изваяние, сидел на обрубке бревна, устремив немигающий взор к лесу. Гарольд закончил осмотр снаряжения и выложил на стол шлем и легкую кирасу, походившую скорее на жилет из толстой, упругой кожи. К броне присоединились перчатки с длинными крагами и тесак, похожий на слабо изогнутую обордажную саблю - клинок не слишком длинный, широкий, с елманью и глухой гардой-”корзиной”, как у шотландских палашей. Старый девенатор критически обозрел композицию, добавил привезенное с собой копье, похожее на карликовую алебарду или рыцарский поллэкс - с топориком-секирой и граненым шипом в основании длинного кинжалообразного наконечника. Короткое, в рост человека, древко было составлено из четырех частей, проклеенных между собой, да еще дополнительно стянутых жилами и медными кольцами.
Все оружие и снаряжение были знакомы по сути, но обладали отчасти странными, непривычными формами. Особенно шлем - так же как и кираса - из кожи, плотно облегающий голову, с открытым лицом и сложными клапанами для ушей. Словно ему предстояло защищать голову не от обычного клинка, пули или стрелы...
Ворон вернулся неожиданно, так же как и улетел. Упал черной молнией с неба, по которому ползли неспешные и редкие перистые облака. Защелкал клювом, кося ярким умным глазом и часто кивая головой.
Крау осторожно занес птицу в дом, посадил на стол. Ворон деловито прошел по столешнице, стуча по дереву здоровенными когтями и явно чело-то выжидая. Йожин отложил в сторону книгу, мастер Гарольд отвлекся от оружия. Даже приплелся изнывающий от жары и безделья Гунтер Швальбе. Рыжий между тем вытащил из переметной сумы кусок чистого полотна. Выбрав место посуше, аккуратно расстелил. Высыпал на ткань горсть камешков - полированной речной гальки, добавил десяток мелких монет и пуговиц, костяных и деревянных. Ворон, склонив голову на бок, как это умеют только птицы, внимательно наблюдал за манипуляциями хозяина выпуклым агатовым глазом.
- Гарк, - произнес Крау, и Швальбе не сразу понял, что бородатый обращается к птице.
Ворон Гарк ступил на полотно, поднимая лапы высоко и осторожно, словно купальщик, пробующий воду стопой. Примерившись, ухватил клювом монетку, затем другую. К отложенным монеткам, ворон придвинул четыре камешка. И часто-часто закивал.
- Все? - тихонько спросил Крау.
Птица замерла, словно в задумчивости.
- Колдовство, - прошептал Швальбе.
- Дрессировка, - тихо поправил Гарольд.
Гарк шевельнул крыльями и медленно, будто нехотя, выбрал самую большую пуговицу и положил в центр получившейся кучки безделушек. Снова махнул крульями, словно щеголь, отряхивающий с плаща капли дождя и с видом честно выполненного долга шагнул на руку хозяина.
- Спасибо тебе огромное! - осторожно, кончиком пальца рыжий погладил птицу по голове. Та переложила голову на другую сторону и отрывисто каркнула.
Ландскнехта поразило, сколь вежлив был наемник с бессловестной птицей. Впрочем, отнюдь не бессловесной... Похоже, для Крау и Гарольда странная пантомима была преисполнена вполне определенного смысла.
- Тоже такого хочу, - пробормотал Гунтер.
- Легко, - отозвался Крау. - Всего каких-нибудь лет триста повыводи породу, и получишь такого же.
- Карту, - отрывисто бросил девенатор и отец Йожин сноровисто выложил на стол, рядом с полотном, старый, темно-желтый лист пергамента, испещренный какими-то линиями и значками. Швальбе поскучнел - ознакомившись на практике с кривизной рук наследников Меркатора и Ортелиуса, он предпочитал проводников и собственные глаза. Но мастер Гарольд и Йожин его антипатии не разделяли. Вместе с Крау, они втроем углубились в толкование “сообщения” ворона, сопоставляя его с криволинейностями карты.
- Вроде, сходится, - проговорил, наконец, Йожин, отдуваясь так, словно переколол поленицу дров на солнцепеке. Если вот так линии прочертить, то где-то здесь и должно быть...
- Похоже на то... - сумрачно согласился Гарольд. - Если со сторонами света не намудрили. Кладбище... Да, вероятно.
- Старое, должно быть, - вставил слово Крау. - В местных краях погосты используют до упора, не оставляют и не забывают.
- Думается мне, это еще со времен Черной Смерти, - задумчиво протянул Йожин. - Народ повымирал, а кто остался, ушел ближе к городам или вообще в другие края. Потом все забрал лес, о кладбище забыли... надо бы побродить по округам, посмотреть церковные записи, вдруг где упоминания найдем, в старых книгах.
- Нет времени, - сказал Гарольд.
- Допросить местных еще раз! - резко предложил Швальбе. - Такого не может быть, чтобы никто не шастал по округе, да не наткнулся на такое место. Молчат, сукины дети! А мы пол-дня потеряли.
- Ничего не скажут, - уверенно пробасил Крау. - Они и гонца то отправили только потому, что боялись, как бы тот не оставил весточку, куда отправился. Страшнее нежити или инквизиции только и нежить, и инквизиция в одном кувшине. Сельские наверняка знают про погост, но боятся, что нечистый подогреет с одного бока, а святые отцы - с другого. Будут молчать даже под пытками.
- Ну, огоньку я, положим, найду, - в растяжку промолвил Швальбе, хищно раздувая ноздри. - да и расспросить, как надо, сумею.
- Довольно, - сурово сказал Гарольд, оборвав увлекательное обсуждение. - Давайте без... эксцессов. Позволю себе напомнить, что это люди. Несчастные, запуганные люди, которых мы должны защитить. По зову христианского долга и во исполнение обета Deus venántium, Божьих Охотников.
- Я не в Ордене, - быстро вставил Швальбе. - Мне можно.
- Заткнись, Гунтер, - устало потребовал Йожин и продолжил, обратившись уже к девенатору. - Что думаешь делать?
- Схожу туда, - просто ответил Гарольд, отмеряя пальцами расстояние на карте. - Здесь пути на пару часов, хватит, чтобы оглядеться на месте, прикинуть нож к носу. Потом залягу в засаде, погляжу, что ночью будет. А дальше... по обстоятельствам.
- Я с тобой, - немедленно вызвался Швальбе и сразу сник, под перекрестными взглядами - насмешливым у Крау, злобным Йожина и снисходительным Гарольда.
- Мал еще, - исчерпывающе пояснил монах. - Твое дело от разного разбойного люда охранять, за то взят и оплачиваем. А дела темной стороны - не для тебя. Пока что.
Йожин развернулся к Гарольду.
- Но в чем то парень прав. Один девенатор туда уже пошел и сгинул. Может...
Монах умолк, предоставляя собеседнику решить, как можно истолковать фразу.
- Может, - чуть надменно отозвался мастер. - Но не стоит. Я малость постарше, опытнее... и сильнее, коли уж начистоту. Так что ждите.

* * *

Солнце закатилось за горизонт, укрылось в густых кронах леса. Ночь резко и властно вступила в свои права, изгоняя последние сиротливые лучики света. В соседней комнате оглушительно храпел Крау. За дверью пропел короткую и препохабную песенку Швальбе, звучно выматерился и затих. Видимо, тоже отправился на боковую. Забрехали длинно и тоскливо деревенские псы, слышались приглушенные голоса деревенских, которые после заката повыбирались на улицу, чтобы скорее подготовится к ночи. Дров там натащить или еще чего.
Отец Йожин отстраненно подумал, что у местных, наверное, все дело стоит, чем они там на жизнь зарабатывают... Никто не решался казать нос из дома, пока неприветливые и страшные чужаки стояли на постое, с разными хитрыми грамотами при церковных печатях.
Что ж, судьба у них такая...
Монах помолился на ночь глядя, покрепче прикрыл ставни, накинул засов на дверь. Задумчиво подержал в руках требник, отложил. При свете одинокой свечи покопался в дорожной сумке и с самого дна достал томик, обтянутый красивой дорогой кожей.
Йожин сел в единственное на весь дом деревянное кресло, взвесил в руках книгу и открыл первую страницу. На белом листе жирным витиеватым шрифтом было выведено «Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля». Монах воровато оглянулся, но единственной компанией ему оказался здоровенный черный кот, вылезший из-под стола. Зверь сел у кресла и внимательно посмотрел на человека, посверкивая зелеными глазами.
Йожин на всякий случай перекрестил кота. Зверь презрительно дернул хвостом и скривил умную морду, изобразив бесконечное презрение.
- Пшел отсюда, - буркнул Йожин, который не любил котов.
Утвердившись, наконец, в мире и гармонии, монах перелистнул страницу и углубился в чтение.
Шло время, свеча прогорела до середины. Йожин, покачивая головой и прикусив от усердия язык, читал труд бакалавра Рабле. Книга захватила все внимание монаха, и он не сразу разобрал странный звук, идущий из-под стола. Зашипела и треснула свеча. Йожин встрепенулся, бормоча “нагар пора снять...” и замер.
Кот сидел на полу, буквально обвившись вокруг ножки стола, шерсть у него не то, что встала дыбом - пошла иголками, как у ежа, так что можно было уколоться даже взглядом. Хвост мел грязный пол, хлеща, как плетка, по бокам зверя. Уставившись на дверь, кот утробно подвывал, очень низко, почти на грани слышимости.
- Бесова скотина, - сказал Йождин, примериваясь, чем бы бросить в хвостатую тварь, и тут осознал, что завывание хвостатого - единственный звук, который монах слышит. Умолкли собаки, тяжелая, давящая тишина опустилась на деревню.
Кот скребнул лапой доску пола и неожиданно бросился к Йожину. Не успел монах и пальцем шевельнуть, а комок вздыбленной шерсти уже прижался к бедру, тихонько взвизгивая. Теперь кот не подвывал, а буквально рыдал, почти как младенец. Йожин машинально накрыл его ладонью, чувствуя, как дрожит кошачье тельце, неожиданно маленькое под густой шерстью. Зверек прижался еще теснее, и вцепился когтями в рясу.
Кот, в отличие от собаки - одиночка, живет сам по себе. Если пес при опасности бросится к хозяину, чуя в нем вожака, то кот, наоборот, пустится наутек и подальше. Йожин подумал, что такое могло оказаться за дверью, чтобы черный котей искал защиты у человека...
И кровь замерзла у монаха в жилах.

Святой отец шевельнул рукой, и из просторного рукава прямо в ладонь скользнула рукоять длинного стилета доброй итальянской работы. Монах дрожащими пальцами перехватил оружие поудобнее и перекрестил дверь, понимая, впрочем, что если нечто, затаившееся снаружи, решит вломиться, то его, Йожина, вряд ли что-нибудь спасет. Кот замолк, только прижался еще плотнее, все так же дрожа.
За бревенчатой стеной что-то стукнуло, затем зашуршало, словно кто-то вслепую шарил широкими ладонями по дереву, выискивая малейшую щелку. Пот холодными струйками потек по спине Йожина, в животе словно завязался тугой узел. Рука дрожала так сильно, что острие стилета выписывало в полутьме широкие петли, словно то была кисть живописца.
Шуршание меж тем переместилось на ставни, Йожин панически начал вспоминать, закрыл ли их изнутри, когда природа звука снаружи изменилась. Шорох превратился в скрипящий скрежет, пронзительно ввинчивающийся в уши. Так скрипит дерево под долотом резчика. Или под длинным острым когтем.
Стук, затем скрежет. И снова в том же порядке. Жуткие звуки поднимались все выше, словно нечто снаружи поднималось на цыпочки. А когда заскребло из-под самой крыши, Йожин осознал, что создание тьмы лазает по стене, что твой паук.
Монах собрал всю силу воли, что у него оставалась, и тихонько выбрался из кресла. В проеме соседней комнатки возникла жуткая рожа, обрамленная клокастой шерстью, как у оборотня, Йожин полузадушенно вдохнул, замахиваясь неверной рукой, но узнал мастера Крау. Следопыт-воронознатец проснулся и выглядывал из своей каморки - мертвенно бледное лицо и огненно-рыжая борода. Ворона монах не заметил и мимолетно подумал, что если птица почуяла беду так же, как и кот, то сейчас Гарк, наверное, сидит в самом дальнем и темном углу, укрывшись за потолочной балкой.
Перестук переместился на крышу, а затем неожиданно стих. Йожин даже под страхом трибунала не смог бы сказать, сколько он простоял так, с кинжалом наизготовку, ловя любой звук, доносящийся снаружи. Свеча догорела, мрак захватил дом в свои удушливые объятия, а монах все ждал, когда дверь вылетит, сорванная с петель одним могучим ударом. Ждал и молился, не уставно-казенно, повторяя заученные слова, а как ребенок, моля Господа всей душой.
Когда пропел первый петух и щели в ставнях едва заметно заалели, предвещая рассвет, Йожин понял, что его молитва достигла небес. И упал без сил - уставшие ноги отказались слушаться.

* * *

Поутру деревня стояла пуста и безжизненна, словно вымерла за одну ночь. Когда же путники стали по одному выбираться наружу, они старательно прятали глаза и почти не разговаривали друг с другом. Кто-то просто опасался вспоминать ночного гостя, который, похоже, навестил почти все дома. Кто-то стыдился своей трусости. Кот же буквально прикипел к Йожину и не отставал от того ни на шаг.
Гарольд вернулся, когда солнце поднялось в небо, все еще цепляясь самым краешком за густую щетину леса. Девенатор был цел и невредим, но вид имел немного странный. Если накануне он казался мрачен и не особо приветлив, то сейчас смотрел на все вокруг скорбным и невыразительным взглядом. Словно получив известие о смерти близкого и дорогого родственника. Девенатор молча проследовал в дом старосты.
- Вина? спросил смурной и слегка бледный, Швальбе, не снимая руки с рукояти палаша. Ландскнехт растерял немалую долю гонора и теперь относился к спутнику с куда большим пиететом.
- Воды, - коротко отозвался Гарольд, отставив в угол копье и снимая перевязь с саблей, крепившейся на поясе сзади.
- И что? - дипломатично спросил Йожин.
Девенатор молча снял шлем и сел за стол. Швальбе поставил перед ним кувшин и чашку.
- Нахцерер, - ответил одним непонятным словом Гарольд и наполнил чашку чистой колодезной водой. Руки старого девенатора дрожали.
- Что за нах.. цер... - запутался Швальбе. - Никогда про такого не слышал.
- Нахцерер, - повторил Гарольд.
- Вампир немецких земель, - негромко пояснил Йожин, и по памяти зачитал отрывок из “Бестиария Бремсона”, - Сидит в могиле, рвет на себе саван, никогда не закрывает левый глаз. Подманивает родственников и убивает их одного за другим. Если приманивать некого, начинет пожирать саван и затем части собственной плоти.
- …! - коротко и емко выразил свое отношение к услышанному Гунтер.
- Не совсем, - невыразительно откликнулся Гарольд. - Не совсем...
Он пил не спеша, мелкими глотками, держа чашку обеими руками.
- Кладбище, действительно есть, - продолжил девенатор в ответ на молчаливые вопросительные взгляды. - При нем деревня, то есть то, что от нее осталось. Не с Черной Смерти, гораздо позже. Дома еще стоят кое-как, хоть и сгнили почти целиком. Погост...
Гарольд сделал глоток.
- Погост изрыт норами, как хороший сыр дырками. Обитатель копал не один год. Это его логово, обустроенное на совесть.
- Ночью приходил... кто-то.
- Он и приходил. Я залег в засаде, в полночь тварь выползла из-под могильной плиты и отправилась на прогулку. Получается, в гости к вам.
- А я думал, ты ей башку с плеч снимешь, - расхрабрился Швальбе.
Гарольд промолчал. Против обыкновения Йожин не стал одергивать наемника, во взгляде монаха так же читалось недоумение.
- Обезьяна Господа... - устало сказал девенатор.
- Чего? - просили в один голос монах и ландскнехт.
- Дьявола называют обезьяной Господа. Потому что он не может повторить ни одно божественное творение и тем более, не способен превзойти. Он может только обезьянничать, творя уродливые подобия. И чем страшнее тварь, чем опаснее, тем она ущербнее. Когда я был молод, то долго выслеживал одного... одно создание.. Его не брали ни сталь, ни серебро. А нужно было всего лишь ткнуть в тень острым ножом. И сгинула нечисть...
Гарольд отставил пустую чашку и откинулся, привалившись к стене, сплетя длинные сильные пальцы.
- Ну так убей скотину, и дело с концом, - предложил Йожин. - Если он такой … ущербный. Или давай гонца зашлем, будет через неделю тебе подмога.
- Нахцерер, - повторил Гарольд. - У него нет никаких особых умений. Не летает, не оборачивается туманом, не превращается в крыс или волка. Умирает от обычного клинка. Он просто... очень быстрый и сильный. А я...
Йожин яростно потер тонзуру, уже понимая, что имеет в виду девенатор.
- А я уже не тот, что прежде, - закончил охотник. - Потому и не стал с ним драться ночью. Надо лучше подготовиться.
- Гонца зашлю, - пробормотал монах. - Вот прямо сейчас напишу послание и зашлю.
- Нет времени, - с мертвящим спокойствием сказал Гарольд. - Уже нет времени. Тварь почуяла людской интерес и приходила на разведку. Почует опасность - сбежит. Ищи потом... Поэтому его надо убивать без промедления. Ползти под землю - все равно, что самому себя хоронить. Ставить капканы - не получится, слишком много выходов на поверхность накопано. Так что придется выманивать наружу и драться с ним. Нахцерер не боится солнца, но слабеет под ним. Днем не выползет. Потому - сегодня. Ночью.
Швальбе снова выругался. Йожин пробормотал под нос что-то на латыни, по звучанию весьма далекое от благочестивой молитвы.
Девенатор снял кожаную кирасу и вместе с шлемом сложил обратно, в сундук. Немного подумал и отправил туда же саблю. Взамен же извлек несколько иных предметов. Швальбе сплюнул и вышел из дома. Йожин молча наблюдал за тем, как охотник раскладывает на столе мелкозернистое точило, ящичек из полированного дерева, чекан с узким “клювом” и немецкий боевой нож, похожий на короткую саблю, но с длинной открытой рукоятью. Гарольд подхватил орудие, выписал в воздухе сложную фигуру, провернул клинок вокруг кисти. В движениях не было ни капли наигранности, мастер не рисовался, но оценивал гибкость связок и крепость сухожилий.
- Прочнее, легче, быстрее, - лаконично пояснил девенатор, отвечая на невысказанный вопрос монаха насчет смены оружия. - Для особых врагов.
Вернув нож на стол, Гарольд открыл хитрый запор ящичка. В шкатулке, на укрытом мелкой стружкой ложе, лежало несколько бутылочек темного стекла с притертыми пробками.
- Толченая печень вампира, разведенная на крови оборотня? - неловко пошутил Йожин.
- Вытяжка белладонны, для ночного зрения. Настои мухомора и африканского ореха кола - для бодрости. Толченая ивовая кора - от лихорадки. Еще полезные снадобья. И... - Гарольд поднял на уровень глаз самую маленькую бутылочку, залитую воском. - Маковый дурман с разными редкими травами. На самый крайний случай.
Стукнув дверью, вошел Швальбе, неся на плече здоровенное ружье. Сел на табурет и. старательно не обращая внимания на все вокруг, стал раскладывать приспособления для чистки и снаряжения.
Восьмигранный ствол оружия крепился к ореховому ложу с длинным - на всю длину ствола - цевьем. Железные и медные части оснастки были лишены обычной резьбы или чеканки, посверкивая гладкой полировкой. Целик и мушка тоже медные, с крошечными стеклянными кристалликами в дополнение. Оружие казалось новым и дорогим, даже несмотря на отсутствие украшений, но при этом замок был фитильным, несколько необычной конструкции.
- А я то думал, что ты из арсенала стащил... - протянул монах, отгоняя ногой приставучего кота.
- Винтовная пищаль называется, - пояснил Швальбе, проверяя замок и ход рычага. - Или просто штуцер. Ствол нарезной, бьет точно на полторы сотни саженей, дальше тоже бьет, но уже не прицельно.
- Фитиль, - сморщился Йожин, обнаруживая некоторое знакомство с военной техникой.
- Для точной пальбы фитиль лучше, - терпеливо объяснил ландскнехт. - Спуск мягче, нет толчка, какой у кремневых замков бывает. Испанцы огневые шнуры до сих пор используют, а их плохими солдатами никто не зовет.
- Ночи промозглые, фитиль за полночь отсыреет.
- Он выварен в селитре и покрыт воском, сырости не боится. Взять две с половиной сажени - на всю ночь хватит.
Йожин шевельнул губами, намереваясь сказать что-то резкое, но его опередил Гарольд. Девенатор бросил Швальбе мешочек из плотной ткани на завязках.
- Это чего? - опасливо спросил Гунтер, подхватывая склянку. - Колдовское зелье?
- Сахар, протертый с сухой чайной травой, - сухо пояснил мастер. - Будешь жевать. когда заляжешь в схроне со своим … дрыном.
- Фитиль же воняет, когда горит! - сделал последнюю попытку монах.
- Вампиры запахов не чуют, - вымолвил девенатор. - Это не оборотни. И как люди - не думают. Поэтому твари хватило соображения убивать как можно дальше от логова, а на то, чтобы прятать трупы, разума уже не осталось.
- Обезьяна Господа... - пробормотал Швальбе, похоже, его впечатлила резкая перемена в настроении девенатора. Еще вчера Гарольд лишь посмеялся над готовностью наемника идти в бой с упырем. Сегодня же безропотно принял готовность помочь. Видимо, этот клятый нах... или как там его, действительно очень опасен. - Если что-то дается, то что-то непременно убавляется?
- Именно.
- Черт с тобой! - буркнул Йожин. - Иди, коли так кости легли.
- Как закончишь греметь пищалью, спать иди, - дополнил Гарольд, подводя бруском и без того бритвенно острое лезвие. - Выйдем часа за четыре до захода. А там еще, Бог знает сколько ждать в бодром теле и духе. Отдыхай, пока можешь...

- И совершу над ними великое мщение наказаниями яростными, - негромко сказал Гарольд. Осталось непонятным, к чему это относилось, к планам насчет усекновения кровососа, или участи брошенной много лет назад деревни.
Когда-то здесь располагалось довольно большое поселение, почти на полсотни домов, теперь же мерзость и запустение царили вокруг. Ветер выл между серыми. покосившимися строениями, чьи стены проели насквозь древоточцы и плесень. Часовня еще кое-как стояла, но крест надломился и обрушился, застряв в перевернутом виде. Дома стояли открытые и пустые, их оставили без чрезмерной спешки, вывезя все добро. Хотя, быть может, за минувшие годы постарались соседи... Так или иначе, не было ни скелетов, ни иных свидетельств какого-либо несчастья. Люди просто снялись и ушли в неведомую сторону, оставив вполне добротные дома на поживу времени.
Швальбе перекрестился и промолчал, поскольку не знал целиком ни одной молитвы, не то, что чего-то сложнее.
- Где? - коротко спросил Гарольд, не объясняя ничего, но Швальбе понял
- Там, - столь же лаконично ответил наемник, одной рукой указывая направление, а другой поправляя пищаль на плече. Проклятое ружье весило фунтов тридцать, а то и больше, и ландскнехт уже начал понемногу проклинать свое поспешное намерение.
- Не далеко? - усомнился девенатор.
- В самый раз, - Гунтер оценивающе глянул на вечернее небо. Дневной жар еще не спал, но редкие тучи уже отливали предсумеречной темной синевой. Солнце покраснело, словно налилось кровью. - Ночь будет лунной, целиться удобно. И обзору больше.
- У тебя будет один выстрел. Только один. Если промахнешься... - девенатор помолчал, собираясь с мыслями. - Если промахнешься, то бросай пищаль и беги, что есть духу. Просто беги, не оборачиваясь. Пока не упадешь от усталости.
Ландскнехт смачно сплюнул и переложил ствол на другое плечо.
- Не учи жизни, дядя, - фамильярно отозвался Гунтер, решив, что совместное участие в опасном деле дает ему определенные привилегии. - Два похода я уже отходил, и за третьим дело не станет*(Как говаривали в те времена, из первого военного похода ландскнехт возвращается пешком, в рванье, босым и нищим. Из второго без особой поживы, со шрамами и богатыми рассказами о сражениях и подвигах. А из третьего - верхом на коне, в богатых одеждах и сундуком добра. Швальбе имеет в виду, что хотя еще не достиг вершин карьеры, но уже не юнец и побывал в тяжелых передрягах.)
Гарольд недоуменно покрутил головой, пожал плечами и направился в сторону кладбища, приговаривая "Где двое или трое собраны во имя Мое, - сказал Он, - там и Я среди них".
Швальбе снова сплюнул и двинулся в противоположную сторону, к большому дому, ушедшему в землю почти до нижних краев пустых окон. Оттуда открывался хороший обзор всего погоста. Конечно, лучше было бы целиться с высоты, но лезть на прогнившие крыши Гунтер не рискнул.

Солнце село, сумрачные тени пробежали по земле. Луна выползла из-за облака, облила лес, деревню и кладбище молочно-белым светом, призрачным и зловещим. Весь мир разделился на два цвета - черное и белое, без переходов и полутонов. Ветерок изредка налетал на мертвое селение, дергал за ветки скособоченные деревья, печально гудел в давно забывших дыхание огня дымоходах.
Будучи бывалым солдатом, Гунтер сделал “лежку” не у самого окна, а чуть дальше, в глубине большой пустой комнате. Дверь подпер старой скамьей, чтобы никто не пробрался сзади. Кровать вытащил в середину, перевернул на бок и примостил сверху пищальный ствол. Сам Швальбе уселся по-турецки на сложенный вчетверо плащ.
Кладбище казалось несоразмерно большим, хотя и лишенным склепов и мавзолеев. Просто неровные ряды могильных камней, перемежающихся с нечастыми крестами и совсем уж редкими могильными плитами. Никаких склепов или мавзолеев, слишком дорогих для обычных селян. Ограда давно обвалилась, обратившись в труху. Среди крестов вились длинные корни, кое-где всходили молодые деревца, все заросло густой травой. похожей на толстый плотный ковер. Но в целом лес не спешил поглотить обитель мертвых, будто выдерживая определенную дистанцию.
Швальбе тихонько вздохнул. Он предполагал, что охота на нечисть... или нежить? как там Йожин глаголил о различиях... забыл. В общем, трудное ремесло девенатора окажется опасным. Но не думал, что оно станет таким... занудным. Чайная трава с сахаром действительно бодрила, но на вкус напоминала подслащенное сено, мерзко вяжущее во рту. Швальбе сделал несколько глотков из заботливо припрятанной фляжки, проверил, как тлеет фитиль и не видно ли снаружи огонька.
Удивительно, но возбуждение причудливо мешалось в нем со скукой. Минуты тянулись, словно овцы, которых положено считать перед сном. Часов у наемника конечно же не было, и время приходилось отмечать по прогорающему фитилю штуцера. По всему выходило, что уже сильно за полночь. По-прежнему было тихо, даже ветер улегся спать.
Спать...
Швальбе вытащил кинжал и несколько раз уколол себя в ладонь, не до крови, но чувствительно. На время помогло. От нечего делать ландскнехт начал размышлять о том, что кладбище - это, в общем, хорошо. От покойников вреда никакого, даже польза, если могилка богатая. Не перевелись еще родственники, что кладут вместе с усопшим разное золотишко, а то и что по-ценнее попадается...
Гунтер представил себе кладбище, под которым раскинулась сложная сеть подземных ходов, как у муравьев или крота, поежился, оглянулся на дверь, проверяя, по-прежнему ли ее подпирает скамья. Вновь обернулся к окну - и замер.
Не было ни скрежета могильной плиты, ни зловещих звуков, ни богопротивной волшбы. Словом, ничего, что должно бы предвещать появление нечисти. Нахцерер появился беззвучно, словно из ниоткуда. Просто ночная тьма, разбавленная лунным светом, сгустилась на одном из камней, свилась в лоскут абсолютной черноты, в котором проступили очертания удивительной, причудливо изломанной фигуры.
Кровосос сидел прямо под луной, низко присев, согнувшись в три погибели и одновременно запрокинув голову к ночному светилу, словно жадно пил лунный свет. Из укрытия стрелка порождение сумрака было видно очень хорошо, и Гунтер порадовался, что ограничился только двумя глотками, иначе сейчас штаны бы уже промокли.
Он ожидал увидеть мертвеца или на худой конец костяк, как в "Mortis Saltatio" , которую Швальбе видел как-то ночью в Италии. Но нахцерер не походил ни на что, виденное солдатом прежде. Туловище, руки и ноги были невероятно длинным, а шея наоборот, очень короткая, лобастая голова перекатывалась на покатых худосочных плечах. Верхняя половина морды - или все же лица? - скрывалась в тени, нижняя же принадлежала скорее собаке, выдаваясь далеко вперед мощными челюстями.
Швальбе хотел было воззвать к Господу, но губы онемели. Проговаривая про себя бессвязные мольбы, ландскнехт приник к прицелу, ловя очертания гротескной фигуры в прицел. Стеклянные кристаллики в мушке и целике отражали свет, четко выделяясь на фоне темной фигуры. Прикусив губу, Гунтер задержал дыхание и мягко потянул за рычаг. Тлеющий шнур качнулся вниз, к пороховому заряду, и в это мгновение, упырь повернулся прямо в сторону ландскнехта.
Гунтер увидел глаза твари, огромные и круглые, как две стеклянные линзы, поглощающие любой свет. Порох на полке вспыхнул и одновременно с этим, нахцерер одним плавным слитным движением ушел с линии огня. Как будто капля ртути перетекла с одного камня на другой. Грохот выстрела ослепил и оглушил стрелка, но Швальбе заметил, как разлетелся на куски крест, у которого мгновение назад сидел упырь. Ландскнехт задушил рвущийся из глотки вопль ярости - прицел был взят верно и не уклонись тварь, пуля попала бы точно в центр туловища. Шепча проклятия, Гунтер перехватил горячий, воняющий гарью ствол и сорвал с перевязи мешочек с порохом.
Нахцерер качнулся, как детская игрушка, влево-вправо, крутя головой на все стороны света, перепрыгнул на следующий камень, словно настоящая обезьяна с руками ниже колен. Он все делал молча, лишь щерил широкую пасть обрамленную вислыми серыми губами.
- Господь со мной... - Гарольд шагнул в проход между могильными рядами, вытягивая копье вперед . - Сила Его велика...
Девенатор шел неспешно, с кажущейся ленцой, но в каждом движении сквозила сдержанная сила. Как сжатая до предела пружина, готовая распрямиться в нужный момент.
- Он утешит страждущих и накормит голодных...
Мягкие кожаные сапоги ступали почти невесомо, лишь слегка приминая густую траву, лезвие копийного наконечника ловило лунный свет, блестя, как осколок льда. Упырь двинулся по дуге, старясь обойти девенатора сбоку. Гунтер, уже не скрываясь, с яростной руганью забивал пулю - заряжать винтовой ствол оказалось сущей пыткой, свинцовый шарик едва-едва протискивался по нарезам.
- Упокоившиеся познают блаженство в Его любящих объятиях...
Гарольд перешел на бег, упырь скользнул навстречу, как шелковый платок на ветру.
- Но тебе, тварь, не видать царствия небесного! - прорычал седой боец и рубанул наомашь.
Гунтер оперся на низкий подоконник , упер в плечо тяжелый приклад и замер, напряженно ловя в прицел упыря. Фитиль шипел и плевался мелкими искрами, будто порицая стрелка за первый промах. Бойцы двигались с невероятной, недостижимой для обыкновенного человека скоростью и точностью. Чудовище черпало силы в нелюдской природе, девенатор - в опыте, годах изощренных тренировок и зелье. В том самом зелье, что предназначалось на самый крайний случай. Настой опия с редкими восточными травами умножал телесные силы, лишал страха и чувства боли, но буквально убивал сердце.
Гунтер стиснул цевье и шейку приклада, как глотки смертельных врагов, выцеливая противника, ствол пищали колебался, как привязанный к упырю невидимой нитью. Но... Наемник каждый раз запаздывал. На краткие доли секунды, но запаздывал.
Нахцерер то приседал, буквально распластываясь по черной земле, то высоко подпрыгивал, избегая удара по ногам. Длинные пальцы - почти в два раза длиннее человеческих - с крючковатыми когтями цеплялись за кресты и камни, обеспечивая упор в стремительных бросках.
Девенатор наступал, тыча в тварь копьем-алебардой, чередуя уколы с широкими рубящими ударами топориком. Дважды удары достигали врага, дважды упырь издавал странный тихий звук, похожий на шипение змеи. Но морда кровососа не меняла выражения, а глаза смотрели пустыми, без зрачков, бельмами. Похоже, раны не причиняли нахцереру боли и не лишали сил.
Швальбе вылез из дома прямо через окно, снося остатки перекосившихся ставен. Нелепый и неуклюжий по сравнению с девенатором и его врагом, наемник побежал среди могильных камней, спотыкаясь о корни. Бить надо было ближе и наверняка.
Удар, укол, отход... еще удар. Гарольд резко сменил ритм, качнулся вперед на длинных ногах и достал упыря в третий раз. Длинное лезвие на обратном движении распороло твари скулу. Плоть нежити разошлась, как ветошь, не выпустив ни капли крови или того, что ее заменяло упырю. Не обращая внимания на новую рану, чудовище одним рывком сократило расстояние, нырнуло под копье, целясь в живот. Нахцерер почти лег, перебирая конечностями, как огромный черный паук. Гарольд, подобно ярмарочному акробату, прыгнул через него, в прыжке хорошенько врезав по голове сапогом. Противники поменялись местами и одновременно развернулись друг к другу.
Выстрел. Пуля скользнула по плечу нахцерера, вырвав солидный кусок плоти. Человек упал бы, корчась от боли, но вампир лишь самую малость сбавил ритм. Но Гарольду этого хватило. Охотник выбросил копье вперед в резком уколе. Нахцерер успел закрыться длинной, узкой, как у собаки, ладонью, серебристое перо копья пронзило когтистую “руку”. Снова зашипев, упырь вздернул уголки губ, открывая десны с редкими иглообразными зубами. И обрушил на копье удар свободной рукой. Укрепленное древко, способное выдержать удар цвайхандера, с жалобным треском переломилось. Железные “усы” не дали наконечнику оторваться напрочь, но толку от него больше не было.
Нахцерер одним рывком освободился и отпрыгнул назад, присев среди могил, как сова. Гарольд так же отступил, отбросив бесполезную алебарду, вытащил из ножен кригмесер и короткий чекан. Скрестил их и присел, разведя руки в стороны, будто приглашая к атаке.
Швальбе перезаряжал штуцер в третий раз, пальцы дрожали, как с жутчайшего похмелья, он просыпал порох и уронил пыж. Пока солдат неверными руками шарил по перевязи, ища новый заряд, сражающиеся опять пришли в движение. Но сказать, кто из них охотник, а кто добыча, с прежней уверенностью уже не получалось.
Раны будто придали нахцереру сил, он затрусил, запрыгал меж могил, прищелкивая челюстями, как черный саван, влекомый невидимым ветром. Упырь перепрыгивал с камня на камень, временами ныряя между ними. Крепкие когти высекали искры из камня, как будто были выкованы из стали в огне преисподней. Тварь двигалась экономно и расчетливо, так, чтобы между ней и ружьем все время оказывалась преграда.
А вот в движениях девенатора появилась тень слабости. Гарольд полностью выложился в первом рывке, теперь усталость властно брала свое. Раз за разом охотник бросался в атаку, но упырь отшатывался, не принимая боя, держа строгую дистанцию.
И снова все произошло очень быстро, неуловимо для человеческого взгляда. Гарольд снова сделал выпад, и на этот раз враг ринулся навстречу, выставив клыки и когти. Девенатор метнул чекан, целя в голову, промахнулся и, перехватив длинную рукоять ножа обеими руками, закрылся щитом быстрых секущих ударов. Роли поменялись, если ранее охотник нападал, а вампир защищался, то теперь нахцерер скакал вокруг Гарольда, ища брешь в защите. И даже Швальбе видел, что старый охотник уже не столько атакует, сколько защищается, стараясь не подпустить врага ближе.
Огромным прыжком упырь снова ушел за пределы досягаемости клинка. Девенатор тоже отступил на шаг, его дыхание ощутимо сбилось, по лицу текли крупные капли пота. Чудовище присело у высокой плиты, перевитой кустарником и двинуло челюстями, морщинистые губы зашлепали, будто причмокивая, а из глотки донеслись глухие звуки. Гунтер не сразу понял, что тварь... смеется.
И вдруг нахцерер заговорил. Страшное создание, похожее одновременно на черта. обезьяну и собаку, с трудом проталкивало звуки через глотку, не предназначенную для речи. Но отдельные глухие звуки складывались во вполне понятные слова.
- Ста... рый. Сла... бый... - пробулькал вампир. - Ум... решь.
- На тебя сил хватит, - выдохнул Гарольд и, собрав все силы, шагнул вперед, поднимая клинок высоко над головой. Упырь принял вызов.
Они сошлись в третий раз, и каждый понимал, что эта схватка окажется последней. Гарольд понимал, что очень скоро ему не хватит ни сил, ни дыхания, и спешил. Он рубил с нечеловеческой скоростью, крест-накрест, непрерывно наступая, стремясь загнать упыря между могилами. И каждый удар запаздывал. На неисчислимо малую долю секунды, на расстояние, равное человеческому волосу, но запаздывал.
Нахцерер атаковал, целясь когтями в лицо. Девенатор ударил его ногой в колено или то место, где у твари должно было быть колено. Упырь потерял равновесие и качнулся, Гарольд пнул чудовище в грудь и полоснул боковым ударом. Нахцерер качнулся назад, изогнувшись так, будто вместо позвоночника у него был гибкий шнур. Клинок скользнул впритирку, срезав лоскут с подбородка вампира. Сразу за этим нахцерер распрямился обратно, словно оттолкнулся спиной от пустого воздуха, и длинные изогнутые когти вонзились в живот девенатора.
Гарольд ударил снова, рукоятью ножа, сверху вниз, так, что у твари клацнули зубы и затрещал череп. Отбросил паукообразное чудище подальше. но на этом его силы исчерпались.
Девенатор сделал шаг, другой, оперся на ближайшее надгробье. Гарольда шатало, клинок в слабеющей руке описывал неровные круги. Темная, маслянисто поблескивающая в лунном свете жидкость падала на кладбищенскую землю частыми большими каплями.
Враг склонил голову и вновь захихикал, всхрапывая и двигая нижней челюстью, как будто уже перетирал зубами кости жертвы. Теперь чудовище не спешило, ожидая, когда кровопотеря сделает свое дело. Нахцерер оценивающе глянул на охотника. Девенатор опустился на одно колено, тщетно стараясь удержать нож на весу, его лицо страшно побледнело.
Кровосос отодвинулся подальше, вероятно не рискуя связываться со все еще опасным противником. И обернул пустые, черные линзы глаз на Швальбе. Лансдкнехт поднял пищаль, как на учении, приложил приклад к плечу. Гунтер не надеялся на удачу, но намеревался продать жизнь подороже. Подумалось - а может бросить все и бежать? Но ландскнехт вспомнил нечеловеческую быстроту кровососа, и лишь крепче сжал оружие.
Нахцерер двигался неспешно, прячась в тенях, укрываясь за могилами. Он, то замирал на мгновение в неподвижности, провоцируя на выстрел, то делал быстрые рывки из стороны в сторону, зигзагами приближаясь к стрелку. Неспешно, неотвратимо, как сама смерть.
- Порешу, падла! - заорал в голос Швальбе, не столько пугая, сколько выгоняя из сердца липкий, ядовитый ужас. Не такой смерти он желал себе, не такой... Ландскнехт должен погибать в бою, когда кровь кипит в боевом азарте. На худой конец может сдохнуть в полковом лазарете, или упиться вусмерть. А если совсем повезет - отойти в иной мир на старости лет, кабатчиком или просто почтенным зажиточным человеком.
Но не так...
Нахцерер пригнулся и снова показал зубы, готовясь к последнему прыжку. Швальбе выбрал свободный ход рычага пищали, в голове билась только одна мысль “выстрел, а затем кинжал”. Высоко в непроглядном небе светила луна, безмолвная и безразличная к делам, творящимся далеко внизу.
Гарольд встал за спиной нахцерера. Словно призрак мщения, безоружный, бледный, как мертвец, с огнем поистине дьявольской решимости в глазах. Тварь почувствовала движение позади и развернулась, будто перетекла в собственной шкуре. А затем крепкие пальцы старого девенатора железной хваткой впились в короткую шею упыря.
Сил у Гарольда оставалось ровно на одно движение, и девенатор поднял нечисть, буквально вырвав из под него землю. Вампир бился в капкане, как рыба, тело и конечности извивались змеями, чудовищные когти рвали одежду и плоть охотника. Но старик мертвой хваткой стиснул горло врага, и голова нахцерера на один миг, на один вздох оказалась неподвижна.
И Швальбе выстрелил в третий раз.

* * *

- Весь мед у местных собрали, - меланхолично молвил Швальбе, глядя на большой гроб, наглухо заколоченный и зашитый в плотную рогожу.
- Нужно было, - отозвался Йожин.
На этот раз монах и ландскнехт сидели у колодца, на скамье из двух столбиков и прибитой к ним доски. Позади изредка ржала лошадь, слышался говор и звон металла. Сопровождение постепенно собиралось в дорогу. Хотя опасность миновала, никто не хотел ночевать в деревне еще раз, все предпочитали оказаться как можно дальше и как можно быстрее. Разумное желание, особенно после созерцания убитого нахцерера. Даже обезглавленный доброй свинцовой пулей и при солнечном свете, упырь выглядел ужасающе. Когда падаль сожгли на огромном костре, всем полегчало.
Но задерживаться в Челяковицах все равно никто и не собирался.
- А как же мир и благоденствие для всех людей, - подколол Швальбе Йожина. - Нехорошо, дескать, обижать малых мира сего... А сам медок только так пособирал.
- Да и хрен с ним, с благоденствием, - сумрачно ответил монах. - Мастера Гарольда надо похоронить, как положено. И где положено. А дни нынче жаркие, тело только в меду довезем.
- Вот, слышу глас рассудка, - сказал Швальбе. впрочем в словах его не было обычной насмешки и глумления. Так, скорее дань привычке.
- Он что-нибудь сказал? Перед... смертью?
- Нет. Только улыбнулся. Ну. может от боли скривился... но мне показалось, что улыбнулся. И отошел.
- Мастер Гарольд... - тихо и печально сказал Йожин. - Старейший и лучший... Педагог из него оказался так себе, но как боец и знаток, он равных себе не знал. И теперь еще одного девенатора не стало. Люди множатся, а Божьих Охотников все меньше. И заменить их некем.
Обе помолчали.
- Жалование в двадцать гульденов, - сказал Швальбе. - И премиальные. И я набираю в команду. кого сочту нужным. Еще доступ к архивам, арсеналу. И по мелочи, разного, отпущение грехов там и прочее.
- Двадцать гульденов? Морда треснет, - немедленно отозвался монах. - А то я не знаю, сколько ваш брат стоит.
- Ну так и драться будем не с абы кем. Не жадничай.
- Вот послал мне Господь испытание или черт напасть, - в сердцах стукнул кулаком о скамью Йожин. - У всех дети, как дети, а мой сын - распутник, гуляка и наемный солдат. И никакого почтения к старшинству.
- Не извольте сомневаться, папенька, - медоточивым голосом вымолвил Гунтер. - Со всем нашим почтением к вашим сединам. И к двадцати гульденам. С премиальными.
- Много, - отрезал Йожин.
- Отец, - очень серьезно ответил Швальбе. - Давай начистоту. Ты ведь меня не просто так позвал, для сопровождения. А показать, что и как. Я посмотрел. И говорю - эта работа нам по силам. Мне и тем, кого я наберу. Наши услуги стоят дорого, но для вас все равно на круг дешевле выйдет. Твои девенаторы и мы, это как рыцари и рейтары. Отряд рейтар в содержании дороже, но только если рыцаря укокошат, другого взять неоткуда. Да и боязно им рисковать - тыща поколений за плечами и сам он какой-нибудь цельный граф. А рейтаров, можно хоть всех положить, были бы деньги да немного репутации, завтра новые сбегутся, ни родни за спиной, ни гроша за душой. Так что не жмоться.
Йожин долго смотрел на гроб, в котором покоился мастер Гарольд, старейший из девенаторов.
- Доберемся до замка, подумаем... - сумрачно произнес он, наконец. - Только из этих двадцати гульденов ты каждую монетку отработаешь.
- И премиальные, - вставил Швальбе.
Йожин ничего не сказал, а только перекрестился, дабы уберечься и не впасть в грех площадной брани. Ландскнехт встал, потянулся, переступил с ноги на ногу, бренча примкнутыми шпорами.
- В путь пора.
- Иди, - сказал монах. - Я сейчас.
- Закинем гроб на повозку, я распоряжусь, - отрапортовал Гунтер и пошел в сторону.
Йожин не смотрел вслед уходящему сыну, он молча глядел на гроб.
- Такие дела, мастер, - вымолвил монах, наконец, будто покойник мог услышать. - Одни времена заканчиваются, другие начинаются... И Deus venбntium тоже пришло время меняться... К худу или добру, посмотрим.