В диалоге много повторов слов в одном предложении. Учитывая обстоятельства, придавать литературно-правильный вид этому кусочку не стоит - янычар говорит не на родном языке, да и не правильности стиля говорящим.

Ещё несколько лет такой фокус провернуть среди казаков было бы затруднительно. Все дела утверждались на кругу, часто, с присутствовавшими на собрании вражескими агентами, хотя, конечно же, реально решали важнейшие вопросы атаманы. Попытка что-то делать тайно могла вызвать очень острую реакцию. Теперь повеяли новые ветры и ради более богатой добычи сечевики и донцы смирились с некоторым ограничением демократии и гласности, всё равно, право снимать неугодных начальников оставалось за ними.
Молча, прошли Москаль-чародей и Селим в комнатушку, где временно обитал руководитель обороны. Из-за обстрела, в домик, где он жил раньше тащить в момент сердечного приступа не решились, сочли маленький казематик без бойниц в толще оборонительного вала более надёжным. Первым делом Аркадий зажёг керосиновую лампу, притушив яркость освещения – в полутьме чувствовал себя комфортней – поставил её на полку, прикрыл за собой дверь.
- Садись вон там, Селим…
- Не Селим! Василий. Селима уже нет, - последние слова перебежчик, выглядевший далеко не так молодо, как описывали, произнёс с заметной ноткой грусти, ведь он отрекался от большей части своей жизни, боевых товарищей, веры и знамени. Собственно отрекся он от них ещё тогда, когда тайно перешёл на сторону казаков, однако всё время оставался среди собратьев по оджаку, теперь же ушёл от них навсегда. Говорил по-русски свободно, хоть и с заметным акцентом, отличным от крымско-татарского*.
- Хорошо, Василий. Садись на табурет, а я присяду на кровать. Травяного настоя или кофе приказать принести?
- Нет, меня уже напоили и накормили, - мотнул головой новорождённый казак Василий, не замечающий из-за волнения, что ведёт себя не очень вежливо.
- Что случилось, почему ты перебежал, рискуя жизнью, в осаждённую крепость?
- Султана Ислама убили…
- Кто?!!
- Точно не знаю, но думаю, что кто-то из оджака, по приказу главы оджака Бекташ-баши.
Аркадий вытер со лба внезапно выступивший на нём пот, несколько секунд размеренно подышал, надеясь, что это поможет унять участившееся сердцебиение.
- И в войске никто не посмел встать на защиту султана?
- Так всем объявили же, что его казацкие подсылы убили, - пожал плечами бывший янычар. - Это я… может, ещё несколько человек поняли, кто на самом деле поднял руку на халифа.
- Ни отсюда, из Созополя, ни из Чигирина или Азова убийц к султану не посылали! – уверенно заверил Москаль-чародей собеседника. – Врать не буду, планы такие имелись, но их выполнение сочли преждевременным. По сведениям, не только от тебя полученным, султан сцепился с верхушкой оджака всерьёз, решили выждать, чем их схватка закончится.
- Да, правда, султан Ислам оказался очень умным человеком, сумел постепенно перетянуть на свою сторону сипахов, многих пашей Анатолии, склонил на свою сторону Мечеть… даже Великий визирь Зуграджи-паша, не так давно возглавлявший оджак, стал склоняться на сторону султана. Зато в оджаке пошли слухи, что Ислам-Гирей будет похуже погибшего Мурада, а его и сейчас там со страхом вспоминают...
- А почему-то бежал так рискуя?
- Ко мне в оджаке многие плохо относились. Я ведь последнего Османа удавил, династию прервал… пусть и по приказу, в подлинность фирмана все поверили. Как не убили – сам не понимаю. Видно А… бог спас, защитил. Ну… я и перешёл на сторону султана, он ко мне хорошо относился, ценил, важные поручения доверял… - в голосе Василия прозвучало его явно неплохое отношение к погибшему повелителю правоверных и он о чём-то задумался.
И?.. – подтолкнул собеседника к продолжению рассказа Аркадий.
- Эээ… что Бекташ-паша затеял что-то против халифа, мы все понимали, но что он пойдёт на убийство… не то что, не ожидали… предпринимали против покушения меры, но… не верили.
То и дело запинавшийся во время повествования о случившемся, безусловно расстроенный произошедшим, осунувшийся ещё больше Василий снова замолк. Аркадий ему искренне сочувствовал, однако, дело – прежде всего.
- Плохо султана охраняли?
- Хорошо охраняли! Ну… старались.
- Так как его убили и почему обвинили казаков?
- Казацкая стрела из темноты прилетела. Кинулись смотреть, а он… уже мёртвый. А тут кто-то в стороне закричал, что казацкий пластун убил султана. Я и сообразил, что мне лучше бежать, ближайшим помощникам Ислам-Гирея после его смерти туго придётся.
- Положим, стрельнуть мог и какой-нибудь принц из Гиреев. В расчёте на занятие трона после его смерти.
- Эээ… вряд ли. Наследник уже определён, это старший сын султана, а его в лагере не было, он остался в Анатолии. Родственники и татарские мурзы за ним присмотрят.
- Не знаю, не знаю, мне кажется, что от родственников-то и идёт главная опасность. Впрочем, об этом потом и не здесь. Как думаешь, войско после смерти султана осаду продолжит? Или на штурм пойдёт?
- Ну… на север, на Крым, Ислам-Гирей войско позвал, в оджаке, прежде всего, хотели шаха наказать, провинции дающие шёлк у него забрать. Теперь… не знаю. А тут ещё восстание в Египте, и в Сирии друзы опять взбунтовались… хлеб из Египта перестали возить, не знаю, как теперь можно Истамбул прокормить, Анатолия-то разорена, Румелия потеряна… через две недели уже войско начнёт голодать. Не знаю.
* - Османский язык только номинально числился тюркским, большая часть слов в нём имела персидские и арабские корни, посему от показа акцента вынужден воздержаться – понятия не имею, как корёжил бы русский язык Селим-Василий, наверняка сербскую речь забывший.

Если кто Знает, как звали сыновей Ислам-Гирея, буду благодарен за подсказку.

Спасибо за продолжение.

Увы, меня на ВВВ обувью забросали, сейчас сижу - переписываю последний кусочек. Благодарю Вас за внимание.

Исправленный и дополненный последний кусочек текста. Это конец 1 главы.

Начало оставил старое, остальное переделал и дополнил.

Ещё несколько лет назад такой фокус провернуть среди казаков было бы затруднительно. Все дела утверждались на кругу, часто, с присутствовавшими на собрании вражескими агентами, хотя, конечно же, реально решали важнейшие вопросы атаманы. Попытка что-то делать тайно могла вызвать очень острую реакцию. Теперь повеяли новые ветры и ради более богатой добычи сечевики и донцы смирились с некоторым ограничением демократии и гласности, всё равно, право снимать неугодных начальников оставалось за ними.
Молча, прошли Москаль-чародей и Селим в комнатушку, где временно обитал руководитель обороны. Из-за обстрела, в домик, где он жил раньше тащить в момент сердечного приступа не решились, сочли маленький казематик без бойниц в толще оборонительного вала более надёжным. Первым делом Аркадий зажёг керосиновую лампу, притушив яркость освещения – в полутьме чувствовал себя комфортней – поставил её на полку, прикрыл за собой дверь.
- Садись вон там, Селим…
- Не Селим! Василий. Селима уже нет, - последние слова перебежчик, выглядевший далеко не так молодо, как описывали, произнёс с заметной ноткой грусти, ведь он отрекался от большей части своей жизни, боевых товарищей, веры и знамени. Собственно отрекся он от них ещё тогда, когда тайно перешёл на сторону казаков, однако всё время оставался среди собратьев по оджаку, теперь же ушёл от них навсегда. Говорил по-русски свободно, хоть и с заметным акцентом, отличным от крымско-татарского*.
- Хорошо, Василий. Садись на табурет, - предложил Аркадий, присаживаясь на кровать. – Травяного настоя или кофе приказать принести?
- Нет, меня уже напоили и накормили, - мотнул головой новорождённый казак Василий, не замечающий из-за волнения, что ведёт себя не очень вежливо.
- Что случилось, почему ты перебежал, рискуя жизнью, в осаждённую крепость?
- Султана Ислама убили…
- Кто?!!
- Все говорят, что казаки.
У Аркадия от неожиданной вести сердце кольнуло и виски сжало, будто тисками. Не то что бы он сильно переживал за вражеского предводителя, но смерть Ислам-Гирея путала все расклады, могла существенно осложнить выполнение очень амбициозных планов Хмельницкого и, чего от самого себя скрывать, Москаля-чародея. Да и слава цареубийцы для Богдана стала бы очень неприятным сюрпризом, ухудшая его без того нетвёрдое положение среди властителей Европы.
- Нет! Мы отсюда-то в последнее время и вылезти не можем, море уже какой день штормит.
Аркадий вытер со лба внезапно выступивший на нём пот, несколько секунд размеренно подышал, надеясь, что это поможет унять участившееся сердцебиение. Невольно помассировав грудь в районе сердца, Москаль-чародей накапал себе в ложку свои сорок капель отравы – появление перебежчика нарушило расписание приёма лекарств – выпил и продолжил ответ, ибо Василий молча сидел всё это время. То ли его предупредили, что колдун болен, то ли ждал продолжения ответа, считая его неполным.
- Ни отсюда, из Созополя, ни из Чигирина или Азова убийц к султану не посылали! – уверенно заверил Москаль-чародей собеседника. – Врать не буду, планы такие имелись, но их выполнение сочли преждевременным. По сведениям, не только от тебя полученным, султан сцепился с верхушкой оджака всерьёз, решили выждать, чем их драка закончится.
- Я думать так, - кивнул Василий, выслушав эти заверения в непричастности. – Чужой так близко… не пройти. Свой там стрелять.
- И кто же послал убийцу? Кстати, как его-то убили?
- Точно не знать. Думать… кто-то из оджака, по повелению Бекташ-баши (главы оджака). А как… стрела из тьмы вылететь и попасть в лицо халифа. Казацкий стрела. И сразу крики: - Казак! Казак убить султана! Лови пластуна! Кинулись смотреть, а он… халиф… уже мёртвый.
- Положим, стрельнуть мог и какой-нибудь принц из Гиреев. В расчёте на занятие трона после его смерти.
Василий не согласился, настаивая на том, что наследником Ислама официально признан его сын Шахин-Гирей, которого в войске нет, остался с родными в Анатолии. Те с него пылинки будут сдувать, мухе не дадут близко подлететь – ведь Гиреев много, умри Шахин, на его место вполне другого крымского принца выбрать могут.
- И поймали кого-нибудь? – вспомнил об убийце Москаль-чародей.
- Нет. Как поймать того, кто нет? – удивился вопросу бывший янычар.
- Султана плохо охраняли?
- Хорошо охраняли! Эээ… старались, - вскинувшийся было от обиды Василий – видимо имел причастность к охране Ислам-Гирея – и сразу сдулся. Сообразил, наверное, что охрана была-таки недостаточно хорошей.
- Как думаешь, войско после смерти султана осаду продолжит? Или на штурм пойдёт?
На этот вопрос у бывшего янычара однозначного ответа не было. Инициатором похода был султан, жаждавший раздать земли Румелии, считавшейся временно потерянной, ставшим безземельными сипахам. Тогда резко усилились бы, таким образом, его позиции в противостоянии с верхушкой оджака. И, конечно же, Ислам мечтал отвоевать Крым, возродить территориально Османскую империю. Бекташ-баши и его окружение полагали, как оказалось, не напрасно, что попытка восстановления контроля на Румелией и Северным Причерноморьем преждевременны. Прекращение притока египетского хлеба в Стамбул поставило турок перед дилеммой: или решительно идти на взятие, как можно более быстрое, Созополя и срочно продолжить движение на север, в хлебные места, или ещё более срочно уходить на юг, на реставрацию господства над Египтом. Предугадать точно выбор гиреевского дивана не мог и хорошо знавший османско-гиреевскую политическую кухню Василий.
В дальнейшем разговор напомнил попаданцу его первые дни в прошлом, с филологическими мучениями при попытке высказать свою мысль или понять речь собеседника. Бывший янычар относительно хорошо понимал русский, скорее всего, готовился к жизни в новом мире, однако говорил на нём плохо. Сказывалось отсутствие разговорной практики, что делало его активный словарный запас очень бедным, недостаточным для беседы на сложные темы. Из-за чего он часто делал паузы, подыскивая слова, вставлял в речь османские термины, большей частью Аркадию непонятные.
В конце концов, выяснилось, что так рискованно, поспешно покинул гиреевский лагерь Василий не случайно. Он ещё после удушения Ибрагима Османа чудом уцелел, многие янычары – не сомневаясь в фирмане на убийство, подделка оказалась очень качественной – жаждали казнить, как можно более люто, человека оборвавшего династию. Спасло его, как считал сам, чудо, а по прикидкам попаданца – защита верхушки оджака, весьма довольной огромной властью, на них свалившейся при этом. После опоясывания Ислама Гирея саблей султанов, Селим постарался приблизиться к нему, надеясь на его благоволение. И неожиданно быстро достиг успеха, стал доверенным лицом нового повелителя правоверных, выполнял важнейшие и очень деликатные поручения. Такая позиция автоматически отдалила янычара от лидеров оджака, теперь жизнь казацкого агента находилась полностью в воле султана, смерть халифа вынудила искать спасения в бегстве.
Хоть в чинах Селим за это время не очень поднялся, Ислам не хотел раздражать лишний раз печальников по сгинувшей династии, уровень осведомлённости о происходящем в Гиреевской империи и вокруг ага янычар имел высочайший. Но прежде чем расспрашивать его о вельт-политик, Москаль-чародей счёл нужным сначала уведомить старшину Созополя о случившемся.
Они вышли вдвоём и провели для атаманов блиц-конференцию. Тех смерть предводителя врагов только порадовала, возможная слава цареубийц их не смущала ни в малейшей степени. Хотя, разумеется, попади им султан в руки, они его убивать не стали – предпочли бы получить выкуп. Именно об этом – цене за жизнь султана – и пошла жаркая дискуссия в каземате, когда Аркадий и Василий его покидали. Наказной атаман крепости, на всякий случай, дал указание приготовится к возможному вражескому приступу, но другие атаманы в немедленные атаки турок не поверили. Дальнейшие событие подтвердили их мнение. Ну, а Москаль-чародей и перебежчик пошли беседовать наедине дальше.
Если энергично вмешиваться в повседневное управление войсками Аркадий опасался – не чувствовал себя для этого достаточно здоровым, то поболтать о политике не боялся совершенно. Прежде всего, поинтересовался раскладами, приведшими янычар к убийству государя. Желание Василия рассказать, поделиться сведениями, а Аркадия узнать, помогли преодолеть трудности общения.
Выяснилось, что Ислам оказался очень умным и энергичным политиком. Положение царствующего, но не правящего, его категорически не устроило и он, с самого начала принялся искать пути к реальной власти. Не теряя осторожности, султан сумел найти взаимопонимание с влиятельнейшими улемами, муллами, преподавателями медресе, чьё влияние в столице в последние годы росло непрерывно. Удалось Гирею внести раскол и в оджак, командный состав суваллери, грозной конницы воинов-рабов всё чаще занимал прогиреевскую позицию, резко расходясь с командованием янычар. Вернув подаренные Ахмедом Халебским персам восточные провинции он смог наделить там землёй большое число анатолийских сипахов, организовал отряды наёмной пехоты, заведомо враждебные янычарам. Даже Великий визирь Зуграджи-паша не так давно возглавлявший оджак, стал склоняться на сторону султана. Зато в оджаке пошли слухи, что Ислам-Гирей будет похуже погибшего Мурада, а его и сейчас там со страхом вспоминают. Не сами себе появились эти сплетни, группа Бекташ-баши почувствовала приближение к своим шеям шёлкового шнурка или острия палаческого топора. Ощутив опасность, они не стали ждать смерти, а нанесли удар первыми. То, что для страны гибель султана может обернуться великой бедой, их волновало меньше всего. Как большинство вельмож во всех странах мира, они думали, прежде всего, о собственных, шкурных интересах.

С рассветом этого дня обстрел не возобновился, гиреевское войско оплакивало гибель своего повелителя. Весь день с валов крепости можно было наблюдать бурление во вражеском лагере. А на следующее утро начался отход турок на юг. Неспешный, постепенный, без особой опаски – о малочисленности гарнизона осаждённой крепости начальство гиреевской армии прекрасно знало. Руководство оджака решило, что атака на север для них менее перспективна, чем попытка вернуть Египет.

* - Османский язык только номинально числился тюркским, большая часть слов в нём имела персидские и арабские корни.

Приступаю к переделке 2 главы. Первые две с половиной страницы оставляю как были, вот переделка:

- Ой, не смущайте меня. Какая там дева?! Жена же я ваша, Анна. Да и до свадьбы уже успела вдовицей побывать.
- Но выглядите лучше всех дев, виденных мной за всю жизнь! – вдохновенно продолжил наступление на прекрасную особу Юхим (обходя скользкий вопрос о собственной памяти). И только после произнесения этой галантной фразы до него дошёл смысл сказанного собеседницей.
- Жена?! – неожиданное изменение семейного статуса стало для неунывающего шутника страшным сюрпризом. Можно сказать, что жутким, так как он пока не мог вспомнить даже знакомства с этой панной, не говоря уже о бракосочетании, которое вообще в его планах не числилось. Зачем собаке пятая нога, а сечевику жена?
От откровенного испуга фактом женитьбы на ней, женщина мгновенно расстроилась, лицо её сморщилось и сразу стало выглядеть старше, в уголках глаз блеснули слёзы. Женщина прижала левую руку ко рту и беззвучно зарыдала, по щекам сразу же потекли ручейки.
Весьма спокойно относившийся к бабьим выбрыкам Юхим вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.
«Вчера ведь… или… не вчера? Вот чертовщина! В общем, садились пить втроём, в сельской хате, а просыпаюсь уже в постели бабы, непонятно где и, оказывается, женатый! Что же это делается? Ой, надо её быстрее успокаивать, иначе хрен что от неё узнаешь».
- Кх… Панна, - пересохшая глотка снова подвела бравого казака, выдав поначалу непонятный, кашлеобразный звук вместо слова. Продолжить обращение он не смог. Услышавшая это обращение, красавица разрыдалась уже в голос, будто Срачкороб её ударил, введя, таким образом, его в ступор. Его мозги никак не желали работать в полную силу, а провалы в памяти, после вчерашнего (или, после вчерашнего и позавчерашнего? А может, после вчерашнего, позавчерашнего и позапозавчерашнего?), затягиваться не спешили. Даже во вполне здоровом состоянии способность к соображению у мужчин рядом с плачущей женщиной существенно снижается, а уж в тяжелейшем бодуне, с вернувшейся головной болью, пребывая в крайней растерянности… Наконец, после длительного торможения, Юхим сообразил, что женщину необходимо обнять и успокоить. В самый последний момент его посетило озарение (не иначе, как свыше), что если она действительно его жена, то лучше называть бабу не отстранённо, панной, а по имени.
- Кх-кх! – Уже сознательно прокашлялся казак и осторожненько подвинулся к вроде бы не обращающей на него внимания в приступе страданий-рыданий красавице. Судя по пышным формам, совсем ещё не старой, однако из девчачьего состояния вышедшей не вчера. – Анна, - как можно более проникновенным голосом обратился к супруге Юхим, одновременно придвигаясь к ней вплотную и осторожно обнимая за роскошные плечи и судорожно прикидывая, как бы поделикатнее расспросить о собственной женитьбе.
Вопреки опасениям она этому не воспротивилась, а, немного развернувшись, уткнулась мокрым личиком ему между плечом и шеей. Продолжая обнимать её одной рукой, он другой стал неумело гладить женщину по волосам. Рыдать Анна перестала, однако помочь беспамятному супругу вернуть воспоминания о произошедшем не спешила. Только потеснее прижалась, невольно вынудив напрячь мышцы спины и инстинктивно выпятить грудь.
Соприкосновение с жарким бедром, пышной грудью, соблазнительным плечиком окончательно расстроило способность Юхима думать. На короткое время он забыл обо всём – изменении своего семейного состояния, необходимости продолжить похмелье, переполненных мочевом пузыре и кишечнике, провалах в памяти и неясности своего появления в чужой постели. Ему уже захотелось не только наливки, что должно было броситься в глаза собеседнице. Женщины, они такие вещи сразу замечают, даже если вроде бы смотрят в другую сторону.
Но тут – не иначе, как из-за козней врага рода человеческого, он любит будущих святых изводить* – в брюхе знаменитого шутника что-то забурчало и он ощутил настоятельную потребность облегчиться. Где угодно, но немедленно. Чувствуя, что ещё немного и это произойдёт прямо здесь, на шёлковых простынях, герой тоскливо замычал. Интерес к более тесному общению с прекрасной незнакомкой, оказавшейся его собственной женой, также временно пропал, не до того стало.
Анна показала себя не только красивой, но и умной. Мгновенно поняла причину неожиданного изменения настроения мужа и, оторвав от его плеча заплаканное личико, показала пальчиком на ширму. – Ось там!
Героически, как лев, нет, как целый львиный прайд сражавшийся с собственным организмом Юхим вскочил и направился в указанном направлении. Весьма странной походкой – боялся что-нибудь уронить по пути.
Пообщавшись с ночным горшком, не слишком долго, но громко, казак вернулся из-за ширмы довольный и смущённый, дав себе твёрдое обещание устроить здесь, в этом доме отхожее место на новомодный манер – с унитазом и проточной водой.
Жена заметила смущение и, понимая, что с помощью двух маленьких стопок из такого запоя не выйти, предложила мужу выпить ещё одну.
Отказываться Юхим не стал. Да и какой казак на его месте это сделал бы? Налил точным движением себе тёмно-красной жидкости и, подняв чарку на уровень глаз, провозгласил, громко и внятно: - За несравненную Анну! – после чего лихо осушил сосуд.
Видимо, не привыкшая к подобным знакам внимания женщина совсем раскраснелась и растерялась, в ответ на тост только головой помотала.
Разухарившийся казак, наполнив сосуд ещё, вдруг сообразив, что пьёт один, поинтересовался: - А не выпьет ли прекрасная пани со мной?
Однако тут его ждал облом. Анна энергично замотала головой и очень решительно отказалась:
- Ни! Простить ради бога, но пить наливку или горилку не буду, зарок дала.
В голосе её при этом будто сталь прозвучала, собеседник это уловил, и настаивать не стал. Молча опрокинул в себя, немного погодя возместил потерю жидкости организмом выпив большую кружку рассола.

* - Теолог в такой трактовке усомнился бы, ведь сатана соблазнял будущих святых женскими прелестями, а не отрывал от них в самый интересный момент. Но Срачкороб-то не монах! Исполнение супружеского долга для него – обязанность. В общем, как и всё связанное с таким героем, эпизод был неоднозначным.

Украинизированный вариант диалога и его завершение.

Юхим проводил их тоскливым взглядом. Нет, на улицу ему не хотелось, недавно бегал в отхожее место, и выскакивать из тепла хаты в пронизывающую сырость совсем не тянуло. Но вот самым чувствительным местом чуял, что Хмельницкий явился сюда не добрым шуткам посмеяться. И предпочёл бы лучше на свежем и влажном ветру постоять, чем говорить дин на один с гетманом. Состояние охмеления прошло полностью, только радоваться этому не получалось.
«За що вин мени може хвоста защемити? Ничого ж такого… гриховного… мабуть... не зробив... - от мучительных дум голова глухо звенела, а во рту застыл кисловатый привкус.
Може… щось незначне, там, таке, що й не розглядиш здаля – нихто й не всерся. Але ж не гетьманови про таки маленьки дурости допитувати. Та й хлопци не ображалися... Майже... - Нихто в свару не лиз, шум не пиднимався… Якщо добре подумати, то й шуткував я в дорози всього-ничого. Поперва, воно, гидко було писля гульбасу на Сичи, потим у походи не до того було – й щось не шуткувалося зовсим. Чарку-другу випив – й пид стил. Та на биса ж вин сюди прийихав???»
Срачкороб внимательно всмотрелся в кошевого атамана, присевшего на ту же лавку, где сидел он сам. Злости или, упаси бог, ярости на лице Хмельницкого не проглядывало. Что казака весьма порадовало – в гневе Богдан-Зиновий был страшен. Скорее гетман выглядел уставшим и расстроенным. И в неярком, колеблющемся свете лучины Юхим рассмотрел куда более многочисленные, чем два-три года назад морщины, небритую несколько дней пегую, с многочисленными вкраплениями седины щетину.
Хмель внимательно, но без агрессии посмотрел в глаза Срачкороба. Знаменитый шутник (которому сейчас совсем не хотелось шутить) увидел в них не злость, а озабоченность. Богдан тяжело вздохнул, видимо, предстоящий разговор и его самого не радовал.
- Ну, Юхиме, шо з тобою робитимем?
- А я що? Я ничого! – поспешил отбояриться от возможных обвинений запорожец. Формулировка вопроса ему категорически не понравилась. Потому как на Сечи, если что с казаком делали, то в лучшем случае – пороли. Если провинился по мелочи. Большинство правонарушений каралось смертью. Судя по виду и тону кошевого атамана, награждать собеседника он не собирался.
Гетман снова накрутил ус на палец, потом отмотал его обратно и снова тяжело вздохнул, усиливая тем самым у Срачкороба самые плохие предчувствия.
- Нииичого вин…
- Так ничого ж такого не робив! Ну... за останний час, принаймни.
- Не робив вин ничого. У тому й бида, що робив!
- Шо?!!
- Вид человеческий втратив. Даний нам Господом по образу своему й подобию (цитаты церковных книг обычно цитировались в церковнославянском произношении, без простонародных реплик). Спывся ты Юхиме… зовсим. Часто вже не на чоловика, а на скотину бессловесну схожий. Скоро горилка тоби весь свит застить. От и сьогодни, захожу, - Йван з Федьком як огурчики, а ты сидишь - куняешь. Ще чарку выпыв би, точно б пид стил впав.
- И не впав би! Як завжды (как всегда) сидив. А як бы й навернувся б, що за бида? Я що, з сечевикив бильш за всих пью? Та в нас повным-повно козакив, шо горилку дудолять - де там мени, гришному. Чому мени не можна?
Хмельницкий скривился, будто вместо огурца лимон надкусил.
- Що пьють, то пьють, правда, твоя. Тильки вони ж не ти.
- Так чим я гирший (худший)?!!
- Не гирший, а зовсим навпаки (наоборот) – кращий (лучший).
- Га?.. – сечевик растерялся. Одно дело считать себя о-го-го, каким лихим казаком и умным в придачу. И совсем другое – услышать нечто подобное от самого Хмельницкого, не в шутку (какие там шутки!), всерьёз.
- Авжеж! Хто ж на Руси про знаменитого Срачкороба потребеньок не чув? Та, думаю, нема таких людей, хиба що глухи та дуркувати, котри мови людськой не розумиють. И по чужинським землям про тебе вси знають, на нич, щоб одне одного налякати, байки про тебе розповидають. Навить у дальних землях, Гишпании, наприклад, мени передавали, що хлопцив з нашего посольства про тебе, Юхиме, в Аркадия запитували.
Юхим невольно расправил плечи и гордо поднял голову. Что ни говори, но когда о тебе такое рассказывают, любому будет приятно.
- Нарешти, - продолжил кошевой, - про тебе ж як про святого слава йде. По всий руський земли. Зимою монахи з Троице-Сергиевой Лавры у Чигирини були, про тебе запытували. Прийшлося брехати, що ты на поважний справи и з ними стринутися не можешь. Не розповидати ж посникам и молильникам, що святой людыне в пьяний сварци морду розбили, щелепу набик зворотили, нис розплющили та, на додачу, сапогами по рёбрам видходили? Довидатися вони всё одно довидалися, але хоч пристойность була дотримана (соблюдена).
Воспаривший было в эмпиреи, Срачкороб испытал, в который раз, «прелесть» грубого возврата в действительность.
- Та я… та мы йим самим навишали! И святисть ця… - Юхим проглотил ядовитое определение, не желая подставляться ещё и по поводу своего отношения к православию, принятому им сугубо для проникновения в желанное общество сечевиков.
- Припустимо, навишали йим вже коли ти, як не живий, на земли валявся. Тебя ж за небижчика (покойника) сприйняли. Через твои дурни жарти два куреня стинка на стинку зийшлися. А святисть… Хто ж тебе питати буде? Це всий Малий Руси треба. И усим козацким землям.
Полагавший, что шутка над казаками соседнего с Васюринским куреня была не дурацкой, а очень удачной и остроумной Срачкороб в пререкания по этому поводу вступать не стал. Поостерёгся. Но смолчать по поводу доставшей и совершенно ему не нужной святости не смог.
- Та не потрибна мени ця святисть!.. Призначьте святим кого-иншого. Ну, хоч Ивана, я скильки разив про це говорив!
Богдан стукнул кулаком по столу, вызвав этим небольшое столотрясение. Звякнули ложки-вилки, опрокинулась и прокатилась по столу чарка, чуть было не опрокинулась одна из вновь водружённых на стол кварт с горилкой. Юхим её машинально поддержал, не дал упасть.
- Цыц! Святисть це тоби не чин чи выборна посада! На нейи неможна назначити чи серед людей вибори провести. Думаешь, я або митрополит не жалкуем, що слава святого в народи про тебе пишла? Ох, як печалуэмося - непидходяща ты для нимба людина. Та тильки що мы проти воли Господа? Видно, це Його ришення, - Хмельницкий указал пальцем в потолок. – Хочешь ты, чи не хочешь, а бути тоби святым. Питяння тильки, колы здобудешь святость.
Последние слова показались Юхиму особенно неприятными.
- Це як понимать, про здобуття?
- А чого тут незрозумилого? Святым признаэться людина, вид чиих мощей виходять чудеса. Навколо тебе йих завжди було досить, не сумниваюся, що й писля смерти ты не заспокоишься. Але ж тут и собаку зарито. Не подобае майбутньому святому лишати земну юдоль, захлинувшись, заливши очи, власним блювотинням, чи вид стусанив зьихавших з глузду цинувачив горилки. А ты, судячи з усього, маєшь намири закинчити саме так.
Гетман, насупясь, уставился на притихшего Срачкроба. Тому показалось, что его просвечивают тем самым ре… в общем, теми самыми лучами, о которых рассказывал Аркадий. Даже тени сомнения у казака не возникло, что видит его Богдан насквозь. И разговор о собственной кончине, да ещё настолько конкретный, Юхиму категорически не нравился. Ему вдруг стало зябко, и самые чёрные страхи заползли в душу.
«Ох, не до добра усе це».
Посверлив немного сечевика взглядом, Хмельницкий, поморщился, наверное, рассмотренное ему не понравилось. Так и не дождавшись от обычно бойкого шутника возражений, он продолжил:
- Я, як кошевой атаман войска Запорожского и гетман Малой Руси допустыты такого неподобства не можу. Святый из козакив мае (должен) сгынуты у бытви с иноверными супостатами. З поляками там, або турками. И организуваты таке благе дило зовсим лёгко.
В последних словах Юхиму послышался приговор. Даже лютые враги не могли упрекнуть Срачкороба в трусости, но здесь он почувствовал, как отливает кровь от лица, а тело охватывает мелкая, противная дрожь. Только страх страхом, а человек, не умеющий его преодолевать, знаменитым на Сечи стать не мог. Пусть не мгновенно, но достаточно быстро казак сообразил, что имей Хмельницкий намерение поторопить смерть будущего святого, разговоры с ним разговаривать бы гетман не стал. Богдан подгонять собеседника не спешил, проявив свойственную многим политикам несовместимость слова и дела, достал из кармана трубку, кисет с табаком, задымил.
- И нащо же ты, Богдане, сюды прийхав? Хотив бы вбываты, був бы десь далеко, щоб нихто не подумав о твоей к цьому причетности.
- Аркадий попросыв поставыты тоби ультиматум. Знаешь це слово?
- Слыхав.
- Так от, - Хмель не спеша, глубоко затянулся, потом медленно выдохнул дым вверх. Над головой кошевого образовалось медленно тающее кольцо. – Так от, - почему-то повторил он начало фразы, - першим помитыв (заметил) твою биду саме Аркадий. Помитыв и спробував тебе вговорыты пыты менше. Памъятаешь таке?
- Эээ… так, було щось… памъятаю.
- Памъятаешь, значить. Це добре. Москаль-чародей, как и годыться чаклуну, знав вже тоди, до чого твойи гулянкы доведуть, и сказав мени…
- От сволота! А ще другом мойим себе называв…
- Ты, дурень, його сволочиты не поспишай, спершу мене, свого кошевого атамана дослухай! – жёстко пресёк попытку возмущения алкоголика Хмельницкий. – Так от, сказав мени, щоб я не смив тебе тихенько вбиваты.
Богдан снова глубоко затянулся из трубки и выдохнул дым колечком, проводил его взглядом, а потом придавил им собеседника так, что тот почувствовал тяжесть на плечах. И продолжил:
- Раниш мене поняв, поганець, куды дило йде и про тебе, пьяндалыгу, потурбувався (побеспокоился), захистыв. А то давно б тебе на цьому свити не було. Слово, дане комусь иншому (другому) я, може, як бы появылась така потреба (надобность), мог порушиты, а обицянку йому… побережусь.
Смущённый Юхим некоторое время не находил достойного ответа на укор гетмана. Стыд окончательно смешал без того нестройные мысли, то ли от них, то ли ещё отчего, ко всем неприятностям у Срачкороба разболелась голова. Поняв, что никакой словесной борьбы с Хмельницким не получится, казак спросил, как отрубил: - Так на що ж ты до мене прийихав?
- Прыихав же сюды по проханню того ж Аркадия, спасаты тебе от твоейи же пагубнойи прыстрасти к горилци.
- Це як?
- С писнями! От доброты души выбир даю. Хочешь – идешь пид клобук, пид молитвенные песнопения, хочешь – одружишся (женишься) пид весильни (свадебные) писни, дав зарок проти пыятства.
- А як що ни те и ни друге?
- Тоди сегодьни ночью ты сгинешь от рук лютых ворогив, ще не решив, яких. Може, панов-папёжников, може, пидлых шведив-лютеран. Ворогив у нас багато (много), нихто не сумниватыся не буде.
- А…
- На Ивана и куринь не надийся. Васюринский, хоть и твий друг, а супротив кошевого атамана на войне не пиде.
С огромным трудом преодолев желание взвыть и побить всё в хате, Юхим нашёл, как ему показалось, причину не делать ни того, и ни другого.
- В монастыр не пиду! Не мисто мени там! Силою пострижете – добра не буде, не выдержу монашеского життя и натворю чогось… зовсим… - казак не нашёл нужного слова, однако Богдан его понял, выразив это кивком. Срачкороб же продолжил: - А женихатыся – то полагается котам блудливым, а казак – птица вольная! Да и нема у менэ знакомых дивок, а як що не завтра, то пислязавтра нам у похид.
- Так, значить, у монастыр не хочеш?
- Хоть риж на мелки шматочки, не пиду!
- А женитыся не можеш, бо як дивок знакомых нема?
- Так нема ж!
- Зато в менэ е! И не дивка юна, ей тебе не удержаты, а вдовиця-красуня.
- Вдовыця?
- Для такого, як любыть говорыты наш общий друг, подержанного парубка як ты, молода литами вдовыця – у самый раз. Та й ще красуня-шляхтянка, эх, я б и сам… так в мене жена вже е, - с нескрываемым сожалением произнёс кошевой атаман.
- Эээ… - совсем «поплыл» казак от такого удара-предложения, не находя выхода их сложившейся ситуации.
- Ты мени не экай, а прямо говорь, згоден (согласен) жениться, или хочешь побыстрее святым стать?
- Не хочу у святи!
- Значит, будеш одруживатыся?
- А…
- Ни! Или, или. И не потим, а сьогодни.
- Одружусь, - тихо выдохнул Юхим.
- От и молодец! Я прямо зараз (сейчас) пойихав за нареченою, вона недалеко, на хутори.
- А…
- Що, а?
- Випиты у останний (последний) раз можна? – жалостливым голосом, глядя глазами ни за что побитой собаки в глаза Хмельницкого, спросил Срачкороб.
Богдан брезгливо сморщился, махнул рукой.
- Пый, чорт с тобою. И що ця клята горилка с людьми творить… Тильки помни, що писля женитьбы…
- Клянусь! Писля – ни-ни!
Кошевой атаман вышел, а Юхим налил себе не в чарку, а в кружку, наполнив её почти до краёв, в несколько жадных, поспешных глотков осушил. С ужасом ощутил, что горилка не подействовала. Совершенно. Тут же набулькал ещё одну кружку и вылакал. Совсем было испугался, что хмельное на него перестало действовать, как по телу пошло привычное приятное тепло.
К приезду Хмельницкого с будущей женой Срачкороба, жених уже находился в состоянии полного отруба. Для церемонии его пришлось оживлять с помощью холодной воды и какой-то тайной характерницкой настойки, вонючей и крайне горькой, вызвавшей у бедолаги сильную рвоту. Стоять-то в церкви Юхим смог, но способность соображать, к нему вернуться не успела, будь там Аркадий, сравнил бы поведение жениха с повадками зомби. Разве кидался он не на людей, а на горилку, вследствие чего быстро выпал в осадок и ни церковной церемонии, ни свадебного пира, как ни старался вспомнить позже не мог.

Анатолий Федорович, Вы на ВВВ спрашивали насчет языка диалогов. У меня чего-то последнее время ВВВ глючит, пару раз ответы слетали, поэтому пишу здесь, надеюсь, не обидетесь.
По большому счету родной украинский язык персонажей достаточно понятен. Но я бы предложил при диалогах авторской речью пояснять основные мысли героев.

Примерно так :

- А дюже богато гармат у панов чи ни? - Хмельницкий вопросительно взглянул на Срачкороба
- Да, батьку...,- тот в задумчивости почесал затылок, вспоминая, что рассказывали ему лазутчики о числе королевских пушек,- десятків сім мабуть більше.

(диалог условный, просто чтобы проиллюстрировать мысль)

PKL, спасибо. В общем-то, я это уже делал, но обращу внимание на увеличение русского текста в украиноязычных диалогах. Как уже писал на ВВВ и СИ, часть украинских слов заменю-таки на русские, но небольшую. В чисто русскоязычном варианте диалог Хмельницкого и Срачкороба выглядит очень уж неестественно.

Таки из-за острова и именно на стрежень. Вот только не торжественно-песенно выплывали, а выскочили, гребя с максимально возможными частотой и силой. Участился ритм барабанов, синхронизировавших греблю. И не парадно-расписные челны, а внешне невзрачные чайки, успевшие потемнеть от времени, небольшие, но боевые кораблики, обложенные по бортам снопами высохшего, бурого камыша. Без того шедшие быстро, завидев добычу, сечевики заметно ускорились, стремительно приближаясь к своим жертвам – двум большим, тяжело груженным, одноразовым баржам несомым течением на север. Кто-то хекал при каждом гребке, кто-то находил в себе силы ещё и выкрикивать нечто ободряющее для других. Ну, и события разворачивались не на Матушке-Волге, а в месте впадения Буга в Вислу – баржи сплавлялись по вздувшейся от весеннего наводнения Висле, как раз в момент их прохода мимо устья Буга и появились там казаки. Шансов не то, что бы отбиться или уйти на судах, даже сбежать на берег у поляков не было. Да руководил налётом не прославленный Степан Разин, на момент происшествия ещё совсем юный, а не менее легендарный Иван Сирко. Впрочем, свой путь в сказки и песни Иван только начал.
Бог его знает почему, Хмельницкий знаменитейшего из характерников недолюбливал и продвижение его по карьерной лестнице откровенно тормозил. Однако на это рискованное дело назначил командиром, ещё и дав ему в помощники другого колдуна, Васюринского. Задача перед ними стояла труднейшая – уничтожить главные хлебные запасы шведов, хранившиеся в складах Гданьска. Сделать это предстояло с небольшим войском, неожиданным налётом, ибо основные армии Малой Руси отступали вглубь своей территории, ожесточённо огрызаясь, под ударами шведских войск.
Нельзя сказать, что война со Швецией, недавним союзником в укрощении Польши, случилась неожиданно – готовились к ней войска Малой Руси. Готовиться-то готовились, но выйти на уровень боеспособности лучшей в мире шведской армии не смогли. Да, вопреки ожиданиям Хмельницкого, Стокгольм не побоялся начать боевые действия в конце зимы, используя для передвижения войск не только дороги, но и покрытые льдом реки. Учитывая невозможность осуществить грандиозные планы на юге при войне на севере, кошевой атаман сделал ставку на рейд эскадры Сирка. В разорённой Белоруссии за счёт местного населения выжить трём немалым шведским армиям было затруднительно, а таскать продовольствие из метрополии – особенно учитывая дефицит судов после недавней войны с датчанами – затруднительно и чрезмерно затратно.

Прошу совета у читателей. Войска невдалеке от границы Хмель успел расположить, в марте произошло три битвы в разных местах. Описать их вкратце, или просто упомянуть? Описание будет тайм-лайново выглядеть, поэтому и сомневаюсь. Хотя... страница такого текста вроде не должна перегрузить при чтении?

Таки из-за острова и именно на стрежень. Вот только не так, не там, не тогда и не с теми.
Не торжественно-песенно выплывали, а вынеслись, гребя с максимально возможными частотой и силой. Без того шедшие быстро, завидев добычу, сечевики заметно ускорились, стремительно приближаясь к своим жертвам – двум большим, тяжело груженным, одноразовым баржам несомым течением на север. Участился ритм барабанов, синхронизировавших греблю, вёсла чаще стали мелькать в воздухе. И не парадно-расписные челны, а внешне невзрачные чайки, успевшие потемнеть от времени, небольшие, но боевые кораблики, обложенные по бортам снопами высохшего, бурого камыша. Кто-то хекал при каждом гребке, кто-то находил в себе силы ещё и выкрикивать нечто ободряющее для других. Ну, и события разворачивались не на Матушке-Волге, а в месте впадения Буга в Вислу – баржи сплавлялись по вздувшейся от весеннего наводнения Висле, как раз в момент их прохода мимо устья переполненного мутной водой Буга и появились там казаки. Шансов не то, чтобы отбиться или уйти на судах, даже сбежать на берег у поляков не имелось – при дувшем с умеренной силой встречном, северо-западном ветре зерновозы на резкие манёвры не способны. Да руководил налётом не прославленный Степан Разин, на момент происшествия ещё совсем юный, а не менее легендарный Иван Сирко. Впрочем, свой путь в сказания и песни Иван только начал.
Увидев несомые Вислой баржи, наказной атаман обрадовался донельзя. Сразу понял, что как раз эти неуклюжие, способные плавать только по течению суда помогут решить поставленную кошевым атаманом задачу – сжечь склады Хлебного острова Гданьска. Естественно, интересовали Хмельницкого и посланного им Сирка не сами сооружения, а то, что в них хранилось – зерно, собранное в прошлом году в Польше. Точнее, та часть, которую удалось шведам сохранить, не отдав голландцам и французам – в Европе в последние годы возник серьёзный продовольственный кризис. Хорошо укреплённая крепость на острове, со специализированными для хранения зерна помещениями подходила для сбережения продовольственного запаса идеально.
Уже при разработке плана этого рейда, изначально стало ясно, что взять штурмом крепость на острове можно будет только при невероятно большом везении. Хотя возглавили войско сразу два колдуна и один святой, строить расчёты на такое – бога гневить. Об осаде и речи быть не могло, ставку сделали на ракеты с напалмом. Их невеликая, даже по меркам артиллерии середины семнадцатого века точность при пальбе по площади помешать не могла, зато запылай сразу несколько складов, гарантированно выгорят и остальные – застройка там была очень плотной.
Имелась, впрочем, и проблема, делавшая рейд походом самоубийц. С чаек запускать крупные ракеты не получалось – слишком неустойчивой платформой для этого был мелкосидящий в воде кораблик. А перетаскивать в Буг и проводить по мелководьям каторги опоздали безнадёжно. Вот и сделали ставку на захват в море более солидного корабля, перегрузке ракет на него и обстрела острова с трофея. Вероятность найти подходящую для этого цель в реке расценивалась как очень низкая, поэтому ставку делали на проход в море, где возле Гданьска всегда присутствовали суда и возврат для обстрела обратно в реку. Авантюра чистейшей, ничем не замутнённой воды. Единственное, что давало шанс на удачу – отсутствие шведских боевых кораблей. Их в недавней войне датчане почти полностью уничтожили или захватили, а вновь построенные или купленные у голландцев держались своих берегов. В случае удачи рейда на Гданьск предвиделось резкое усложнение обстановки для всех армий Швеции вне метрополии. От дополнительных поборов и самые надёжные союзники взвоют, белокурым гуннам придётся вести войну, рассчитывая только на трофеи. В случае неудачи для гетмана невелики потери – полторы тысячи сечевиков, пара колдунов да давным-давно ставший неудобным Срачкороб. Само собой, все участники рейда – добровольцы.
Не раз при обсуждении мелькало сожаление, что весной глупо и мечтать о плывущих на север хлебных баржах. Пусть неуклюжих и медленных, но массивных, основательных, вместительных и совершенно не подозрительных для стражи Хлебного острова. Вслух, вроде бы, никто и не мечтал, а они вот, плывут себе неспешно в нужном направлении. Впрочем, в других направлениях эти баржи не ходили – делали их для одного путешествия, до Гданьска, где и разбирали на доски, также востребованный в порту товар.

Ещё один вариант начала приключений на Висле:



Таки из-за острова и именно на стрежень. Вот только не так, не там, не тогда и не с теми.
Не торжественно-песенно выплывали, а вынеслись, гребя часто и с силой. Без того шедшие быстро, завидев добычу, сечевики заметно ускорились, стремительно приближаясь к своим жертвам – двум большим, тяжело груженным, одноразовым – Аркадий бы назвал их баржами, большая часть участников рейда посчитала насадами – несомым течением на север. Участился ритм барабанов, синхронизировавших греблю, вёсла чаще стали мелькать в воздухе. И не парадно-расписные челны это были, а внешне невзрачные чайки, успевшие потемнеть от времени, небольшие, но боевые кораблики, обложенные по бортам снопами высохшего, бурого камыша. Кто-то казаков хекал при каждом гребке, кто-то находил в себе силы ещё и выкрикивать нечто матёрно-ободряющее для других. Ну, и события разворачивались не на Матушке-Волге, а в месте впадения Буга в Вислу – баржи сплавлялись по вздувшейся от весеннего половодья Висле, как раз в момент их прохода мимо устья переполненного мутной водой Буга и появились там казаки. Шансов не то, чтобы отбиться или уйти на судах, даже сбежать на берег у поляков не имелось – при дувшем с умеренной силой встречном, северо-западном ветре зерновозы на резкие манёвры не способны. Да руководил налётом не прославленный Степан Разин, на момент происшествия ещё совсем юный, а не менее легендарный Иван Сирко. Впрочем, свой путь в сказания и песни Иван только начал.
Увидев несомые Вислой насады, наказной атаман, шедший на первой чайке, в первый миг глазам своим не поверил – слишком желанна была такая встреча, подумал – мара (мираж). Искоса глянул на вперёдсмотрящего, как раз в этот миг обернувшегося к нему с выражением радостного изумления на лице.
- Батьку, глянь! – сопроводил выкрик-обращение сечевик жестом, тыча пальцем вытянутой вперёд руки на неспешно несомые течением насады.
И только тогда Сирко позволил себе поверить. Не обнаруживая волнения, впрочем, внешне – разве лицо немного потемнело и сильнее выделилось на нём большое родимое пятно.
- А ну, хлопцы, частишь гребить, кажись, Господь видклыкнувся на наши молытвы.
- Як же, на наши, - не удержался от реплики один из записных острословов, Константин Пидкуймуха, которому и тяжёлая работа не мешала развлекать людей. Заткнуть ему рот мог разве что поцелуй прекрасной панны, из-за чего веселуна на разведку или диверсии никогда не брали. – Потим скажуть, шо це наш святый когось на неби вговорыв, чи у другому мисти… - шутник выделил интонацией последние два слова и сделал многозначительную паузу, давая возможность окружающим сообразить, в каком ещё месте, помимо рая, мог попросить или потребовать помощи Срачкороб.
- Вин може!
- Та чорты що хош зроблять, тильки б вин до них не попав!
- А мы, сирые и убогие, сколько лет рядом с ним живём…
- Зато потим в рай попадемо, за грехи на земли видмучилысь!
Барабан учащал ритм даваемый гребцам, и скоро от перенапряжения сечевикам стало не до юмора. Даже самые болтливые вынужденно перешли на односложные выкрики-подбадривания. До непосредственной атаки наказной атаман ничего больше сделать не мог и невольно предался воспоминаниям.
Война со Швецией, совершенно не нужная и опасно разорительная накатилась вопреки всем попыткам её предотвратить. Куда раньше, чем ожидалось, шведы повели наступление сразу тремя армиями. Кривонос разменял свою конницу на вражескую артиллерию и треть пехоты, но отступил к Бресту. Богун здорово проредил вражеские кавалерию и пехоту и также уничтожил всю артиллерию у Делагарди-сына, однако, узнав о расходе боеприпасов и подходе к врагу подкрепления, предпочёл отступить к Гродно. Зато Косинский подставил своё войско под удар Делагарди-отца и Радзвилла и был вдребезги разбит, потеряв две трети армии и собственную жизнь – на колу. Деморализованные остатки его армии отступили в Минск, где и попали под окончательную раздачу. Радзивиллу удалось договориться с кем-то в осаждённом городе и тайно заслать туда ночью большой отряд наёмников, сумевших захватить к утру ворота, через которые и ворвалась литовская конница. Злые на казаков литвины устроили в городе кровавую баню похлеще, чем армия католической лиги в Магдебурге, с самыми что ни на есть натуральными кровавыми ручьями по улицам.
Обеспокоенный этими событиями гетман, собиравший к лету большую армию, в срочном порядке организовал рейд на Гданьск. При этом откровенно недолюбливавший Сирка Богдан, славившийся своей хитрожопостью, сумел повернуть дело так, что Иван добровольно напросился на почти невыполнимое и смертельно опасное задание. Хмельницкий, имевший немалый опыт морских походов, посчитал затею уж очень рискованной. Характерник, которому в помощники навязали ещё одного колдуна, Васюринского, это прекрасно понимал, но взялся за дело уверенно. Он чуял, и другой Иван подтвердил, что имеет сходное предвиденье – поход завершится успешно. Однако, чуять-то чуял, а мысли о смертельной опасности затеи из головы выбросить не мог. А, мало того, самому идти на верную погибель, да ещё вести за собой столько достойных казаков… тяжело. Молодой характерник раньше и не представлял, насколько тяжело, однако и не увильнёшь ведь, в случае удачи удар по врагу получался страшным.
Теперь можно было не беспокоиться, как раз эти неуклюжие, способные плавать только по течению суда помогут решить поставленную кошевым атаманом задачу – сжечь склады Хлебного острова Гданьска. Естественно, интересовали Хмельницкого и посланного им Сирка не сами сооружения, а то, что в них хранилось – зерно, собранное в прошлом году в Польше. Точнее, та часть, которую удалось шведам сохранить, не отдав голландцам и французам – в Европе в последние годы возник серьёзный продовольственный кризис. Хорошо укреплённая крепость на острове, со специализированными для хранения хлеба помещениями подходила для сбережения продовольственного запаса идеально.
Уже при разработке плана этого рейда, изначально стало ясно, что взять штурмом крепость на острове можно будет только при невероятно большом везении. Хотя возглавили войско сразу два колдуна, Сирко и Васюринский, и один святой, строить расчёты на такую удачу – бога гневить. Об осаде и речи быть не могло, ставку сделали на ракеты с напалмом. Их невеликая, даже по меркам артиллерии середины семнадцатого века точность при пальбе по площади помешать не могла, зато запылай сразу несколько складов, гарантированно выгорят и остальные – застройка там была очень плотной.
Имей Малая Русь на Буге ракетные каторги, никаких трудностей не возникло бы. Проблема, делавшая рейд походом самоубийц, состояла в том, что с чаек запускать крупные ракеты не получалось – слишком неустойчивой платформой для этого был мелкосидящий в воде кораблик. А перетаскивать в Буг и проводить по мелководьям каторги опоздали безнадёжно. Вот и сделали ставку на захват в море более солидного корабля, перегрузке ракет на него и обстрела острова с трофея. Вероятность найти подходящую для этого цель на Висле в это время расценивалась как очень низкая, поэтому рассчитывали на проход в море, где возле Гданьска всегда присутствовали суда и возврат для обстрела, обратно в реку. Авантюра чистейшей, ничем не замутнённой воды.
Единственное, что давало шанс на удачу – отсутствие шведских боевых кораблей. Их в недавней войне датчане почти полностью уничтожили или захватили, а вновь построенные или купленные у голландцев держались своих берегов. В случае удачи рейда на Гданьск предвиделось резкое усложнение обстановки для всех армий Швеции вне метрополии. От дополнительных поборов и самые надёжные союзники взвоют, белокурым гуннам придётся вести войну, рассчитывая только на трофеи. В случае неудачи для гетмана невелики потери – полторы тысячи сечевиков, пара колдунов да давным-давно ставший неудобным Срачкороб. Само собой, участниками рейда были только добровольцы – после разграбления Царьграда казаки с легкой душой подписывались на любые авантюры.
Не раз при обсуждении мелькало сожаление, что весной глупо и мечтать о плывущих на север хлебных насадах. Их время – конец лета и осень, а не весна, да и какая, казалось бы, может быть торговля у беспощадно разоряемого юга Польши с прочно оккупированным севером? Разве что шведы недовывезенные осенью трофеи вздумают по Висле сплавлять, на это шанс имелся. Про себя именно на них Сирко рассчитывал. Правда, в этом случае предстоял бой с охраной вывозимого имущества, который наверняка заметили бы и на берегу. Заметили и могли сообщить в Гданьск – опередить медленно сплавляющуюся посудину всаднику легко.
Эта встреча кардинально меняла ситуацию, позволяла выполнить задание без запредельного риска, поэтому не то, что вслух, про себя радоваться наказной атаман не спешил – боялся спугнуть удачу, она, как известно, девка капризная.
Померяй кто характернику в этот момент температуру, частоту пульса и давление, то в двадцать первом веке его однозначно признали бы больным. Однако сам Иван об отвлечении на лечение даже помыслить не мог – казаку в походе приходится переносить все лишения, которые встретятся. Тех, кто не перенесёт, бросят в море или прикопают. Он жаждал увидеть скрывшиеся за мыском силуэты зерновозов, неуклюжих и медленных, но массивных, основательных, вместительных – очень удобных для размещения примитивных пусковых устройств, причём, привычного для охранников вида, никак не подозрительных для стражи Хлебного острова. Вслух, вроде бы, никто и не мечтал, а они вот, плывут себе неспешно в нужном направлении. Впрочем, в других направлениях эти насады не ходили – делали их для одного путешествия, до Гданьска, где и разбирали на доски, также востребованный в порту товар.


Исправил по замечаниям.

Баржи уже появились? Откуда?
Не настаиваю, но, может, лучше на "насады" поменять?



На реках "наводнений" не бывает (это только про сушу так говорят) - либо "половодья", либо "паводка"



Почему не просто "на удачу"?
"На фарт" и оттенок носит приблатненный, и пришло из немецкого позже.



Застройка-то, вроде, каменная?
Но дело даже не в том - зерно само по себе очень плохо горит. Так что скорее всего просто сверху обуглится - и все. Потери будут незначительные.



Конечно, не мог - он и слова-то такого, наверняка, не слышал!
"о том, чтобы пойти к лекарю"?

Понятия не имею, как их поляки называли. Но... в отсутствии попаданца, Вы правы, насад правильнее звучит. Заменю.

Спасибо, исправлю.

Согласен.

Каменная, с черепичной крышей, но чердаки и стропила деревянные и сухие, а застройка очень плотная, впритык. В Токио или Гамбурге такие дома при пожаре в соседнем загорались в 1944 легко. Впрочем, ракет привезут достаточно, чтоб хоть раз попасть в большую часть складов - остров невелик. Зерно уже подсушенное, авторским произволом частично перемолотое - для армии ведь и много муки надо. Так что потери будут немалые - при обвалившихся крышах зерно начнёт стремительно набирать влагу (дожди там часто случаются), мука взорвётся.

Это авторский текст, я-то такое слово слышал, но... звучит инородно. Согласен, заменю.
Спасибо за тапки!

Насады не растаяли в воздухе и не ускорили свой ход. Первый с прежней неспешностью продолжал свой путь по реке, а экипаж второго – видимо совсем потеряв соображение от звуков казацких барабанов, задающих темп гребли – при неуклюжей попытке свернуть круто к берегу развернулся боком к течению. Судя по метавшимся по польским судам фигуркам людей, вопреки античным свидетельствам, бог Пан не погиб, а и в семнадцатом веке от Рождества Христова способен был мутить разум нестойких или недостаточно храбрых мелодией своей флейты. Или характерники придали стуку казацких барабанов, далеко разносящемуся над поверхностью воды сходное свойство?
Сирко решил атаковать насад, идущий первым, проскочив мимо совершенно потерявшего управление второго, оставив его для абордажа следующему следом кораблю. Увидев проходящую в непосредственной близости запорожскую чайку, кто-то из экипажа развернувшегося поперёк течения судна не выдержал и бросился в реку, пытаясь уйти от казаков вплавь. Учитывая температуру воды, это был, скорее всего, путь не к спасению, а на тот свет. Другой поляк продолжал бессмысленно метаться по судну, третий упал, и забился с громкими криками на палубе… от происходящего зримо веяло ужасом и колдовством. Хотя, в данном случае, волшебство творили не характерники, а казацкая слава. Жутковатая, прямо скажем, для всех окрестных народов.
Передового насада древнегреческая мелодия тоже достигла, но на нём нашёлся человек, сумевший противостоять ей и навести на там хоть видимость порядка. Впрочем, у трёх шляхтичей, размахивающих саблями, но благоразумно не стреляющих, и полутора десятка хлопов и мысли не возникло, драться с лезущими с чайки сечевиками. Не стали попусту палить и пошедшие на абордаж казаки. Деловито залезли на высокую, по сравнению с чайкой, палубу, быстро рассредоточились по ней, попутно сгоняя застывших в безвольном ужасе хлопов на нос. Оружие те сами побросали, попыток сопротивляться не делали. Разве что кого-то из них пришлось приводить в чувство стусанами – бедолаги стояли, застыв от страха, и смогли передвигаться только после энергичного внешнего воздействия.
- Йа протест! – решительно выразил своё отношение к происходящему наиболее богато одетый человек на зерновозе. Невысокий, зато весьма объёмный, с огромным брюхом, тройным подбородком и обвисшими щеками, как у набившего защёчные мешки хомяка. Даже благородная бледность это лицо не украшала, впрочем, она имелась на судне и у явных хлопов – один вид толпы до зубов вооружённых сечевиков способствовал подобному облагораживанию. Зелёный кунтуш, красные шаровары голландского сукна, выглядывающая из-под верхней одежды жёлтая шёлковая рубаха, украшенные разноцветными камнями ножны булатной сабли и уверенность, с которой рука держала дорогое оружие – всё указывало на шляхетство и главенство этого человека здесь. Одетый в грязные, многократно чиненные тряпки Сирко, выглядел рядом с важным паном наглым оборванцем-попрошайкой, разве что, сабля – в не менее дорогих ножнах – и револьвер, висевшие на поясе казака, вносили диссонанс в такое понимание происходящего.
- И проты чого высокоповажный пан протестуе? – характерник спросил без малейшей издевки в голосе, не вынимая клинок из ножен и не хватаясь за револьвер.
- Це произвол! Се есть корабли ясновельможного пана Станислава Любомирского, коронного гетмана Речи Посполитой, вы не маете права…
- У Речи Посполитой дие одне право – право сильного. У пана е сумлиння (сомнение), що воно на моему боци?
- Але…
- Нияких але! Ци корабли мени потрибни (нужны) и я, атаман вийска запоризьского Иван Сирко, их реквизую.
- Це произвол! Не маете права! Я буду скаржиться (жаловаться) крулю!
- Маю, маю. В мене сабель бильше, - откровенно ухмыльнулся характерник. – Та й, высокоповажный пан не скаже, куды ци корабли плывуть?
Рука толстяка, сжимавшая саблю, побледнела почти до снежной белизны, глазки сверкнули молниями из-под скрывших их почти совсем слоёв жира. Отвечать на вопрос атамана ему не хотелось. Поставки продовольствия злейшим врагам могли серьёзно ослабить положение Любомирских и фатально аукнуться ему самому.
- Так що никуды скаржиться нихто не буде. Прошу пана витдаты мени саблю.
Стоявшие за спиной предводителя два более бедно одетых шляхтича дружно бросили свои куда более скромные клинки на палубу, а вот у него самого с этим возникла проблема – кисть руки не хотела расставаться с родовым оружием. Не способствовали успокоению доверенного лица Коронного гетмана и посыпавшиеся как из рога изобилия комментарии сечевиков по его адресу. Крайне неполиткорректные и невежливые. Уже предвкушавший допрос наверняка много знающего об интригах при польском дворе человека, Сирко с пониманием отнёсся к трудностям пленника и подождал, пока тот смог, наконец, разжать кисть правой руки. Захват зерновозов прошёл без крови, об утонувшем-таки незадачливом беглеце со второй баржи никто не вспомнил.

За ночь зерно с насадов сгрузили на чайки, а пусковые устройства и ракеты перекинули в обратном порядке. Сменились на зерновозах и экипажи, кроме предводителя ещё и обменявшись одеждой. К взаимному сильному неудовольствию – поляков не радовали вонючие от антинасекомной пропитки, латанные-перелатанные тряпки сечевиков, казаков – доставшиеся им с трофейной одеждой вши. Высокоповажному пану повезло – человека его комплекции среди вышедших в поход на Гданьск не было. На любом из них его одежда смотрелась бы странно и неестественно.
После относительно вежливого – без пыток, но с неприятными намёками – допроса разряженного попугаем шляхтича, наказной атаман отпустил пленных. Хлопы отправились домой, а шляхтичи в Силезию, докладывать Любомирскому о неприятностях. Сирко пригрозил, что если Коронный гетман не поспешит с началом изгнания шведских оккупантов с земли Ойчизны, то весь мир узнает об участии пахолков ясновельможного пана в атаке на Хлебный остров. Нешуточная угроза. Шведы могли по такому поводу реквизировать всю его собственность в пределах зоны оккупации, а другие польские магнаты обиделись бы за ужесточение хлебной торговли. Возросшая при этом популярность среди польских патриотов вряд ли компенсировала бы убытки. Мнением плебса и нищих шляхтичей пан Станислав привык пренебрегать, а польские патриоты, почему-то, практически поголовно принадлежали к этим слоям населения. Впрочем, благодаря отвлечению большей части армии королевы Кристины на войну с казаками, условия для отвоевания своих земель, изгнания шведов хотя бы с юга и центральной части Польши создались весьма благоприятные.
Баржи же утро застало в пути. Только опытный и очень пристальный взгляд смог бы при этом заметить на них смену экипажей. К Гданьску суда прибыли, как и рассчитывали новые команды, к концу светлого времени суток, когда затевать разгрузку было уже поздно. Поэтому никого не удивило их заякорение невдалеке от Хлебного острова. В связи с некоторой отдалённостью стоянки, стража даже не посчитала нужным проверить их немедленно, отложила это дело на потом, за что потом огребла от начальства по полной программе.
Стоило темноте плотно укутать землю, надёжно накрыть водную гладь, как с этих псевдозерновозов, с примитивных направляющих полетели, со страшным воем, с большими огненными факелами ракеты. Невообразимо огромные по меркам семнадцатого века. Многокилограммовые снаряды легко проламывали черепичные крыши и вспыхивали адским, не боящимся воды пламенем на деревянных чердаках или внутри складов, среди стен и полов из просушенного дерева. Одна из ракет попала в склад с мукой, вызвав там мощный, будто от многопудового порохового заряда взрыв, разрушивший сооружение и повредив стены соседних, чем вскоре воспользовался разгулявшийся огонь.
Не заметить обстрел и его последствия не смог бы и слепо-глухо-немой – взрыв мучного склада добротно тряхнул не только Хлебный остров, но и отозвался толчком по окрестностям. Понимая, что им трудно ожидать после случившегося от шведских солдат и местного населения христианских добродетелей, таких как терпение и прощение, казаки рвали жилы, стараясь быстрее выпалить по цели все припасённые для этого боеприпасы. Часть ракет перелетала остров и падала в воду, многие из них безвредно сгорали на каменных стенах складов и на мостовых, но и тех, что выполнили задачу – поджог – хватало. Главный мировой центр зернохранения и зерноторговли запылал.
Выполнив работу, сечевики поспрыгивали в подошедшие к бортам барж в темноте чайки и привычно налегли на вёсла, надеясь в темноте уйти вверх по Висле от воздаяния за свой тяжкий труд. Однако их ждал очень неприятный сюрприз. С моря в реку ворвались три шведских галеры. Вероятно самые быстрые при передвижении на вёслах против ветра, казачьи чайки никак не могли соревноваться с имеющими и мощное парусное вооружение галерами по скорости плавания по ветру. А ветер дул по-прежнему северо-западный, не идеально, но попутный. Блистательный рейд грозил завершиться крайне неприятно и, скорее всего, очень болезненно для всех участников обстрела.

Попытка придать художественный вид последнему кусочку:

За ночь зерно с насадов сгрузили на чайки, а пусковые устройства и ракеты перекинули в обратном порядке. Перегружали его на чайки не только поляки, кроме главного, тот удовлетворял любопытство Сирка, но и сечевики – время поджимало. Принципиальные противники мирного труда, в случае необходимости – для войны или грабежа – они умели работать с невиданными трудолюбием и скоростью. Неожиданная же добыча пиратов радовала – в голодные времена зерно стоило дорого. А вот грузили на баржи тяжёлые ракеты казаки уже сами, без поляков. Таскали мешки или смертоносные снаряды сечевики весело и зло, с многословными, крайне неприличными комментариями, успевая ещё подгонять никуда не спешивших польских хлопов, причём, не только словесно, с обещанием батогов или купания в Висле, но и пинками. Попытавшиеся, было, сначала приберечь силы хлопы, забегали как наскипидаренные.
После разгрузочно-погрузочных работ произошло ещё одно неприятное действо. Сменившиеся на зерновозах экипажи ещё и, кроме предводителя, обменялись одеждой. К взаимному сильному неудовольствию – поляков не радовали вонючие от антинасекомной пропитки, латанные-перелатанные тряпки сечевиков, казаков – доставшиеся им с трофейной одеждой вши. Высокоповажному пану повезло – человека его комплекции среди вышедших в поход на Гданьск не было. На любом из них его одежда смотрелась бы странно и неестественно.
Почёсывание переодевшихся товарищей вызвало у сохранивших походную одежду приступ веселья и волну, нет, девятый вал довольно издевательских шуток. Особенно прикалывались над наказным атаманом, имевшим очень подходящую для этого фамилию. Сирком на Малой Руси обычно называли дворового пса, кабысдоха.
- Глянь, глянь, як чеше! От-от дырку протре.
- Иване, а ты зубами их хапай, тоби так зручнише (удобнее) буде!
- Семене, а ты чого чешешся? Ты ж вуж, а не пес!
- Иване, Иване, ногой спробуй! За вухом тоби ж ногою привычнее!
Попавшие под словесный обстрел вяло отбрехивались. Спокойно отнёсся к солёным шуткам над собой подчинённых и наказной атаман. Люди без чувства юмора на выборные должности в пиратском братстве Северного Причерноморья не попадали.
Сирко в перегрузке не участвовал, увлёкся допросом разряженного попугаем шляхтича. Ясновельможному Любомирскому хватило соображения назначить в такое сомнительное дело, как торговля с врагом, умного руководителя. Сразу поняв, что колдуна впрямую обмануть нелегко, а разоблачение чревато крупными неприятностями для него лично, поляк честно отвечал на все вопросы. А знал он много, в том числе – именно потому, что был умным и образованным. По иронии судьбы, польская и литовская шляхта, уверенно ведшая страну к национальной катастрофе, была наиболее образованным правящим классом в Европе. Увы, это как раз тот случай, который характеризуют «Не в коня корм». Шляхта преисполнилась чувством собственного величия и с пренебрежением смотрела на всех вокруг, теряя адекватность в восприятии мира.
Университеты университетами, но первым делом пан попросил характерника не губить его истинно христианскую, католическую душу – наверное, слышал о собеседнике что-то совсем уж страшное и связанное с нечистой силой. Век Вольтера и Дидро ещё не наступил, даже католическая знать искренне верила в бога и… его антагониста. На что атаман легко согласился. Со спокойной душой отдававший приказы о массовых казнях, Иван никогда не имел склонности к мелочному садизму и славился как человек благородный даже у татар и поляков. Мужественно встретивший смертельную опасность на палубе, поляк в беседе один на один «поплыл» - непрерывно потел, не мог полностью скрыть дрожь в пальцах. Однако больше чем потом, от него разило страхом – при всех потугах это стыдное для шляхтича чувство не показывать.
Будучи одним из доверенных лиц очень важной политической фигуры, Ежи Ковальский много знал, а ещё о большем догадывался. В том числе и о том, чего знать не мог. Мысленно посомневавшись, Иван решил отпустить и его, а не тащить с собой в Гданьск и не отправлять с зерном на Русь. Недавно оскорблённый ясновельможным паном Станиславом, Ежи охотно пошёл на сотрудничество с казацкой разведкой. За что и получил сразу немаленький гонорар – вопреки обыкновению для походов на врага, у Сирка имелась при себе большая сумма в золоте. Поэтому допрос затянулся дольше погрузочно-разгрузочных работ.
Наказной атаман отпустил пленных, преодолев соблазн отправить их вместе с зерном на Русь – рабочих рук там по-прежнему сильно не хватало. Хлопы отправились домой, через полстраны пешком, с сомнительными шансами дойти. На казацкую походную одежду в Польше болезненно реагировали слишком многие, порядка, опять-таки – на землях, через которые им предстояло идти – не было совсем. Шведы контролировали только города и селения на основных дорогах, вокруг же царило голое право силы, зачастую – с лютейшим произволом. От которого, впрочем, хвалёный шведский порядок отличить было мудрено. Совсем не случайно их прозвали «беловолосыми гуннами», да и религиозная рознь раздирала Польшу всё более жестоко, по «живому». Воинственно-протестантская армия не могла не вести себя в католической стране иначе, как войско оккупантов. Шляхтичи, не без труда раздобыв лошадей, рванули в Силезию, докладывать Любомирскому о неприятностях. У пятерых конных и оружных всадников, шансов это сделать имелось куда больше, чем у двух с небольшим десятков хлопов добраться до родных селений.
Сирко – не имея на это полномочий – пригрозил, что если Коронный гетман не поспешит с началом изгнания шведских оккупантов с земли Ойчизны, то весь мир узнает об участии пахолков ясновельможного пана в атаке на Хлебный остров. Нешуточная угроза. Шведы могли по такому поводу не только реквизировать всю его собственность в пределах зоны оккупации, но показательно разрушить все имения рода. Не менее важным обстоятельством было то, что другие магнаты обиделись бы за ужесточение хлебной торговли, существенно ослабив его позиции при дворе. Возросшая при этом популярность среди патриотов вряд ли компенсировала бы убытки. Мнением плебса и нищих шляхтичей пан Станислав привык пренебрегать, а польские патриоты, почему-то, практически поголовно принадлежали к этим слоям населения. Впрочем, благодаря отвлечению большей части армии королевы Кристины на войну с казаками, условия для отвоевания своих земель, изгнания шведов хотя бы с юга и центральной части Польши создались весьма благоприятные.
Насады же утро застало в пути. Взбаламученная половодьем Висла повлекла их к желанной цели, не требуя ничего взамен. Только опытный и очень пристальный взгляд смог бы при этом заметить на них смену экипажей. Казаки охотно предались ничегонеделанью. Запущенная Москалём-чародеем поговорка «Казак спит, а служба идёт» встретила среди них полное понимание, хотя идя на прибыльное дело, они лень отбрасывали, будто совсем её не имели. Однако если есть возможность плыть к цели не прилагая рук, то почему бы не побездельничать? Правда, ночью это показное безделие сменялось интенсивной суетой – команды учились собирать на ощупь пусковые устройства, подтаскивать к нему нелёгкие ракеты. Делать это днём они и раньше умели, теперь приспосабливали свои навыки к работе без освещения.
К Гданьску суда прибыли, как и рассчитывали новые команды, к концу светлого времени суток, когда затевать разгрузку было уже поздно. Поэтому никого не смутило их заякорение невдалеке от Хлебного острова. Удивления прибытие зерновозов в апреле здесь не вызвало. Видимо, не один пан Любомирский предпочитал продавать хлеб весной, по полуторной, если не двойной цене. В связи с некоторой отдалённостью стоянки, разленившаяся стража – война-то где-то далеко – даже не посчитала нужным проверить их немедленно, отложила это дело на потом, за что впоследствии огребла от начальства по полной программе.
Стоило темноте плотно укутать землю, надёжно накрыть водную гладь, как на прибывших судах активно забегали команды, что обычно случается разве что при угрозе затопления. Ночью добрые люди спят. Хотя необходимо иметь богатейшее воображение, чтоб так назвать казаков, вышедших в этот поход. Для них-то, «работников ножа и топора, романтиков с большой дороги», ночь – привычное время суток для профессиональной деятельности. Не было в мире других таких любителей (и умельцев!) заявиться в гости с первыми лучами солнца, да ещё с гарантированно высоким эмоциональным откликом для хозяев. При неожиданном появлении в крепости казаков, спокойствие сохраняли только беспамятные или мёртвые.
Поглядев на подготовку к обстрелу, никто не посмел бы обозвать сечевиков лентяями и неумехами. Суетились и бегали – вполне осмысленно и целенаправленно – они на судах, как муравьи в тёмных ходах родного муравейника. Разве что усами меньше шевелили, к сожалению, человеческая физиология не предусматривает возможности ориентирования с помощью растительности на лице. А жаль, усы-то у многих имелись вполне подходящие, в десятки сантиметров длиной. Щёголи их вынужденно вокруг собственных ушей обматывали, во избежание несчастных случаев.
Освещать эту суету Сирко не разрешил. Даже маленькие огоньки могли вызвать подозрение на стенах крепости Хлебного острова, часовые по ним лениво похаживали. Не только на реке, но и в городе возле неё наступили тишина и покой, привлекать к себе внимание не хотелось – любили казаки делать сюрпризы. Работы же предстояло немало. Собрать – в почти полной темноте – пусковые направляющие и направить их на цель, засыпать вокруг палубу заранее прихваченным песком, намочить его забортной водой, снарядить ракеты взрывателями – их, для безопасности, транспортировали отдельно.
Более того, наказной атаман настоял на предельно быстром выполнении обстрела, что резко повышало его рискованность, хотя, вроде бы, поводов к такому решению не было. По сообщениям агентов боевых судов в Гданьске не имелось. Тем не менее, Иван приказал спешить, жертвуя даже точностью попадания.
- Чую, що тягнуты не можно, - завершил он приказ. А предчувствия характерника тогда имели куда больший вес, чем ныне прогноз погоды.
Посему его подчинённые и уподобились общественным насекомым. Правда, в отличие от муравьёв, казаки не могли не выражать свои эмоции вслух.
- Ой-ой-ёй! Пальци прыщемив, щоб тоби!..
- Не суй их куда попадя, чай не к бабе за пазуху лезешь.
- Стий, стий, куды тягнешь?!
- Як, куды?
- Да стий же, сучий сын!
- Сам ты ит улы*! А я… - неожиданно вызверился на такое обращение обозванный, оказавшийся принявшим крещение ногаем.
- Оба дурни! Не стийте на проходи!
Причём, все эти и многие другие подобные «добрые» пожелания и «ласковые» характеристики произносились, только шёпотом, ни разу не прозвучало при этом ни одного вскрика или громкого звука. Что свидетельствовало о высочайших профессионализме и дисциплине рыцарей удачи.
Особую проблему представляла переноска уже подготовленных к пуску ракет, с взрывателями, основанными на капсюлях. В отличие от известного в ХХ веке напалма, казацкий от соприкосновения с воздухом не загорался – не придумал Аркадий, способа получения лёгких металлов – но загоревшись, пылал ничуть не хуже и водой не гасился. Даже одна загоревшаяся до пуска боеголовка могла поставить крест на всей затее. Сечевики это прекрасно понимали, отсюда и нервное напряжение. Однако, то ли благодаря молитвам святого Юхима (наиболее распространённая версия на Малой Руси), то ли из-за колдовства характерников, взнуздавших нечистую силу (также широко распространённый вариант событий, особенно вне казацких земель), то ли просто по природной везучести, свойственной многим из участников событий (невезучие на Сечи не выживали), обошлось.
Приготовления закончили, совершенно случайно, аккурат к петушиной ночной перекличке – голосистых кочетов в городе и окрестностях имелось много, шведы эту местность не разоряли, а холили и лелеяли – что вызвало у поляков, немцев и шведов полное доминирование характерницкой версии. Мол, дождались проклятые колдуны прихода полуночи, своего времени, и спустили, натравили на добрых христиан адскую нечисть. Вне Малой Руси и казацких земель такое толкование стало официальным, внеся дополнительные трудности в отношения с государями Европы. При дворах казацкие послы ссылались на умелость своих воинов и полководцев, обещая союзникам поставки грозного оружия. Последний аргумент стал сверхубедительным. В Вене, Риме, Венеции и Мадриде предпочли сделать вид, что верят в отсутствие колдовства.
Петухи оторали и с приспособленных на скорую руку к войне зерновозов, с примитивных направляющих полетели, со страшным воем, с большими огненными факелами ракеты, распуская огненные хвосты – как показалось кой-кому – на полнеба. Естественно, водная гладь отражала происходящее, дав повод к ещё одной версии событий – пуску смертоносных снарядов – по сговору с водяной нечистью – из-под воды. Наличие виденных сотнями, если не тысячами свидетелей барж, сгоревших и затонувших к утру, выдумщиков не смущало. Впрочем, впоследствии рассказы о произошедшем были и куда более причудливыми. На насадах, раз уж время таиться кончилось, зажгли по несколько масляных светильников и по паре керосиновых ламп – продолжать таскать ракеты в темноте уже не имело смысла.
На Собещанский остров обрушились изделия истинного хай-тека семнадцатого века. Невообразимо огромные, нигде не делали ничего подобного, многокилограммовые снаряды легко проламывали черепичные крыши и адское, не боящееся воды пламя вспыхивало на деревянных чердаках, радостно пожирало внутренние стены и полы из просушенного дерева. Одна из ракет угодила в склад с мукой. Сначала в воздух поднялась туча мучной пыли, потом мощный, будто от многопудового порохового заряда, взрыв разметал сооружение, сорвал с соседних зданий кровли и повредил стены. Чем вскоре воспользовался разгулявшийся огонь.
Хотя по другим районам города не стреляли, паника там поднялась нешуточная. Одно дело слышать про такое – слухи о сожжении Стамбула казаками ходили, причём, самые разные, в том числе дичайшие и явно недостоверные. И совсем другое, оказаться свидетелем такого события или, не дай Бог, попасть под обстрел. Пусть по разрушительности действия казацким ракетам было очень далеко до снарядов «Катюш», по внешней – зрительной и звуковой – эффектности они с этим оружием будущего почти сравнялись. Стены и башни, обращённые на реку, заполнились встревоженными или, если честно, смертельно испуганными людьми. Летающие с таким огнём и воем снаряды единодушно опознали как оружие из преисподней, некоторые запах серы более чем за версту умудрились унюхать – оружие дьявольское, значит пахнуть должно соответственно. Не то что простые бюргеры – доблестные шведские воины, побывавшие во множестве сражений, струхнули – всё неведомое страшит, а уж если это сюрприз с такими свойствами… в договоре о найме про войну с преисподней пунктов не имелось. После этого налёта не только Гданьск перестал казаться надёжным перевалочным пунктом, победоносно двигавшиеся на юг шведские армии потеряли немалую часть уверенности в собственной победе.
С укреплений собственно обстреливаемого острова во врагов сделали всего лишь несколько выстрелов из ружей. Нападения не ожидалось – крепость считалась тыловой – запасы пороха содержались в пороховых погребах, поэтому пушки зарядили с существенным опозданием, когда стрелять стало не в кого. На самом острове несколько часов не делалось даже попыток тушить пожары, предотвращать загорание соседних помещений, отчего урон оказался весьма болезненным. Пропало около половины хранившегося на тот момент там зерна. Будь зерно более горючим, потери были бы ещё тяжелее, но часть его сохранилась даже в сгоревших складах.
Не заметить обстрел и его последствия не смог бы и слепоглухонемой – взрыв мучного склада добротно тряхнул не только Хлебный остров, но и отозвался толчком по окрестностям. Гул разгоревшихся пожаров усиливался, свет от них выставлял на обозрение стреляющих. Понимая, что трудно ожидать после случившегося от шведских солдат и местного населения христианских добродетелей, таких как терпение и прощение, сечевики рвали жилы, стараясь быстрее выпалить по цели все припасённые для этого боеприпасы. Не подорвавшись, и не сгорев сами. Скользя по облитой самими же водой палубе – стартующие ракеты её всё равно то и дело поджигали, приходилось одновременно со стрельбой тушить поверхность, по которой передвигались. Почти все получили ожоги, кое кто, растяжения мышц и сухожилий – умели казаки не жалеть себя в бою.
Из-за спешки пришлось пожертвовать точностью стрельбы. Часть ракет перелетала остров и падала в воду, многие из них безвредно сгорали на каменных стенах складов и на мостовых, но и тех, что выполнили задачу – поджог – хватало. Ещё до недавнего времени – до отделения Малой Руси – главный мировой центр зернохранения и зерноторговли, продолжавший играть важную роль в снабжении продовольствием Европы до этого налёта, Собещанский остров запылал.
Для участников обстрела действо смахивало на срочный перенос тяжестей по натянутому над пропастью канату. Очень тяжёлая физически работа – при необходимости поддерживать её и быстрый темп движения – в сочетании с высочайшим риском сгореть заживо. Несчастные случаи даже на испытаниях случались, а уж при стрельбе в темноте, со спешкой, с не очень подходящих для такой цели судов… Храбрость храбростью, а нервы и у самых отмороженных сечевиков имелись, сбросить напряжение близкое к предельному хотелось даже им. Насколько оно было не шуточным, говорило уже то, что казаки, поставленные оглядывать окрестности – по одному на каждом насаде – отвлеклись на тушение пожаров. Ради справедливости нельзя не отметить, огонь разгорался слишком близко к ним, а никакого шевеления на волнах Вислы не наблюдалось.
Вопреки, казалось, здравому смыслу, Сирко всё продолжал и продолжал подгонять подчинённых.
- Веселишь браты тягайте ци ракеты! Вообразить, що це дивки-красуни.
- Що, и на палуби их можно розкладуваты? – ехидно поинтересовался кто-то из только что загрузивших очередной снаряд в направляющую для пуска.
- Як що зовсым не втерпець (совсем невтерпёж) – розкладуй. Там знызу дирка е.
- Так вона ж вузька дуже, туды и палець не засунешь! – пожаловался здоровенный Небыйморда, кряхтя тащивший нелёгкую ракету в одиночку, обняв как милую.
- Так я сказав, що дивки це, незаймани (нетронутые). Тому и вход там вузький. Зате яки лялечки – вогонь, а не дивки!
- Огненные-то, может и огненные, фу… да ведь железные! Это какой уд надобно иметь, чтоб такую девку бабой сделать? – вытер со лба пот, отдышался, а заодно прокомментировал животрепещущий вопрос Фёдор Лихочёртов.
- Если девки боишься, так и не лезь на неё! – ухмыльнулся наказной атаман. – И не стой Хведько на проходе, не мешай другим! – уже гаркнул он, после чего громко обратился ко всем присутствующим.
- Быстришь бигайте хлопци! Я вже по ридний чайци заскучав!
Хлопцы и бегали, выкладываясь по полной программе. Знали, что такой человек – атаман и характерник – понапрасну торопить не будет.
Выполнив работу, сечевики с одного из насадов подпалили его на прощание, с огромным облегчением в душе соскочили в подошедшую к борту в темноте чайку, привычно налегли на вёсла, надеясь в темноте уйти вверх по Висле от воздаяния за свой тяжкий труд. На другом насаде дострелять все ракеты просто не удалось. Стоило вымотанному казаку произнести: - Ну, остання, нарешти (последняя, наконец), – как она выскользнула из усталых рук и упала на раскалённую палубу рядом с пусковой установкой. Вспыхнуть не вспыхнула, но вязкая масса из треснувшей – сделанной умышленно хрупкой – боеголовки потекла и немедленно занялась.
- Хлопци, тикайте! – крикнул опростоволосившийся и рванул к борту, к которому пристала чайка.
Медленно соображающих в команде не нашлось. Через несколько секунд на насаде людей не было, все попрыгали в свой кораблик и гребли изо всех сил. В направляющих пусковых установок осталось две незапущенные ракеты, да и в загоревшейся вот-вот мог рвануть пороховой разгонный блок.
Уже отойдя от насадов, сечевики обнаружили очень неприятный сюрприз. С моря в реку ворвались три шведских галеры и на полном ходу, подгоняемые не только работающими в полную силу под плетьми гребцами, но и ветром, задувавшим в их латинские паруса. Вероятно самые быстрые при передвижении на вёслах против ветра, казачьи чайки никак не могли соревноваться с имеющими и мощное парусное вооружение галерами по скорости плавания по ветру. А ветер дул по-прежнему северо-западный, не идеально, но попутный. Блистательный рейд грозил завершиться крайне неприятно и, скорее всего, очень болезненно для всех участников обстрела Гданьска.

Карл, прибыв в Гданьск, организовал выгрузку пехотинцев на берег, где их приняли под свою опеку офицеры из армии Торстенссона, распустил экипажи – по половине – на берег, отдохнуть после перехода через море. Гребцы-каторжане, естественно, остались на банках – никто расковывать их не собирался. Впрочем, не хватало на галерах и гребцов. Зимой каторжан использовали в шахтах, для добычи руды и не все они это суровое время года пережили. Адмирал собирался пополнить их число, заменить некоторых из доживших до весны, но сильно похудевших и постоянно кашлявших. Благо во время войны сделать это легко – к вёслам приковывали пленных поляков и литовцев, а теперь к ним должны были присоединится ещё и казаки.
Выпив грогу и поужинав, барон раскрыл свои стихотворные мемуары, чтоб окончательно их доработать для издания. Включил керосиновую лампу на половину мощности – новых поставок земляного масла для неё в ближайшее время не предвиделось, а старые запасы таяли, будто снег на весеннем солнце.
«Действительно, будь это вино, подумал бы, что кто-то тайком отпивает! Ведь пользуюсь-то лампой редко и с бережением этой вонючей гадости, а она убывает. Надо будет узнать, не захватили ли в Минске казацких запасов? Глаза уже совсем не те, что были в молодости, при свечах, наверное, писать не смогу».
Раскрыл серебряную, казацкой же работы, чернильницу-невыливайку, снял колпачок с их же ручки с золотым пером и погрузился в мир собственных воспоминаний.
Работа спорилась, поэт окунулся в неё с головой, когда вдруг в ночной тиши, нарушаемой только свистом ветра и доносившейся даже до рейда перекличкой петухов, раздался неприродный, жуткий в своей неестественности вой-визг-грохот-свист – даже сердце заныло, и в дыхании сбой произошёл. Одновременно за окном замелькали яркие блики, на кораблях эскадры послышались удивлённый, встревоженный крики стоявших на вахте. Пришлось ему бросать ручку и бумагу, накидывать тёплый халат и подниматься на мостик.
Ёжась от не очень сильного, но влажного и холодного ветерка, Карл всмотрелся в происходящее. Некие… непонятно что – точно, что не божьи создания – прилетали откуда-то с юга, несясь по воздуху с огромными огненными хвостами, издавая при это те самые, не характеризуемые одним словом звуки, с грохотом, негромким, впрочем, обрушивались на Хлебный остров. Первым делом на ум пришли происки нечистой силой, связи с которой некоторые из вражеских вожаков не скрывали – даже бравировали ею. Только затем вспомнились донесения о самолетающих, а не выстреливаемых из пушки снарядах, которыми казаки сожгли столицу Оттоманской империи, а заключившие с ними нечестивый союз католики, недавно уничтожили мавританские корабли и города. Ещё недавно находившейся с казаками в коалиции Швеции, Хмельницкий предоставлять это оружие отказался наотрез. Ни за какие деньги.
«Вы, продав души дьяволу, получили от него подарки, неведомые даже цивилизованным народам? Так мы их у вас заберём, не губя при этом свои души. А ваше гнездо порока и разврата уничтожим. Потому как представить даже невозможно, чтобы все эти изобретения сделали степные разбойники. Ясно дело – выпросили у слуг Сатаны! Скорее всего, что слуг, Сам Князь Тьмы к дикарям вряд ли снизойдёт. А уж этому самозваному гетману, вообразившему себя диктатором в римском стиле…»
Пока адмирал предавался мечтам о казнях, которые шведская корона обрушит на непокорных, слишком много о себе возомнивших схизматиках, выявилось, что огненные птицы принесли на Хлебный остров не просто разрушения, а пожары. Много пожаров – как и ожидал Карл, вспомнивший подобные обстрелы на юге.
Гюллениельм, сталкиваться с врагом, кидающим на город такие снаряды, совсем не рвался. Не из-за трусости, почти семидесятилетний воин не раз и не два показывал личную храбрость на поле боя. Из опасения погубить и без того невеликий пока шведский флот. Был у опытнейшего полководца и флотоводца повод не делать это – темнота. Только скоро те самые многочисленные пожары, вспыхнувшие на Хлебном острове, такую отмазку ликвидировали, достаточно ярко осветив окрестности. Пришлось сниматься с якоря и следовать к месту происшествия. Не надо было быть великим умником, чтобы догадаться, кого сделают козлом отпущения в Стокгольме, если враги, спалившие одну из жемчужин шведской короны с воды, уйдут безнаказанно.

Хорошая логика)))))
+100500

Благодарю за внимание, Каури. Логика у них, колонизаторов, именно такая была - отнять и загнобить. Наглы, те так вообще предпочитали не гнобить, а уничтожать.

Казаки обнаружили шведские галеры раньше, чем с них увидели чайки, что было вполне естественно. Скандинавы шли на относительно крупных (по сравнению с чайками) кораблях, с фонарями на корме, видимыми и с носа, сечевики выскочили на Вислу из бокового канала и поначалу плохо различались на фоне берега. Освещённость на основном русле существенно уступала району возле пылавшего Хлебного острова. Наказной атаман крикнул, чтоб рулевые повернули кораблики на юг, следуя вдоль берега.
Сирко стал перед выбором: попытаться уйти на юг вдоль правого, восточного берега, рассчитывая, что вражеский адмирал не заметит чайки и не рискнёт далеко продвигаться во тьме в незнакомом месте, или рвануть к противоположенному берегу под носом у шведов и, высадившись там, оторваться от преследования пешими. Второй вариант предусматривался при планировании, верстах в трёх южнее, как раз у левого, западного берега его поджидали основные силы – все оставшиеся на Висле, не ушедшие с трофейным хлебом домой, чайки. Третий поворот событий – схватка двух чаек с тремя галерами, точнее – адмиральским галеасом и двумя галерами – оставался на случай, когда придётся подороже продавать свои жизни. Шансы на победу имелись, в данном случае, только у скандинавов. Оба варианта имели свои плюсы и минусы, стоило подумать перед выбором. Однако за атамана решил какой-то шведский (польский? немецкий?) стрелок, пальнувший в чайки. Пуля пролетела далеко от судёнышек, но вспышка выстрела обозначила их для врагов.
Иван, чуя грядущие неприятности, отдал команду на пересечение Вислы. Хлопцы быстро набрали максимальный темп гребли, река не море, ночь не день, Бог не выдаст – свинья не съест. Шедший первым галеас пальнул из своих морских орудий, закономерно промазав – не умели тогда в мире стрелять ночью, разве что топчи оджака имели бы возможность попасть на таком расстоянии, но никак не шведы. Ядра булькнули на дно далеко от цели, никого на чайках даже не обрызгав. Шедшей следом за флагманом, галере не удалось попасть снарядами в зону видимости обстреливаемых – куда она бахнула, так и осталось большим секретом для всех. На перезарядку крупнокалиберных морских пушек, даже днём, тратили в середине семнадцатого века не менее десяти-пятнадцати минут, появился шанс уйти без потерь.
Голосовые команды гребцам сменились барабанным ритмом, чайки, будто птицы, неслись по воде – вот-вот взлетят, шведы безнадёжно опаздывали, как вдруг в этот ритм вкрался диссонанс – глухой стук, громкие матюки. В шедшую второй чайку на хорошей скорости врезалось бревно. Борт старого, много лет верно служившего кораблика не выдержал испытания, проломился, он быстро стал заполняться водой.
- Усе, кинчилася наша вдача, - крайне нехарактерным для него унылым тоном произнёс сидевший рядом с атаманом весельчак и балагур Небыйморда.
- Не каркай, як ворона! Е ще в наших руках сыла, не затуплы наши шабли! – и уже обращаясь к рулевому, скомандовал: - Хведир, правь до братив!
Спасение утопающих заняло не так уж много времени, но дало возможность третьей, немного поотставшей шведской галере подойти на выстрел картечью. На менее чем сто саженей, комендоры не промахнулись, точнее, не все промахнулись, ибо попади по такой небольшой мишени пять пушек, живых бы там не осталось.
Впрочем, то, что попало, малым казакам не показалось. Не менее трети участников обстрела отправились на суд божий или получили тяжёлые ранения. Предаваться унынию или печали никто не стал. Почти мгновенно заменили бойцов на вёслах, не имевших возможности продолжать греблю, и рванули к близкому уже берегу. Стоявший там зевака, глядевший на зарево над Гданьском, со всех ног ломанулся прочь, увидев кто, так близко от него оказался.
Однако сечевикам было не до него. К месту высадки приближались шведские галеры, с которых уже вовсю палили из ружей. Казакам немедленно предстояло решить, кого из подававших признаки жизни можно ещё донести до своих, а кого лучше милосердно прирезать. Тащить всех вряд ли смогли бы – немалая часть сохранивших подвижность – в том числе, наказной атаман – имела лёгкие раны. Среди убитых атаман заметил Небыйморду, со спокойным, умиротворённым видом лежавшего на спине, уставившись невидящими ничего глазами в тёмное небо.
«Це ж вин смерть свою почуяв, ще там, у чайци. Справный казак був, и помер добре, без мук».
Под нестройную, но усиливающуюся канонаду – к ружьям скоро присоединились двухфунтовые пушки на флюгерах – совершенно заглушившую свист ветра и гул продолжавшегося разгораться в Гданьске пожара, под стоны и крики раненых и мат остальных, прорубили дно уцелевшей чайки. Спеша уйти от вражеского обстрела, прекратили мучения нескольких товарищей, имевших явно несовместимые с жизнью раны. Побежали вглубь суши, прочь от воды, в спасительную темноту, таща тех, кто вроде бы, имел надежду выжить. Ещё несколько человек получили отметины на теле, не мешающие драпать, от заполошной стрельбы со шведских кораблей. Повезло, что стрелять ночью эти враги не умели, янычары так легко отделаться бы, не позволили. Да осторожность Гюллениельма сыграла на руку преследуемым. Не решился адмирал подойти поближе к берегу из опасения напороться на мель или затопленный пенёк. Катастрофа одной из чаек также мимо его внимания не прошла, просто взывая к осторожности и обдуманности действий на незнакомой реке в темноте.
В столицу Карл послал рапорт об очередной славной победе шведского оружия и духа. Вражеская эскадра уничтожена, несмотря на неблагоприятные погодные условия, только несколько наглых разбойников смогли в панике сбежать на берег, ранеными и обречёнными. Несомненно, доблестные драгуны Её Величества вскоре выловят их всех и привезут в кандалах, для переправки на справедливый суд в Стокгольм.
Бравурность и победоносность рапорта Гюллениельма не спасли от отставки. После прихода известий в метрополию о судьбе не только Хлебного острова, но и большого каравана с трофеями, добытыми шведской армией на юге Польши. Клан Оксешернов пожертвовал адмиралом, отдав его должности набиравшему силу клану Делагарди. Концовка у вскоре изданных рифмованных мемуаров получилась пронзительной и минорной.

* * *

Всю дорогу по Бугу и Висле Юхим мучился и терзался. Нет, не похмельем – визит зелёненьких бесенят ему не грозил. Из запоя жена его вывела, можно сказать, профессионально – имела немалый опыт в этом деле с первым супругом. Физически он себя чувствовал хорошо, почти как в былые годы. Ну, то есть, относительно хорошо. Или, скорей, не так уж плохо. Вместо привычных похмельных тягот, отравлявших существование и делавших жизнь филиалом ада, даже выпивку – не удовольствием, а необходимой для существования, но очень неприятной процедурой (приём внутрь первой чарки после сна превращался в пытку), проявились болячки, горилкой глушившиеся. Болели почки, печень, суставы, приходилось часто отливать – мочевой пузырь совсем перестал держать мочу. Впрочем, после некоторых случаев с удачными, по его мнению, шутками, но вызывавшими резкую реакцию у высмеянных, бывало не менее хреново и в молодости. Болячки можно и перетерпеть, тем более, Васюринский прихватил в поход целый мешок разной горькой гадости для лечения, заставляя Срачкороба пить её три раза в день.
Главная беда – убийственно плохое настроение. Точнее, самоубийственная тоска – хоть руки на себя накладывай. То есть, ему было настолько плохо, что он не раз всерьёз обдумывал такую возможность. Временами становилось тягостно до невозможности, грядущая жизнь представлялась непрерывной чередой мучений, прошедшая – цепью ошибок и глупостей. Однако, всё же, уходить от очередного испытания подобным образом посчитал равнозначным трусости. Не в последнюю очередь от фатального шага его удержали мысли об отношении к самоубийству друзей-сечевиков и бедолажной жены. Друзья наверняка осудят, а несчастная женщина может подумать, что он ушёл из жизни, лишь бы не жить с ней.
Сплав по течению реки не требует настолько интенсивной гребли, как при пересечении моря. От завтрака до обеда Юхим благословлял пули, подсунутые ему товарищами по походу. Брал в руку каждую отдельно и читал соответствующую молитву, благословлять оптом, как попы, не счёл возможным. Работа нудная – комфортней за веслом сидеть, хоть и тяжелее физически. Сам будущий святой в собственное благословение не верил ни капельки, но хлопцы же просят, а со многими не только бочки горилки выпиты, но крови и пота немеряно пролито. Рядом сидел Иван и заколдовывал их на точность – совершенно сходным образом, только читая не молитву, а заклинание. Справившись с очередным мешочком, они обменивались ими – почти все сечевики захотели иметь пули одновременно и освящённые и заколдованные. Отношение к подобным вывертам официальной церкви их при этом не волновало ни в малейшей степени. Казаки были твёрдо уверены, что заколдованные характерником пули летят дальше и попадают в цель чаще, а уж если их ещё и почти святой человек благословит… не уйти ворогу от смерти.
После обеда Васюринский занимался административными делами, а Юхим предавался размышлениям, сидя с постной рожей и даже не пытаясь никого подковырнуть. Окружающие приняли такое нехарактерное для Срачкороба поведение за его мысленное общение с богом, недогадливых, пытавшихся вывести знаменитого шутника из раздумий одёргивали соседи.

"с тех" немного точнее, имхо.

"при планировании операции", может - встречу с галерами и бой они вряд ли планировали...


Здесь наоборот - сам факт выстрела это обозначил, потому что вспышка была на какой-то из галер...
"но выстрел обозначил их присутствие для врагов" - вариант.


Наоброт скорее -
"Шедшая второй чайка на хорошей скорости врезалось в бревно." - ?


Мало не показалось - традиционная форма. Как вариант -
"Впрочем, мало казакам не показалось и то, что попало."
---
Весьма интересные приключения и события, и не менее интересны описания их!

РОМАН, спасибо! Кусочек уже переделывается - показался мне фальшивым, при переделке обязательно учту Вашу правку.

* * *

Всю дорогу по Бугу и Висле Юхим мучился и терзался. Это так красноречиво отражалось на его физиономии, что сей факт легко замечали окружающие, почти не пристававшие по поводу пошутить или рассказать о чём-то. Нет, не похмельем – визит зелёненьких бесенят ему не грозил. Из запоя супруга его вывела, можно сказать, профессионально – имела немалый опыт в этом деле с первым мужем. Выглядел, правда, не на восемнадцать лет, с юным аристократом из Италии теперь его можно было бы перепутать только очень издали – благодаря сохранившейся стройности. Почти белые из-за седины оселедец и щетина на лице; заметное отсутствие значительной части зубов; нос, пусть немного выровнявшийся после последнего перелома, но с бросающимися в глаза следами старых переломов, другие шрамы на лице; большие тёмные круги под глазами и усталый взгляд старого человека, хотя прожил он не так уж много лет – для юноши такое описание никак не подходит.
Физически он себя чувствовал, можно сказать, хорошо – почти как в былые годы. Ну, то есть, относительно хорошо. Или, скорей, не так уж плохо, как могло бы быть, и сам ожидал. Вместо привычных похмельных тягот, отравлявших существование и делавших жизнь филиалом преисподней, даже выпивку – не удовольствием, а необходимой для существования, но очень неприятной процедурой (приём внутрь первой чарки после сна превращался в пытку), проявились болячки, горилкой глушившиеся. Вроде бы, не смертельные и не особо болезненные, однако, неприятные, ограничивающие в действиях, часто – унизительные. Иван предупредил, что ещё одна застуда внутренностей и Юхим навсегда может потерять интерес к женщинам. Для сечевика – не так уж страшно, а для женатого на молодой, горячей в постели женщине – более чем неприятно.
Болели почки, печень, ныли суставы и поясница, приходилось часто отливать – мочевой пузырь совсем перестал держать содержимое. Стыдно сказать, но пару раз немного намочил шаровары, не успев развязать шаровары. Впрочем, после некоторых случаев с удачными, по его мнению, шутками, но вызывавшими резкую реакцию у высмеянных, бывало не менее хреново и в молодости. Болячки можно и перетерпеть, тем более, Васюринский прихватил в поход целый мешок разной горькой гадости для лечения, заставляя Срачкороба пить её три раза в день.
Главная беда – убийственно плохое настроение. Точнее, самоубийственная тоска – хоть руки на себя накладывай. То есть, ему было настолько плохо, что он не раз всерьёз обдумывал такую возможность. Прикидывал, что лучше: застрелиться из револьвера выстрелом в голову или приставить к груди кинжал и упасть? По всему выходило, что пуля убьёт быстрее и безболезненнее. А что у кого-то возникнут трудности с мощами свеженького святого – вследствие разноса головы на кусочки, так это его проблемы. Точнее, их. Юхиму очень не понравилось, как на него митрополит смотрел в прошлом году – будто раку мысленно примерял.
«Хрен вам, а не благостно выглядящий покойник!»
Вскоре, сам сообразил, что мощи воина могут иметь любые раны, спишут на подлых ворогов.
«Получится, я сам поспособствую этим, покрытым слизью поедателям падали… не пойдёт».
Варианты с самоутоплением и самоповешеньем, естественно, даже не рассматривались.
Временами становилось тягостно до невозможности, грядущая жизнь представлялась непрерывной чередой мучений, прошедшая – цепью ошибок и глупостей. Опять приходили мысли о сведении счётов с жизнью – где-нибудь в сторонке, чтоб никто не нашёл. Однако, всё же, уходить от очередного испытания подобным образом посчитал равнозначным трусости. Не в последнюю очередь от фатального шага его удержали мысли об отношении к самоубийству друзей-сечевиков и бедолашной жены. Товарищи наверняка осудят, а несчастная женщина может подумать, что он ушёл из жизни, лишь бы не жить с ней.
Сплав по течению реки не требует настолько интенсивной гребли, как при пересечении моря. От завтрака до полудня Юхим благословлял пули, подсунутые ему товарищами по походу. Брал в руку каждую отдельно и читал соответствующую молитву, благословлять оптом, как попы, не счёл возможным. Работа нудная – комфортней за веслом сидеть, хоть и тяжелее физически. Сам будущий святой в собственное благословение не верил ни капельки, но хлопцы же просят, а со многими не только бочки горилки выпиты, но крови и пота немерено пролито. Рядом сидел привычный к подобному действу Иван, заколдовывал их на точность – совершенно сходным образом, только читая не молитву, а заклинание. Справившись с очередным мешочком, они обменивались ими – почти все сечевики захотели иметь пули одновременно и освящённые и заколдованные. Отношение к подобным вывертам официальной церкви их при этом не волновало ни в малейшей степени. Казаки были твёрдо уверены, что заколдованные характерником пули летят дальше и попадают в цель чаще, а уж если их ещё и почти святой человек благословит… не уйти ворогу от смерти.
После полудня Васюринский занимался административными делами, он ведь был наказным атаманом куреня имени самого себя и заместителем Сирка в походе. А Юхим предавался размышлениям, сидя с постной рожей, даже не пытаясь никого подковырнуть. Окружающие приняли такое нехарактерное для Срачкороба поведение за его мысленное общение с богом, недогадливых, пытавшихся вывести знаменитого шутника из раздумий одёргивали соседи. Иногда Юхим при этом ещё и губами шевелил, что принимали за читку молитвы. К счастью, никто из окружающих читать по губам не умел, иначе сильно удивился – губы произносили слова, в основном, на буджакско-ногайском диалекте.
Между тем, маета в его голове сменилась жаждой мести и деятельности, что, впрочем, не отразилось на лице. Что-то, а не выдавать своих эмоций, он научился в раннем детстве.
В своё время молодой ногайский аристократ предал свой род, народ, веру – всё ради жизни на Сечи. Бытие вольного головореза, не обременённого ничем, кроме верности куреню и куренному атаману наиболее соответствовало его характеру. Православие он принял сугубо показушно – полагается быть православным, буду, постоять пару раз в год в церкви нетрудно. Будучи высокообразованным (пусть и на исламский манер), родовитым, умным, храбрым, вполне мог претендовать на атаманские должности, но шугался от них, как чёрт от ладана. Начальствование среди казаков тогда резко ограничивало старшину, им нельзя было многое из того, что позволяли себе рядовые. А куда большие атаманские доходы его не интересовали – жил одним днём.
Так и жил, в полное своё удовольствие – пил, гулял, воевал, шутил, а что нередко получал тумаки и зуботычины… дело житейское, хорошо Аркадий сказал. Правда, в последнее время, радости-то в жизни и не было, но это уж его собственная забота, никак не гетмана, чтоб ему пусто было. Насильственная женитьба (пусть и на весьма достойной и красивой женщине), выдергивание из привычной, любезной сердцу жизни, требовали отмщения.
« Не даёт жить, как я хочу – перебегу туда, где мне это позволят сделать! Казак – птица вольная, в клетке ему не жить! Дурак Хмель, что сразу не пришиб, я ещё могу ему ого-го какую пакость устроить!»
Первое что приходило на ум – соседние казачьи войска. Жизнь в Монастырском городище и Азове вспоминалась Юхиму с с ностальгическим налётом. Хорошо там ему было, пожалуй, как нигде и никогда хорошо. Да вот беда, к сожалению, донское и гребенское казачьи войска для побега исключались. Выдачи оттуда, конечно, нет, но Хмельницкий приобрёл там такое влияние, что легко мог осложнить жизнь неслуха до невозможности её продолжать. Случались в последнее время прецеденты, напакостив на Сечи, некоторые хитрованы пытались скрыться на Дону – никто больше нескольких месяцев там из них не прожил.
«У донцов возникли большие трудности с черкесами. Раньше их татары, ногаи, да кумыки поддавливали, особо разухариться не позволяли. Когда же тюркский пресс казаки с калмыками сняли, черкесы расхрабрились, их шайки под Азов и Монастырский городок добирались, шапсуги и натухаевцы на море совсем обнаглели, на греческие селения Крыма уже нападали. Без регулярной помощи из России, Запорожья, Малой Руси, донцам и гребенцам совсем туго придётся, как бы не хуже, чем при татарах. Да и калмыки… очень ненадёжные и опасные союзники. Яикцы, вон, с превеликим трудом от них отбились, чуть всех казаков там косоглазые не перевели. Против воли Богдана мне там не жить».
Вот черкесы бы его приняли и не выдали. Сразу вспомнились решительные, гордые и красивые бойцы на великолепных лошадях, горы покрытые лесами, но со снежными вершинами – красота. Однако самому к ним жить ехать не хотелось.
«Дикие люди, живущие по древним, замшелым обычаям, обрекающим гордых, умелых бойцов на поражения, подчинение менее сильным противникам, режущие друг друга по малейшему поводу и совсем без оного. Да и не мои это обычаи, не моих предков».
Естественно, не раз и не два возвращался он к мысли уехать к родным. Здесь сразу столько воспоминаний нахлынуло… привычный купол юрты, первым делом бросающийся в глаза, когда просыпаешься утром. Первая любовь, томительная, остро переживаемая и закончившаяся ничем. Весёлые скачки с друзьями на резвых скакунах, когда ветер гудит в ушах, а пыль из-под копыт твоего скакуна летит в лица тем, кто хочет тебя догнать. Первая чашка кумыса, первая схватка всерьёз – не на жизнь, а на смерть…
Сбежать на юг было бы легко, связи с оставшимися в Крыму мурзами имелись, найти грека, готового перевезти желающего через море – не проблема. Правда, жили буджаки уже не возле дельты Дуная, а на Востоке Анатолии, кочевали по куда более засушливому нагорью. Зато деда и наиболее плохо относившихся к непутёвому члену рода дядьёв уже не было в живых. Кого султан Мурад-Пьяница казнил, кого захватившие в султанате власть Гиреи прирезали. Но до родичей наверняка доходили слухи о его «подвигах», дружбе с колдунами, «святости» в православии – вряд ли они будут рады такому блудному сыну. Да и с Гиреями у Кантемиров давно имелись очень напряжённые отношения, если не откровенная вражда. Вздёрнуть на виселицу или посадить на кол подобного дальнего родственника новый султан может без малейших сомнений.
«Как ни крути, как ни верти, а выжить мне там не судьба. Хорошо, если втихую удавят, а то и затеют что-то особенно торжественное и длительное. К ишаку под хвост такие приключения!»
Отбросив все варианты-страны, находящиеся слишком далеко – бог его знает, какие там обычаи, да за дружбу с колдунами, говорят, на костёр попасть можно, засомневался только в отношении мавританских пиратов.
«Образ жизни-то привычный, исламские законы выпускнику медресе хорошо знакомы, на разные слухи братва, скорее всего, наплюёт с самой высокой мачты. Живи и радуйся! Только вот… боюсь, как раз пить мне не позволят, а переходить на гашиш не хочу. Пробовал ведь эту гадость, никакого удовольствия. Да и если позволят – за ракеты – на кол и там можно присесть. Как их делать-то я знаю, но вот как смайстрячить чёртовы капсюли… Скажут, что скрываю секрет и пожалуйте на церемонию казни, где будете главным развлечением. Добраться, опять-таки, до них нелегко, говорят в нынешнем году их здорово папёжники прошерстили, с нашей помощью. Возникает ощущение, что кол к заднице уже примеривают. Мысли никто не подслушивает, так можно признаться – боязно туда ехать. Да и Хмель, чтоб его вместе с потомками собаки в клочья порвали, а свиньи эти кусочки подобрали и слопали, вполне может устроить провокацию, подставить».
Оставались Польша, Швеция и Москва.

* * *

Всю дорогу по Бугу и Висле Юхим мучился и терзался. Это так красноречиво отражалось на его физиономии, что сей факт легко замечали окружающие, почти не пристававшие по поводу пошутить или рассказать о чём-то. Нет, не похмельем – визит зелёненьких бесенят ему не грозил. Из запоя супруга его вывела, можно сказать, профессионально – имела немалый опыт в этом деле с первым мужем. Выглядел, правда, не на восемнадцать лет, с юным аристократом из Италии теперь его можно было бы перепутать только очень издали – благодаря сохранившейся стройности. Почти белые из-за седины оселедец и щетина на лице; заметное отсутствие значительной части зубов; нос, пусть немного выровнявшийся после последнего перелома, но с бросающимися в глаза следами старых переломов, другие шрамы на лице; большие тёмные круги под глазами и усталый взгляд старого человека, хотя прожил он не так уж много лет – для юноши такое описание никак не подходит.
Физически он себя чувствовал, можно сказать, хорошо – почти как в былые годы. Ну, то есть, относительно хорошо. Или, скорей, не так уж плохо, как могло бы быть, и сам ожидал. Вместо привычных похмельных тягот, отравлявших существование и делавших жизнь филиалом преисподней, даже выпивку – не удовольствием, а необходимой для существования, но очень неприятной процедурой (приём внутрь первой чарки после сна превращался в пытку), проявились болячки, горилкой глушившиеся. Вроде бы, не смертельные и не особо болезненные, однако, неприятные, ограничивающие в действиях, часто – унизительные. Иван предупредил, что ещё одна застуда внутренностей и Юхим навсегда может потерять интерес к женщинам. Для сечевика – не так уж страшно, а для женатого на молодой, горячей в постели женщине – более чем неприятно.
Болели почки, печень, ныли суставы и поясница, приходилось часто отливать – мочевой пузырь совсем перестал держать содержимое. Стыдно сказать, но пару раз немного намочил шаровары, не успев развязать шаровары. Впрочем, после некоторых случаев с удачными, по его мнению, шутками, но вызывавшими резкую реакцию у высмеянных, бывало не менее хреново и в молодости. Болячки можно и перетерпеть, тем более, Васюринский прихватил в поход целый мешок разной горькой гадости для лечения, заставляя Срачкороба пить её три раза в день.
Главная беда – убийственно плохое настроение. Точнее, самоубийственная тоска – хоть руки на себя накладывай. То есть, ему было настолько плохо, что он не раз всерьёз обдумывал такую возможность. Прикидывал, что лучше: застрелиться из револьвера выстрелом в голову или приставить к груди кинжал и упасть? По всему выходило, что пуля убьёт быстрее и безболезненнее. А что у кого-то возникнут трудности с мощами свеженького святого – вследствие разноса головы на кусочки, так это его проблемы. Точнее, их. Юхиму очень не понравилось, как на него митрополит смотрел в прошлом году – будто раку мысленно примерял.
«Хрен вам, а не благостно выглядящий покойник!»
Вскоре, сам сообразил, что мощи воина могут иметь любые раны, спишут на подлых ворогов.
«Получится, я сам поспособствую этим, покрытым слизью поедателям падали… не пойдёт».
Варианты с самоутоплением и самоповешеньем, естественно, даже не рассматривались.
Временами становилось тягостно до невозможности, грядущая жизнь представлялась непрерывной чередой мучений, прошедшая – цепью ошибок и глупостей. Опять приходили мысли о сведении счётов с жизнью – где-нибудь в сторонке, чтоб никто не нашёл. Однако, всё же, уходить от очередного испытания подобным образом посчитал равнозначным трусости. Не в последнюю очередь от фатального шага его удержали мысли об отношении к самоубийству друзей-сечевиков и бедолашной жены. Товарищи наверняка осудят, а несчастная женщина может подумать, что он ушёл из жизни, лишь бы не жить с ней.
Сплав по течению реки не требует настолько интенсивной гребли, как при пересечении моря. От завтрака до полудня Юхим благословлял пули, подсунутые ему товарищами по походу. Брал в руку каждую отдельно и читал соответствующую молитву, благословлять оптом, как попы, не счёл возможным. Работа нудная – комфортней за веслом сидеть, хоть и тяжелее физически. Сам будущий святой в собственное благословение не верил ни капельки, но хлопцы же просят, а со многими не только бочки горилки выпиты, но крови и пота немерено пролито. Рядом сидел привычный к подобному действу Иван, заколдовывал их на точность – совершенно сходным образом, только читая не молитву, а заклинание. Справившись с очередным мешочком, они обменивались ими – почти все сечевики захотели иметь пули одновременно и освящённые и заколдованные. Отношение к подобным вывертам официальной церкви их при этом не волновало ни в малейшей степени. Казаки были твёрдо уверены, что заколдованные характерником пули летят дальше и попадают в цель чаще, а уж если их ещё и почти святой человек благословит… не уйти ворогу от смерти.
После полудня Васюринский занимался административными делами, он ведь был наказным атаманом куреня имени самого себя и заместителем Сирка в походе. А Юхим предавался размышлениям, сидя с постной рожей, даже не пытаясь никого подковырнуть. Окружающие приняли такое нехарактерное для Срачкороба поведение за его мысленное общение с богом, недогадливых, пытавшихся вывести знаменитого шутника из раздумий одёргивали соседи. Иногда Юхим при этом ещё и губами шевелил, что принимали за читку молитвы. К счастью, никто из окружающих читать по губам не умел, иначе сильно удивился – губы произносили слова, в основном, на буджакско-ногайском диалекте.
Между тем, маета в его голове сменилась жаждой мести и деятельности, что, впрочем, не отразилось на лице. Что-то, а не выдавать своих эмоций, он научился в раннем детстве.
В своё время молодой ногайский аристократ предал свой род, народ, веру – всё ради жизни на Сечи. Бытие вольного головореза, не обременённого ничем, кроме верности куреню и куренному атаману наиболее соответствовало его характеру. Православие он принял сугубо показушно – полагается быть православным, буду, постоять пару раз в год в церкви нетрудно. Будучи высокообразованным (пусть и на исламский манер), родовитым, умным, храбрым, вполне мог претендовать на атаманские должности, но шугался от них, как чёрт от ладана. Начальствование среди казаков тогда резко ограничивало старшину, им нельзя было многое из того, что позволяли себе рядовые. А куда большие атаманские доходы его не интересовали – жил одним днём.
Так и жил, в полное своё удовольствие – пил, гулял, воевал, шутил, а что нередко получал тумаки и зуботычины… дело житейское, хорошо Аркадий сказал. Правда, в последнее время, радости-то в жизни и не было, но это уж его собственная забота, никак не гетмана, чтоб ему пусто было. Насильственная женитьба (пусть и на весьма достойной и красивой женщине), выдергивание из привычной, любезной сердцу жизни, требовали отмщения.
« Не даёт жить, как я хочу – перебегу туда, где мне это позволят сделать! Казак – птица вольная, в клетке ему не жить! Дурак Хмель, что сразу не пришиб, я ещё могу ему ого-го какую пакость устроить!»
Первое что приходило на ум – соседние казачьи войска. Жизнь в Монастырском городище и Азове вспоминалась Юхиму с с ностальгическим налётом. Хорошо там ему было, пожалуй, как нигде и никогда хорошо. Да вот беда, к сожалению, донское и гребенское казачьи войска для побега исключались. Выдачи оттуда, конечно, нет, но Хмельницкий приобрёл там такое влияние, что легко мог осложнить жизнь неслуха до невозможности её продолжать. Случались в последнее время прецеденты, напакостив на Сечи, некоторые хитрованы пытались скрыться на Дону – никто больше нескольких месяцев там из них не прожил.
«У донцов возникли большие трудности с черкесами. Раньше их татары, ногаи, да кумыки поддавливали, особо разухариться не позволяли. Когда же тюркский пресс казаки с калмыками сняли, черкесы расхрабрились, их шайки под Азов и Монастырский городок добирались, шапсуги и натухаевцы на море совсем обнаглели, на греческие селения Крыма уже нападали. Без регулярной помощи из России, Запорожья, Малой Руси, донцам и гребенцам совсем туго придётся, как бы не хуже, чем при татарах. Да и калмыки… очень ненадёжные и опасные союзники. Яикцы, вон, с превеликим трудом от них отбились, чуть всех казаков там косоглазые не перевели. Против воли Богдана мне там не жить».
Вот черкесы бы его приняли и не выдали. Сразу вспомнились решительные, гордые и красивые бойцы на великолепных лошадях, горы покрытые лесами, но со снежными вершинами – красота. Однако самому к ним жить ехать не хотелось.
«Дикие люди, живущие по древним, замшелым обычаям, обрекающим гордых, умелых бойцов на поражения, подчинение менее сильным противникам, режущие друг друга по малейшему поводу и совсем без оного. Да и не мои это обычаи, не моих предков».
Естественно, не раз и не два возвращался он к мысли уехать к родным. Здесь сразу столько воспоминаний нахлынуло… привычный купол юрты, первым делом бросающийся в глаза, когда просыпаешься утром. Первая любовь, томительная, остро переживаемая и закончившаяся ничем. Весёлые скачки с друзьями на резвых скакунах, когда ветер гудит в ушах, а пыль из-под копыт твоего скакуна летит в лица тем, кто хочет тебя догнать. Первая чашка кумыса, первая схватка всерьёз – не на жизнь, а на смерть…
Сбежать на юг было бы легко, связи с оставшимися в Крыму мурзами имелись, найти грека, готового перевезти желающего через море – не проблема. Правда, жили буджаки уже не возле дельты Дуная, а на Востоке Анатолии, кочевали по куда более засушливому нагорью. Зато деда и наиболее плохо относившихся к непутёвому члену рода дядьёв уже не было в живых. Кого султан Мурад-Пьяница казнил, кого захватившие в султанате власть Гиреи прирезали. Но до родичей наверняка доходили слухи о его «подвигах», дружбе с колдунами, «святости» в православии – вряд ли они будут рады такому блудному сыну. Да и с Гиреями у Кантемиров давно имелись очень напряжённые отношения, если не откровенная вражда. Вздёрнуть на виселицу или посадить на кол подобного дальнего родственника новый султан может без малейших сомнений.
«Как ни крути, как ни верти, а выжить мне там не судьба. Хорошо, если втихую удавят, а то и затеют что-то особенно торжественное и длительное. К ишаку под хвост такие приключения!»
Отбросив все варианты-страны, находящиеся слишком далеко – бог его знает, какие там обычаи, да за дружбу с колдунами, говорят, на костёр попасть можно, засомневался только в отношении мавританских пиратов.
«Образ жизни-то привычный, исламские законы выпускнику медресе хорошо знакомы, на разные слухи братва, скорее всего, наплюёт с самой высокой мачты. Живи и радуйся! Только вот… боюсь, как раз пить мне не позволят, а переходить на гашиш не хочу. Пробовал ведь эту гадость, никакого удовольствия. Да и если позволят – за ракеты – на кол и там можно присесть. Как их делать-то я знаю, но вот как смайстрячить чёртовы капсюли… Скажут, что скрываю секрет и пожалуйте на церемонию казни, где будете главным развлечением. Добраться, опять-таки, до них нелегко, говорят в нынешнем году их здорово папёжники прошерстили, с нашей помощью. Возникает ощущение, что кол к заднице уже примеривают. Мысли никто не подслушивает, так можно признаться – боязно туда ехать. Да и Хмель, чтоб его вместе с потомками собаки в клочья порвали, а свиньи эти кусочки подобрали и слопали, вполне может устроить провокацию, подставить».
Оставались Польша, Швеция и Москва.

Оставались Польша, Швеция и Москва.
Речь Посполиту Юхим исключил сразу. После прошлогоднего инцидента с членами польского посольства в Чигирине, его отношения с влиятельнейшей группировкой Любомирских приобрели откровенно враждебный характер. Хмельницкий тогда, пожелав иметь при себе побольше характерников, сдёрнул Васюринский курень из похода на один из шапсугских родов, вызвал прямо в столицу Малой Руси. Прибывшие, ещё не успев снять походные вонючие тряпки, натолкнулись на группу шлявшихся по улицам шляхтичей. Разодетые в пух и прах «благородные» идиоты вздумали громко обсуждать, с крайним презрением, встреченных сечевиков.
Польский язык, в той или иной степени, понимали практически все запорожцы, делегаты сейма об этом не знать не могли, выходка получилась из разряда: «Назло маме сниму в мороз штаны и всё там поморожу». На Срачкороба, пребывавшего в отвратительном настроении, снизошло вдохновение, и он минут пять, без повторов, характеризовал встреченных шляхтичей. А также их предков до седьмого колена (обнаружив среди них множество животных, родством с которыми вряд ли кто стал гордиться), их половые пристрастия (весьма причудливые и оригинальные)… Описать всю глубину морального падения оппонентов ему помешал Васюринский, с некоторым опозданием подошедший к месту происшествия. Искреннее, очень сильное желание обеих сторон перевести диалог из словесной формы в сабельный поединок пресекли Любомирский и Хмельницкий. Обе стороны нуждались в союзе против шведов, особенно поляки, панам пришлось проглотить оскорбления. Самое досадное, пресекли намеченную перед отъездом дуэль. Теперь в польском войске существовала большая группа шляхтичей, страстно желающая добраться до шеи Юхима, предоставлять им такую возможность он не собирался.
Москва с первого взгляда выглядела привлекательно. Но именно, что с первого, при втором уже возникали некоторые сомнения. Срачкороб попытался представить себя в боярских шапке и шубе. Однако воображение выдало картинку именно что шапки и шубы, поддерживаемой за рукава дюжими стрельцами. О наличии в шубе человека можно было только догадаться, а головной убор, перекособочившись, прикрыл почти всё лицо. Юхиму пришлось напрячься, чтоб не сплюнуть и не хохотнуть.
«И как они всё это летом на себе таскают, да по много часов подряд? Я бы одного дня не выдержал, сдох от перегрева».
Да, знатного мурзу, специалиста военного дела и оружейного строительства там гарантированно встретят ласково и приветят. Наградят имениями немалыми, назначат на важную должность при пушечном дворе, деньгами и соболями оделят, может быть, даже к уху царя допустят. Разумеется, боярская должность ему не светила ни в коем разе, так что опасаться смерти от перегрева в боярском одеянии не приходилось. Вот только подводных камней в подобном благолепном течении – разве что чудом мимо проплыть можно.
Не раз и не два ему доводилось слышать о порядках Московии. От друзей казаков, ездивших со станицами к царю, от запорожцев, бывавших там с посольствами от Хмельницкого, от ногаев, удостоенных приёма у бояр, наконец, от русских дворян, ныне нередко встречающихся на Дону и Сечи. И московские обычаи, чем дальше, тем менее привлекательными казались.
Должность дадут, несомненно, немаловажную, но далеко не главную, выше не один человек будет. А, если верить рассказывавшим, каждому начальнику поклонись, да шапку не забудь снять, ошибёшься – плетьми могут угостить. Что претило ему, привыкшему к реальному демократизму в общении на Сечи, необходимость унижаться заранее казалась нестерпимой тяжестью. Здесь он к всесильному гетману на ты обращался, приспичит всерьёз – в любое время дня и ночи мог к нему заявиться. Называть себя холопом, даже царским… нет, такое не по нему.
К тому же, кто-кто, а Срачкороб знал прекрасно, как много подсылов Хмельницкого в Москве, ещё больше донских, их всех могут натравить на перебежчика. Смешно даже надеяться выжить там после этого.
А шведов Юхим просто не любил. Сталкивался с этими светловолосыми зазнайками и проникся к ним откровенной антипатией. Какой-то из послов королевы, не пытаясь скрывать презрения, посмотрел на него – на тот момент одетого в походное драньё – будто на сующегося под ноги приблудного шелудивого пса. Естественно, он немедленно преисполнился к скандинавам ответных чувств, даже более насыщенных. Очень хотелось тогда устроить сволочам какую-нибудь пакость, но уловив это, гетман категорически запретил шутить над членами посольства и, от греха подальше, услал его с поручением на Дон. Вследствие чего откинул и этот вариант без больших сомнений.
Перебрав страны и народы, начал обдумывать возможность организации своего отряда для похода в Германию, против шведов и их союзников. Кликнув хлопцев на поход, ни на миг не усомнился, легко сможет собрать несколько сот всадников, а может, и больше куреня, в котором уже свыше полутора тысяч числилось. Вот дальше начинались сплошные но. Во-первых, большой вопрос, отпустит ли Хмель будущего святого так далеко? Беспокоило ощущение, что вряд ли. Во-вторых, если частью значительного отряда Срачкороб руководил достаточно уверенно, однако в отрыве от целого – недолго, то совершенно самостоятельно командовать сотнями людей длительное время, да её в отрыве от своих, ему не приходилось. Это же не только командовать, ещё и заботиться о пропитании и снабжении своих подчинённых необходимо, разбирать их склоки – почему-то все его попытки примирить спорщиков заканчивались их дружным порывом набить миротворцу морду. Правда, на некоторое время о своих разногласиях они забывали.
Залезь кто неглупый в мысли страдальца, он легко мог бы указать ему на многочисленные логические неувязки. Но никто рядом в этот момент телепатией не баловался и не подсказал Юхиму, что никуда он бежать с Сечи не собирается и весь этот перебор вариантов ухода – мысленное надувание щёк. Слишком многое уже неразрывно связывало Срачкороба с этим местом и этими людьми.

* * *

Из-за опасения спровоцировать в Гданьске тревогу, чайки подтянулись к месту ожидания товарищей, пошедших на обстрел уже в сумерках. Казаки сноровисто вытянули носы судёнышек на узкую полоску не затопленного половодьем берега и начали готовить ужин. Точнее, разогревать походную тюрю. Поужинав этой непривлекательной на вид и вкус пищей, поснимали с голов, из-под шапок, платки, препятствовавшие заливанию глаз потом, водрузили обратно бараньи шапки и принялись ждать. Ждать и догонять, может быть, для кого-то и неприятно, но эти два действия, наряду с третьим – драпать, составляли основу существования сечевиков и донцов. Без умения сидеть в засаде, оставаясь незаметным, выжить на фронтире невозможно.
Сидели на лавках – сиденьях для гребли на чайках – курили, запах сгоравших в трубках табака или конопли стали пробиваться даже сквозь вонь пропитки одежды, болтали с рядом сидящими, дремали. Естественно, выставили на берегу и в чайках стражу, наблюдать за окружающей местностью – не к тёще на блины явились, совсем расслабляться никому в голову не приходило.
С большим вниманием выслушали радовавшие сердце звуки обстрела Хлебного острова – просто наслаждались этим жутким воем, как любители классической музыки выдающейся симфонией в исполнении большого оркестра. Хотя любители классики во время концерта мнениями не обмениваются, а казаки это делали.
- О, як загуло!
- Да не загуло, а завыло!
- Ни, загуло!
- Не спорьте, там и гул, и вой и свист со скрежетом зубовным. Добра штука.
- Добра. От як бы поточниш литала…
- Тоби мед, та й ще ложкою.
- А шо, я б этого мёду…
- З салом!
- А хоть бы и с салом!
- А не пронесе?
- Та чого вид доброи еды несты буде?..
Опознали лучше всех слышащие и гул пожара на Хлебном острове, после завершения обстрела – по воде звуки далеко распространяются.
- От гуде…
- Де?!
- Та де ж ще може вогонь гудиты? Там, куды ракеты полетилы.
- А я не слышу.
- Гуде, гуде, горыть польский хлиб.
- И я слышу, горит. А жаль, шо не смогли его забрать. Это скоко ж горилки из него можно выгнать…
- Да…
- Тихо! Пушки палят.
Все замолчали, вслушиваясь в звуки боя у Гданьска. Большинство легко смогло определить, что бьют не лёгкие пукалки, а орудия солидного калибра. После трёх залпов, поддержанных кратковременной стрельбой из чего-то мелкокалиберного, на реке опять наступила тишина, нарушаемая только гулом пожаров складов на Хлебном острове. Непонятно было, то ли огонь вели корабельные пушки, хотя вражеского военного флота, вроде бы, возле берегов Польши быть не должно, то ли бахали крепостные орудия. Перед сечевиками встал вопрос – попали ли враги или промахнулись? Бой – дело опасное, никогда не знаешь, чем закончится.
Сразу несколько казаков пристали к оставшемуся старшим на эскадре Васюринскому, с предложением пойти всеми силами и проверить, что там произошло, и не нужна ли помощь товарищам?
Иван, немного поколебавшись, от такого риска отказался. По договорённости с Сирком, участвовавших в обстреле – во избежание риска превращения удачного предприятия в разгром флота – ждать предстояло в условленном месте.
Часть сечевиков, имевших холерический темперамент, пыталась настаивать, не желая мучиться ожиданием, однако характерник быстро их окоротил.
- Сказав, що никуды не пидемо, так воно и буде! А як що кому язык мешае, так можу и вкоротыты, с дурною головою, - пресёк попытку спорить наказной атаман.
Прецеденты укорочения языка вместе с головой в войске имелись, так что к нему приставать перестали. Чорную раду на смещение неугодного атамана объявлять в такой момент никто не решился, споры и обсуждения перекинулись на другие чайки.
Разговоры, впрочем, длились недолго. Участники похода знали, что завтра в любом случае придётся потрудиться не жалея сил, как минимум, а то и повоевать. Поэтому вскоре, все кроме часовых, спали сладким сном, несмотря на свежий ветерок и начавший покрапывать дождик. Разве что кое-кого беспокоили старая рана, радикулит, ревматизм или другие заработанные в морских и речных круизах болячки. Однако ж, что это за казак, если боль терпеть не умеет? Товарищей такие страдальцы не беспокоили, отдыхать им не мешали. Для того многие и коноплю курили – снижала она страдания, а то, пусть ненадолго, совсем снимала.
В отличие от предыдущих ночей, легко заснул и Юхим. Он, зная Васюринского как облупленного, поверил, что с возвращающимися товарищами действительно всё в порядке, значит лучше перед завтрашним днём отдохнуть. Наказной атаман куреня собственного имени беспокойства – сколь угодно хорошо спрятанного – не выказывал. Мысли об обиде на Хмельницкого и уходе из Сечи ушли. Перегорела обида.
Сирко со товарищи пришли под утро. Точнее, сначала явился один из них и попросил помощи для переноски раненых, которых оказалось больше, чем здоровых. Поначалу многие посчитали свои раны лёгкими – даже лежачих помогали сгоряча нести – только вот судьба-злодейка внесла свои коррективы. Часть из вроде бы ходячих – когда сошёл на нет адреналиновый выброс – стала, один за одним, переходить в число требующих помощи при передвижении. Хотя бы поддержки с одной стороны, лучше – с двух. Да где их взять, помогающих – сменить тащивших безусловно неходячих некому было. С трудом продравшись сквозь какие-то кусты, сечевики вскоре уткнулись в глубокую промоину, почти полноценный овраг и надолго застряли около него. Обходить – слишком далеко, так и шведских рейтаров можно утром встретить, пришлось перелазить через него, спускаться вниз и подниматься вверх.
Одного из боевых товарищей, Семёна Нагнибеду, пришлось там, внизу и прикопать – не вынес тяжелораненый сечевик тряски и невольных ударов при транспортировке в темноте по неровной поверхности, спуск в овражек вниз головой его доконал. Очень тяжело далось форсирование не такой уж глубокой и широкой канавы почти всем остальным. На здоровых легла огромная нагрузка по спуску друзей вниз и вытаскиванию их вверх. Раненые измучились из-за непосильных для них усилий и сильных болей от растревоженных ран. Не имей характерник Сирко маковых шариков для снятия боли, значительная часть дошедших до промоины возле неё бы и полегла, навсегда расставшись с белым светом.
Добрый приятель колдуна Семён погиб не столько от тяжести раны, сколько от того, что её разбередили – совершенно невозможно протащить носилки с человеком, в темноте, по буеракам, не имея возможности сменить носильщиков, и не причинить переносимому вред. Иван это прекрасно понимал и дал себе слово жестоко отомстить проклятым шведам за мучения товарищей. Он единственный не глотал болеутоляющего и, несмотря на собственную рану, всю дорогу помогал боевым побратимам. Стальная воля характерника, уверенность его в себе и вера в него товарищей и совершили это чудо – спасение почти всех, казаков, сумевших выбраться на берег Вислы под выстрелами врагов. Дошли. Кто-то скажет, что скорее не дошли, а доползли, но главное ведь, что добрались до своих! А на скольких конечностях или на чьих руках кое-кто преодолевал последние сажени пути… какое это имеет значение?
С помощью проснувшихся товарищей герои обстрела – Хмельницкий потом пожалует каждому из них особую награду* – спустились к чайкам, погрузились в них, смогли, наконец, отдохнуть и заснуть. Ещё двое из них не проснулись – не выдержали сердца сечевиков, хотя пожилых людей среди них не было. А отдохнувшие в ожидании казаки стащили чайки на воду и рванули на юг.
Васюринский, узнав о появлении шведских галер, поспешил отдалиться от них. Не сомневаясь, что три-четыре галеры, пусть и с галеасом во главе, их эскадра погромит-захватит, он предпочёл от такой схватки уйти. Понимал, что очень уж дорогой ценой придётся заплатить за победу. А на этих хлопцев у Хмеля большие планы имелись, не стоило их здесь гробить, не в флоте главная сила шведов была.

* - Знак Ильи-Громовержца, круг чернёного серебра с перечёркивающей его сверху вниз золотой молнией и золотым же языком пламени внизу, в «месте попадания молнии» на золотой цепи.

Карта Восточной Европы в начале 1644 года в моём мире:

http://uploads.ru/k507f.jpg
как здесь вставлять карты не знаю.

Визит вроде бы совсем очухавшегося после сердечного приступа Аркадия (регулярные покалывания в сердце и ежедневный приём лекарств не в счёт) в нарождающийся индустриальный центр начался с большого нервотрёпа. Ещё накануне, находясь в пути, он послал к месту назначения джуру, с приказанием всем главным специалистам собраться в недавно достроенной ратуше к полудню. Времени на поездку удалось выкроить немного, не хотелось тратить его зря на ожидание.
Встретили его с хлебом-солью, собрались почти все, кого хотел видеть. Когда соскочил с коня, окружили с проявлениями большой радости, местами переходящей в телячий восторг. У знаменитейшего колдуна, именем которого детей в колыбелях пугали (чем он, признаться, был весьма польщён), выступили в уголках глаз слезинки. Перездоровался со всеми, кой с кем обнялся, кого-то похлопал по плечу.
«Приятно всё-таки, когда так встречают. Даже если понимаешь, что у большинства энтузазизм вызван моими высокими должностями. У большинства, но ведь не у всех! По крайней мере, самому так хочется думать. Ведь сколько дел вместе переделали, можно сказать – горы свернули. Не может нормальный человек не испытывать дружеских чувств или симпатии к соратнику в таком случае».
Однако слово «почти» как раз подразумевает, что не все. Среди встречавших Москаль-чародей не обнаружил Иржи Немеца, как бы не талантливейшего из молодых учёных Малой Руси, беженца из разорённой тридцатилетней войной Чехии. Именно этот выпускник Пражского университета нашёл способ выплавки марганца из руды и отбора его из чугуна при переделке «свиного железа» в обыкновенное, усовершенствовал винторезный станок, построил первый прокатный стан – для бронзы, маломощный, но работающий. Может и не Леонардо или Ломоносов, однако, человек умный, изобретательный и полезный. Наконец, между попаданцем и беженцем сложились прекрасные личные отношения, что тоже стоило немало – незаурядные люди часто трудны или неприятны в общении.
Поприветствовав присутствующих, Аркадий, успевший несколько подустать и за полдня дороги – растренировался за последнее время – первым делом спросил о причине его отсутствия.
- Он не есть здоров, - ответил товарищ Иржи, Витек Моравец, также пражанин, приехавший на Русь вместе с ним. – Сейчас пребывает в госпитал.
Искренне и сильно огорчившись, Москаль-чародей вынужденно отложил посещение больницы на вечер. Времени действительно катастрофически не хватало, как и многого, многого другого – денег, грамотных специалистов, материалов, станков, людей способных на них работать… Хватало – более чем – врагов и трудностей, да ещё в избытке имелись дураки.
Проблем доставало и здесь, причём, их количество росло не в арифметической, а в геометрической прогрессии в нерасторжимой связи с ростом производства. Тех же револьверов можно было бы продать в воюющей Европе сотни тысяч экземпляров, а ведь имелась ещё и Азия. Правда, продавать такое оружие врагам – верх глупости, но, с другой стороны, как можно использовать его без капсюлей? Разве что – как короткую дубинку, секрет производства капсюлей оставался пока Великой казацкой тайной.
Впрочем, о торговле скорострельным короткостволом пока можно было только мечтать – с огромным напряжением, опоздав к началу войны со шведами, удалось вооружить им гетманскую конницу, что сразу же резко изменило соотношение сил на поле боя. Москаль-чародей патетическим тоном вынес благодарность всем причастным к производству оружия и боеприпасов от имени гетмана. Заодно порадовал учёных и инженеров очередным повышением зарплаты и скорым вручением лучшим из них орденов самим Богданом Хмельницким. По окончании военной кампании он собирался явиться сюда и произвести торжественную церемонию прямо здесь.
Сделав паузу, характерник услышал только жужжание налетевших в зал мух. Ордена в те времена имели совершенно иной, несравненно более высокий статус, воспринимались как символ избранности. Имелись они только у королей и высших сановников и генералов. Объявление о предстоящем награждении поразило присутствующих до временного онемения. Аркадий невольно подметил у кого-то чуть приоткрытый в удивлении рот, у кого-то по анимешному широко раскрытые глаза, у кого-то скептическую ухмылку неверия в такое чудо.
- Was hat er gesagt? (Что он сказал?) – очень тихо, почти шёпотом спросил бывший преподаватель Мюнхенского университета Альбрехт Вебер. Услышал его, впрочем – благодаря наступившей тишине – весь зал.
- Einer von uns wird den Auftrag vergeben (Кого-то из нас наградят орденом), – ответил ему не менее потрясённый сосед.
Пожилому профессору из Гейдельберга Иоганну Раутенбаху даже плохо стало, бедолага, неожиданно не сумев вдохнуть очередную порцию воздуха, рванул воротничок своего застёгнутого доверху кафтана. Вокруг него сразу же возникла суета, соседи поспешили помочь товарищу, гул человеческих голосов мгновенно заглушил мушиный хор.
К счастью, ничего плохого с немцем не случилось, он быстро пришёл в себя. Вызвав немалое облегчение у важного чиновника, хотевшего только порадовать людей. Настолько резкой реакции человеку из двадцать первого века ожидать было трудно, он ведь помнил бровастого рекордсмена орденоносности и многочисленные анекдоты по поводу навешивания очередной висюльки.
Аркадий улыбнулся – уже про себя – представляя, как будут потрясены не избалованные в Европе вниманием люди, когда станут участниками шоу в голливудском стиле. Даже аристократы из посольств, принимавшиеся куда более скромно, имели ошалелый вид, а уж до недавнего времени приравненных к кучерам и лакеям химиков и механиков ждало нечто незабываемое, о чём они детям-внукам рассказывать будут.
«Надо будет их обязательно валерьянкой напоить перед церемонией, а то, не дай бог, откинет кто-нибудь коньки и испортит всё действо».
Посмотрев внимательно на учёных-инженеров, решил перенести собрание на завтрашнее утро. Уж очень возбуждёнными выглядели присутствующие, разговор о проблемах наращивания выпуска продукции или трудных местах, мешающих оному процессу, стоило отложить.

Посмотрев внимательно на учёных-инженеров, решил перенести собрание на завтрашнее утро. Уж очень возбуждёнными выглядели присутствующие, разговор о проблемах наращивания выпуска продукции или трудных местах, мешающих оному процессу, стоило отложить. Что Москаль-чародей и сделал. А сам решил отправиться к больному товарищу.
Посомневался, стоит ли прогуляться до госпиталя пешком, или проехать верхом. И характерники рекомендовали больше на своих двоих передвигаться, и сам прекрасно понимал необходимость ходьбы для укрепления сердца. Но победили лень и усталость. Причём, усталость не только физическая – от путешествия по пыльным дорогам Руси под по-летнему жарким майским солнцем, но и эмоциональная – от неожиданно горячей встречи здесь.
«Блин, приятно-таки. Как бы мне не втянуться в потребление почитания. Только дай повод – найдутся желающие вылизать начальственную задницу. Чревато это, как показывает история и личные наблюдения. Надо бы до больнички пешком пройтись, но по жаре этой сумасшедшей… Вот и верь после этого климатологам, писавшим о Малом Ледниковом периоде. Хотя зимой-то морозы… Не пойду пешком, ну его. Опять-таки, бронежилет не снимешь, жить не надоело, таскать же такую тяжесть – то ещё удовольствие. Да и сердце по жаре вредно перегружать, как мне кажется».
Найдя для себя такой убедительный повод, сел на Ворона и отправился проведать болящего товарища. Теперь характерник путешествовал на трёхлетнем сыне васюринского Чёрта, Вороне. Наконец сбылась его мечта оседлать ахалтекинца. Ездить на иноходце оказалось, намного комфортнее, чем на скакунах и – что немаловажно в нынешнем его состоянии – легче физически. К тому же конь выказывал на редкость выдержанный – для жеребца – характер. Однако, во избежание конфликтов ещё и между средствами передвижения, колдун (отпираться от этого определения попаданец уже не пытался) посадил всю охрану на кобыл.
Подковы не цокали, а глухо стукали по размякшему от жары асфальту. Изредка конь чуть отклонялся от следования по прямой из-за навозных лепёшек, «украшавших» дорогу. Жеребец имел повышенную брезгливость, наступать в такие «мины» очень не любил. Покрытие получилось так себе, если честно – на тройку с минусом, а уж, сколько стоило… страшно вспомнить. Но брусчатка обошлась бы не дешевле, да и не нашлось под рукой специалиста, умеющего её класть, грязь же в распутицу тупо блокировала производственную деятельность. На часть дорог насыпали гравийное покрытие, а перед домнами и мануфактурами по настоянию попаданца положили асфальт.
Результат получился неоднозначным – непомерно дорого, недолговечно, летом дорога становилась липкой и непрочной, тяжело нагруженные телеги её сильно повреждали, вынуждая осенью перестилать наиболее пострадавшие участки. Но в необъятном море весенне-осенней труднопреодолимой грязи появился кусочек твёрдой поверхности, дающий возможность передвигаться пешком и верхом, возить грузы, то есть продолжать трудиться и жить, а не ждать у этого грязевого моря погоды. Правда, по гравийным участкам пришлось пускать патрули. Куркули из расположенных неподалёку сёл посчитали, что раз добро лежит на земле, значит – ничьё, и начали было прибирать его к рукам. После нескольких порок не только таких добытчиков, но всех их соседей, причём, как мужиков, так и баб, уничтожение дорог прекратилось.
Прижимистый Хмельницкий покряхтел, покряхтел (имел и он любимое животное, ограничивающее траты хозяина), но приказал устелить асфальтом центральную улицу Чигирина. Даже в столице распутица превращала улицы в болота с эффектом неглубокой трясины. Относительно неглубокой. Человек тонул в ней изредка, только спьяну – случалось и такое – но сапоги с прохожих стягивались регулярно часто. И далеко не все их могли найти, так что в такие времена горожане старались пореже выходить на улицы, уж очень энергозатратным и утомительным было передвижение по ним.
Ровная (к, одновременно, радости и досаде Аркадия, чигиринское покрытие получилось много лучше запорожского, куда более важного), приятно выглядящая, неощутимая при передвижении на подрессоренной карете дорога произвела сильнейшее впечатление на иностранных представителей. Однако большинство из них, узнав о стоимости такого удобства, труднодоступности главного ингредиента, разочарованно вздыхало. Даже надутый как индюк посол империи не смог, или не захотел, скрыть огорчения. Дорого.
Только испанский и нидерландский послы заинтересовались асфальтом всерьёз. Настолько, что испанцы, узнав о технологии – её и не скрывали – взялись за укладку улиц в Маракайбо, Картахене, Гаване, Пуэрто-Плато и Веракрусе, а голландцы начали переговоры о покупке венесуэльского сырья для украшения улиц Роттердама и Амстердама.

Аркадий подавил желание спрыгнуть с седла на землю – при проблемах с сердцем строить из себя добра молодца не стоило. Степенно и не торопясь слез, привычно ласково похлопал жеребца по шее. Тот фыркнул и сымитировал попытку цапнуть хозяина зубами за руку.
- Скотина ты неблагодарная, Ворон, так и норовишь укусить руку, тебя кормящую. Вот обижусь и сменю тебя, черномазого, на белую и пушистую кобылку.
Конь в ответ фыркнул ещё, откровенно насмешливо и помотал головой, выражая сомнение. Так, по крайней мере, показалось Аркадию. Конь для казака – не только средство передвижения по суше, а ещё и боевой товарищ. Соответственно и отношение к нему особое, далёкое от беспристрастности.
Отдав поводья, лихо слетевшему с седла джуре, Москаль-чародей невольно вспомнил папашу Ворона, Чёрта.
«У Ивана хлопот бы здесь было куда больше, тот гад укусы не имитирует, тяпает будто хищник, только на Васюринского не покушается. Одному незадачливому воришке из переселенцев почти напрочь отгрыз пальцы, цыган вздумал у характерника коня увести, понадеялся на своё умение с лошадьми обращаться. Если бы дурачка тут же не повесили, пришлось бы большую часть кисти ампутировать. Зато человек в легенду попал, историю его смерти теперь, в сильно приукрашенном виде, по всей Руси пересказывают».
В больнице приход Москаля-чародея особой радости не вызвал. Если честно, то чего-то положительного рассмотреть в реакции медперсонала на его появление было очень сложно, пожалуй, что – невозможно совсем. Зато испуг, у некоторых переходящий в панику, бросался в глаза. Это при том, что данному учреждению знаменитый колдун уделял пристальнейшее внимание при каждом визите в Запорожье, заботился о финансировании, не жалел времени на проведение лекций для медиков. К тому же, как министр здравоохранения, санитарии и гигиены Малой Руси, имел право распоряжаться здесь как в своей вотчине. В данном вопросе Хмельницкий доверял его мнению абсолютно.
Недоброжелательность имела основания. Порядки Москаль-чародей вводил почти армейские, а требовал лечить по совершенно непонятным и для многих противных всему тому, что они знали, правилам. Жесточайший запрет на кровопускания, употребление ртутных и свинцовых препаратов, лечение настойками из крыла летучей мыши и жабы, пойманной на кладбище… Как лекари с университетским образованием, так и местные колдуны с ворожейками, приспосабливались к новым порядкам с трудом. Больше повинуясь страху наказания, чем убеждениям и доводам разума. Впрочем, кланялись ему здесь куда ниже, чем на промышленных предприятиях.
Узнав на входе, в какой палате лежит чех, направился прямо туда. Коридор перед ним очистился от лекарей, обслуги и пациентов, будто по мановению руки волшебника. С парой охранников за спиной появился в дверном проёме и мгновенно озверел.
У лежавшего, судя по всему без сознания, с лицом белым, как свежевыпавший снег, Иржи, лекарь, низкорослый толстячок с большой лысиной обрамлённой ярко-рыжими патлами, Франц Беккер отворял кровь. И в тазик, который держал ассистент, субтильный местный парнишка, налилось её уже немало.
Как он оказался сразу возле кровати Немеца характерник сам не понял. Может телепортировался? Колдуном ведь официально считается. Тем более неожиданным для лекаря с помощником было услышать звериный – скорее медвежий, чем волчий – рык над головами. Отправив взмахом руки (не ударом, отмашкой) ученика в сторону (тяжёлый нокаут, среднее сотрясение мозга, сильнейший испуг с заиканием), Москаль-чародей осторожно, но очень быстро отвёл руку со скальпелем от руки учёного, вытряхнул режик из ослабевшей вдруг кисти немца на пол. Затем схватил перепуганного бедолагу за шкирку, одной рукой поднял не такую уж лёгкую тушу, чтобы смотреть глаза в глаза. Доктор медицины – при перехваченном-то одеждой дыхании – не побледнел даже, а посинел.
- Я тебе сколько раз говорил, что кровь пускать можно только полнокровным людям?! – вроде бы не громкий, но с отзвуками рычания вопрос прогремел для окружающих.
Бешеный взгляд характерника, совершенно звериный оскал, произвели на врача неизгладимое впечатление. Не факт, что он смог бы ответить, даже если бы мог говорить, а при сдавленном горле членораздельно изъясняться крайне затруднительно.
Не дождавшись ответа, Аркадий заметил, что у Беккера глаза стали закатываться и отбросил его на пол, как тряпку, брезгливо тряхнув после этого рукой. Тот рухнул как кукла, не пытаясь выставить смягчить падение.
- Чуть до греха душегубства не довёл, сволочь, - уже нормальным голосом произнёс характерник, мазнул по окружающим – старательно прикидывающимся ветошью – взглядом.
- Грыцько, этого боровка отгони в холодную, пусть пока там посидит. Если Иржи умрёт, живым под его гроб урода положим. Митька, давай бинт и спирт для дезинфекции, человека срочно перевязать надо.

Опять переделка с дополнением, уж прошу прощения у читателей. После замечания Александра Руба внёс дополнения и изменения по асфальту. Кому надоело читать одно и тоже можно глянуть самый конец.

Посмотрев внимательно на учёных-инженеров, посчитал правильным перенести собрание на завтрашнее утро. Уж очень возбуждёнными выглядели присутствующие, разговор о проблемах наращивания выпуска продукции или трудных местах, мешающих оному процессу, стоило отложить. Что Москаль-чародей и сделал. А сам решил отправиться к больному товарищу.
Посомневался, надо ли прогуляться до госпиталя пешком, или проехать верхом. И характерники рекомендовали больше на своих двоих передвигаться, и сам прекрасно понимал необходимость ходьбы для укрепления сердца. Но победили лень и усталость. Причём, усталость не только физическая – от путешествия по пыльным дорогам Руси под по-летнему жарким майским солнцем, но и эмоциональная – от неожиданно горячей встречи здесь.
«Блин, приятно-таки. Как бы мне не втянуться в потребление почитания. Только дай повод – найдутся желающие вылизать начальственную задницу. Чревато это, как показывает история и личные наблюдения. Надо бы до больнички пешком пройтись, но по жаре этой сумасшедшей… Вот и верь после этого климатологам, писавшим о Малом Ледниковом периоде. Хотя зимой-то морозы… Не пойду пешком, ну его. Опять-таки, бронежилет не снимешь, жить не надоело, таскать же такую тяжесть – то ещё удовольствие. Да и сердце по жаре вредно перегружать, как мне кажется».
Найдя для себя такой убедительный повод, сел на Ворона и отправился проведать болящего товарища. Теперь характерник путешествовал на трёхлетнем сыне васюринского Чёрта, Вороне. Наконец сбылась его мечта оседлать ахалтекинца. Ездить на иноходце оказалось, намного комфортнее, чем на скакунах и – что немаловажно в нынешнем его состоянии – легче физически. К тому же конь выказывал на редкость выдержанный – для жеребца – характер. Однако, во избежание конфликтов ещё и между средствами передвижения, колдун (отпираться от этого определения попаданец уже не пытался) посадил всю охрану на кобыл.
Подковы не цокали, а глухо стукали по размякшему от жары асфальту, положенному прошлой осенью. Изредка конь чуть отклонялся от следования по прямой из-за навозных лепёшек, «украшавших» дорогу. Жеребец имел повышенную брезгливость, наступать в такие «мины» очень не любил. Покрытие получилось так себе, если честно – на тройку с минусом, а уж, сколько стоило… страшно вспомнить. Но брусчатка обошлась бы не дешевле, да и не нашлось под рукой специалиста, умеющего её класть, грязь же в распутицу тупо блокировала производственную деятельность. На часть дорог насыпали гравийное покрытие, а перед домнами и мануфактурами по настоянию попаданца положили асфальт.
Результат получился неоднозначным – непомерно дорого, недолговечно, к лету дорога становилась липкой и непрочной, тяжело нагруженные телеги её уже сильно повредили, вынуждая думать о замене такого удобного покрытия, по крайней мере, здесь.
«А сколько было радости, когда в необъятном море весенне-осенней труднопреодолимой грязи появился кусочек твёрдой поверхности, дающий возможность передвигаться пешком и верхом, возить грузы, то есть продолжать трудиться и жить, а не ждать у этого грязевого моря погоды. Да и зимой на новинку не нарадовались – в других местах застывшие на морозе колеи превращали путешествие в пытку».
Правда, по гравийным участкам пришлось пускать патрули. Куркули из расположенных неподалёку сёл посчитали, что раз добро лежит на земле, значит – ничьё, и начали было прибирать его к рукам. После нескольких порок не только таких добытчиков, но всех их соседей, причём, как мужиков, так и баб, уничтожение дорог прекратилось. Слишком хозяйственных хомяков контролировали уже не казаки, а соседи, получить плетей за чью-то жадность желающих не наблюдалось.
Прижимистый Хмельницкий покряхтел, покряхтел (имел и он любимое земноводное, ограничивающее траты хозяина), но приказал устелить асфальтом центральную улицу Чигирина. Даже в столице распутица превращала улицы в болота с эффектом неглубокой трясины. Относительно неглубокой. Человек тонул в ней изредка, только спьяну – случалось и такое – но сапоги с прохожих стягивались регулярно и далеко не все их могли найти, так что в такие времена горожане старались пореже выходить на улицы, уж очень трудоёмким и утомительным было передвижение по ним.
Впрочем, приступы амфибиотрофной асфиксии у Хмеля легко купировались благодарной молвой чигиринских обывателей и прочего приезжего люда:
- От спасиби пану Гетьману – тепер хоч по осени-весни ходыти можна по людськи, чобит не втратывши. Та й вози тепер не треба з кректанням витягувати з грязюки. Дай Бог здоровьячка Хмелю та Москалю-чаривнику за таке дыво.
Ровная (к, одновременно, радости и досаде Аркадия, чигиринское покрытие получилось много лучше запорожского, куда более важного), приятно выглядящая, неощутимая при передвижении на подрессоренной карете дорога произвела сильнейшее впечатление на иностранных представителей. Однако большинство из них, узнав о стоимости такого удобства, труднодоступности главного ингредиента, разочарованно вздыхало. Даже надутый как индюк посол империи не смог, или не захотел, скрыть огорчения. Дорого.
Только испанский и нидерландский послы заинтересовались асфальтом всерьёз. Настолько, что испанцы, узнав о технологии – её и не скрывали – подумывали об укладке улиц в Маракайбо, Картахене, Гаване, Пуэрто-Плата и Веракрусе, а голландцы начали переговоры о покупке венесуэльского сырья для украшения улиц Роттердама и Амстердама.
«Да… Всё хорошо, прекрасная маркиза… Не подумал я, что летом, в жару, телеги раздолбают такое покрытие вдребезги, не хуже танков в двадцатом веке. Лето ещё не пришло, а о замене асфальта здесь уже думать надо. Пока асфальт на тротуары перенесём, пора людям дать возможность спокойно ходить по улицам, не боясь наезда лихого всадника или кучера, а дороги оставим с гравийным покрытием. До широкого распространения шин и думать об асфальте на дорогах нельзя. Перед испанцами извиняться придётся, у них в колониях круглогодично жара стоит. А Богдан упёрся, и теперь летом в столице есть первая пешеходная улица. Не повезло казакам с попаданцем – то и дело мои предложения к убыткам вместо пользы ведут. Но другого-то нет».
Аркадий подавил желание спрыгнуть с седла на землю – при проблемах с сердцем строить из себя добра молодца не стоило. Степенно и не торопясь слез, привычно ласково похлопал жеребца по шее. Тот фыркнул и сымитировал попытку цапнуть хозяина зубами за руку.
- Скотина ты неблагодарная, Ворон, так и норовишь укусить руку, тебя кормящую. Вот обижусь и сменю тебя, черномазого, на белую и пушистую кобылку.
Конь в ответ фыркнул ещё, откровенно насмешливо, переступил передними ногами и помотал головой, выражая сомнение. Так, по крайней мере, показалось Аркадию. Конь для казака – не только средство передвижения по суше, а ещё и боевой товарищ. Соответственно и отношение к нему особое, далёкое от беспристрастности.
Отдав поводья, лихо слетевшему с седла джуре, Москаль-чародей невольно вспомнил папашу Ворона, Чёрта.
«У Ивана хлопот бы здесь было куда больше, тот гад укусы не имитирует, тяпает будто хищник, только на Васюринского не покушается. Одному незадачливому воришке из переселенцев почти напрочь отгрыз пальцы, цыган вздумал у характерника коня увести, понадеялся на своё умение с лошадьми обращаться. Если бы дурачка тут же не повесили, пришлось бы большую часть кисти ампутировать. Зато человек в легенду попал, историю его смерти теперь, в сильно приукрашенном виде, по всей Руси пересказывают».
В больнице приход Москаля-чародея особой радости не вызвал. Если честно, то чего-то положительного рассмотреть в реакции медперсонала на его появление было очень сложно, пожалуй, что – невозможно совсем. Зато испуг, у некоторых переходящий в панику, бросался в глаза. Это при том, что данному учреждению знаменитый колдун уделял пристальнейшее внимание при каждом визите в Запорожье, заботился о финансировании, не жалел времени на проведение лекций для медиков. К тому же, как генеральный лекарь здравоохранения, санитарии и гигиены Малой Руси, имел право распоряжаться здесь как в своей вотчине. В данном вопросе Хмельницкий доверял его мнению абсолютно.
Недоброжелательность имела основания. Порядки Москаль-чародей вводил почти армейские, а требовал лечить по совершенно непонятным и для многих противных всему тому, что они знали, правилам. Жесточайший запрет на кровопускания, употребление ртутных и свинцовых препаратов, лечение настойками из крыла летучей мыши и жабы, ловить которую почему-то нужно было только на кладбище… Как лекари с университетским образованием, так и местные колдуны с ворожейками, приспосабливались к новым порядкам с трудом. Больше повинуясь страху наказания, чем убеждениям и доводам разума. Впрочем, кланялись ему здесь куда ниже, чем на промышленных предприятиях.
Узнав на входе, в какой палате лежит чех, направился прямо туда. Коридор перед ним очистился от лекарей, обслуги и пациентов, будто по мановению руки волшебника. С парой охранников за спиной появился в дверном проёме и мгновенно озверел.
У лежавшего, судя по всему без сознания, с лицом белым, как свежевыпавший снег, Иржи, лекарь, низкорослый толстячок с большой лысиной обрамлённой ярко-рыжими патлами, Франц Беккер отворял кровь. И в тазик, который держал ассистент, субтильный местный парнишка, налилось её уже немало.
Как он оказался сразу возле кровати Немеца характерник сам не понял. Может телепортировался? Колдуном ведь официально считается. Тем более неожиданным для лекаря с помощником было услышать звериный – скорее медвежий, чем волчий – рык над головами. Отправив взмахом руки (не ударом, отмашкой) ученика в сторону (тяжёлый нокаут, среднее сотрясение мозга, сильнейший испуг с заиканием), Москаль-чародей осторожно, но очень быстро отвёл руку со скальпелем от руки учёного, вытряхнул режик из ослабевшей вдруг кисти немца на пол. Затем схватил перепуганного бедолагу за шкирку, одной рукой поднял не такую уж лёгкую тушу, чтобы смотреть глаза в глаза. Доктор медицины – при перехваченном-то одеждой дыхании – не побледнел даже, а посинел.
- Я тебе сколько раз говорил, что кровь пускать можно только полнокровным людям?! – вроде бы не громкий, но с отзвуками рычания вопрос прогремел для окружающих.
Бешеный взгляд характерника, совершенно звериный оскал, произвели на врача неизгладимое впечатление. Не факт, что он смог бы ответить, даже если бы мог говорить, а при сдавленном горле членораздельно изъясняться крайне затруднительно.
Не дождавшись ответа, Аркадий заметил, что у Беккера глаза стали закатываться и отбросил его на пол, как тряпку, брезгливо тряхнув после этого рукой. Тот рухнул как кукла, не пытаясь, выставив руки смягчить падение.
- Чуть до греха душегубства не довёл, сволочь, - уже нормальным голосом произнёс характерник, мазнул по окружающим – старательно прикидывающимся ветошью – внимательным взглядом, после чего обратился к своим охранникам.
- Грыцько, этого боровка отгони в холодную, пусть пока там посидит. Если Иржи умрёт, живым под его гроб урода положим. Митька, давай бинт и спирт для дезинфекции, человека срочно перевязать надо.
Постоянно сталкиваясь со случаями глупых – по мнению человека из будущего – смертей, Аркадий всё большую часть своего времени уделял именно здравоохранению, санитарии и гигиене. Воевать здесь и без него умели, а вот понимания причин возникновения многих болезней, знания правильных способов их лечения в семнадцатом веке не существовало. Подавая пример, он приказал носить охранникам, в обязательном порядке, бинт, спирт, жгут, маковый настой и валерьянку, в общем – аптечку для оказания скорой помощи.
Тщательно протерев порез на руке по-прежнему неестественно бледного, находящегося без сознания чеха – с некоторым удовлетворением отметив, что немец перед его нанесением кожу-то спиртом протирал – тщательно, стараясь не передавить тощей конечности, перебинтовал рану.
Бережно укрыв товарища одеялом, выпрямился, окинул взглядом присутствующих, собираясь послать кого-то за главным лекарем госпиталя, Пьетро Аквилани, но, уже раскрыв для этого рот, заметил итальянца. Тот скромно прислонился к стене в углу, подобно всем присутствующим не желая попасть под горячую и очень тяжёлую руку колдуна. Вопреки прежнему мнению об итальянцах, лекарь из Падуи имел немалый, в районе метра восьмидесяти сантиметров рост, белую кожу, тёмно-русые волосы. Правильное, в юности вероятно красивое лицо его уродовали несколько шрамов на щеках и лбу, о происхождении которых лекарь, кстати, прекрасно владевший шпагой, рассказывать не спешил.
- Пане Пьетро, прошу, подойди ко мне, начальнику по углам прятаться не полагается.
- Я нет прятался, я не хотеть мешать, - ответил тот и без признаков страха подошёл.
- Так кому ты не хотел мешать?
- Тебе.
- А может, придурку Беккеру, который вопреки моему запрету вздумал пускать кровь и без того малокровному, да ещё больному человеку?