Шапка, или митра, первого патриарха Иова

В московской Патриаршей ризнице митры первого и шестого патриархов Всероссийских Иова и Никона, напоминая нам лица, замечательные в истории иерархии и государства и отчасти сходные своим жребием, в то же время обращают внимание на происхождение, первоначальное знаменование и введение сего главного иерархического отличия.

Митра есть слово греческое, означающее головную повязку, увясло, наглавие, кидар. Так как она составляла отличительное украшение вообще иудейских первосвященников, а со времени Давида и царей, то в подражание первым архипастыри христианской церкви усвоили себе подобное наглавие. У первосвященников на златой дщице, украшавшей чело кидара, изображены были слова святыня Господня, замененные на митре архиерейской ликами Спасителя, Богоматери и других святых. В век Иисуса Христа, по свидетельству Иосифа Флавия, жрецы из племени маккавеев, бывшие вместе и царями, к митре присоединили тройную корону. Итак, по первоначальному происхождению, митра составляла главную утварь царей и первосвященников как символ помазания и власти. Церковь христианская, нередко обращающая внешнее, вещественное, в символы духовного, сообщила митре высокое значение славы Господа и власти, данной от него служителям святилища, посему-то Евсевий называет ее венцем славы. Вселенский святитель Иоанн Златоуст в похвале Евангелию внушает
рукополагаемому епископу, что «принятие венца знаменует Евангелие, что хотя он всем глава и над всеми имеет державу, но и сам состоит под законом».

Первое употребление митр святительских встречается нам в первенствующей церкви. По свидетельству Епифания и Евсевия, апостолы св. Иаков, брат Господень, и евангелист Иоанн Богослов в знак духовного помазания носили на своем наглавии дщицу злату. Это подтверждается Деяниями Константинопольского Собора в IX в. против Фотия, где между прочим сказано, что патриарх Иерусалимский Феодосий послал в дар к Царьградскому патриарху Игнатию с подиром и нарамником митру св. Иакова, брата Господня. Этот же самый Феодосий утверждает, что предместники его, патриархи и он сам возлагали себе на главу митру, когда им надлежало входить в святилище для богослужения. По примеру св. апостолов и вселенские святители украшались кидаром; ибо св. Григорий Назиансин называет кидаром то наглавие, или увясло, которое он носил; впрочем, он не изъяснил нам, какую оно имело фигуру и употреблялось ли прочими епископами. В наших отечественных летописях упомянуто о шапке Иоанна Златоуста, привезенной в Москву в 1558 г. Юрьевским архимандритом8. До разделения церкви на Восточную и Западную и впоследствии известно было в римско-католической иерархии употребление митр, кои до Лионского Собора в 1249 г. служили отличием для кардиналов. Во времена же патриарха Вальсамона, в XII в., как он сам свидетельствует, один только патриарх Александрийский надевал на себя митру в служении. Причиной сему он полагает то, что когда св. Кирилл, патриарх Александрийский, председательствовал на III Вселенском Соборе за Целестина, римского патриарха, тогда возложил на главу свою золотую митру, какую носили римские патриархи по праву, данному св. Сильвестру Константином Великим. Но видно, что постоянное употребление митры в то время еще не было узаконено, ибо, по словам Вальсамона, незадолго до него даже один хартофилакс Константинопольской церкви надевал митру в служении и в торжественных шествиях.

По сказанию великого логофета Епифания, император Василий Младший, современник Владимира I, царствовавший в конце X и в начале XI в., возложил царскую диадиму на патриарха Иерусалимского Феофила за примирение с Царьградским патриархом. Вероятно, по примеру его царь Алексей Михайлович пожаловал корону Патриарху Никону. В XV в., как свидетельствует Симеон Фессалонийский, не только патриарх Александрийский, но и многие другие носили уже митры, основываясь на древнем, еще ветхозаконном предании. Когда же с падением Восточной империи, церковь утратила много велелепия своих обрядов и утварей, тогда, вероятно, прекратилось употребление митр епископами; ибо русские наши путешественники в Иерусалим — Арсений Суханов (около середины XVII в.) и Василий Барский (в 1727 г.) — согласно свидетельствуют, что кроме Иерусалимского патриарха, никто из тамошних епископов не возлагал на себя митры при священнослужении.

Между тем как на христианском Востоке под владычеством латинов и магометан внешние отличия сана иерархического подверглись изменению, Российская церковь и под ярмом монгольским удержала их ненарушимо в таком виде, в каком они приняты были от Византийской церкви.

В числе святительских отличий и митра издревле в отечестве нашем служила украшением не только епископов, но даже и некоторых архимандритов, как видно из «Соборного свитка», напечатанного при Иоакимовском служебнике 1668 г., также из деяний Московского Собора, бывшего при патриархе Иоасафе в 1675 г. Но предоставление сего отличия зависело от соизволения царя и святителя, а после уже введено в общее употребление у всех российских архиереев и архимандритов.

Как царская корона, или венец, так равно и архиерейская митра нередко назывались шапками. Но первоначально между митрой и шапкой полагалось то различие, что первая была с образами и украшала архиереев, а последняя только с перекрестьем и носима была архимандритами; впоследствии названия сии были смешаны. Святительские митры, жалованные царями под именем корон, имеют вокруг шапки зубчатый венец, или обруч; одна из таковых корон называлась большой, а другая меньшой. Митры патриаршие и митрополичьи различались от епископских и архимандричьих не столько формой, сколько украшениями и материалом. Так, например, в великие праздники на служении патриарху предоставлена уставом митра с крестом и короной, митрополитам шапка золотая или серебряная позолоченная, архиепископам и епископам шапка среброкованая.

Что же касается до изображенных здесь митр первого и шестого патриархов Московских в конце XVI и в половине XVII в., то они разнятся как своей формой, так равно и убранством. Первая сходствует с древними митрами митрополитов и епископов, в каких они обыкновенно изображаются на старинных иконах. Она имеет вид низменной шапочки с опушкой или околышем из горностаевого меха; сделана из лазоревой камки, шитой волоченым золотом. На маковице ее вместо креста, какой осеняет другие патриаршие митры, вышит и обнизан мелким жемчугом образ Знамения Пресвятой Богородицы, вокруг коего следующие слова: Все оупованїе мое к Тебt возлагаю, Мати Божїя, Ты мя сохрани подъ кровомъ Твоимъ! На челе изображен Деисус, по сторонам св. апостолы Петр и Павел и другие святые, коих имена трудно разобрать. Над околышем кругом идет надпись, низанная жемчугом: Призри съ небесе, Боже,
и виждь и посtти виноградъ сей, его же насади десница Твоя! На серебряном плаще вырезано: лtта /--зр`дi Сентября въ а`i день сдtлана сїя шапка повелtнїемъ Святtйшаго Iова Патрїарха Московскаго и всеа Росїи.

В духовной грамоте своей Иов в 1597 г. упоминает, что он «устроил на свои келейные, заздравные и заупокойные милостинные деньги в дом Пресвятыя Богородицы шапки, саки и проч.». Присланная же Иову от Царьградского патриарха митра, слывущая короной Палеолога, вдвое выше описанной нами шапки: конусообразная с перекрестьем на тулье и с восьмиконечным крестом наверху.

Митра патриарха Никона, подаренная боярином Никитой Ивановичем Романовым

Никонова митра, названная в описи большой короной, отличается от первой величиной, искусством работы, роскошью и узорочностью украшений, тем велелепием, какое сей патриарх старался придать святительскому сану. По серебряной вызолоченной доске ее, над обручем в коронках, размещены изображения Спасителя и двенадцати апостолов, какие украшали корону царицы Ирины, супруги Федора I; над ними в четырех клеймах накладные с финифтью иконы Богоматери и Гавриила архангела благовествующего, потом тезоименитых царю Алексею Михайловичу и царице Марии Ильиничне св. Алексия Божия человека и Марии Египетской. С верха митры спущено перекрестье, состоящее из разных драгоценных каменьев и обнизанное кафимским жемчугом; на маковице ее возвышается четырехконечный крест из греческих алмазов; при подножии его двойная восьмиугольная звезда — символ надежды3. На обруче, обнимающем вместо меховой опушки края, или рога, митры, в гнездах и репьях вставлены изумруды, лалы и яхонты, кои представляют в ней венец от камений драгих. Святолепная утварь сия запечатлена следующей летописью в звезде: Въ царство благочестивtйшаго Великаго Государя Царя и Великаго Князя Алексїя Михайловича всея великїя и малыя Росїи Самодержца, духовнаго пастырства при Великомъ Господинt, Архїепископt царствuющаго града Москвы и всея великїя и малыя Росїи Святейшемъ Патрїарсt Никонt, въ вtчную память Боярина Никиты Ивановича Романова /--ах`не г. Iюнїа а` день. Как святительская утварь сия, так равно и надпись, напоминают нам блестящую эпоху славы и могущества Никона, когда самодержец, признательный за его подвиги ко благу церкви и государства, за спасение своего семейства от моровой язвы, именовал его своим другом и дал ему титул Великого Государя. Но Никон, отрекавшийся от сего высокого титула, назван в надписи на сей митре Великим Господином, а на другой митре, греческой, что значит и господин, и государь. Кроме благоволения и признательности царя к патриарху, этот дар свидетельствует о благоговении его к памяти дяди своего, боярина и дворецкого Никиты Ивановича Романова, погребенного 11 декабря 1655 г. в Новоспасском монастыре, этом родовом кладбище рода Романовых, где Никон до патриаршества своего был архимандритом. Здесь нельзя не заметить, что как на этой короне, так и на греческой митре Никона год изображен арабскими цифрами не от сотворения мира, но от Рождества Христова, что служит доказательством употребления арабских цифр и летосчисления от Р.Х. еще до Петра I.

Если же принять числовой знак 1 за церковный, а не арабский, то судьба это число месяца обрекла Никону концом его патриаршего служения. Известно, что спустя после того три года он добровольно оставил святительский престол 10 июня.

Патриаршая митра

Митра сия, по преданию, патриарха Иоакима, более походит на царскую корону, чем на святительскую шапку; в описи Патриаршей ризницы она названа средней. На ней нет образов и надписей, кои определяли бы ее значение и время устроения, но она замечательна богатством и великолепием украшений, искусством царских ювелиров XVII в.

Золотое ее перекрестье, или запона, наложенная на червчатый бархат, блистает драгоценными каменьями и жемчугами. Вокруг митры над нижним венцом одиннадцать золотых коронок с лалами, изумрудами, яхонтами и алмазами. Между перекрестьем наложены репьи, или розетки, из драгоценных камней; вдоль простираются пряди бурмицкого жемчуга. Верх увенчан алмазным четырехконечным крестом.

Веса в этой митре 4 ф. и 69 золотн.

Митра, присланная из Греции патриарху Никону

Митра эта, названная в описи короной, по преданию, прислана к Никону из Греции, где уже известно было имя и влияние на дела московского первосвятителя. Форма ее соответствует этому названию, а богатство разнообразных узорочий — ее назначению в патриаршем служении, ознаменованном торжественностью и великолепием.

Основу митры составляет серебряная вызолоченная доска, на коей положено перекрестье, запоны и репьи из разных драгоценных камней и жемчугов. На верхушке две восьмиугольные звезды, вставленные одна в другую, служат подножием четырехконечному кресту из червчатых яхонтов и изумрудов. Вокруг звезд на финифтяном ободке изображена из Псалма XX, 4: «Положил если на главе его венец от камене честна. Живота просил есть, у тебе и дал еси ему в долготу дний. Блаженнейшего патриарха великого града Москвы и всея России, Господина Никона знамение, 1653».

Хотя образа на митре греческого дела и письмена на них греческие, но из самой надписи не видно, что корона эта прислана из Греции Никону Патриарху вскоре по вступлении его на святительской престол. Вероятнее, она доставлена от вселенских патриархов одному из предшественников Никона, а им она только украшена драгоценными камнями и греческой надписью; потому что он и другие древнейшие утвари своих предшественников запечатлел своим именем.

Между перекрестьем, на четырех золотых плащах, или клеймах, вычеканены и наведены чернью св. евангелисты с греческими написаниями их имен и начала Евангелий у каждого. Над нижним венцом возвышаются двенадцать городков, или репьев, из жемчугов, изумрудов и яхонтов, представляющих подобие кринов (лилий) и числом своим намекающих на двенадцать апостолов. Весом эта митра 5 ф. Сходная с ней и, как вероятно, по образцу ее сделанная, также кованая митра есть дар патриарху от царя Алексея Михайловича и царицы Марии Ильиничны, как показывают самые надписи на ней и финифтяные образа св. Алексия Божиего человека и Марии Египетской, им тезоименитых. С того времени распространились митры златокованные, которые заменили прежние мягкие; они жалуемы были как особые преимущества архиереям и даже архимандритам.

Митра, или шапка, подаренная царем Алексеем Михайловичем и царицей Марией Ильиничной патриарху Никону в 7160/1652 г.

Эта митра, названная в описи большей, одна из драгоценнейших по богатству украшений и по искусству работы. Золотая ее запона, усеянная лалами, червчатыми и лазоревыми яхонтами, изумрудами и алмазами, образует четырехконечный крест, соединенный вверху с многоугольной звездой в запоне, а внизу с венцом из крупных драгоценных камней между двумя прядями жемчуга. Звезда служит подножием четырехконечному кресту из алмазов и яхонтов; другой алмазный крест утвержден на передней стороне митры. Между перекрестьем, обнизанным прядями окатистого жемчуга, вставлены четыре клейма с финифтяными изображениями евангелистов, с крупными изумрудами. Под клеймами на финифтяных плащах читаете следующую надпись: Здtлана сїя святительская шапка Великому Господину Святtйшему Никону Патрїарху Московскому и всея Русїи лtта /--зр`k, Октября въ к` день повелtнїемъ Великаго Госuдаря Царя и Великаго Князя Алексїя Михайловича и его блговtрныя Царицы и Великїя Княгини Марїи Ильиничны.

Хотя в надписи и означен 1651 г., но в описи Патриаршей ризницы правильнее: 1653 г., ибо Никон облечен саном Патриарха 25 июля 1652 г.

В 1775 г. святительская митра сия переделана по желанию светлейшего князя Потемкина, когда он, оставив двор, учился церковному уставу в Александро-Невской лавре и носил монашескую одежду. Предание говорит, что Потемкин примеривал эту митру, будет ли она ему в пору.
Весом утварь эта 6 ф. 6 1/2 золотн.

Митра, или шапка, подаренная царем Алексеем Михайловичем и царицей Марией Ильиничной патриарху Никону в 1653 г.

Эта драгоценная утварь, подобно предыдущей, есть знак особенного благоволения царя Алексея Михайловича к Никону Патриарху, которого он называл своим другом.

Формой своей она более походит на древние митры, чем другие патриаршие митры и короны. Основа ее алтабасная. Перекрестье ее и венец состоят из крупного жемчуга, между коим вставлены репьи из драгоценных камней и на передней стороне камей из лазоревого яхонта с изображением Воскресения Христова. Верх ее осенен восьмиконечным крестом. Между перекрестьем вставлены четыре клейма финифтяные с изображением четырех евангелистов. При подножии их наведена финифтью следующая надпись: Здtлана сїя святительская шапка Великому Господину Святtйшему Никону Патрїарху Московскому и всея Русїи лtта
/--зр`kа, марта к`н, повелtнїемъ Великаго Гд`ря и Великаго Кн`зя Алексїя Михайловича всея Русїи и ево блг`овtрной Цр`цы и Великой Кнг`ни Марїи Ильиничны.

Митра, или шапка, подаренная царем Алексеем Михайловичем и царицей Марией Ильиничной
патриарху Никону в 1653 г.

В описи Патриаршей ризницы она названа меньшей, также известна под именем Цареградской и более походит на царскую корону, чем на святительскую митру. На золотой алтабас этой митры наложена золотая прорезная запона, усеянная драгоценными каменьями и украшенная финифтяными травами и цветами; между ними размещены золотые с чернью пупки. На запоне изображен Спаситель; по сторонам чеканные золотые образа четырех евангелистов. Под восьмиконечным крестом золотая чашка с чернью, коей наведены поясные изображения трех московских святителей и о агїос Василиос Кесарисъки. Кроме последних слов, нет никаких признаков греческого дела; да и греческие слова могли быть списаны московским художником с греческого образа. Соединение же трех местных святителей ясно показывает, что митра сия устроена между учреждением праздника их при патриархе Иове и принесением в Москву мощей св. Филиппа, митрополита при патриархе Иосифе. По-видимому, она была переделана, как и показывают ее орнаменты, относящиеся не к одному времени и не к одному стилю.

Веса в ней 3 ф. и 26 золотн.

Часть 5. Святительские облачения

Никон Патриарх со своим клиром

Это изображение в старинных рамах, писанное на холсте, высотой около трех, а шириной около двух аршин, занимает место на хорах в Воскресенском монастыре, или Новом Иерусалиме. На нем представлен во всем святолепном величии своего сана на горнем, или святительском, месте знаменитый патриарх Никон, основатель этого монастыря, как значится и в надписи: св`тtйшаго Никона Патрїарха Московскаго и всея Росїи. Над головой его виден на стене образ Богоматери; патриарху предстоит клир его. Все они в полном облачении, как должно быть в соборной службе. На патриархе тот же самый омофор и та же митра, какие хранятся в Патриаршей ризнице; на персях у него панагия и крест. В левой руке у него посох с рогами; правая — положена на раскрытую книгу, которую держит перед ним юный подьячий Герман. Ему предстоят с благоговейным вниманием его сослужебники: архимандрит Воскресенского монастыря Герасим в фелони и митре, потом духовный отец его, иеромонах Леонид, иеромонах Иов, архидиакон Евфимий, диакон Иосия, подьячий Илиодор и, наконец, подьячий Серафим, держащий в руках патриаршие четки и очки. Поскольку все сии лица из монашествующих, то можно с достоверностью полагать, что живописец изобразил святительское служение, или проповедание Слова Божия, в монастыре Воскресенском. По своему значению в первенствующей и отечественных церквях замечателен для нас в патриаршем клире архидиакон как первенствующий над диаконами. Он в монашеском клобуке, потому что в архидиаконы при патриархах, митрополитах и архиепископах поставлялись из монашествующих. Чин этот существовал в российской церкви до издания Духовных штатов 1764 г.. Наконец этот самый отрок, подьячий Серафим, сопровождал патриарха на Собор, созванный в Чудове монастыре для низложения этого святителя, и там, несмотря на препятствия, предстоял ему с крестом.

По содержанию своему и времени это изображение важно не только в художественном, но и в историческом отношении, потому что представляет нам не только черты и облачение вели-кого деятеля в отечественной церкви, но и его клир — его сотрудников, сострадальцев.

В правильных и вместе резких чертах патриарха выражается какое-то самосознание ума, пылкость и стойкость характера, крепость воли. Несмотря на то, что переступил за полвека своей жизни, он еще сохранил бодрость и свежесть сил телесных; умное и одушевленное его лицо составляет резкую противоположность с окружающими его лицами. Достойное быть на первом плане, оно выражает готовность на молитву и подвиг. По сходству его с изображением под № 92 и с другими можно заключать, что он списан здесь с натуры. В окружающих его лицах выражено различие характеров, возрастов, наций и положений. Возьмите, например, лицо духовника патриаршего. Оно являет маститого старца, опытного в монашеской жизни, украшенного сединами, благоразумием и смирением. Ему противоположны лица архидиакона и диаконов, полные силы, юные, свежие; мужественные их черты обещают мужественный басистый голос, для коего они избирались патриархом, любителем святолепности церковного служения. Подобно как у других сослужебников, во взорах его выражается внимание к словам святителя; между тем как глаза двух юных подьячих устремлены на патриарха в ожидании мановения его: один, чтобы перевернуть лист в книге, другой, чтобы подать ему очки и четки. Судя по лицеочертанию, некоторые из клириков Никона похожи на греков, евреев, молдаван. И действительно, окружая себя иностранцами для перевода и сличения книг с греческого и латинского языков, любознательный архипастырь нередко сам с ними занимался. Некоторые из этих сотрудников и собеседников разделяли с ним опалу и заточение.

В сочинении картины художник, верный приличию и чинности, пожертвовал местности законными условиями перспективы. Стесняясь размещением лиц, он принужден был смешать второй план с третьим, вместе с тем и пропорции голов, для того чтобы выказать в своем свете все лица, имевшие свое значение в клире патриаршем. Если бы поставить их по обе стороны патриарха, то одни заслонили бы других. Все же на одной стороне, в один ряд, не могли бы разместиться; для сего он поставил их в два ряда: одних над другими, так как поступают зографы в многолюдных иконах. Кроме этого, в картине недостает еще перспективного воздуха. Но головы нарисованы правильно и отчетливо, лицам дано соответственное их характеру выражение.

В целом заметно согласие и теплота колорита, так что это произведение можно признать одним из прекраснейших памятников портретной живописи XVII столетия в России. Разительную с ним противоположность по стилю и некоторое сходство в чертах лица представляет изображение Никона на иконе св. царей Константина и Елены, стоящей на Голгофе в Воскресенском монастыре: патриарх с царем и царицей в молении припадает к подножию креста. Там виден живописец-художник, здесь иконописец-подражатель.

По выражению, картина сия более принадлежит к фламандской или голландской, чем к итальянской, или фряжской, школам. Последователи первой находились в числе царских и даже патриарших зографов, кои при государевом и святительском дворах составляли род Академии художеств. Между ними были и чужестранные живописцы: из Австрии Данило Вухтер и Иван Детерс, из Швеции Дерсон, или Детерсон, из Англии Иван Инглес, из Польши Станислав Лопуцкий, Василий Познанский и проч. Они перенесли к нам стиль школы, тогда господствовавшей в Европе, и с тем вместе истинное понятие о портретной живописи. Не показывает ли даже самое название портретов иконами, подобиями, потом парсунами, персонами, лицами (person, personne), что портретное искусство сперва заимствовано русскими от греков, потом от итальянцев и немцев. Хотя опыты в нем известны были русским еще в Киеве при великом князе Святославе Ярославиче1 и в Москве при Иоанне III, но в XVII в. оно стало более распространяться, когда художники начали изучать красоту внешних линий и вносить в искусство личность и народность. Тогда, кроме св. икон, царские и святительские палаты, боярские хоромы и светлицы украшались портретами государей и иерархов. По свидетельству Рейтенфельса в 1670 г.: «Некоторым особам позволялось иметь в своем доме портрет Царя, в знак особенной милости». В «Титулярнике» 1672 г. помещены портреты царей Михаила и Алексея, царевича Алексея Алексеевича и Никона Патриарха. В переписной книге Оружейной палаты 1687 г. значатся: «Парсуна Великаго Государя Царя Михаила Федоровича на доске длиною 1 аршин 10 вершков, шириною 1 аршин 1 1/2 вершка; Парсуна Великаго Государя Царя Алексея Михайловича писана по полотну, длиною 3 аршина 2 вершка, шириною 2 аршина 1 вершок». Хотя портреты патриархов не ставились над гробницами их в Успенском соборе, подобно как царские в Архангельском, но они сохранялись в Чудове монастыре и в Патриаршей ризнице. Когда в 1632 г. скончался св. Дионисий, архимандрит Сергиевой лавры, тогда, по сказанию его жизнеописателя, собрались к его гробу многие изографы списывать его лицо.

Употребляя науки и художества для своих целей, дальновидный Никон воспользовался и портретной живописью, чтобы сохранить изображение свое и своих любимцев и сослужебников в созданном им Новом Иерусалиме, где он назначил себе могилу на месте погребения царя-священника Мельхиседека в древнем Иерусалиме.

К сожалению, на самой картине, по всей вероятности, современной Никону Патриарху, не нашли мы ни имени художника, ни года ее написания.

Принимая в соображение самую надпись, где этот святитель назван только Патриархом Московским и всея России, можно бы предполагать, что изображение Никона писано до 1655 г., когда ему за спасение царского семейства от моровой язвы дан царем титул Великого Государя, который он неохотно принял. Но если предположить местность в Воскресенском монастыре, коего строение начато в 1656 г., то надобно отнести эту картину к године испытания Никона, когда ему поставили в вину невольное присвоение титула Великого Государя и когда этот вольный изгнанник, отрясши прах от ног своих в воротах кремлевских, связанный духом, отошел в свой Новый Иерусалим. Последнее подтверждает изображенный на картине Воскресенский архимандрит Герасим, который вступил в 1658 г. в управление монастырем после Стефана, построившего там первую деревянную церковь в честь Воскресения Христова.

Это изображение стояло прежде в соборе Воскресенского монастыря над Патриаршим местом. Но император Павел I, поклонившийся здесь Никону, заметив, что оно портится от сырости, велел наклеить его на доску и поместить на хорах у придела в честь Тихвинской Богоматери.

Клобук патриарха Никона
(изображение лица с портрета, находящегося в Воскресенском монастыре)

Патриаршие клобуки, здесь изображенные, дают нам повод коснуться вообще значения и употребления клобуков, преимущественно белых, некогда составлявших предмет состязаний на Соборах российской церкви и посему относящихся как к истории, так равно и к археологии.

Собственно клобук есть покрывало из шерстяной или шелковой ткани, носимое монахами сверх каптыря, или камилавки; в таинственном смысле он означает шлем спасения. Из отечественной истории открывается нам, что в древности на Руси от употребления клобуков, или черных шапок, заимствовали свое название народы черкасского племени, черные клобуки, и что не только великие и удельные князья, но и слуги княжеские носили на голове клобуки; потом даже при крещении на младенцев, как видно из древнего «Требника», надевали клобучки, или куколи, род шапочек. Что же касается до монашеского наглавия, то нередко под словом клобук разумеют и покрываемую им камилавку; даже в среднем греческом и латинском языках значит покрывало на камилавке святительской, спущенное крылами, или космами, на обе стороны, то же, что клобук. Шапочка сия, или скуфья, по мнению Кедрина, Леона Аллация и Гоара, происходит от «верблюд» и «выя» и «тесный вход», потому что у восточных иноков для защиты головы от солнечного зноя она делалась из верблюжьей шерсти с покрывалом, или клобуком, коего задним концом образуется горб, что подало повод другим производить слово сие от «зной», «вар» и — «укрощаю», следовательно, «шапка, защищающая от жара». Итак, наглавию сему, сперва принятому необходимостью, впоследствии придано символическое значение; наконец, оно обращено в знак отличия.

В порядке иерархическом российской церкви издревле клобуки митрополичьи и даже епископские отличались иногда белым цветом от черных клобуков монашеских. Но такое отличие не было в ней повсеместным и постоянным, как видим в восточных церквях православного исповедания. В Александрийской церкви при торжественных случаях и скитские старцы облекались в белую одежду.
По сомнительному сказанию русского толмача Дмитрия, бывшего в Риме в начале XVI в., белый клобук первоначально был дарован в IV в. по Р.Х. Константином Великим Римскому патриарху Сильвестру; в XIV в. из Рима перенесен в Царьград, откуда патриарх Филофей, рукоположивший св. Алексия митрополита, прислал в дар Новгородскому архиепископу Василию белый клобук, хранящийся в ризнице новгородского Софийского собора. Такое иерархическое отличие присвоили себе и преемники его, в том числе Геннадий, к коему писал сказание из Рима Дмитрий Толмач. Но Московский Собор 1666 г. признал это сказание лживым и неправым: «еже писа от ветра главы своея».

Митрополит Платон, основываясь на том, что гораздо раньше Василия Новгородского первый епископ Ростовский Леонтий носил белый клобук, с вероятностью полагает, что обыкновение сие заимствовано не из Новгорода, но существовало прежде от самого начала христианства в России. Обращаясь к истории Константинопольской церкви, откуда вера христианская перенесена в Россию, мы находим там образцы белому клобуку, коего Дмитрий Толмач отыскивал в Риме, а именно: Иоанн Кантакузин при описании венчания на царство Иоанна Палеолога замечает, «что на главе у Патриарха было белое покрывало, украшенное золотом и с изображением Спасителя, Богоматери и Предтечи, какое обыкновенно нашивали прежние Патриархи из белаго Духовенства». После того как у греков оставлен был обычай производить патриархов и митрополитов не из монашества, то и вышел из употребления белый клобук, замененный черным, какой доныне у них носят патриархи и митрополиты. Вероятно, на таком основании Царьградский патриарх даровал белый клобук Новгородскому архиепископу Василию, избранному и хиротонисанному в 1331 г. из приходских священников Козьмодемьяновской церкви в Новгороде.

Сверх того, о древнейшем употреблении белого клобука российскими архипастырями представляют нам различные мнения два Московских Собора 1564 и 1666 гг. На первом, бывшем после смерти Всероссийского митрополита Макария, прежде архиепископа Новгородского, в присутствии царя Иоанна Васильевича рассуждаемо было: «Почему Митрополит Всероссийский носит черный клобук, тогда как прежние русские первопрестольницы Петр и Алексий, Иоанн Архиепископ Новгородский, Леонтий, Игнатий и Исайя, Ростовские святители, носили белые клобуки и теперь Пимен Архиепископ Новгородский, подобно предшественникам своим, употребляет такой же клобук?». В подтверждение сего приведены «Соборной грамотой» и образа первосвятителей московских, и владык ростовских, и потом сказано, что «в писании не обрели, ради чего белые клобуки оставлены Всероссийскими митрополитами. Но спустя столетие после того Московский Собор под председательством восточных патриархов Паисия и Макария вопреки первому объявил в статье об иконописцах, подписанной по-арабски одним Антиохийским патриархом, что «неправедно иконописцы пишут св. Петра, Алексия и Иону, Московских Чудотворцев в белых клобуках, зане они клобуки белые не носиша и ниже бысть еще в Российских странах при них сей обычай и ниже Киприан и Фотий Митрополиты и прочии, кои поставлени быша во Царьграде во Архиерейство, носиша белые клобуки». С Василия, «Архиепископа Новгородскаго», продолжает Деяние Соборное, «начали Новгородские Иерархи носить белые клобуки, кои после Геннадия приняли и Московские Митрополиты». По-видимому, Деяние Собора 1564 г. неизвестно было Собору 1666 г., и свидетельства летописей, из коих «Никоновская» и «Русский временник» подтверждают, что «белые клобуки изначала носили в России Митрополиты и Епископы». Этому доказательство представляет памятник XI в., Святославов «Сборник», где на миниатюре изображены святители не в черных клобуках, но в беловидных. Сверх того, летописец указывает нам на Митяя, нареченного преемником св. Алексия митрополита, что он самовольно возложил на себя белый клобук, потом упоминает о св. Киприане, приявшем такой клобук, наконец, о митрополите Пимене, с коего снят был белый клобук по повелению великого князя Дмитрия Донского. Такие факты опровергают слова «Соборной грамоты»: «ниже бысть еще в Российских странах сей обычай и что пред Геннадием Архиепископом Новгородским никто от Архиерей нигде носи белый клобук, точию един Геннадий». Присутствовавшие на Соборе восточные патриархи и духовные особы из белорусцев, не зная, по-видимому, русской истории и русских древних обычаев, судили об этом по обычаю своей страны, который распространили и на русское духовенство.

Между тем, опровергнув неосновательное сказание Дмитрия Толмача, они не отвергли «некотораго древнего обычая в Великороссийском Государстве», по коему дозволили митрополитам носить белый клобук. Об этом древнем обычае, как увидим далее, упоминает Деяние Московского Собора 1675 г.

Как бы то ни было, но и в России XVI в. не повсеместно и безразлично было употребление сего святительского отличия, основанное на древнем отечественном обычае. Так, при поставлении митрополита Иоасафа в 1539 г. упомянут просто клобук. В 1564 г. в чине хиротонисания Афанасия, бывшего дотоле протопопом Благовещенского собора и духовником царя Иоанна Васильевича, сказано о возложении белого клобука. Хотя в 1564 г. «Царь со всем освященным Собором уложили и укрепили, что от сего времени Митрополитам Русским учинить древнюю почесть носить им клобуки белые с рясами и Херувимами». Но в чине поставления митрополита 1581 г. значится, что ношение белого или черного клобука зависело от соизволения государя: «Како Царь повелит».

С учреждением же патриаршества в Москве в 1589 г. постоянно узаконено святителям употребление белого клобука; один только Никон, по примеру восточных патриархов, иногда носил черный клобук, какой доныне хранится в ризнице Воскресенского, что Новый Иерусалим, монастыря.

В Патриаршей ризнице находится 24 белых клобука, кои в старой описи называют митрополичьими и патриаршими; все они из шелковой ткани, низменные, с полусферическим каптырем, с малыми воскрилиями, или рясами, и только на одном из них вышит серафим, как увидим далее.

Клобук патриарха Филарета
(изображение лица с портрета, находящегося в Теремном дворце)

Отличием патриарших клобуков от митрополичьих были нашитые на них изображения Деисуса и херувимов, также водруженный на маковице их крест. Хотя митрополит Евгений утверждает, будто до Никона Патриарха клобуки были без св. икон и без воскрилий, с какими носили их Новгородские архиепископы; однако, на клобуке патриарха Филарета видим и св. иконы и воскрилия. Покрывало сие обыкновенно было или чешуйчатое камчатное, или вязеное из шелка; оно украшалось жемчугом и драгоценными каменьями; образа на нем были шитые шелком или наведенные чернью на серебряных и золотых дробницах, или плащах. По назначению своему и времени употребления, клобуки были большого наряда, какие надевались в большие праздники, среднего и меньшего наряда, рядовые, или повседневные; потом теплые из лисьих черев, покрытые белым бархатом. Каптырь, или камилавка, была низменная, полусферическая, похожая на скуфью. С Никонова времени заметно более великолепия и знаменательных украшений, какие он любил придавать своему сану; тогда вошли в употребление греческие, так называемые рогатые, клобуки. На Соборе 1675 г. определяется это святительское отличие следующим образом: «Патриарх имеет в ношении на великие праздники клобук белый, на нем водружен крест вверху, в концах же образы чудотворцев обнизанные. В прочие дни на клобуках Серафимы и кресты обнизаны напреди имущие. Патриарший камилав имети, аще и беловиден из яковы либо вещи, по обычаю нашея Всероссийския страны, точию со нашвением Херувима, паче же приискренне имети нашвен образ креста».

Из числа клобуков большого наряда изображены здесь два, замечательные по богатству украшений и по принадлежности их знаменитым в отечественной истории святителям; один, по описи, патриарха Филарета Никитича, другой — Никона Патриарха, кои имели титул Великих Государей. Лица одного писаны со старинного портрета в Теремном дворце, а другого с современного Никону Патриарху портрета в Воскресенском, что Новый Иерусалим, монастыре. Первый вязеный из крученого шелка, с херувимом на главе, вынизанным из жемчуга; на рясах, или воскрилиях, восемь золотых дробниц, или плащей, на коих наведены чернью лики св. Николая, трех вселенских, трех московских и трех ростовских святителей, на заднем крыле дробница изображает св. Варлаама, новгородского чудотворца. На маковице клобука нет креста, какой водружен на клобуке Никона. На сем клобуке камчатном вместо херувима в главе вышит шелками и обнизан жемчугом Деисус, а на воскрилиях три вселенских и четыре московских святителя, в том числе и св. Филипп митрополит, наконец, св. Алексий Божий человек, тезоименитый царю Алексею Михайловичу. Края воскрилий обсажены негранеными изумрудами, яхонтами и крупным жемчугом. Хотя на сих патриарших наглавиях нет летописи кроме надписей на ликах святых, но сии самые лики заменяют ее. На клобуке Филарета ростовские святители напоминают, что прежде он был Ростовским митрополитом; на Никоновом — лик св. Филиппа знаменует присоединение сего иерарха патриархом к Собору московских святителей, а изображение св. Алексия, человека Божия, указывает на дружественные отношения царя к патриарху, коего он называл в грамотах своих «избранным и крепкостоятельным пастырем, возлюбленным любимцем и содружебником своим.

Белый клобук Новгородского архиепископа Василия Калики

Белый клобук знаменитого архиепископа Новгородского Василия представляет нам не только памятник церковной древности, возводимый безотчетным преданием ко временам Константина Великого, но и предмет притязаний владык новгородских на первенство и прений на Поместных Соборах. В 1352 г. наглавие сие прислано Царьградским патриархом Филофеем первому Василию, возведенному на степень архиепископа из белых священников. Васильев клобук, вязанный из белого крученого шелка, состоит из каптыря, или полусферической шапочки, с длинными отвесами, украшен крупным жемчугом и яхонтами. Долго подобное отличие было принадлежностью одних владык новгородских, потом присвоено себе всероссийскими митрополитами и патриархами.

Облачения святителей новгородских

Фелонь епископа Никиты

Омофор и узор фелони епископа Никиты

Ризница новгородского Софийского собора украшается драгоценными по древности, нетлению и святыне облачениями и утварями новгородских святителей Никиты и Моисея. Св. мощи одного опочивают на вскрытии в этом соборе с 1107 г., а другого в Сковородском монастыре с 1329 г.

Св. Никита, постриженик Киево-Печерского монастыря, подвижник, затворник и чудотворец, по смерти Новгородского епископа св. Германа, избран и поставлен был на святительский престол в Новгороде в 1096-м или 1097 г.; преставился 31 января 1107 г.

Фелонь и шапка епископа Никиты

При открытии св. мощей его в 1550 г. найдено на нем облачение, сохранившееся нетленным в могиле, где оно лежало 450 лет. Все облачение состоит из фелони, епитрахили, поручей, палицы, штофных коричневого цвета, гарусного пояса, омофора из белого люстрина, из синей гродетуровой (из плотной тафты) шапочки, опушенной горностаевым мехом; на ней вышиты золотом кресты и серафимы со словами Сtрафимъ. Такая шапочка служила митрой. К этой епископской утвари XI в. принадлежит архиерейский посох, о коем ниже будет сказано, и железные вериги весом в 20 ф., найденные на мощах Иерарха. В день открытия нетленных его останков принесена была новгородцами ко гробу его железная лампада, хранящаяся в ризнице, с круговой прорезной надписью: Свtча Великаго Новгорода всtхъ православныхъ хрестьянъ, поставлена новому чудотворцу Никитt въ лtто /--зk`s, Апрtля въ л` день, при Архїепїскопt Пименt.

омофор архиепископа Моисея, 1362 г.; епитрахиль и поручи епископа Никиты

Святитель Моисей, перед блаженной кончиной своей в 1329 г. удалившийся в основанную им Сковородскую обитель, оставил в Софийской сокровищнице памятники своего служения и подвижничества: стяжанное им Евангелие, свои железные вериги и омофор, изображенный на рисунке. Св. этот нарамник из дымчатой шелковой материи с четырехконечными крестами и вышитыми на краях словами: Моисеа Архїепископа, молитвами Святыя Софїи.

Фелонь, пуговка, к ней принадлежащая, и деревянная ложка преподобного Сергия
(в Троице-Сергиевой лавре)

Священническая риза, или фелонь, св. основателя Троице-Сергиевой лавры представляет в ризнице разительную противоположность своей простотой и скудостью с драгоценнейшими облачениями, кои блестят золотом и драгоценными камнями. Она сшита из грубой ткани, более похожей на крашенину (крашеный холст), чем на бумажную ткань темно-орехового цвета, с оплечьем из такой же материи синеватого цвета. Спереди три серебряные вызолоченные пуговки, на кои во время священнодействия поднимали петли подола фелони; назади под оплечьем нашиты маленький крестик и звездица, или кустодия, знаменующая камень гробный, на коем сидел ангел по Воскресении Христовом. Риза сия подбита впоследствии шелковой материей. В ней 23 апреля 1797 г. митрополит Платон встретил императора Павла I, прибывшего в Троицкую лавру после своей коронации на поклонение св. мощам преподобного Сергия; в ней он служил в день его праздника как преемник его настоятельства. При освящении двухвековой деревянной церкви, строения св. архимандрита Дионисия, перенесенной из села Подсосенья на Корбуху, знаменитый вития церкви, митрополит Филарет, 28 сентября 1844 г. священнодействовал в ризе преподобного Сергия.

К описанию Сергиевой фелони за нужное почитаем прибавить, что в настоящее время сия св. одежда получила измененный вид, потому что передняя часть ее для удобства в служении постепенно была укорачиваема, так что теперь она покрывает половину стана. В Восточной православной церкви фелоний, или фелонь, употреблялась как древняя форма и собственно означала верхнюю длинную и широкую одежду, от — «покрывает» и — «весь», т.е. одежда, покрывающая все тело. В прежние времена ее носили и архиереи при священнослужении. «Скрижаль» дает ей знаменование той хламиды червленой, коей Христос облечен был иудеями во время своего страдания. По толкованию Симеона Солунского, «фелонь означает высшую и свыше подаваемую силу и осияние духа, светлость первейших горных Чинов». Такой светлостью свыше озарен был преподобный Сергий, удостоенный сослужения ангелов.

Здесь на рисунке соединен с памятником церковной скудости и остаток келейной простоты — деревянная столовая ложка преподобного Сергия, очевидно, из дикой яблони. Она хранится в шкафу при св. его мощах вместе с монашеской его мантией, парамандом, поручами и домашней утварью.

Нож, ножны, кошелек преподобного Сергия, находящиеся в Троице-Сергиевой лавре, и старинная деревянная чаша, или ставец

Ножик с черенком из дерева, по-видимому, яблонного и с костяной оправой на конце; суконные ножны его показывают, что св. старец носил его с собой в дороге при поясе, что и доныне делают поселяне. Но прославится ли секира без секущего ею? Сей великий подвижник, соединяя труд с молитвой, плотничал топором, чтобы выработать себе кусок черствого хлеба у собрата; вероятно, и нож свой употреблял он не только на разделение своего хлеба нищим, но и на вырезывание ложек и другой столовой утвари и тем самым подал пример трудолюбия, какому следовали старцы Троицкие. В 1619 г. они поднесли деревянные братины, ставки и ковши своего изделия патриарху Царьградскому Феофану, а в 1676 г. патриархам Александрийскому Паисию и Антиохийскому Макарию, посетившим святую обитель преподобного Сергия. Подобные утвари посылали они царям и царицам. Монастырское изделие, перешедшее в посад, дало начало промышленности деревянной посудой, которую покупали богомольцы. Из столовой утвари особенно там славились каповые ложки и чашки, кои вырезывались из березовой болоны, или выплывка.

К таким келейным изделиям принадлежит изображенный здесь деревянный ставец, или чашка, похожая на братину; за трапезой у всякого старца был свой ставец: что старец, то ставец.

В одной из проповедей своих митрополит Платон, обращаясь к сим памятникам св. Сергия, говорит: «Сии ризы, в коих он священнодействовал, сия лжица, сей ножичек, послужившие его потребам телесным, сей посошок, подкреплявший его старость и слабость, по наружности своей ничего не имеют драгоценного или лестного, но по внутренности всяких бисеров и многоценных камней драгоценнее — они освящены его потом и озлащены его добродетелей подвигами. А потому они, яко одушевленные, все громогласно вопиют: “Христиане! не в злате и сребре, но в добродетели и благочестии поставляйте свое богатство”».

Домашнее платье патриарха Никона

Вместе с церковными облачениями святителей в московской Патриаршей ризнице уцелела и повседневная, ходильная их одежда, или ряски, по коим можно судить о покрое платья, о росте и стане патриархов. Такие четыре ряски, одни из двоеморхого (с двойным ворсом), а другие из гладкого бархата, вишневого и таусинного (темно-синего) цвета, подложенные тафтой и дорогами, т.е. шелковой полосатой тканью. Две из них, приписанные Никону Патриарху, длиной 2 аршина, с широкими рукавами, а прочие две длиной 1 аршин 14 вершков, с узкими рукавами. Первые застегиваются шелковыми пуговицами от шеи по грудь, а другие во всю длину разрезных пол. Шею обхватывает узкий ожерелок из бархата вроде воротничка.

На заглавном листе книги шведского посла Петрея, бывшего в Москве при Самозванцах, находим изображение московского патриарха в ряске, сходной с вышеописанными. Как первый патриарх Иов тогда сослан был в заточение, то, вероятно, у Петрея представлен лжепатриарх Игнатий в его обычном костюме. В таких же рясах, застегнутых пуговицами сверху донизу, изображены архиереи на картинах коронации царя Михаила Федоровича.

Из жизни Никона видим, что царь Алексей Михайлович пожаловал святителю из своей царевой ризницы множество священных и внешних одежд. Посему, вероятно, и описанные нами рясы были не чем иным, как царскими становыми кафтанами, обращенными в рясы. Такие же кафтаны, или платна, и кабаты иногда употребляемы были на саккосы.

При сравнении патриарших рясок с верхней ходильной одеждой царьградских патриархов и с сутанами (sottana) римских пап, кардиналов и прелатов открывается разительное сходство, которое намекает нам о первоначальном еди-
нообразии в облачениях Восточной и Западной церквей.

Но так как сии ходильные одежды московских патриархов не составляют еще всего их наряда (костюма), то для дополнения его мы заимствуем сведения из грамот, кроильных книг и описей патриаршей домовой казны. Из тех и других видно, что одежда их была употребительная при священнослужении и внешняя, повседневная, ходильная и ездовая, или походная. Не касаясь здесь первой, осмотрим последнюю, которая нам показывает внутренний быт и образ жизни святителей.

Монашеская ходильная одежда русских, заимствованная от греков, сначала не разнилась покроем и цветом у чернецов, властей и архиереев; она была нижняя и верхняя, как то: власяницы, или свиты, рясы и мантии, по большей части короткие, и клобуки с каптырем или кукули. В Печерском патерике одежда иноческая, соответствующая обету вольной нищеты, называется чернеческими рубами. В уставной грамоте Суздальского архиепископа Дионисия 1382 г. даже воспрещено монахам носить немецкие сукна и шубы бараньи с пухом. Некоторые несущественные в ней изменения произошли от ее приспособления к климату и образу жизни; посему в России и различалось монашеское одеяние, одно по греческому, а другое по русскому обычаям, как видно из Деяний Московского Собора 1666-го и 1667 г., где сказано: «Одеяние монахом по Греческому обычаю благословися; укоряющие таковое священства извергаются». Иерархи и власти, возвышаясь над рядовыми чернецами, отличались не столько покроем, цветом, сколько богатством и великолепием внешней ходильной своей одежды, так равно отличиями сана. По свидетельству Гваньини, писателя XVI в., «платье у Епископов было черное, подобно прочим монахам, иногда шелковое». Но впоследствии они стали употреблять и цветное из разных шелковых и шерстяных тканей, каковы бархаты гладкие, золотые, двоеморхие, камки кизилбашские, объяри (плотный шелк), тафты, дороги (шелковая полосатая ткань), сукна немецкие и троицкие. Первый патриарх Московский в духовной грамоте своей 1597 г. упоминает о манатьях, шубах и рясах, сделанных им на свой домашний обиход. В описи домовой казны патриарха Филарета Никитича 1630 г. находим шубы нарядные и санные, крытые атласом и барбейраком багровым, ряски ходильные и теплые из бархата багрового и таусинного, черные барбейраковые, подложенные тафтой. Сверх ряс, при выходах, надевались святителями манатьи, или мантии, с источниками, скрижалями и поматами из бархата и других шелковых тканей; повседневные из них в древности были короткие, по колена, а праздничные длинные. Перемонатка возлагалась сверх рясы на персях. Кроме рядового ходильного платья, как значится в описи, было у патриархов особенное ездовое, или дорожное, к коему принадлежат мятли и кошули, помещенные в описи 7138 г. Первые так описаны: «мятель, сукно темно-синее, подложен киндяком зеленым, пугвицы шелк черен», а другие: «кошуля, тафта двоеличная, шелк вишнев да зелен, испод черева песцовые бельи».

Мятель, вероятно, от немецкого Mantel, составляла род верхней одежды, или епанчи, которую издревле нашивали не только князья, но и слуги княжеские. Что же касается до кошули, то в польском языке встречается сходное с нею koszula — «рубаха». Но, по ближайшему объяснению Словаря Российской Академии, «кошуля» есть нижняя мужская и женская одежда, по большей части подбитая каким-либо мехом, наподобие полукафтанья или полушубка. Хранящееся в Патриаршей ризнице портище из турецкого золотого атласа по зеленой земле, подложенное осиновым киндяком и подпушенное брусничной камкой, составляет спаленное платье вроде халата. Из головных покровов в описи 1630 г. упомянуты: шапочки ходильные из камки; клобуки теплые из лисьих черев, покрытые белым рытым бархатом; треух соболий под объярьми гвоздичными; шляпа — перекрестки черны, подложена бархатом черным; шляпа царьградская бархат черен, подложена камкой лазоревой. В Патриаршей ризнице уцелела патриаршая шляпа из лебединого пуха, присланная из Китая; она круглая, с широкими полями; на полусферической ее тулье был нашит из позументов крест, споротый в 1812 г. французами. Подобные шляпы носили царьградские патриархи сверх камилавки.

Место ролдугов, или перчаток, заменяли рукавки холодные и теплые; первые были из вязеного шелка, а другие песцовые. Обувь патриаршую составляли сапоги, калиги, или сандалии. В руках патриарх носил лествицу, род четок, с лапостками. Жезлы и посохи у него были одни воскресные, другие панихидные и вседневные.

Клобук, трость, четки, брусок, шляпа, сапог и туфли патриарха Никона, находящиеся в Воскресенском монастыре

Как в царском, так и в патриаршем гардеробе встречается исподнее платье. В описи домовой казны патриарха Филарета Никитича значится: «штаны, тафта лазорева, на белых черевах». Наконец, в той же описи находим сведение о постеле патриаршей, ее составлял «войлочек, обшит сафьяном лазоревым, да шуба одевальная баранья».

Как за домовой белой казной патриарха были особые смотрители, так равно строеньем ее занимались скатертники, свитошники и портные, кои входили в состав патриаршего двора.

Часть 6. Панагии и посохи

Панагия артосная

Утварь сия названа в надписи на рисунке и в соборной описи, как увидим, артосной. Артос (Tсфпт, квасной хлеб), особенной молитвой освященный в день Св. Пасхи, раздается народу в субботу на светлой седмице, но хлеб, влагаемый в панагию, есть богородичный. Что же касается до панагии Всесвятой или Пресвятой, т.е. Богородицы, то под ее названием разумеется не только треугольная частица благословенного хлеба, посвященная имени Пречистой и Пресвятой Богородицы, но и складной раковинообразный ковчежец, вмещавший в себе сию частицу (ciborium), какой здесь изображен. За столом она возносилась с молитвословием и, по раздроблении ее, вкушаема была присутствовавшими. Для такого действия в Уставе церковном положен особенный чин, доныне исполняемый в некоторых монастырях и пустынях. При византийском дворе, как свидетельствует нам Кодин, этот обряд был торжественнейший. «По снятии кушанья со стола, — говорит он, — когда Доместик приносит хлеб в панагиаре (на блюде, покрытом пеленою, с изображением Пресвятой Богородицы), тогда Император встает; потом первейший из сидящих за столом, приняв панагиар, ставит его трапезу, и, возвысив хлеб, подает его чрез Доместика Императору. Как только Император приложит к устам этот хлеб, все возглашают ему многая лета». Подражание этому обряду встречаем и при российском дворе в XVII столетии. Так, на родильные царские столы несли перед патриархом панагиар, на коем он возносил богородичный хлеб по уставу. Хлеб сей возвышаем был не только за трапезой, как значится из толкования Симеона Солунского, но и во всех важных обстоятельствах жизни, если кто «хочет отъити на службу, или в путь шествовати, или по водам плавати, во всех наших требах и обстояниях помощницу тую и хранительницу сущую твердейшую призываем и множайшую получаем от возношения хлеба сего помощь». О значении, данном впоследствии панагии, как высокому отличию духовенства, сказано в своем месте5. Панагия же, вмещавшая богородичный хлеб, для различия от наперсной, именовалась столовой, трапезной, иногда артосной, QсфхцпсЯпн, принимая артос в общем его знаменовании. Изображенная здесь на рисунке в церковной описи 1804 г. новгородского Софийского собора так обозначена: «Под № 875 панагия артосная, серебряная, золоченая, внутри вырезана Троица с Воплощением, наверху крышки в круге Вознесение вольящатое, т.е. литое. По краям скань золочена, а под панагиею четыре Ангела литые, золоченые, поддон на литых львах подделан медью, местами поломан; весу в ней с медью одиннадцать фунтов». «Воплощением» в описи назван образ Богоматери с Предвечным Младенцем, обыкновенно именуемый Знамением Пресвятой Богородицы; вокруг ее по краям вырезан ирмос: Честнtйшuю херuвимъ и славнtйшuю во їстиннu сераfимъ, безъ їстлtниm Бога слова рожьдшuю, сuщuю Бц`u тm величаемъ. Складной ковчег влагается сверху в стоянец, поддерживаемый с четырех сторон четырьмя литыми ангелами; они попирают львов, кои один у другого держа в зубах хвост, таким образом соединяются. Из этой купы фигур слагается целое — стоянец для панагии. Круглый поддон по верхнему ободку увенчан фризом из цветов.

О времени и месте сооружения этой панагии, равно и о соорудителе свидетельствует нам самая на ней надпись:

Въ лtто s` ное. f`. сотное. м` д`е6 индикта д`и мц`а семтбрm д`i дн`ь на вз`виженье чт`нагw кр`та створена бысть понагиm си. повелtньемъ пресв`щнго АBрхиєп`кпа великогw Новагорода влц`и Е Cоufимиy при великомъ кн`зt Васильt Васильевичt всеm Роuси. при кн`зt Юрьt Лоuгвеньевичt. при посадникt великог Новагород Борисt Юрьевичt. при тысmцкомъ Дмитреt Васильевичt. А Cмастеръ ИBванъ АCрипъ.

Здесь нам представляются власти духовные и гражданские Великого Новгорода: великий князь, новгородский князь, посадник, тысяцкий и, сверх того, самый мастер.

Не касаясь великого князя Василия Темного, довольно известного из отечественной истории, скажем о прочих лицах, по ближайшему их отношению к истории Великого Новгорода и к одному из памятников его художества.
Литовский князь Юрий Семенович Лугвеньевич, или Лугвеньев, с женой своей переехал в Новгород в 1433 г. Пробыв там около семи лет, он отправился в Литву, где великий князь Казимир Ягайлович дал ему свою вотчину: Мстиславль, Крачев и другие волости. «Он же возгордясь, засяде Смоленск и Полотеск и Витепск, и бяше ему не полезно, и людем мятеж велий и брань», посему он того же лета удалился в Москву.

В истории Новгорода Евфимий II достопамятен не только архипастырскими подвигами, но и сооружением многих каменных церквей и палат, установлением звонящих часов. По свидетельству первого софийского летописца, «он устрои сосуды церковные служебные и иные сосуды на потребу церквей». К этому числу отнести можно и описываемую нами панагию, которая показывает, на какой степени стояло художество в добровольном Новгороде под влиянием ганзейских мастеров. Этот архиепископ, причтенный к лику святых, правил епархией Новгородской с 1429-го по 1458 г.

Новгородский посадник Борис Юрьевич встречается и в «Новгородской летописи». Имя его на панагии служит к определению времени, когда он занимал эту должность.

Дмитрий Васильевич как тысяцкий, т.е. военачальник в городе, занимал второе место после посадника как наместника.

Наконец, мастер Иван Арип, дотоле нигде не попадавшийся нам в письменных памятниках, должен быть иностранец, один из ганзейских мастеров. У Дюканжа в «Словаре» среднелатинское aripus означает «сабля». Но имя это встречается нам и в середине XVIII столетия. Так называемая Запорожская Библия в 1743 г. обделана и украшена «золотых дел мастером Арипом». Если он был потомок новгородского Арипа, жившего перед ним за три века, как замечает академик Кеппен, то может статься, что в продолжение всего этого времени мастерство переходило от отца к сыну, и тогда у нас встречаем мы некоторым образом тоже, что иностранцы называют Kunstlerfamilien. Как I «Новгородская летопись» упоминает о немецких и новгородских мастерах, кои приводили в исполнение благочестивые желания владыки новгородского, то к числу первых принадлежал и Арип, современник Флора Братилова и Константина, золотых дел мастеров.

Панагия патриарха Иоасафа

Между великокняжескими и царскими регалиями в Оружейной палате находится и патриаршая панагия, прекрасная по работе и драгоценная по материалам. Лицевую ее сторону украшает оправленный в золото камей из большого хризопраза, на коем вырезан образ Успения Богоматери, храмовой Патриархии. Греческая надпись обнаруживает греческое изделие, которое московским художником вставлено в панагию, украшено драгоценными камнями и финифтью, ознаменовано русскими надписями. С обратной стороны открывается половинка, на коей наведены чернью следующие надписи, крестообразно размещенные: и мощи святого мученика Евстафия Плакиды, святого мученика Меркурия, преподобного Александра Свирского, великомученика Пантелеймона. В середине читаете: Лtта /--зр`од повелtнїемъ Великаго Гспд`на Святtйшаго Iоасафа Патрїарха Московскаго ї всеа Росиї здtлана сїя панагtя. Год (1671) показывает, что она принадлежала седьмому патриарху Московскому Иоасафу II, хиротонисанному из архимандритов Троице-Сергиевой лавры 29 декабря 1667 г. и скончавшемуся 17 февраля 1672 г. Неизвестно только, по какому случаю этот знак святительства поступил в Оружейную палату, а не в Патриаршую ризницу.

Патриаршие панагии, хранящаяся в Синодальной ризнице в Москве

Патриаршие панагии напоминают нам знаки святительского отличия; по первоначальному своему происхождению и употреблению они совершенно имели различное знаменование и назначение. Начало панагии относится к апостольским временам. Древнее предание, как отголосок первенствующей церкви, сообщает нам следующее: «По вознесении Иисуса Христа апостолы всегда оставляли за трапезою незанятое место в память небеснаго своего Учителя, который в Св. Писании именуется хлебом животным, и на убрусце выше трапезы полагали хлебец, “иже хотяше Спас снести, егда плотью пребываше”. Перед окончанием трапезы они с благодарением Богу возносили этот хлеб, называвшийся частию Господней, и славили великое имя Пресвятой Троицы. Когда же в Гефсимании, по успении Богоматери, не обретенной во гробе, они, по обыкновению, вознесли со славословием Пресвятой Троицы, часть хлеба, отложенного для Господа, в это самое время внезапно явилась на воздухе Божия Матерь в сонме Ангелов и приветствовала их словами: “Радуйтесь! Я с вами есмь во вся дни!”.

Обрадованные апостолы единогласно воскликнули: “Пресвятая Богородица, помогай нам!”». Такое отрадное видение и воззвание послужили для них свидетельством о восстании из гроба и вознесении на небо Богоматери, с тем вместе освящением трапезного их воспоминания. Заветное предание об этом было основанием к учреждению в некоторых греческих лаврах, особливо на Афонской горе, а наконец, по примеру их, и в наших отечественных монастырях, священного, знаменательного обряда — возношения за трапезой благословенного хлеба в честь Богоматери. От Пресвятого Ее имени хлеб сей именовался панагиею, т.е. пресвятою, а складной ковчежец, куда он влагался. Впоследствии название содержимого дано содержащему, и в общем употреблении панагия принимаема была вместо панагиара, на коем изображался лик Богоматери и св. Троицы. Чин панагии обыкновенно совершается в конце трапезы, более в праздники. По данному знаку колоколом или билом все встают и, по молитвословии, возносят сию панагию с возглашением: «Пресвятая Бого-родица, помогай нам!». Потом, раздробив этот хлеб, разделяют его меж присутствующими. Затем иногда предлагалась так называемая чаша Богородичная, или Пречистая. Для сего употребляемы были чаши, братины, красовули и фиалы, а из напитков — мед или красное виноградное вино, растворенное водой.

Впрочем, не только за монастырскими трапезами, но и за столами византийских императоров отправлялся чин панагии, как видели выше из приведенного сказания Георгия Кодина, византийского писателя XV в. Комментатор его присовокупляет, что обряд этот также совершался народом в церквях и домах.

По примеру византийского двора, заветный этот обряд, как выше замечено, совершался при торжественных столах у московских государей и патриархов. Так, за царскими столами в Золотой палате в 1619-го и 1642 г., по случаю поставления патриаршего, святитель «действовал над богородичным хлебом». На праздничные, родильные и именинные столы у государя патриарх шел в преднесении св. икон и панагиара, но между патриаршества не износили панагиара. Чин панагии совершаем был за патриаршими столами в праздник Пасхи, в память первосвятителя Петра, в память митрополитов и патриархов московских, в день Успения Богоматери, когда царь приглашен был святителем «хлеба кушать в дому Пречистыя Богородицы», т.е. в Патриаршей столовой палате. За такими столами предлагались чаши с возношением имени: чаша Петра Митрополита как первопрестольника, чаша Царская и Патриаршая. Два столовых панагиара, или панагии, теперь хранятся в московской Патриаршей ризнице; одна из них значится в описи 1658 г.: «Панагеа серебряная, походная, на чем вынимают хлеб богородичен». Находящийся в новгородском Софийском соборе серебряный панагиар 1436 г. назван в церковной описи панагиею артосною. Каким же образом сия трапезная утварь обратилась в знак иерархического сана, митрополит Гавриил Петров так объясняет: «Как настоятели обителей возлагали на себя за трапезою ковчежец с богородичным хлебом; то, по примеру сих панагиариев, Патриархи и Архиереи стали носить на себе иконы тех святых, во имя которых освящены престольные их храмы; тем более что к присвоению себе панагии Архиереями служило основанием и то, что они были вместе настоятелями монастыря в своей Епархии». Такие наперсные иконы епископов в греческих «Чиновниках» названы общим именем dгкьлрйб — нанедрениками, а в России особенно — иконами воротными, вратными, т.е. наперсными и панагиями. При поставлении митрополита Всероссийского икона вратная золотая возлагалась на него первенствующим архиереем, а при поставлении первого патриарха Московского, царь, по свидетельству Арсения Елассонского, собственными руками возложил на него панагию с золотой цепочкой (elegantissimum encolpion ex aureo pendens funiculo), как подтверждает и самая надпись на этой панагии, хранящейся в московской Патриаршей ризнице.

Анастасий в комментариях на Деяния VIII Собора говорит, что крест с честным (pretioso) древом или с мощами святых, носимый на груди, называется енколпием, или нанедреником. В Деяниях Святых при св. Папе Льве III упомянуто о золотом нанедренике, коего одна сторона из кристалла, а на другой литое изображение. Крест наперсный, завещанный св. Петром митрополитом Иоанну Калите и возлагавшийся на государей российских при вступлении их на престол, не представляет ли доказательства, что первосвятители тогда носили на себе крест?

До Московского Собора 1675 г. и по его определению архиепископы и епископы в своих епархиях могли надевать на себя при служении крест или панагию; одним только патриархам или митрополитам предоставлялось право носить на себе крест и панагию. Но впоследствии патриархи московские стали возлагать на себя по две панагии с крестом.

Таким образом, панагия получила особенное назначение в порядке иерархическом, как архиерейское отличие, которое потом предоставлено было даже архимандритам некоторых ставропигиальных монастырей. Соответствуя Судному Слову ветхозаветной церкви, она заменила наперсное украшение, которое состояло из убруса с двенадцатью самоцветными каменьями различного рода и с именами двенадцати колен израильских.

Некоторые из патриарших панагий, большей частью, состоят из камней, украшавших Слово Судное, каковы были: сардий, топаз, смарагд, анфракс, сапфир, яспис, лигирий, агат, аметист, хризолит, бериллий и оникс. Подобно как Слово Судное, выражающее истину и явление, служило первосвященнику орудием ответов, вопрошающим о воле Божией, так, вероятно, и панагия, при избрании Всероссийских митрополитов и патриархов, назначалась вместилищем жребиев. Тогда, заключив в нее три жребия, ставили ее в киоте на пелене пред чудотворной иконой Владимирской Богоматери в Успенском соборе. После молебна, вынув один жребий, представляли его царю. На это употреблялась складная панагия древних святителей.

В панагиях архиерейских заключались мощи святых, иногда часть древа Господня, и даже они служили дароносицей, или хранилищем Св. Таин. Из творений св. отцов и жития благоверного князя Михаила Черниговского видно, что в напутствие отправлявшимся в дальнее и опасное странствование вручаемы были запасные дары, кои, вероятно, заключались в складных панагиях. Подобную сему путевую панагию Патриарха Никона можно видеть в ризнице Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря.

В описях Патриаршей казны панагии разделяются на столовые, походные, путные и вратные, или наперсные; первые составляли складни, или панагиары, на одной половине их изображалась Пресвятая Троица, а на другой Воплощение, или так называемое Знамение Пресвятой Богородицы, вероятно, потому, как говорит Симеон Солунский, что «чрез божественное Рожество мы Троицу познахом»; вторые были глухие с изображением то Преображения Господня, то Благовещения и Успения Богоматери и других святых; на панагии, приписываемой св. Петру митрополиту, виден лик св. пророка Даниила.

Наконец, панагиею называемы были и малые образа с мощами и без мощей, коими заменялись тельные кресты и привешивались к местным и домовым иконам.

Патриарх Иеремия поднес царю Федору Иоанновичу панагию золотую с мощами, а в ней крест от животворящего древа и кровь Христова, да часть ризы Господней и проч., а царице Ирине панагию золотую, а в ней камень, а на камне образ св. Марины.

Приложенная здесь панагия, золотая, по описи казны Патриаршей, принадлежала патриарху Филарету Никитичу. На вставленном в середине ее четырехслойном агате, или так называемом переливте, вырезан рельефом образ Божией Матери Воплощение. Пресвятая Дева, стоящая с Предвечным Младенцем на лоне ее. Вокруг образа обнизано в две пряди жемчугом, в возглавии крупный яхонт; на обратной стороне по золоту вырезано Богоявление Господне. Хотя из описи келейной казны патриарха Филарета видно, что две панагии с каменьями привезены ему турецким послом Фомою Кантакузином, но работа описываемой нами отчетливая, искусная, по-видимому, дело не греческое, а московское, какое нередко выходило из рук мастеров царского и патриаршего двора.

Панагия в Архиерейской ризнице Владимирского Рожествена монастыря

Среди св. утварей из разных веков в Архиерейской ризнице Владимирского Рожествена монастыря находим святительскую серебряную, вызолоченную панагию XVII в. Она достопамятна сколько богатством украшений, столько же и искусством работы. В середине ее вставлен камей из оникса мутно-лилового цвета с зеленоватыми полосками, изображающий Спасителя; вокруг его в клеймах лики двенадцати апостолов, в том числе четырех евангелистов под видом ангела, орла, льва и тельца. На возглавии вычеканен образ Спаса Нерукотворного. Вокруг как камея, так и ободка насажены в гнездах винисы, хризопразы, изумруды и жемчужины. На обратной стороне, вокруг креста, идет в четыре ряда следующая надпись, которая указывает нам не только год, но и соорудителя этой утвари. Мы ее предложим здесь по снимку г. Солнцева: Лtта /--зр`аf, Ноября въ к`s день, при дtръжавt бл`говtрнаго Цря ї великаго Князя Михаила Fедоровича всеm Русїи и при Ст`tйшемъ Патрїархt Филаретt Никитїче Московскомъ ї всеа Русїи по повелtнїю ихъ Гд`рскаго богомольца Верейскаго Митрополита Аверкїя. Панагия сия относится к тому времени, когда Владимир с Лухом и Горохов-
цем были городами Патриаршей области.

В 1624 г. архиепископом Суздальским и Тарусским в истории иерархии показан Иосиф, а преемником его с 1634 г. — Серапион. Остается между правлением того и другого десятилетие, никем не занятое. Что же касается до митрополита Верийского Аверкия, то епархией его были или Верия в области Константинопольского патриарха, или Сирийский Алеппо, в древности называвшийся Верией и впоследствии принадлежавший к Царьградскому патриархату. Так, в числе митрополитов Восточной церкви, подписавших грамоту на поставление первого Московского патриарха Иова, находился Верийский митрополит Акакий. Поэтому предполагать можно, что приехавший из Верии митрополит Аверкий, в царствование Михаила Федоровича, устроил сию панагию от щедрот царских и патриарших. Может статься, что митрополиту Верийскому Аверкию предоставлена была патриархом Филаретом в управление Суздальская епархия между 1624-м и 1634 г. Пример тому был в 1589 г., когда Владимир предлагал в управление Царьградскому патриарху Иеремии. Если это так, то панагия оставлена Аверкием на память в ризнице Рожествена монастыря, где Владимирские иерархи издревле имеют свое местопребывание.

Посох святого епископа Никиты и святительская панагия

В числе священных древностей и драгоценностей ризница новгородского Софийского собора заключает в себе архиерейский посох новгородского святителя Никиты, преставившегося в 1107-м или 1108 г., а по Следованной Псалтири — в 1101 г. По-видимому, в ознаменование Животворящей Троицы этот посох составлен из трех жимолостных тросточек с костяными резными яблоками, или шапками; рога, или поперечины, его и под ними первое поле обложены моржовой костью, по коей вырезаны разные святые. Изображения некоторых из них выпали, но из надписей видно, что на поперечине были лики Спасителя с Богоматерью и Предтечей, архангелов Гавриила и Михаила, апостолов Петра и Павла, вселенских святителей, далее на первом поле — московского святителя Петра и ростовского Леонтия, благоверных князей Владимира I в зубчатой короне, Бориса и Глеба в княжеских шапках, с крестами в руках, преподобных Феодосия и Антония Печерских, Сергия Радонежского, св. Евфимия, св. Онуфрия и Макария Египетского и проч. Выбор святых для изображения на св. утварях, как мы неоднократно замечали выше, бывал не случайный, но с какою-нибудь мыслью. Удивительно, что между ними нет святого, тезоименитого святителю Никите.
Обронная резьба, стилем своим сходствуя с подобными произведениями ваяния, чеканного и литейного художества в XV и XVI в., свидетельствует, что резьба на кости издревле была любимым и обычным занятием в русском народе. В Новгороде она могла процветать еще и потому, что промышленность доставляла ему из Архангельска моржовую кость для изделий.

Согласно с местным преданием и церковной описью, этот посох относится к XI столетию. Но преданию и описи противоречат изображения на посохе святителя московского Петра и преподобного Сергия, кои принадлежат к XIV в. Празднование же памяти их установлено отечественной церковью еще того позднее, так что в «Святцах» XVI в. они еще именуются новоявленными чудотворцами.

Если же принять, что самый жезл, т.е. одни три тросточки, действительно принадлежал святителю Никите, а украшен резьбой на кости впоследствии, то тем можно примирить несогласие, сблизив в этом памятнике век московских святителей с временем новгородского владыки. Желательно бы еще знать, когда и кем украшен этот святительский жезл? За недостатком положительных данных, надобно прибегнуть к вероятностям, какие представляет изображение св. Евфимия и св. Макария рядом со св. Онуфрием, между тем как последний обыкновенно изображается на иконах и празднуется церковью вместе со св. Петром Афонским. В конце XV и в начале XVI столетия были в Великом Новгороде два духовных владыки, ревнители церковного благолепия и покровители художеств: архиепископы Евфимий II, правивший паствой с 1429-го по 1458 г., и Макарий — с 1526-го по 1540 г., потом митрополит Всероссийский, наименованный от современников чудным, предивным и святым; памятниками его любви к знанию и искусству остались великие «Четьи-минеи», «Степенные книги» и св. иконы, им изображенные или поправленные. Может статься, что тот или другой,
украсив резьбой на кости пастырский жезл своего святого предшественника, ознаменовал память свою изображением на нем тезоименитых себе
св. Евфимия Великого и Макария Египетского. Так, нередко вкладчики, строители и художники на св. утварях, иконах и других памятниках, посвященных церкви, вместо своего имени выставляли тезоименитых себе святых как своих предстателей.

Наконец, принимая в соображение внешнюю форму, знаменование и употребление посохов, кстати заметим, что такой посох, жезл, иногда называемый патерицею, составлял знамение и отличие святителей как пастырей словесного стада Христова. В древности он имел подобие буквы Т, так как и новгородский св. Никиты, иногда с крестом, нередко полумесяц, то вверх, то вниз обращенный. По объяснению Симеона Фессалонийского, de sacram: «Посох имеет поперечину, загнутую назад наподобие острога, чтобы прогонять ожесточенных и зловредных и, наконец, чтобы знаменовать крест Христов». С Никона Патриарха появляются жезлы с двумя змеями на поперечине, напоминающие нам превращение жезла Моисеева в змею. Издревле такое изображение было символом мира, посему оно и присвоено архипастырями, благовестниками мира. Пастырская утварь сия называется «жезлом правления и утверждения». Иногда поперечина его украшается изображением распустившихся цветов в память того, что Аароново архиерейство утвердилось жезлопрозябением. При хиротонисании митрополитов он вручаем был им великими князьями и царями, как, например, при поставлении Всероссийского митрополита Иоасафа в 1539 г. «И подал Князь Великий Святителю жезл в десную руку со следующими словами: “Всесвятая и Живоначальная Троица, дарующая тебе сей Святительский престол великиа Митрополиа всеа Русскиа земля, да наставит и укрепит святительство твое, во еже сохранити и соблюсти нашу веру всего православнаго Христианства неподвижно и безмятежно и все еже о Христе порученное тебе стадо упасти и направити на путь истинный во многолетстве и здравии твоем”». При этом обыкновенно вручаем был жезл первосвятителя Московского Петра, доныне хранящийся в московском Успенском соборе. Первому патриарху Московскому Иову на поставлении также царь Федор Иоаннович подал этот жезл, своими руками возложил на него драгоценный крест с животворящим древом, бархатную мантию и белый клобук. Но при поставлении патриаршеском Филарета Никитича в 1619 г. уже Иерусалимский патриарх Феофан вручил ему посох великого чудотворца Петра митрополита, а царь дал ему «панагию злату, украшеную драгим камением и бисером, мантию бархатную со источники и клобук бел шелковый».

Неизвестно, какому лицу и времени принадлежала изображенная здесь старинная святительская панагия, украшенная финифтяными узорами и драгоценными камнями и жемчугом. Этот ненадписанный памятник также находится в ризнице новгородского Софийского собора.

Янтарный посох патриарха Филарета Никитича

Между великокняжескими и царскими посохами в Оружейной палате находится янтарный посох патриарха Филарета Никитича, присланный к нему в 1632 г. Курляндским герцогом Иаковом. Этот знак уважения герцога к патриарху относится к тому времени, когда Курляндия вошла в сношения с Россией. После кончины патриарха Филарета, посох этот поступил в число царских сокровищ.

Посох этот, составленный из янтарных штучек, украшен искусной резьбой в немецком вкусе.

Архиерейский посох и царская чарочка

Ризница смоленского Успенского собора хранит в себе два памятника усердия царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича: архиерейский посох и ковшичек для вливания теплоты. Один окован серебром с чеканными вызолоченными яблоками и с крестом наверху поперечины. Другой серебряный, с надписью, означающей имя венценосного вкладчика; на дне его вырезан двуглавый орел с двумя коронами на головах, а на другой стороне слова: «вес м (40) золотников».