хмммм... это чуток мистика?

то есть книга будет про этого Антона? он ГГ?

В основном это про нашу жизнь с мелкими вкраплениями того, что можно назвать мистикой и фантастикой. Инет для меня ограничен пока. К вечеру разберусь.

очень интересно - буду ждать что дальше покажете - пока что видна лишь затравка...

Подкова, очень нравится)))
Жду продолжения.

Кержак, Каури, спасибо! Постараюсь оправдать.

Виктор Игнатьевич достал очередную сигарету, с удовольствием прикурил от фирменной зажигалки «Зиппо», откинулся на спинку мягкого кресла и взял в руки пепельницу, выполненную в виде диковинной рыбы, раскрывшей огромную зубастую пасть.
— Насколько я понимаю, адмирал, — начал он после некоторой паузы, необходимой для выполнения всех вышеуказанных манипуляций, — симптомы этой поганой болезни вам известны не понаслышке. Так вот, приступ был одним из самых жестоких, случавшихся со мной за все прожитые годы. Я лежал пластом в корабельной каюте, как говорится, в полной апатии. Тело даже в бессознательном состоянии не смогло избрать для себя положения, при котором боль не так ощутима. Его попросту не было. По малой нужде, как ни прискорбно признаться, «ходить» приходилось в раковину умывальника. И то ценою нечеловеческих страданий. А умывальник был в полуметре от койки.
Похожий на воробья судовой врач едва успевал пожимать плечами. Его гремучие мази, уколы реопирина, мешочки с горячей солью и прочее колдовство не только не действовали - мне, наоборот, становилось еще хуже. Старший группы уже ставил вопрос о моей эвакуации самолетом из ближайшего порта, чем очень озадачил Москву.
По «судовой роли» — официально заверенным спискам экипажа — я числился мотористом-газоэлектросварщиком. Уборка моей каюты не входила в обязанности матроса-уборщика. Но, учитывая мое беспомощное состояние, его прислал капитан. Так он и заявился: с пылесосом, ведром и тряпкой.
— Ваша каюта буквально кричит от боли, — заявил он с порога. — Если это радикулит, я знаю одно старинное народное средство. Такое, что через час будете прыгать. Если хотите, можно попробовать.
Я вышел из коматозного состояния только лишь для того, чтобы взглянуть на эдакого нахала. Парень как парень. Как говорят в разведке - без особых примет. С такими внешними данными без проблем допускают к экзаменам в разведшколу. Разве что лоб чуточку высоковат да серые глаза слишком умны.
— Ну что ж, попытайся, — сказал я без всякой надежды в голосе, — глядишь, у тебя что и получится...
— В чем я лично сомневаюсь, — закончил он за меня и весело рассмеялся.
Без особых усилий он поднял меня, как ребенка, бережно поставил на ноги в самом центре каюты, где, как он пояснил, «проходит силовой кабель электропитания грузовых механизмов». Потом опоясал меня куском медного провода, «в качестве заземления», и отступил к двери.
Перед моими глазами была только броняшка иллюминатора. Сил повернуться не было. Я не мог проследить за всеми его манипуляциями. Помню только, что поперхнулся от смеха, представив себе, как все это делалось «в старину». Крепостных мужиков с самодельной динамо-машиной, «лечебные» медные кушаки… и вдруг!!!
(Вы только вообразите мое состояние!) Вдруг я почувствовал, как теплые сухие ладони, минуя мою черепную коробку, мягко легли на полушария мозга! С перепуга мне померещилось, что я начинаю сходить от боли с ума.
— Успокойтесь! — сказал он тихо и буднично. — Ничего страшного не произошло. Сейчас я обойду мозжечок и вплотную займусь вашими болячками. Для начала уберем соляные наросты с шейных позвонков. Слышите, как они осыпаются?
Я все отчетливо слышал. Чувствовал, как чужие руки нагло хозяйничают в недрах моего тела. Это круче, чем стоять под ножом. Потрясение было столь велико, что даже боль отошла на второй план.
Это же надо! — говорил я себе. — Сопливый мальчишка играючи проникает в тренированный мозг разведчика! А есть ли гарантия, что он не сумеет прочесть там столь же легко то, что мною укрыто даже от себя самого? В любом случае — это опасность.
Он был наивен. Очень наивен. И еще не постиг нехитрую истину: нельзя в этом мире делать добро, не нажив за это сотню-другую лютых врагов. Впрочем, ему было только лишь девятнадцать...
— Сейчас будет очень больно, — заранее предупредил меня «народный целитель». — Я буду освобождать нерв, ущемленный между семнадцатым и восемнадцатым позвонками.
Боль вспыхнула в голове гигантским огненным шаром, но уже через мгновение лопнула, как радужный мыльный пузырь.

— Вот и все! — констатировал он не без гордости. — Эта операция называется «разрез». И я что-то не слышал, чтобы кто-нибудь после нее произносил вслух слово «радикулит».
— Спасибо тебе, парень! Как ты все это делаешь? — психологически контратаковал я.
Он заметно смутился, пробормотал под нос что-то нечленораздельное (типа «на вахту пора») и вышел вон, позабыв и ведро, и тряпку, и пылесос. Я вытер холодный пот и мысленно перекрестился.
Виктор Игнатьевич вдавил в пепельницу окурок, дотлевший почти до фильтра. Поднял глаза. — Впечатляет?
— Не то слово! Вот бы задействовать этого экстрасенса еще на один сеанс.
— А что, адмирал? - Это мысль! В случае успеха протекцию гарантирую. Антону в жизни везет. Иногда так, что волосы дыбом. Но я все равно уверен: мы справимся. Есть и у нас в кармане кое-какие козыри: выучка, опыт и дисциплина. За своих подчиненных я могу поручиться. А вы?
— Я бы хотел конкретики. Что входит в нашу задачу? – сухо спросил командующий и поскучнел.
— Командир АПЛ должен без проволочек выполнить любой приказ, который ему отдадут мои люди, - отчеканил Виктор Игнатьевич. - Выполнить так, будто он поступил от Министра Обороны СССР. Повторяю: любой приказ. Вплоть до торпедной атаки. – Что касается всех остальных, все, что от них требуется - это точность и полное отсутствие всяческой отсебятины. - Как говорил товарищ Андропов, «дурак — это полбеды; беда, — коль дурак с инициативой».
В чем - в чем, а в отсутствии инициативы тебе не откажешь, — мысленно отпарировал адмирал.
«Рыцарь плаща и кинжала» целым рядом направленных телодвижений стремился тем временем показать, что уже собирается уходить.
— Если вопросов нет, будем прощаться, — вслух подтвердил он свои намерения. — Дела. Рутина. Нет времени на небо взглянуть. Вам тоже не позавидуешь – хлопотное хозяйство. На досуге, если на таковой останется время, вот. Советую ознакомиться.
На стол легла тонкая стопка соединенных скрепкой листов папиросной бумаги, которую с самого начала беседы старый разведчик не выпускал из рук.
.— Эти записи изъяты при обыске одной из московских квартир, — пояснил он уже на ходу, предвосхищая запоздалые вопросы командующего. — Там объект всегда останавливался, когда приезжал в столицу. Судя по содержанию, он сам еще до конца не постиг всех возможностей своего феномена. Но сколь далеко он шагнул с тех пор? Это, разумеется, копии. Все, что удалось восстановить нашим специалистам.
Дурдом какой-то, — думал командующий, сопровождая посетителя до дверей. - Перестройка, гласность… теперь вот - экстрасенсы, хранители, колдуны... Погибает страна!
Он сдал неприятного гостя сопровождавшим его серым личностям. Облегченно козырнул на прощание. Попутно успел удивиться предрасположенности человека к мимикрии. Можно, оказывается, быть незаметным, не выделяться на общем фоне, если даже со всех сторон ты окружен флотскими офицерами, одетыми в парадную форму, выдержанную в черных и желтых тонах.
— Под паласом они сидели, что ли? — вслух удивился командующий, когда гости ушли насовсем.
Вернувшись в кабинет, он долго сидел за рабочим столом, обхватив руками тяжелую голову.
— Черт бы побрал этих гэбэшников! — выпалил он в сердцах. — Это же надо! Беседовали не более часа, а устал, как будто вагон кирпичей разгрузил. И, главное, не поймешь: то ли Ваньку валяет - то ли в самом деле что-то серьезное...
Перевалив все, что связано с этим мутным делом, на широкие плечи начальника особого отдела и дополнительно подтвердив его полномочия, командующий, наконец, остался один. Рука сама потянулась к рукописи, оставленной гостем на краешке рабочего стола. Через мгновение он скользил внимательным взглядом по волнам легкого, убегающего почерка.

Ух, интересно... Особенно этот Антон загадочный))

а в анотации к слову - сколько раз прочла - а не могу не улыбаться - больше всего понравилось:

Классная прода, да еще ценна тем, что небольшая, успеваю прочесть между работой)
Спасибо, Подкова, порадовал)))

Она отличается от той, которая была выложена на ВВВ?

Да, конечно. Думаю, от старого текста останется процентов 25

Пока очень нравится.

Глава 2

На Земле свирепствовал месяц белояр. Розоватой пеной клубился абрикосовый цвет. Шел 746З-й год от Сотворения Мира.
Когда я появился на свет, дед посадил у реки в конце города веточку ивы. Посадил сразу после полуночи, при красном свете железнодорожного фонаря, «позыченного» для такого случая у знакомого путевого обходчика. Он знал, когда я приду в этот мир и ждал, боясь не дождаться. Больше двенадцати лет таскать в голове осколки снаряда чуть не похоронившего его под Сталинградом — это долго. Даже для него - для Хранителя.
Почти сразу пошел дождь. То чуть утихая - то вновь переходя в ливень. Молнии вспыхивали так часто, что были похожи на рвущееся из-за туч солнце. В их свете воздушные пузырьки солдатскими касками плавали в необъятных лужах, а речка грозилась выйти из берегов.
Когда под порывами ветра упала старая яблоня, дед надел дождевик и выкопал из-под оголившихся корней бочонок дубовой клепки. Унес его в дом. Изрядно хлебнув зеленой дурманящей жидкости, выскочил на крыльцо и кричал, грозя кулаками сумасшедшему небу:
Живы еще чады Владыки Земного Мира -
Великого Властителя Велеса,
За Веру, за мощь за Его, радеющие,
Не позабывшие Веру свою.
У ветра спросят:
Что вы есть? — рысичи.
Что ваша слава? — в кудрях шелом.
Что ваша воля? — радость в бою.
Что в вашем сердце? – имя Его.
…Я родился в стране вулканов, где в ежесекундной борьбе изнемогают все четыре стихии, терзая мою неокрепшую психику приступами необъяснимой болезни.
Чаще всего это случалось ненастным или пасмурным днем. Ни с того ни с сего в голове раздавался звон, утончающийся до визга. Легкие переполнялись кислородом настолько, что невозможно становилось дышать. И я не дышал. Я только вибрировал всем телом в такт этому звону. Из черной зловещей бездны неумолимо нарастал огромный огненный шар. Накатывался как возмездие, застилая собой горизонт, подминая все сущее.
Я сжимался в дрожащий, пораженный ужасом комок боли. Крик застревал в горле. Пот и слезы текли по лицу. И я припадал к тому, кто успевал подхватить меня на руки. Да так, что не оторвать…
Приступы случались все чаще и чаще. Врачи вежливо удивлялись, выслушивая рассказы взрослых о внешних симптомах болезни. Меня ни о чем не расспрашивали. Да я и не смог бы ничего объяснить. Этот ужас существовал где-то за гранью моего понимания.
Потом пришел старичок в белом халате – профессор из военного госпиталя. Он долго меня прослушивал, простукивал молоточком, вглядывался в зрачки.
- Увозите его с полуострова, - сказал он и громко вздохнул. – Поменяйте ребенку климат. Только это и может помочь. Вот тогда, наконец, родители и вняли неоднократным увещеваниям деда. Дети, мол, воспримут грехи и слабости наши, «щадя их, держи в отдалении».

Это было незабываемое путешествие. Через всю страну я был препровожден в маленький южный городок и в определенные звездами сроки ступил на порог дома, которому суждено было стать отчим.
Южное лето ошеломило жарой. Я заново познавал этот мир. Казалось, он весь существует под знаком всепроникающего солнца и света в моей душе. Приступы прекратились. Вместе с другими мальчишками я бегал в трусах босиком по мягкой прохладной пыли и сильно страдал от ожогов. Кожа облазила клочьями. Но вечером возвращался с дежурства дед, и снимал боль. Проведет по спине ладонью – и хоть снова на улицу.
Кажется, я полюбил его еще до того как впервые увидел. И он отвечал тем же. Но обращался со мной как со взрослым, равным себе. Дед работал охранником на железной дороге. Случались у него выходные или отгулы. Я воспринимал их как праздники, не отходил от него ни на шаг. Еще бы! Дед потихонечку, исподволь, учил меня понимать суть.
— Тошка, — говаривал он, когда мы сидели вдвоем в зарослях виноградника и пили холодный компот, — а ну-ка представь что ты — бабочка.
Я закрывал глаза и прислушивался к внутренним ощущениям. Все мысли улетучивались. Оставались лишь плещущее через край, ни с чем несравнимое счастье полета и железная сила инстинкта, влекущего в этот полет.
Не знаю как все это выглядело со стороны, но возвращая меня в реальность, дед оставался доволен.
— Это было давным-давно, - рассказывал дед, - когда звездные отражения лежали на земле, под ногами. На север от берегов нашей страны далеко простиралась суша. Новая Земля была тогда частью Уральских гор. Баренцево и Карское моря - мелководными внутренними водоемами. А Северная Земля – высокой горной грядой. Там где сейчас расположен пролив Шокальского, текла большая река. А еще дальше на север, лежала страна наших предков.
Никогда чужаки не ступали на эту землю. С ее стороны все время дышали бореи – сухие и очень холодные ветры. Дышали они от центра зарождающихся ледников к периферии антициклонов. И оттесняли далеко к югу жару и осадки. В небе, не знающем туч, полгода не заходило солнце. А когда приходила долгая ночь, его накрывали звезды.
Созвездие Велеса было расположено там, где сейчас Большая Медведица. Альфа Альдебаран – на месте Полярной Звезды. Ночами звездное небо отражалось в течении Ра-реки - холодном и чистом как светлые души рысичей. И жили там люди, не зная ни зла ни закона, в справедливости и любви. Ибо закон – это воля тирана, а любовь – это мудрость души. Не было тогда института Хранителей, и Звездные Знания были доступны каждому. Люди многое знали, имели ясное представление о строении мира, о космической оси, связывающей между собой три зоны Вселенной. А те, кто шагнул на высшую ступень посвящения, умели летать, силой мысли мгновенно перемещаться в пространстве и многое из того, что недоступно ни мне, ни тебе.
— Что такое душа? – спрашивал я.
— Это то, что светил в твоих глазах. – Негасимая искра духа прародителя нашего – Бога по имени Род. Он расколол каменное яйцо и тем самым создал Вселенную.
— А мама мне говорила, что нет никакого Бога, а есть эволюция.
— Глупости! — почему-то сердился дед. — Эволюция — суть неразрывная цепь усложняющихся трансформаций. Ей подвержено все: и люди, и Боги, и звезды. Сколько там времени? – Ого! Пора вечерять…
Дед всегда прекращал о чем-то рассказывать, если я начинал задавать слишком много вопросов. Переносил разговор на следующий раз.

Какой то глагол подобран неправильный. В чем он свирепствовал?

Наверное, имелось в виду буйство жизни? Но тогда как-нибудь вроде :
"На земле неистовствовал месяц белояр-цветогон"

свирепость отождествляется с насилием и кровью, поэтому ложное впечатление получается.

зарождающийся ледник?
это ж когда было?

Около 15 тысяч лет до нашей эры, если верить древним картографам. А им можно верить. Антарктиду они нанесли на карты за 300 лет до ее открытия. Очень четкие береговые границы еще не покрытые льдом.

серьезно?
15 тыщ лет назад?
имхо тут неувязка какая то
но вообще - стоит почитать Окладникова - великого исследователя палеолита

мы живем вроде как в межледниковье - то есть в голоцене
а до того был ледник...
но да - бывало теплее бывало холоднее
вполне допускаю что и на крайнем севере было теплее значительно даже читал нечто подобное...

карта Герарда Меркатора, изданная в 1595 году его сыном Рудольфом уже после смерти картографа. Подлинник карты хранится в Дрезденской национальной библиотеке. Карта Меркатора - это взгляд на нашу планету со стороны Полярной звезды, в самую точку Северного полюса. Любого, кто видит ее впервые, карта поражает прежде всего пропорциональностью основных географических объектов (Евразия. Северная Америка, Гренландия) и тождественностью этого с реальной современной картой. Достаточно посмотреть с того же ракурса на обычный школьный глобус, чтоб убедиться в его удивительном сходстве с картой Меркатора. Такое впечатление, что она была создана некогда на основе орбитального фотоснимка... Сходство карты Меркатора с современной просто пугающее... Мы может отыскать на ней целый ряд географических объектов, о существовании которых европейцы XVI века знать просто не могли. Среди них: устье Енисея (районы, прилегающие к устью Енисея, были впервые картографированы в 1612 году на карте голландца Исаака Массы.

http://www.goldentime.ru/hrs_text_030.htm
вот почитал и задумался...

Во сне я часто летал. То скользил по касательной над бесплодной каменистой грядой, то снова взмывал ввысь, к вершине горы Меру. Воздух был упруг и прозрачен. Солнце пряталось в розовом облаке, согревая меня ласковыми лучами. Замыкая на круг линию горизонта, плескалось теплое море.
С утра я опять приставал к деду: «Что же было потом?»
Но он уходил на дежурство. А когда возвращался, всегда находились дела поважнее моих вопросов. То виноград посадить у соседа, то стенку поштукатурить, то вскопать огород. Я тащился за дедом как собачонка. Думал что помогал, но скорее мешал ему. Но вот наступал тот заветный час, и мы снова оставались одни.
— Что было потом? – переспрашивал дед. - Случилось то, что должно было случиться. Наша Земля столкнулась с космическим телом. Планета застыла, всплеснув океанами, но снова пришла в движение, нащупав другую ось. Многокилометровые толщи льда тронулась с места и двинулась к югу, перечеркивая земные ландшафты. Молоко коровы Амелфы все так же текло по небесной сварге, но было оно кровавого цвета...
Цепенея от ужаса, я слушал эту красивую сказку, слишком страшную для того, чтобы быть правдой.
— Люди верили предсказателям и заранее ушли из своих городов, — продолжал рассказывать дед. — Гонимые холодом и надеждой, они отступили к югу. И вот, собрались у отрогов Ирийских гор, чтобы справить прощальную тризну по земле, которой больше не существует. В последний раз как единый народ.
Веды славян не скорбят о былых катаклизмах, принимая их неизбежность. Говорят, что с вершины горы Иримель спустился к рысичам Велес в медвежьем обличье. Он отдал людям земные знания. Показал как железо ковать и закаливать. Как землю пахать и злаки на ней сеять. Как жать урожай на полях страдных и ставить священный сноп в жилище свое, почитая его как Отца Божьего.
Те, в ком не было сил, остались на земле Аркаима. Остальные разбрелись кто куда. Каждый город – в своем направлении.
Дед замолчал.
— Что же стало с этой землей? — спросил я тогда, чтобы нарушить тягостное молчание.
— Не знаю, — честно ответил дед. — Эта тайна покрыта толщами льда и воды. Говорят что один раз в году можно стать свидетелем чуда. Где-то в открытом море закипает вода, возникают в тумане контуры гор, вырастают крутые вершины. Высятся башни и купола поднебесных храмов. И немеют рыбаки их увидевшие. И ходят легенды в портовых тавернах о призрачных островах Блаженства, где время теряет ход. О сказочном Беловодье – царстве справедливости и добра. О земле Санникова до которой рукой подать...
Я выучил дедовы сказки почти наизусть. Знал имена всех славянских богов и героев. Научился блокировать боль, разбираться в целебных травах. От понятного и простого постепенно переходил к более сложному. Дед находил новые темы для разговоров.
— Когда-то, — сказал он однажды, — все люди учились сызмальства подражать животным, птицам, растениям...
— Зачем?
— Чтобы лучше их понимать. Чтобы легче было охотиться, различать лечебные травы...
— А людям? — перебивал я. — Людям тоже, наверное, подражали?
— Только воинам чуждого враждебного племени. Потому их и брали в полон. Даже если не было толмача, понимавшего новый язык. А как же иначе составишь представление о целом народе? На что способны? В чем сила, где слабость? Как воины на сечу идут? Не дрогнут ли? Если да, то в какой момент? Есть ли уязвимые места в тактике боя, выучке, индивидуальной подготовке?
— И мы всех их потом побеждали? — заряжался я воинской гордостью.
— Мы до сих пор не поняты, а значит, непобедимы. Потомки племени рысичей утратили Звездные Знания. Но до сих пор славятся непредсказуемой русской душой. Две трети своей официальной истории страна воевала. Мы — Иваны не помнящие родства, зовущие «мамой» сиротскую корку хлеба. Мы — нация с усеченным, тысячи раз переписанным прошлым. Но даже в таком исковерканном виде это прошлое подавляет. Заставляет бояться и ненавидеть. Одни нас хотели покорить, чтобы понять. Другие — понять, чтобы покорить. Дальше всех пошли самураи-японцы. Они стали копировать у себя мелочи нашего быта. Отсюда у них внешний вид боевого искусства: стиль богомола, стиль обезьяны, стиль змеи. Вид, но не суть. Они не смогли отойти земного, и до сих пор далеки от звезд.
— А мы близки?
— Мы близки. Скоро и ты научишься заряжаться энергией Космоса. Овладеешь секретами времени. Сможешь им управлять силой своего разума.
— Скоро — это когда?
— Этой осенью.
— У-у-у!
Кажется, я был способным учеником. Впитывал знания, учился применять их на практике. Иногда хулиганил. Пристраивался «в кильватер» человеку, к которому испытывал чувство внутренней антипатии. Все делал как он. Копировал жесты, походку. Потом проникал в его внутренний мир. Читал скучные мысли. Срисовывал образы и картины. Постепенно вживался в них. И вдруг представлял, что спотыкаюсь и вот-вот упаду...
Когда «объект», матюгаясь, поднимался на ноги, восторгу моему не было предела.
Как-то за этим занятием дед случайно меня застукал. Тогда я впервые узнал, что такое «березовая каша». Очень неприятная штука, даже если заблокировать боль.
Впрочем, дед и сам бывал временами хорош. Газет не выписывал. А между тем, ежедневно появлявшийся в три часа пополудни хромой почтальон исправно закладывал в наш деревянный почтовый ящик «Гудок», «Правду» и «Сельскую жизнь». То ли потому, что воевали на одном фронте? То ли опять «колдовство»?
Ознакомившись с прессой, дед разносил ее соседям по принадлежности, привычно ругая почтовое ведомство, которое «вечно все путает». Я ему этим глаза не колол, ведь взрослым не делают замечаний. Дед очень любил читать, но не мог позволить себе что-нибудь выписать. Он тащил нас с бабушкой на свою мизерную пенсию. Ведь она почему-то не получала совсем ничего.

Глава 3

Осень. Я ждал ее пуще Нового Года. Последняя неделя прошла под знаком предстоящей поездки. Внешне все было обыденно. Дед привел откуда-то лошадь с бричкой на резиновом ходу. Лошадь была рыжей с белой звездой во лбу. Звали ее Лыской. Мы друг другу очень понравились. Бабушка Лена собирала нас как на Северный Полюс. Столько пирожков напекла, что, кажется, за месяц не съесть - сумка и еще целый мешок.
Выехали за час до рассвета, пока еще не так жарко. Дед держался за вожжи, а я клевал носом, потому, что первый раз в жизни проснулся в такую рань.
Когда под колесами громко захлопали настилы деревянного моста, солнце стояло уже высоко. Мост был длинный, с высокими перилами и заботливо отгороженной пешеходной дорожкой. На другой стороне реки начинался хутор. За хутором — погост. К нему дед и правил.
У старенькой деревянной часовни остановились. Дед сноровисто распряг Лыску и, стреножив, пустил пастись. Минуту—другую он постоял, выбирая нужное направление. Решительно шагнул через беззубый заборчик. Я тащил тяжеленную сумку с припасами и едва поспевал за ним, уверенно лавировавшим между бессистемно разбросанными частоколами оградок. Даже кресты на могилах в изумлении разводили некрашеными руками.
Возле расползшегося, придавленного временем холмика он остановился, присел на траву и долго смотрел в никуда, беззвучно шевеля губами. Когда подоспел я, принял у меня кирзовую сумку, расстелил под крестом рушник и выложил на него первую попавшуюся закуску. Налил, опростал «мензурку».
Мне есть не хотелось. До сих пор, спустя много лет, не могу проглотить ни кусочка на кладбище. Наверное, еще не пора. Вот и тогда я только глазел по сторонам. Здесь всюду кипела жизнь. Из полого железного креста припадали к земле дикие пчелы. Им тоже, наверное, нравились пирожки со сладким повидлом. На акации у часовни хрипло горланило воронье. В той же стороне дурными голосами орали козы.
Дед «приложился» еще пару раз, и тихо запел какую-то грустную, тягучую песню, исполненную еле сдерживаемой внутренней мощи. А я опрокинулся на спину, пропускал сквозь себя слова, рисовал на глубоком небе причудливые образы, навеваемые мелодий
Песня еще звучала, когда налетевший откуда-то ветер поднял, закружил над моими глазами успевшую нападать листву. Потом, как это обычно бывает на юге, изо всех небесных щелей нахлынули тучи.
— Это не ты песней своею дождь накликаешь? — спросил я, когда «акын» сделал короткую паузу, чтобы наполнить очередную «мензурку».
— Такое умел только он, — дед указал кивком головы на полый железный крест. — Так его за глаза и звали: «Хозяин дождя». Он сейчас говорит, что тоже собрался в дорогу. И будет с нами, пока мы не вернемся домой.
Я в недоумении огляделся:
— Не пугай. И так страшно. Он — это кто?
— Мой дед. Ты представляешь? — у меня когда-то тоже был дед.
— Разве он до сих пор не умер?
— Как не умер? — конечно же умер, в земном понимании этого слова. Умер ста семнадцати лет от роду, в тот час, когда получил «похоронку» на меня. Что же его заставило больше поверить бумажке, чем сердцу?
— Значит, тебя чуть не похоронили?
— Видишь дырку? — дед указал пальцем на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся кожей. — Это память о Сталинграде. Там внутри, над самой мозговой оболочкой вращаются три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них — и смерть. Понял?
— Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти...
— Куда, глупыш? — дед ласково потрепал меня по стриженой голове. — Там стреляло все: небо, земля и даже вода. Замедлить время — то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и в конце концов оказаться на допросе у «особистов». А там разговор короткий. В лучшем случае — лесоповал.
— Зачем же ты лез в самое пекло?
— Война на своей земле это личное дело каждого, — хмуро сказал дед. — Есть вечный вопрос: кто, если не я? Мы ведь с тобой рысичи — воины света. Порядочность, честь, чувство долга — это его источник. К тому же, есть у меня такая способность: восстанавливаться. Регенерировать мертвые клетки, насколько это возможно. И выживать даже после такого ранения. Весь персонал эвакогоспиталя считал, что оно смертельно.

Вечерами все сильней холодало. Постепенно горные кряжи заполнили горизонт. Дорога стремилась наверх долгими тягунами. Мы ночевали в поле. Пропитались дымом костра. Вприкуску со свежим воздухом все кажется замечательно вкусным. Домашняя снедь решительно улетучилась. Разве что дедов бочонок булькал еще достаточно басовито.
В сельмагах, встречавшихся на пути, мы покупали хлеб и табак. Рыбу и зайцев добывал дед. На ночь он хитро запутывал озерные камыши с выходом в сторону мелководья. А утром хватал руками жирных неповоротливых карпов и небрежно бросал на берег. Я прятал улов в мешок из толстого джута и перекладывал рыбу свежей крапивой, чтобы она подольше не засыпала. Зайцы попадались в силки из рыболовной лески. Так что доехали, нисколько не похудев.
Лыску поставили на подворье у бабушки Оли — дальней родственницы по трудноуловимой линии. Гости в горной глуши — нечаянная радость. Поэтому разговор затянулся. Невыносимо скучный разговор двух взрослых людей о погоде, о видах на урожай, о повседневном житье бытье…
Я вышел во двор. Огненная черепаха солнца устало клонилась к высокому горизонту. Где-то внизу шумела река, и шум этот кашлем отдавался в ущелье, небрежно раскроившем горный хребет. По левой, отвесной его стороне кое-где чудом повырастали большие деревья. Они как за жизнь цеплялись за щели и трещины щупальцами обнаженных корней. И так от подножия — до самой вершины. Чуть выше под облаками парили орлы. Правый берег был более пологим и низким, с вырубленной человеческими руками гигантской нишей, Нечто вроде тоннеля в разрезе. Там, как раз, деловито пыхтел паровоз «кукушка». Он тащил за собой столь же маленькие игрушечные вагончики. Кавалькада время от времени скрывалась за брызгами летящих через нее водопадов.
Вышла бабушка Оля и позвала меня «вечерять». Посидев за гостеприимным столом соответствующее правилам приличия время, отдав должное кулинарным изыскам хозяйки, мы стали собираться в дорогу. Оделись как можно теплее, взяли с собой удочки, хлеб и немного картошки. Дед раздобыл где-то фляжку солдатского образца и наполнил ее жидкостью из бочонка.

Любой командир БЧ-4, «отбарабанивший» свое с траверза Нордкапа зпт где все радиоволны сходят с ума, испытывает законное чувство гордости.

Вслед за сигналом подтверждения зпт из радиоприемного устройства «Каштан», как карта из рукава шулера, с треском вылетела серая лента с прожженной посредине черной неровной линией.

Ее тот час тотчас же подхватил шифровальщик и скрылся в своей «конуре».

Примерно с таким настроением зпт и мы подпишем этому грубияну акт на списание этилового спирта.

Мы с вами солдаты и правильно понимаем значение слова квчк надо квчк .

Речь идет не о каком-то, как вы изволили выразиться, долбанном рыбачке, а о вполне конкретном человеке, который должен быть под моим полным контролем зпт прежде чем сможет оказаться на берегу.

– как эхо повторил человек в штатском тчк – несомненно Несомненно , опасен.

Чуть ли ни не алкоголика.

В противном случае (как ни цинично это звучит) зпт я б предпочел, чтобы этот самый хранитель был похоронен на дне Норвежского моря вместе с «долбанным СРТ» и его экипажем.

Что-то зпт или кто-то...

Он зпт видимо зпт хорошо представлял, что творится в смятенной душе адмирала.

– Насколько я понимаю, адмирал, – начал он после некоторой паузы, необходимей необходимой для выполнения всех вышеуказанных манипуляций, – симптомы этой поганой болезни вам известны не понаслышке.

Тело даже в бессознательном состоянии так и не смогло избрать для себя положения, при котором боль не так ощутима.

И то зпт ценою нечеловеческих страданий.

Его гремучие мази, уколы реопирина, мешочки с горячей солью и прочее колдовство зпт не только не действовали – мне, наоборот, становилось еще хуже.

Но зпт учитывая мое беспомощное состояние, его прислал капитан.

Такое зпт что через час будете прыгать.

Потом опоясал меня куском медного провода, «в качестве заземления» зпт и отступил к двери.

(Вы только вообразите мое состояние!) Вдруг я почувствовал зпт как теплые сухие ладони, минуя мою черепную коробку, мягко легли на полушария мозга!

– сказал он тихо и буднично тчк – ничего Ничего страшного не произошло.

Это круче, чем стоять под ножом тчк Потрясение было столь велико, что даже боль отошла на второй план.

– говорил я себе тчк – сопливый Сопливый мальчишка играючи проникает в тренированный мозг разведчика!

Боль вспыхнула в голове гигантским огненным шаром, но уже через мгновение лопнула зпт как радужный мыльный пузырь.

– это Это мысль!

Вплоть до торпедной атаки тчк – Что касается всех остальных, все зпт что от них требуется – это точность и полное отсутствие всяческой отсебятины.

– Как говорил товарищ Андропов, «дурак – это полбеды; беда, – коль дурак с инициативой» тчк

Перевалив все зпт что связано с этим мутным делом зпт на широкие плечи начальника особого отдела и дополнительно подтвердив его полномочия, командующий, наконец, остался один.

Мягкая вечерняя прохлада, сопровождавшая нас до ущелья, вдруг обернулась откровенным холодом. Шпалы узкоколейки были проложены очень неровно. Быстрого, размеренного шага не получалось — у меня сбивалось дыхание. Идти по обочине дед не рискнул: в горах не бывает сумерек, сразу — ночь.
— Ты придешь сюда в следующий раз уже без меня, — сказал дед, останавливаясь, чтобы я перевел дух, — так что запоминай ориентиры. Даже если твой путь проляжет по другой стороне ущелья, они пригодятся.
— Ты уверен, что я сумею стать настоящим Хранителем… вместо тебя?
— Сомневаюсь, - дед тяжело вздохнул, — рано тебе еще. Да только куда деваться…
Еще он хотел сказать: «Я долго не выдюжу», но не сказал.
— А кому же последний сможет передать что-нибудь, если он — распоследний последний? — Вопрос получился каверзным. Я задал его, чтобы отдохнуть, потянуть время и отвлечь деда от тяжких мыслей.
И он это понял:
— Ты оставишь все, что мы сохранили людям.
— Как оставлю? Брошу в почтовый ящик?
— Это будет нескоро. Накануне Утра Сварога. Жизнь к тому времени подскажет, как.
— Очень нескоро?
— Сам посчитай: день Сварога начнется ровно через двести сорок семь лет по земному календарю. А когда придет утро, — это, брат, зависит только от одного человека — от тебя.
— А если со мною что-то случится, знания не исчезнут? — со страхом спросил я.
— Не говори глупостей! — дед ни с того ни с сего рассердился. — Не для того двенадцать поколений Хранителей несли это Знание сквозь долгую ночь. Если бы ты мог только представить, сколько людей на земле родилось и сколько еще родится, только лишь для того, чтобы вовремя тебя поддержать!
Мой рот раскрылся от изумления:
— Люди рождаются ради меня? Ради меня одного?!
— Я не совсем правильно выразился, — теперь уже дед прислонился к скале, присел поудобней на корточки и закурил. — Видишь ли, Тошка, все в мире взаимосвязано. Люди приходят в него, рождаются и живут, чтобы исполнить свою данность на этой земле. А по большому счету, и наша планета и звезды вокруг нее — единое игровое пространство. Есть только две силы, способные осмысленно двигать фигуры на этом пространственном поле - два разума, два интеллекта, схлестнувшиеся в ежесекундной борьбе. Разные принципы у этих бесконечно великих игроков. Но очень похожие способы ведения борьбы без сроков и правил, где каждый ход просчитан и точен, потому что необратим. Они переплетаются, плавно перетекают друг в друга и даже, бывает, представляют собой единое целое. Причем, не в каком-то одном месте, а во многих одновременно. Тот, что выше — это Явь, Добро, а тот что сейчас царит на Земле — Навь, Вселенское Зло. Только это вовсе не значит, что первый исповедует добро и только добро, а другой, соответственно, зло. Когда действия просчитываются на миллионы ответных реакций вперед, все средства борьбы хороши. Они воздействуют на инстинкты людей, на их подсознание. Моделируют ситуации, заставляющие конкретного человека совершать те или иные, необходимые им поступки. Иной потом разводит руками и чешет в затылке: «Сам не пойму, для чего я так поступил? Наверное, Бес попутал…»
В разверзшейся пасти ущелья каждый звук порождал долгое эхо. Я сидел на коленях у деда, зарывшись лицом в пропахшую дымом фуфайку, и совсем ничего не боялся. Даже этой волшебной сказки.
— Жизнь – игра. Но каждый живущий уверен, что свободен в своем выборе, что сам совершает свои поступки.
— Но ведь люди разумны. Неужели никто ни о чем не догадывается?
— Кхе, — дед кашлянул, а может быть, засмеялся. Он старательно раскурил, погасшую было, папироску. Потом почему-то выплюнул и достал из пачки другую. — Человек слаб. Он мнит себя главной фигурой. Эпицентром, вокруг которого свершается то, что действительно достойно внимания. Ну, скажи, о чем они могут догадываться, если даже Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания так до их пор и не понял, почему он сейчас не с мамой, а здесь?
Это был удар ниже пояса. Я обиделся. Даже хотел заплакать.
— Не журись, — сказал дед, — скоро ты сам все поймешь. В каждой жизни есть внешняя логика и внутренний стержень. Различить их порой невозможно. Вот, например, одному из Великих, для каких-то далеких целей однажды потребуется, чтобы Колька Петряк, стал главным редактором на краевом радио.
Я засмеялся в голос:
— Ничего у него не получится. Колька хочет стать космонавтом.
— А кто его будет спрашивать, если другого Великого такой вариант тоже устраивает? Уж поверь мне, найдется способ. Влюбится Колька в Таньку Митрохину, и поедет с ней за компанию, поступать в институт. Что, невозможно такое?
Я понял, что крыть нечем. За Танькой из соседнего дома я тоже готов на край света.
— Уж поверь мне, Антон, мечты очень редко сбываются. Если это написано на роду — Колька редактором будет. Хоть ненадолго, но будет. После целого ряда «случайностей», «совпадений» и «неувязок», которые одновременно являются и звеньями каких-то других комбинаций, он получает образование, устроится на работу, будет расти по служебной лестнице. Разве он может догадываться, что вся его прошлая жизнь — всего лишь прелюдия к данности. А нужен он, по большому счету, ради одного-единственного часа.
Когда этот час придет, он даже его не заметит. Все будет обыденно, буднично. Он будет сидеть в кабинете у телефона и грустить. А в другом конце города одинокая женщина, единственная из тысяч, вдруг вспомнит, что завтра ее подруга будет отмечать юбилей. К этому ее подведут другие цепи воздействия. Она тоже будет уверена, что телефонный звонок в редакцию — это не ее прихоть.
Круг замкнулся. Дальше можно моделировать все что угодно: встречу, прогулку, свадьбу. Но и это еще не все. Что-то неуловимое в голосе этой женщины заставит нашего Кольку подумать о Таньке Митрохиной, в которую был безнадежно влюблен. Он вспомнит выпускной бал, и звуки школьного вальса. И опять-таки будет уверен, что это его личные, никому не доступные воспоминания. Посчитает, что такой же пасмурный день, аромат духов, мимолетно дохнувший из прошлого и этот тревожащий голос — опять-таки следствие, не причина.
Не нужно быть великим провидцем, чтобы предсказать Колькины действия. Конечно же, он позвонит в дискотеку и попросит доставить к нему нужную запись или пластинку. Потом пару раз для души прослушает «Школьный вальс» и включит его в одну из ближайших программ. Да еще и подумает про себя: «Своя рука — владыка».
А уже кто-то третий, услышав песню по радио, пойдет на работу другой дорогой и не попадет под автобус…
Ситуация, которую я развернул, — одна из тончайших паутин величайшей сети причинно-следственных связей,
многократно дублирующих друг друга. Ты хоть понял, насколько все это сложно?
Вот это я точно понял.
— Пошли что ли? — дед тяжело поднялся на ноги, и болезненно морщась, принялся растирать раненую ногу.
— Значит, это не мы идем на рыбалку, а нас туда кто-то ведет? — разочарованно выдавил я сквозь надутые губы.
— Никто никого никуда не ведет, — усмехнулся дед, — если не хочешь, можешь остаться тут. Он обнял меня за плечи и провел по щеке шершавой ладонью. — Ты шибко, внучок, не расстраивайся. Все что я рассказал, нас с тобой не касается. Мы ведь тоже… в какой-то степени игроки. Не гении конечно, но кое-чему научены.
— А можно вопрос?
— Можно. Если только один.
— Ты сам за добро или зло?
— Гм-м, — дед почему-то замялся, — видишь ли... пока что мы сами за себя.
— Это не ответ!
— Понимаешь, Антон, есть еще третий, самый великий игрок. Но он сейчас… скажем так, отдыхает. Ведь еще не закончилась ночь.
— Это Сварог? — легко догадался я.
— Сварог — только лишь имя. Одно из имен.
— Но кто же тогда, кто? — я в нетерпении топнул ногой. — Что еще может быть, помимо добра и зла? Пока не ответишь — никуда не пойду!
— Правь!
— Правь? Скажи, что такое правь?
— Ну, ладно. Если по сути: добро считает, что день это хорошо, а ночь — плохо. Зло утверждает, что ничего кроме ночи и быть не должно. А правь хорошо знает, что за ночью должен приходить день. А если этот круг разрывается, то все в этом мире не так. Понял? Пошли, почемучка. Обещаю, что ты больше не будешь задавать таких глупых вопросов...

"Ты прав" - не вяжется с предыдущим вопросом.

"Да, знаю, - дед тяжко вздохнул ..."

Во-первых предложение несогласовано.
А во-вторых, мысль как-то непонятно выражена - "почему каждый ход просчитан и точен"? Каким образом на это влияет необратимость хода?

PKL Спасибо, поправил. В шахматах тоже каждый ход необратим, а потому - просчитан и точен.

Должен быть просчитан и точен, потому что необратим.

[off]Я в школе увлекался шахматами и даже доигрался до кандидата в мастера. Ходы в шахматах, безусловно, необратимы, но отнюдь не всегда просчитаны и точны даже у самых великих шахматистов[/off]

Буду думать.

Глава 4

По еле заметной тропинке мы спустились к зябкой реке. Долго собирали выброшенные на берег ветки плавника. Сырые дрова не хотели разгораться. Пока закурился дым костерка, мои зубы выбивали чечетку. Наконец, дохнуло теплом. Вынырнувший за облака лунный диск, неловко шлепнулся в воду. Разлился по перекату играющей светлой дорожкой. На скале, олицетворяющей противоположный берег, явственно высветился обозначенный полутенями крест.
— Дедушка, — сказал я как можно ласковей. — Может быть, ты расскажешь, почему я не с мамой, а здесь?
Он посмотрел на светящиеся в темноте стрелки хронометра и удовлетворенно крякнул.
— Еще два часа до полуночи. Может, не стоит расстраиваться? Вскипятим лучше чайку?
— Ну, расскажи, — я потянул его за рукав.
— Мама хотела остаться с тобой, — неохотно ответил дед, — но не смогла. В нашем городе нет для нее работы. Вот ей и пришлось уехать обратно.
— Это я знаю. Но ты сегодня сказал, что людей по жизни ведут. И меня тоже?
— До поры до времени что-то в твоей судьбе предопределено. Я тоже заранее знал, когда мы с тобой встретимся. Нам с тобой помогают звезды без потерь пройти этот путь.
— На Камчатке я сильно болел. Так задумано свыше, или…
— Ты не болел, — перебил меня дед. — Это все из-за тамошних гор. Они еще молодые и глупые. Услыхали твой разум. Посчитали что ты такой, как они. И пытались с тобой пообщаться на языке звезд.
Я зябко поежился:
— Горы, они разве живые?
— Конечно, живые. Как наша земля, горы, деревья. Как синь горюч камень.
— Синь горюч камень? Разве он не из сказки?
— Сказки тоже живые. Они отражение Знаний в простой и доступной форме. Пока их читают дети – человечество не умрет.
Лицо деда было серьезным и строгим. Но я все равно не верил. Думал, что он шутит. Потому что такого даже представить себе не мог.
— Ты его видел? — осторожно спросил я.
— Кого?
— Синь горюч камень.
— Не только видел. Я был в Переславле. Жил рядом с ним около месяца. Было это после войны. Сразу после того же как выписался из госпиталя. Около камня я почти полностью излечился. Один из осколков вышел. Те, что остались, поменяли орбиту вращения. И больше не царапали мозг. Врачи посчитали это за чудо. Но больше всех радовался военком. Чтобы не порождать вредных слухов, меня тут же признали годным к строевой службе. Послали на фронт, от греха подальше. Довоевывать.
— Какой он? Действительно горячий и синий? — Я был заинтригован услышанным. Даже о маме больше говорить не хотелось.
— Действительно синий. Особенно после дождя. А осенью и зимой он светится по ночам. И кажется белым. Я стоял на камне босыми ногами. Было скорее тепло, чем жарко. — Дед снял с костерка котелок и засыпал заварки в закипевшую воду. — Да, вот еще что. В самые обильные снегопады он всегда остается открытым. Касаясь его поверхности, снежинки даже не тают. Они — исчезают.
— Ты говорил, что все непонятное на земле имеет сакральную суть. В чем загадка этого камня?
— Загадка? — дед удивленно вскинул глаза. — Испокон веков люди знали, что это Велесов камень. Там отдыхает его душа. Говорят, что он откололся от вершины горы Меру. Помнишь, я когда-то рассказывал о стране наших предков?
— Где-то в открытом море закипает вода. Возникают в тумане контуры гор. Вырастают крутые вершины. Высятся башни и купола поднебесных храмов. И немеют рыбаки их увидевшие. И ходят легенды в портовых тавернах о призрачных островах Блаженства, где время теряет ход. О сказочном Беловодье – царстве справедливости и добра. О земле Санникова, до которой рукой подать, — по памяти процитировал я.
— Ну вот, видишь? Ты сам во всем разобрался. Синь горюч камень — это частичка той самой страны. Он пришел вместе с ледником к подножию Ярилиного холма и стал местом земной силы.
В такое было трудно поверить. Я глянул в глаза деду. Они были сухи и бесстрастны.
— Ты не смеешься? Ну, как могут камни ходить, а тем более — плавать? У них ведь нету ни рук, ни ног…
Он снял котелок с огня, усмехнулся:
— Камни — древнейшая форма разумной материи. Они, как и время, были всегда. В этом «всегда» еще не было ни Великих, ни грешных. Никто не мог отщипнуть кусочек от вечности и сказать что это — столетие. Разум — порождение времени в камне. Суть его — стремление к совершенству. Он первопричина всего. Породив разум, беспристрастное время получило свой первый всплеск, первую вероятность...
Чай пили из мисок, которые приготовили для ухи. Никогда больше он так не грел, никогда не казался таким вкусным. Недаром, один из притоков этой реки называется Сахарным ручьем.
— Когда концентрация разума достигла критической массы, — продолжал рассказывать дед, — он вышел за пределы яйца. Это был Род — прародитель богов и творец мира. Он породил энергию взрыва и создал то, что люди нарекут Мирозданием. Он сам — живая, творящая мыслью, Вселенная. Все, что мы можем охватить своим разумом — лишь малая его часть. В «Книге Велеса» сказано: «Бог — един и множественен. И пусть никто не разделяет того множества и не говорит, что мы имеем многих богов». Все, рожденное Родом, несет в себе его имя. Это природа, родина, родители, родичи. Все и вся в этом мире друг другу кровные братья. Будь то боги, герои, люди и камни. А ты говоришь! Ходить — это значит, перемещаться во времени и пространстве. Уж поверь мне, камни это прекрасно умеют, ибо они тоже носители Знания и могут существовать в настоящем, прошлом и будущем.
Дрова шипели, потрескивали. Язычки пламени вздрагивали. Невидимый в темноте чумазый паровозик тоже сорил искрами из высокой трубы. Он ковылял к выходу из ущелья чуть выше нас. Гулкое эхо долго
скиталось, замирая по склонам…

Я очень устал. И даже ненадолго вздремнул. Мне снились «молодые и глупые» камчатские горы. Вечный дымок над Ключевским вулканом. Пепел, серым снегом упавший на город. И первое землетрясение, которое мне довелось пережить.
Вдруг тряхнуло. Комната будто повисла в воздухе. По белому потолку наискось пролегла неровная трещина. Стены раздались в стороны. Мать подхватила меня на руки. Бросилась вон на улицу. Ожидалось цунами. Уходя от гигантской волны, люди стремились в горы. С крыши дома падали кирпичи. На глазах распадались печные трубы…
Кажется, я закричал. Дед прижал меня к широкой груди. Укутал полой видавшей виды фуфайки. То ли что-то рассказывал, то ли баюкал?
— Взять тот же Велесов камень, Уж как с ним боролась церковная власть! И закапывали его и топили в Плещеевом озере. А он все равно возвращался к месту земной силы. Монах летописец вынужден был написать: "Бысть во граде Переславле камень за Борисом и Глебом в боярку, в нем же вселился демон, мечты творя и привлекая к себе ис Переславля людей: мужей и жен и детей их и разсевая сердца в праздник великих верховных апостолов Петра и Павла. И они слушаху его и стекахуся из году в год и творяху ему почесть...»
Я поднял с земли небольшой валун. Показал его деду.
— А этот булыжник? Он тоже носитель Знания?
— Может да, может — нет. Невозможно судить о целом по какой-то его части. Представь, что копаясь на чердаке, кто-то найдет твой старый молочный зуб. Он тоже может спросить: «Это и есть Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания?»
Крыть было нечем. Я подкинул дровишек в костер и спросил:
— Где он сейчас, синь горюч камень, в будущем или прошлом?
— В прошлом, — заверил дед. — Синий цвет — это цвет нави. А когда придет День Сварога, камень станет ослепительно белым. Но этого я уже не увижу.
— Потому что скоро умрешь?
— Все когда-нибудь умирают. Даже камни. Завершая свой жизненный путь, мы уходим к звездам. Но остаемся отражением на земле в какой-то иной вероятности. Ведь все мы — проявления первых богов, их усеченная копия. Хоть и каждый имеет свой персональный характер и внешне отличается от других. Что загрустил, козаче? — Дед снова укутал меня полою фуфайки и крепко обнял. — Это будет не так уж и скоро. Ты успеешь закончить школу…
— Эти горы… они нас слышат? — тихо спросил я.
Не знаю. Никогда не был горой, — засмеялся дед. —
Наверное, все-таки слышат, хоть и живут в иных временных рамках. Во всяком случае, точно знают, что мы уже здесь.
Костер затухал. Языки зеленоватого пламени трепетали, теряя силу. Холодало. Над рекой курился легкий туман. В нем вязли слова. Стены ущелья дышали вечностью. Время будто замедлило бег. Дед тяжело вздохнул. О чем-то задумался.
—День Сварога, каким он будет? — спросил я, чтобы нарушить это молчание. — Хотел бы я своими глазами взглянуть на него.
— Тогда я тебе не завидую! — откликнулся дед. — Лично я бы удавился с тоски после сотого дня рождения. Но встречались мне люди, жившие и подольше.
— Расскажи! Хватит тебе все думать и думать.
Дед достал из костра мерцающий уголек, подбросил его на ладони и прикурил.
— Летом сорок второго, — уголек упал в воду и зашипел, — наша часть стояла на границе между Турцией и Ираном. Следили по рации за сводками Информбюро. Душой были рядом с защитниками Сталинграда. Но вряд ли предполагали, что большинство из нас поляжет именно там. Потом поступил приказ: оставить на позициях боевое охранение. Всем остальным походным маршем следовать через перевал. К месту другой дислокации.
В горах строем не ходят. Вершину брали штурмовыми волнами. Кто первым придет — тот дольше отдыхает. Наш взвод держался кучно. Каждый вырубил себе по длинной упругой жерди. Незаменимая вещь в горах! И дополнительная точка опоры, и средство взаимостраховки, и самое главное — дрова.
Взлетели мы орлами на перевал. Костер развели — кашу варить. Ниже нас облака, выше — звезды. Последние не вдруг подтянулись. Командир, как положено, выставил дозоры. Слышу:
— Стой! Кто идет?
Оказалось, местный. Чабан. Объяснился с командиром и к нашему костру подошел. Высокий старик, гордый. Бурка на нем, папаха лохматая, легкие сапоги-ичиги. Суковатый посох в руке, да кинжал на наборном поясе. Почтенного возраста человек, а глаза пронзительные, молодые, цвета глубинной воды. Борода по пояс, волосы из-под папахи по ветру…
— Сколько ж лет-то тебе, отец? — спросил я с почтением.
— Э, внучек, — сказал он с легким акцентом, — когда Бонапарт напал на Россию, было мне столько, сколько тебе сейчас. Воевал в казаках у атамана Платова.
Пригласили его отведать солдатской каши. Отказался.
— Я, — говорит, — лет уже пятьдесят ничего, кроме молока, внутрь не принимаю.
Налили ему чайку со сгущенкой. Присел с нами, попил.
— Не буду, солдатики, вас расстраивать, — сказал напоследок, промолчу. Хоть вижу, кому из вас скоро лютую смерть принимать. А ты, — повернулся ко мне, — и сам знаешь. Но чтоб спокойнее на душе было, помните: раздавит Россия коричневую чуму. Прямо в ее волчьем логове и раздавит. Только это не последнее испытание. Будет еще желтая чума. Она пострашней. Не вам ее останавливать у Большой Воды. Внуки-правнуки это сделают. Только тогда спокойно вздохнет Россия. Выпрямится и в силу войдет. Сказал и ушел, не оборачиваясь, по еле заметной горной тропе.
Это ж, страшно подумать, сколько лет ему было тогда. Не нашего роду-племени человек, но мудр, понимал звезды.
Дед вспоминал пережитое, а я переживал услышанное. Потом спросил:
— Разве плохо жить долго?
— Смотря как долго. Жизнь создана для тебя, пока ты молод и полон сил. Пока рядом те, кого любишь. И то, при условии, что и они в тебе тоже нуждаются. Боязнь смерти в сущности — то же самое чувство любви. Только любви не к себе.
— А к кому?
— К тем, кого боишься оставить, переходя в иное состояние. Самое страшное в жизни — полное одиночество. Но чем более человек одинок, тем меньше подвержен страху смерти. Если конечно — это не законченный эгоист. Одинокие живут прошлым. Пока не соединятся с теми, кто их в этой жизни покинул.

Глава 5

Я мыл рыбную фабрику. Каустик, щетки, жидкое мыло да две руки — это и весь мой боевой арсенал. Старший рыбмастер придирчив и строг. Мы, кстати, зовем его просто: «рыбкин» или технолог. Так вот, этот рыбкин сует свой прыщавый нос в каждый заплеванный угол. Прошлый раз проверил платком чистоту транспортерной ленты.
— Что за дела, Антон? Договаривались без халявы.
Пришлось уже в третий раз повторять пройденное.
Если честно, таких чистых фабрик никто еще ни разу не видел. Не бывала она такой даже с постройки судна. Я драю ее третий день и знаю что говорю. Обычно пять человек выполняют эту работу за пару часов. И над ними не стоит технолог с платком — запросто могут послать. А я не могу. Карточный долг — это долг чести. Буду пахать обществу на потеху пока не придем в порт. Рыбкин найдет повод. Зол он на меня. Ох, как зол!
Все знают, что они с дедом всегда играют «на лапу». То боцмана заставят выпарить бочки из-под соляры. То повара — перекладывать картонную тару. То рефмашиниста — ремонтировать для них автоклав. В общем, привыкли жить хорошо за чужой счет.
Особенно жалко рефа. Обмануть Виктора Аполлоновича — все равно, что обидеть ребенка. Такой это человек. Под личиной бывалого моряка, в нем уживаются природная хитрость, наивность и житейская несостоятельность. Подшутил я как-то над ним. До сих пор стыдно.
Постирал Аполлоныч рыбацкий свитер. Повесил в сушилке и на подвахту пошел. Четыре камеры выбил, упаковал. Ящики в трюм опустил.
Я смотрю: подсыхает кольчужка. Сходил в прачечную, набрал банку воды. Освежил это дело.
Ближе к обеду идет Апполоныч с работы. Пошатывается. Но свитерок щупает. Голосок у нашего рефкина бабий, визгливый. За километр слышно.
— Да что ж это за дела? Не сохнет — и все!
Мужики с диванов попадали. А мне интересно стало. С какого раза до человека дойдет?
Отобедал, помнится, рефмашинист. Спать завалился. Я к его пробуждению еще пару раз повторил процедуру.
И опять не увидел Аполлоныч подвоха. Вопреки ожиданиям, даже не матюгнулся. Молча забрал свой свитер, и повесил его сушиться над капом машинного отделения. В потоке горячего воздуха там все высыхает за пять минут.
Ладно, думаю, объясним подоступнее.
Ровно через четыре часа возвращается Апполоныч из реф отделения. Отмантулил свое на вахте. Отнянчил компрессора. Твердой рукой открывает машинный кап. А со свитера — ручьями вода. Он аж остолбенел.
Ох, и визгу там было! Аполлоныч использовал весь арсенал нехороших слов, что выучил за долгую жизнь. А жаловаться пришел опять же ко мне:
— Вот, не любят меня в экипаже. Не уважают…
Тут я опять дал маху. Сказал, не подумавши:
— Да ты что, дядя Витя? Как тебя можно не уважать? Завидуют тебе просто. Вот и творят мелкие пакости.
Аполлоныч взглянул на себя с другой стороны. Повеселел:
— Что ж мне завидовать? Чай не больше других заколачиваю?
— Умный ты, дядя Витя. Оттого и завидуют. Глупого человека артельщиком разве поставят?
В глазах Аполлоныча развеялись тучи. Он ушел, раздавшись в плечах, широко шагая по жизни. Через час вернулся обратно:
— Я тут в артелку джинсы американские получил. Хотел для себя оставить, да немного великоваты. В общем, не надо?
И так меня заканудило!
Дальше — хуже. Мои «откровения» Аполлоныч воспринял за божий глас. Говорить стал весомо, тоном, приближенным к менторскому. Даже в части азартных игр посчитал себя истиной в последней инстанции. Пару раз попенял деду: дескать, кто ж так играет?! В общем, попал в сети, расставленные самим же собой:
— Ну, покажи как надо!
Присутствовал я на том избиении. Играют, к примеру, «не брать валетов». Рыбкин ходит под рефа с маленькой карты. Старший механик сидит в засаде. Казалось бы, что тут думать, если ты на второй руке? Какой идиот из-под валета с шелестопера зайдет?
Один Аполлонович так не считает. Он долго смотрит в глаза технолога. Мол, знаю я вас! Потом усмехается и тузом — хрясь! Естественно, «получи приз». И пошли причитания:
— Это же надо! Будто бы в карты смотрят! Нахватался, как сучка блох!
Ну, и дальше в таком же примерно плане.
Короче, попал Аполлонович. Сделали его как хотели. Я тогда еще затаил справедливое чувство мести. И время такое пришло. В прошлом рейсе старший механик был в отпуске. Я и «обул» рыбкина в расписного кинга. Когда до расчета дело дошло, хотел, подлеца, заставить физически потрудиться. Ну, там, покрасить радиорубку или убрать в помещении агрегатной. А потом подумал, подумал… делов там на один чих.
— Давай, — говорю, — Вова, до захода в Кольский залив будешь завтрак мне в постель приносить.
Вот там было кино! Мужики после вахты спать не ложились, чтобы взглянуть на его рожу. Аполлоныч для этого дела даже где-то поднос раздобыл. Так что счет все равно: один — ноль в мою пользу. Зрителей у меня на порядок меньше. Сильно не досаждают. Некоторые даже сочувствуют. Проиграл-то я глупо. Бросил карты на стол и сказал:
— Все мое!
— С чего это ты решил?
— Здесь десять теоретических взяток.
— Ах, теоретических? А вдруг ты с семерки пойдешь?
— Нашел дурака — не пойду!
— Откуда мы знаем? Ты уже карты бросил!
Разве этих волков переспоришь? Записали мне выигрыш в минус.
А уж как они препирались, на какой ниве меня использовать! В итоге сошлись на фабрике. Она, мол, самая грязная.
Первые три часа там было не протолкнуться. Всяк норовил засвидетельствовать почтение. Да еще и сказать что-нибудь едкое. Ну, еще бы! Радист выполняет работу матроса. «Не умеешь головой работай руками!» Эту фразу я слышал не менее пятнадцати раз. Но вскоре интерес ослабел. Работал я с удовольствием. На шутки не реагировал. Научили добрые люди.
«Если тебе на работе скучно — попробуй ее полюбить — говорил первый мой капитан Юрий Дмитриевич Жуков. — В самом никчемном деле найдется своя прелесть.
Попробовал. У меня получилось. Отвоевывая у грязи новые квадратные метры, я все больше склонялся к мысли: мудрые люди плохого не посоветуют.
Юрий Дмитриевич давно на пенсии. Свой век по морям он отходил за двоих. Когда я, сопливым щенком, впервые поднялся на борт «Рузы», было ему шестьдесят пять. Я тогда глянул и глазам не поверил.
Клетчатая рубашка, новые джинсы, тонкие щегольские усики, черные волосы зачесаны на пробор. В них только легкие искорки седины…
Да этому мужику не более сорока! — сказал бы любой, кто видит его впервые. А ведь о нем еще Паустовский писал!
При Жукове морские традиции соблюдались и чтились неукоснительно. Если на завтрак кофе и сыр — значит, пришло воскресенье. На обед будет куриная ножка с рисом.
Медь на судне всегда блестела. На белоснежной надстройке — ни намека на ржавчину. И как-то так получалось, в экипаже всегда приживались только хорошие люди.
Поднимется Жуков из-за стола:
— Всем внимание! В течение этой недели капитаном на судне будет Федечка Митенев.
Три года назад начинал Митенев матросом-уборщиком.
Как бы сложилась его судьба, не попади он на «Рузу»? Присмотрел Жуков толкового паренька, заставил учиться. И стал Федечка — третьим штурманом. Имеет диплом ШДП. Датскими проливами без лоцмана ходит. Годика через два наберет нужный плавценз, и быть ему капитаном.
Спасибо тебе, Юрий Дмитриевич! До сих пор добром вспоминаю этого человека. И не только его. По большому счету, судьба меня баловала. Посылала в попутчики много хороших людей...
Стоп! Все, перекур. Что-то в последнее время я начинаю жить прошлым. Перебираю как четки годы, месяцы, дни. А что там ищу: успокоения, совета или защиты? Нехорошо это. Не к добру.